Другое небо. Ложные стереотипы российской демократии

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 36

всех систем организма.

В тюрьме (в колонии писать не давали) в 83 году я написал свои

"Разоружение и уголовные кодексы" и "Говорю с коммунистами". Я читал эти

произведения политзаключенным, оказывая на них отрицательное влияние. Я

писал, а "товарищи" за это уменьшали количество пищи, пропускаемое в камеру.

Я стоял, чудище обло перло на меня, все глубже насаживаясь на рогатину, а в

итоге "вдруг" настали новые времена.

Но не таков должен быть механизм наступления новых времен. Не такой

ценой мы должны платить за них. Те, кто заставляет нас такой ценой платить

за приближение внешних условий жизни к человеческим, -- преступники. Пишущие

сегодня о положении в стране не понимают всей меры, всей глубины

расчеловеченности советских: глядя на движущиеся с той же скоростью, что и

оно, т.е. неподвижные относительно него, бревна, бревну не понять как далеко

они все уплыли. НАРОД ГЛУБОКО РАСЧЕЛОВЕЧЕН. НУЖЕН СУД МЕНЬШИНСТВА НАД

РАСЧЕЛОВЕЧЕННОЙ СТРАНОЙ.

Оставить расчеловечивателей без суда было бы, считаю, неправильным

(улыбаюсь). Неправильней, чем оставить без Нюрнбергского суда высших

иерархов и непосредственных осуществителей гитлеровского режима. Это было бы

оставить всегда готовой к размножению расчеловечивающую идеологию

коммунистического рая, укоренить в сознании советских, все-таки рабов,

убеждение в несимметричности человека и общества и человека и организации: в

неподсудности последних, в достаточности для них (для искупления

совершенного) "признания вины".

Расчеловечиватели обратили людей в новую породу существ -- зэков,

лукавых зэков, никак не желающих признаваться, что жизнь в условиях внешней

несвободы нехороша для человека. Зэков -- породу, поющую хвалу тюрьме...

БЕЗ НЮРНБЕРГА ДЕЛО НЕ МОЖЕТ И НЕ ДОЛЖНО ОБОЙТИСЬ!

Я требую привлечения к суду по обвинению в преступлениях против

человечности (а я считаю преступлением против человечности то, что меня семь

с половиной лет держали в заключении и там уже морили голодом только из-за

того, что я не поддаюсь расчеловечиванию -- говорю что думаю и не делаю

того, что считаю не должным делать) всех виновных в преступном удержании

меня в заключении: и тех, кто отдал распоряжение держать меня в заключении,

и тех, кто держал меня в тюрьме и исправлял мое здоровье. Я обвиняю в

преступлениях против человечности:

верхушку компартии, ответственную за все преступления государства --

всех лиц, перебывавших членами Политбюро в период с 25 января 1980 года по 9

декабря 1988 года, бывшего Председателя КГБ Чебрикова, бывшего Председателя

КГБ ДАССР Архипова, бывшего первого секретаря Дагестанского обкома компартии

Умаханова, бывшего начальника следственного отдела КГБ ДАССР Зайдилава

Зайдиевича Зайдиева, бывшего следователя КГБ ДАССР (ныне начальника

следственного отдела КГБ ДАССР) Виктора Николаевича Григорьева, судью

Тельпизова П.Ф., народных заседателей Герееву Д.Р., Кукиева Ю.Г., прокурора

Аскарова Г.А., членов коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР

Луканова П.П., Осипенко И.Ф., Гаврилина К.Е., прокурора Максимову,

заместителя председателя Верховного Суда РСФСР Смирнова Л.Д., бывшего

прокурора ДАССР Ибрагимова, заместителя прокурора ДАССР Кехлерова,

генерал-полковника МВД СССР Богатырева, бывшего прокурора СССР Рекункова,

бывшего прокурора РСФСР Кравцова, прокурора по надзору за местами заключения

Пермской области Килина, прокурора Чусовского района Пермской области

Мурашову, бывшего прокурора г.Чистополя Зайцева, сотрудника Чистопольской

прокуратуры Хузиахметова, прокурора Нижнекамской районной прокуратуры

Акташева, прокурора по надзору за местами заключения Татарии Галимова,

капитана КГБ ДАССР Джарулаева, сотрудников колонии ВС-389/35 Пермской

области Чусовского района: майора Осина Николая Макаровича, майора Букина

Валерия Ивановича, майора Романова, капитана Волкова Владимира Ильича,

капитана Никомарова, лейтенанта Волкова, капитана Сидякова, лейтенанта

Ижбулатова, старшего лейтенанта Салохину Светлану Александровну (цензора),

сотрудников КГБ, курировавших колонию: майора Балабанова Аркадия

Михайловича, старшего лейтенанта КГБ Захарова Александра Николаевича,

прапорщиков той же колонии: Теплоухова, Кашина Игоря, Атаева, Набиева,

Владимира Зайцева, Щеколдина, Кравченко, сотрудников Чистопольской тюрьмы:

капитана Чурбанова Владимира Федоровича, лейтенанта Мунина Сергея

Михайловича, капитана Чашина Валерия Васильевича, майора Маврина (бывшего

замполита тюрьмы), старшего лейтенанта Кокалина Сергея Васильевича, врачей

Альмиева Саубана Байрамхановича, Никитина Виктора Михайловича, старшину

Хайрудинова Рагиба, старшину Петрова Виктора, старшего лейтенанта КГБ

Галкина, капитана КГБ Калсанова, заместителя начальника тюрьмы по режиму

капитана Буренкова...

Список, конечно, неполный. Следствие и суд установят виновных полнее.

Я обвиняю компартию и советское государство (суд, КГБ, МВД) в смерти

Анатолия Тихоновича Марченко и Юрия Альбертовича Кукка. Я был последним из

сидевших и разговаривавших с ними политзаключенных. Они говорили со мной, не

зная, что за смертью для них уже послано... Не зная? Но Марченко в заявлении

от 4 августа 86 года о начале голодовки (голодовку он начал 4 августа 86

года и в заявлении писал, что, если его будут искусственно кормить, он

додержит ее как минимум до 4 ноября 86 года -- начала Венской встречи по

правам человека) писал: "Я протестую против нарушения советским государством

прав заключенных и политзаключенных. Я протестую против выборочного

уничтожения коммунистическим государством политзаключенных." Ему суждено

было самому лечь доказательством верности своего утверждения. Он знал. Он

боролся с организовавшимися в партию преступниками.

Я не прощаю. Во различение людей и нелюдей, я не прощаю.

К суду расчеловеченных расчеловечивателей!

Я требую приобщения к настоящему заявлению всех заявлений, написанных

мною в заключении, всех трех томов моего "личного дела заключенного", всех

девяти томов моего "следственного дела", протоколов "судебного заседания" и

моих "Замечаний на протокол судебного заседания", моих лагерной и тюремной

медицинских карт, тетрадей и записей на отдельных листах (в частности моего

"Дневника заключенного") изъятых у меня по приезду в колонию ВС-389/35 26

марта 1981 года.

26 июля Марченко перевели на строгий тюремный режим -- "за невыполнение

нормы выработки". С 11 августа он был изолирован в 15-й камере Чистопольской

тюрьмы. В начале октября я подошел к двери его камеры, и он в глазок, стекло

из которого было извлечено, быстро несколько раз проговорил одно и то же:

"Сорок дней не кормили, сорок дней не кормили..." -- "Понял тебя!" -- громко

ответил я. 15 октября в тот же глазок я передал ему записку, через несколько

дней обговоренным способом он дал мне знать, что получил ее. В середине

декабря капитан Владимир Михайлович Емельянов в ответ на мое требование

сообщить мне о состоянии здоровья Марченко сказал, в присутствии Б.Грезина и

Я.Барканса (он вошел к нам в камеру), что Марченко находится в Казанской

межрайонной больнице и что жизнь его вне опасности.

О смерти Марченко я узнал от Иосифа Бегуна 21 января 87 года.

Научное заганивание моего организма в болезнь было темой некоторых из

моих заявлений, но палачи лишь усмехались в ответ на заявления испытуемого.

Пишешь? Корчишься от голода? Вот и хорошо, будешь знать как выступать против

марксистской мафии. "Разрушение здоровья по-научному", -- так писал я в

своих заявлениях: ведь они ж еще и желудок проверяли на язву (нет ее? --

отправляем опять в ШИЗО с диагнозом: "к морению голодом, несмотря на внешний

вид его, годен") и сердце -- кардиограммы делали, и врач колонии Эльбрус

Магомедович Козырев с удивлением спрашивал меня: "Вы что -- спортом что ли

раньше занимались?", т.е. должно бы быть, а пока нет, -- в чем, мол, дело?

Но появилось, появилось: я заболел нейродермитом, болезнь стала хронической,

пухло лицо, от постоянного нервного напряжения выступала сыпь на теле -- мне

делали уколы, но кушать все равно не давали! В периоды многомесячных

пребываний в ШИЗО у меня от голода отекали ноги, и врач -- все тот же

Эльбрус Магомедович -- просил меня не показывать ему их -- с ямками,

появлявшимися на них после надавливания пальцами.

Где-то 26-28 декабря 85 года все тот же Эльбрус Магомедович не выдержал

и заявил мне: "Все, кладу Вас в больницу. Сколько можно! Все признаки

налицо!.. Да, мне стыдно за нашу медицину..."-- последнее -- в ответ на мой

бешеный хрип: "Вы и Ваша медицина позорите самое имя врача!"

А 31 декабря 85 года меня вызвали в комнату дежурных прапорщиков -- в

нее уже набились прокурор Пермской прокуратуры Килин, майор Осин, майор

Букин, майор Романов, Эльбрус Магомедович, еще и еще кто-то. Сначала речь

пошла о моей позиции -- забастовке на все время заключения -- что, мол, как

же это я такой нехороший, что не отказываюсь от нее. Я хрипел в ответ свое

обычное: "Я не должен работать. Я ничего не должен ни вам, ни стране -- это

вы все мне должны! Чем возместите мне и моим детям дни, проведенные мною в

заключении, мое подорванное здоровье?.." Палачи знали меня и подготовились к

такому ходу разговора -- заговорил Килин: "А что у Вас со здоровьем? Вот

говорят, что у Вас дистрофия... А я скажу так: дистрофики так не кричат, как

Вы, -- чтобы так кричать надо напрягать мышцы груди и шеи, силы кричать у

Вас есть -- значит, Вы еще не дистрофик". Согласованным хором подхватили

этот аргумент Осин, Букин, Романов... Прапорщики, правда, озадаченно

молчали. Наконец, последнюю точку поставил Эльбрус Магомедович: "Да,

Мейланов, я, как врач, как специалист, подтверждаю: ведь Вы поглядите как

Вам трудно говорить, а Вы все-таки говорите, напрягаете мышцы груди и шеи --

это я, как специалист, подтверждаю и... этот разговор Ваш -- достаточный

аргумент против диагноза "дистрофия" ..." Я улыбнулся: "Всякое слышал, а вот

чтобы прокурор диагнозы ставил, не приходилось. Вижу-вижу: сговорились,

подготовились, и аргумент хороший нашли, знаете, что хрипеть на вас я буду

до последнева..." С тем и разошлись, еще полтора месяца я провел в ШИЗО --

до 12 февраля 86 года, в этот день был суд и второй перевод в тюрьму.

С ноября 85-го по 6 марта 86-го в бараке ШИЗО-ПКТ находились Виктор

Некипелов, Леонид Лубман и Малышев, 1928 года рождения, заключенный,

привезенный к нам с 36-й зоны. К 85-му году Осин в колонии ввел такой

порядок: тот, кто не выполняет нормы выработки в период нахождения в

"карцере с выводом на работу", кормится по норме 9-б через день. Малышев,

Некипелов и Лубман выполнить норму -- сшить сколько-то там сумочек (кажется,

триста) -- были не в силах, поэтому, изнуряя себя на работе и все же не

вырабатывая нормы, они питались и содержались точно так же, как я, -- их

кормили через день по норме 9-б! Таков был механизм принуждения. У Малышева

болели глаза -- ему их регулярно смазывали, но норму тем не менее требовали.

В начале декабря 85-го, измученный голодом и перспективой тяжелой болезни

(так как надежда выполнить норму с каждым днем уменьшалась), Малышев в

кормушку расплакался перед Осиным: "Ну не могу я, гражданин майор!.." Осин

на него накричал: "Малышев! Нечего передо мной плакаться! Мы знаем Ваши

возможности, и мы знаем, что Вы -- можете! Хотите питаться -- выполняйте

норму..." Каждый день, не успев за 8 часов работы сшить положенное число

сумочек, Малышев просил-умолял дежурных офицеров: "Я ведь работаю за

похлебку! Ну дайте мне еще час поработать! Ведь у вас швейные машинки

простаивают! Ведь Мейланов не работает (я отказывался идти в рабочую камеру,

меня насильно заносили в нее, и я там спал на рабочих столах), дайте мне еще

час поработать!" Я, конечно, поддерживал Малышева: "Дайте же человеку

поработать, ироды!" -- Нет, -- неизменно был ответ ему, -- мы не имеем права

нарушать Советскую Конституцию: у нас больше восьми часов не работают!

Кончилось все тем, что Малышев вызвал начальника оперчасти, на весь коридор

объявив, что у него есть сведения, представляющие для последнего особый

интерес. Сразу после беседы с начальником оперчасти Романовым Малышев был

уведен из барака ШИЗО-ПКТ.

Той же пытке голодом подвергались Некипелов с Лубманом. Лубман в марте

86-го уже выполняя норму, а Некипелов так, до моего отъезда в Чистополь, и

не смог ее выполнить, отчего и питался через день по норме 9-б. Некипелов --

поэт, 1928 года рождения, больной человек.

За невыполнение нормы его непрерывно бросали в карцер. В прямом смысле

слова. В начале января 86 года я услышал возню и крики в коридоре барака

ШИЗО-ПКТ и услышал голос Некипелова: "Вазиф! Майор Букин заломил мне руки и

волокет в камеру ШИЗО! Слышите ли Вы меня?" Я ответил, что слышу, и выразил

возмущение действиями палачей. Майор Осин, случившийся в коридоре, крикнул,

в обычной для него абсурдистской манере: "А-а-а! Так он еще и провокатор! Вы

слышали? Он обращается за помощью к Мейланову!" Старого, больного человека

раз за разом бросали в ШИЗО за то только, что не выполняет нормы, ну а на

самом деле за то, что не смирился, что не питает иллюзий в отношении

партийного государства, что на беседах прямо говорит об этом. В 85-м году

режим содержания в ШИЗО-ПКТ 35-й колонии стал существенно тяжелее, чем он

был в июле 82-го, когда я уезжал из него в тюрьму. К концу 85-го -- началу

86-го пытки в ШИЗО достигли максимума: Горбачевым-Чебриковым нужно было

побыстрее сломить заключенных, продолжавших противостоять палаческому

режиму, -- чтобы "на мировой арене", "за столом переговоров" с рейганами

сказать: "Теперь у нашего режима нет противников. Теперь все те персоны, о

которых шумел Запад, отказались от конфронтации и физическим трудом в

заключении искупают свою вину перед народом. Они удовлетворены

коммунистической демократией и не знают чего еще им желать!" С приходом к

власти Демократа условия содержания в карцере и ШИЗО ужесточились. В речах

из камеры ШИЗО, обращаемых к заключенным, я любил повторять чуть измененную

мною фразу из Белля: "И ваши благодеяния еще отвратительнее ваших

злодеяний..."

Хрущевская слякоть оттого и закончилась прострацией Брежневщины, что не

было суда над самим Хрущевым, что вне людского суда ставился палач когда он

назначал себя "инициатором демократизации", что трусливая московская

интеллигенция только то и делала, что тряслась как бы не спугнуть реформы (а

то улетят), а в итоге от всех реформ оставалось только это ее "трясусь".

Нам не нужна демократия из рук кремлевских тюремщиков, нам не нужна

свобода из рук уголовников: принятая из запятнанных кровью рук, это будет не

демократия, а ослабление режима содержания, дарованное надсмотрщиками рабам.

Надо избыть само рабство. А для этого надо не бояться настолько не

понимать обстановку в стране и жизненную необходимость для нее продолжения

начатых демократическими уголовниками реформ, чтобы предать суду принявших

причастие быка демократов, воздать, по делам их, служителям зла --

запретителям жизни. Зло должно быть наказано нами самими, мы не должны

уклоняться от этой службы...

Почему ж бояться Горбачевым-Лукьяновым, партаппаратчикам, сотрудникам

КГБ суда над собой? Ведь суд -- это всего лишь разговор. Ну поговорим,

выяснится, что они не виноваты в том, что я сидел 7,5 лет и все эти годы был

морим голодом, и разойдемся каждый по своим делам. Невиновному чего ж

бояться? А виновному? А с виновными как суд решит.

Суд над "инициаторами перестройки" -- необходимое условие установления

и необратимости демократии.

Я, обвинитель, приглашаю свидетелями Анатолия Щаранского, Владимира

Пореша, Валерия Сендерова, Интса Цалитиса, Марта Никлуса, Виктора

Некипелова, Леонида Лубмана, Тимура Утеева, Богдана Климчака, Александра

Рассказова, Степана Хмару, Валерия Смирнова, Иосифа Бегуна, Михаила Ривкина,

оставляя за собой право вызова и других свидетелей.

20 августа 1989 года.

РЕДАКЦИИ ГАЗЕТЫ "АТМОДА"

Многоуважаемые госпожа Элита Вейдемане

и господин Алексей Григорьев,

посылаю вам свою статью о русском сознании для помещения ее в "Атмоде".

Позвольте одно замечание по содержанию статьи. Не исключаю возможности

того, что редакция не разделит моих мыслей относительно политической позиции

А.Д.Сахарова. В связи с этим хотел бы заметить, что, когда я 25-го января

1980 года вышел на площадь Махачкалы с плакатом-протестом против

преследования властями А.Сахарова, я защищал не его идеи, а его право их

высказывать (о чем подробно сказал на суде). Надеюсь, что демократическая

пресса избежит "демократического" культа Сахарова, т.е. невозможности

критики его политических действий (и стоящих за ними политических концепций)

уже и в демократической прессе.

Сообщите, пожалуйста, мне о решении редакции и, если статья моя будет

напечатана, то не откажите сообщить когда.

Мои наилучшие пожелания сотрудникам "Атмоды".

Вазиф Мейланов

1990 г.

Мой адрес:

36729, Дагестан, Махачкала,

пр. Калинина 29, кв. 36,

Мейланов Вазиф Сиражутдинович.

О ДОРОГАХ И.Р.ШАФАРЕВИЧА К ОБРЫВУ

Шафаревич формулирует задачу: сохранить человека, сохранить

человечество. Но мы расходимся в самом понятии "человек": вы не то хотите

"сохранить", что мы хотели бы продолжить. Вы хотите сохранить раба, а мы

хотим продолжить линию свободы.

"Западная концепция единственности исторического пути..." Запад

постулирует единственность пути? Это любопытное утверждение.

Оно тем любопытнее, что ниже автор пишет: "На Западе сейчас растет

интерес к этим вариантам исторического развития -- именно в поисках

структур, которые возможно использовать для преодоления современного

кризиса. В обширной литературе исследуется система ценностей в обществах

"третьего мира" и в примитивных обществах..."

Автор запутался в двух соснах? Да нет, сосен тут больше...

Шафаревич не выявил, как мне думается, принципиального различия между

европейским и русским способами, структурами мышления. А различие это, на

мой взгляд, вот какое: русские мыслители, русские пророки и обольщаемый ими

народ делают ставку на попадание в идеал. У них вечно последний и

решительный бой и чаемое за ним блаженство, всемирная гармония, рай

Достоевского, церковь становится государством, а государство церковью и т.д.

и т.п. И все потому, что они знают не "предпоследние" (по Шестову), а вот

именно последние слова. Ну вот большевики и сделали партию-церковь

государством, а государство партией-церковью. Что, немножко не та, что у

Достоевского, церковь? И в Испании была не та? А церковь-государство всегда

будет не та: форма определяет содержание.

Запад взял в определение человека свободу (чего не делало и не делает,

пока, Русское Сознание), он не знает какие новые беды готовит человеку,

желающему быть свободным, мир и потому открыт и спасается новым пониманием и

новым предложением "как быть", он делает ставку не на содержание, а на

форму, на методологию, на структуру, а Русское Сознание, наоборот, делает

ставку на содержание, снимающее все проблемы и решающее загадку человека.

Вот тут-то и выясняется, что в некотором смысле Запад имеет концепцию,

которую считает единственной: это концепция неединственности, концепция

свободы мысли и слова, пониманий и предложений, это концепция обязательности

структуры, формы, не препятствующей появлению и обсуждению различных

содержаний.

А у Русского Сознания ставка не на форму, а на содержание:

"Они, дураки, структуры свободы придумали (и их что ни день

Blog

Другое небо. Ложные стереотипы российской демократии