Патриаршего Иерусалимского Монастыря Монаха Серапиона, именовавшегося прежде Пострижения Стефаном 1830 и 1831 годов биография

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16

Биография

Николая Петровича Поливанова

Род дворян Поливановых известен с XIV в. Первый его представитель – Кочева Карапчаков, во крещении Анцифор, приехал из великой Орды в Москву к князю Дмитрию Ивановичу Донскому в 1376 г. Был женат на дочери князя Дмитрия Серебренова.^²⁶³

Прозвище Поливан получил представитель четвертого колена Михаил Глебович, живший в середине XV в., который, согласно легенде, «был пожалован шубою и «пьючи перед великим князем не нее поливал», почему получил прозвище Поливана».^²⁶⁴ Среди Поливановых можно назвать воевод, наместников, послов, например: Григория Михайловича – наместника в Твери; Василия Андреевича, бывшего в числе воевод под Казанью в 1500 г.; Семена Григорьевича – посла; Константина Дмитриевича – воеводу «изъ опричины», который в 1570 г. во время Новгородского погрома «казну правил для государя на монастырехъ», был в Пскове товарищем князя И.П. Шуйского, в 1574 г. – воеводою в Туле и на Украине, в 1580 г. в качестве «осадного головы» участвовал в обороне Пскова против Стефана Батория; ^²⁶⁵ Леонтия Булатовича, получившего вотчину, «что ему дано в 1614 г. за царя Васильево Московское осадное сидение»;^²⁶⁶ Тимофея Григорьевича, состоявшего в 1611 году «в числе стрелецких голов, которые были на земской службе» и также получившего вотчину в Оболенском уезде.^²⁶⁷

В XVIII-XIX веках многие из Поливановых служили в военной и государственной службе, как, например, Иван Игнатьевич – правитель Рязанского (1778-1780) и Саратовского (1781-1787) наместничеств, генерал-поручик;^²⁶⁸ Иван Петрович (1773-1848) – сенатор, полковник в отставке, непременный член Мастерской Оружейной палаты в Москве, под надзором которого во время нашествия французов в 1812 году сокровища палаты были отправлены в Нижний Новгород, а затем возвращены на место в полной сохранности;^²⁶⁹ Виктор Петрович (ум. в 1889) – Эстляндский губернатор (1875-1885).

Род Поливановых был внесен в шестую часть дворянских родословных книг Владимирской, Московской, Калужской, Костромской, Симбирской и Тверской губерний. Герб рода находится в третьей части «Общего гербовника дворянских родов Российской империи».

Отец Николая Петровича – Петр Николаевич Поливанов (1803-1864) служил в гвардейской конной артиллерии, был адъютантом у начальника артиллерии генерала Игнатьева, уволен в отставку в чине поручика в 1830 г. Затем служил в одесской таможне, в 1861 г. был мировым посредником в Варнавинском уезде Костромской губернии. Женат на Екатерине Сергеевне Норовой, сестре Авраама Сергеевича Норова, давшей детям отличное образование. В семье было пятеро детей – Татьяна (1829-1887), Василий (1830-1885), Николай (1832-1909), Сергей (1835-1889) и Александр (род. в 1845).

Старшая сестра, Татьяна Петровна, была писательницей и переводчицей (свободно владела французским и немецким языками), в частности, перевела на французский язык «Демона» Лермонтова, а на русский – вторую часть «Фауста» Гете.^²⁷⁰ Занималась она также и живописью. Старший брат, Василий Петрович, по окончании курса по физико-математическому отделению в одесском Ришельевском лицее, был командирован от Академии наук в качестве рисовальщика в составе ученой экспедиции с академиком Л.И. Шренком на фрегате «Аврора» к устью Амура в 1853 г. Служил также чиновником Императорской Археографической комиссии при департаменте Народного Просвещения, где занимался разработкой документов о Стрелецком бунте,^²⁷¹ по истории Литвы и Польши и других. Ему А.С. Норов, переживший жену и трех детей, завещал все свое состояние, которое Василий Петрович разделил с братьями.

Сергей Петрович был поэтом, стихи его печатались в различных журналах. Образование он получил в Демидовском юридическом лицее, так же, как и его брат Николай, участвовал в Крымской войне, в отставку вышел капитаном, с Георгием 4-й степени, пожалованным лично Александром II за два ранения при штурме турецкой крепости Карс (в результате ранения Сергей Петрович лишился правого глаза). Младший брат, Александр Петрович, закончил Петербургский университет кандидатом, так же, как отец и брат, служил по дворянским выборам, в 1871 г. сменил Николая Петровича на посту мирового посредника Варнавинского уезда. Далее оба брата – Николай и Александр – занимали выборные должности в Московской и Подольской губерниях, в Нижнем Новгороде.

Николай Петрович Поливанов родился 15 августа 1832 г. Учился в Ришельевском лицее в Одессе. Участвовал в Крымской войне 1853-56 гг., в азиатской части Турции, был ранен в знаменитом сражении под Карсом и награжден Георгиевским крестом. Участвовал также в экспедициях русских войск на Кавказе, служил в Восточной Сибири. В отставку вышел майором. По выходе в отставку был мировым посредником Варнавинского уезда в 1862-1871 гг., где сменил своего отца, Петра Николаевича, а также занимал разнообразные выборные земские должности: председателя управы Дмитровского уезда Московской губернии, председателя съезда мировых судей, уездного предводителя дворянства, непременного члена по крестьянским делам присутствия. Кроме этой деятельности, Николай Петрович заведовал классом технического рисования Строгоновского училища. Женат был на Софье Викентьевне Яблоковой.^²⁷²

Жил Н.П. Поливанов в селе Надеждино Дмитровского уезда Московской губернии. Он был полным тезкой своего деда (1771-1839), полковника, участвовавшего в боях против шведов, турок, поляков, французов: в осаде и взятии Бендер, штурме Измаила, взятии Варшавы, в швейцарском походе армии Суворова, где он много раз отличился и был награжден русскими и иностранными орденами. Во время Отечественной войны 1812-13 гг. Николай Петрович Поливанов командовал Покровским ополчением. Его описывает в своих воспоминаниях К.Н. Бестужев-Рюмин, приходившийся ему также внуком:

«В 1836 г. мы ездили с матерью к деду Николаю Петровичу Поливанову в Москву и его (вместе с матерью) деревеньку в Дмитровском уезде. У деда был свой домик в Москве (на Пресне), в котором помню картину, изображающую смерть Потемкина в степи, а в деревне он жил в избушке, где часы узнавались по тому, когда солнце перейдет на сундук. Дед был человек остроумный, но к сожалению, любил выпить и наделал долгов. Раздел с сыном, женившимся на Норовой, сестре Абрама Сергеевича, а также его долги, заставили деда продать родовое Поливановское имение в Покровском уезде».^²⁷³

Среди увлечений Николая Петровича Поливанова-младшего, автора представляемого дневника, были рисование и археология. Он являлся членом-корреспондентом Императорского Московского Археологического общества (избран 7 апреля 1880 г.), в биографическом словаре которого о нем сказано: «...любитель-археолог. Делал раскопки в Дмитровском уезде Московской губернии. Принимал участие в трудах и заседаниях Общества».^²⁷⁴ В списке же трудов членов Общества указана только «Краткая докладная записка об озере Светлояре, Макарьевского уезда, Нижегородской губернии».^²⁷⁵

Литератором Н.П. Поливанов не был, но литературного труда не чуждался. Он напечатал в «Русском архиве» в 1898 г. свои воспоминания о Восточной Сибири,^²⁷⁶ а в 1904 г. – о победном для русских войск сражении 1854 года при Курюк-Дара,^²⁷⁷ в котором он участвовал (что не отметил в своем труде составитель родословной дворян Поливановых А.В. Селиванов) и, наконец, в 1903 г. напечатал брошюру из 33 страниц «Очерк истории Палестины».^²⁷⁸ Брошюра, правда, не отличается ни живостью изложения, ни новыми или обширными сведениями, но, вероятно, Николаю Петровичу хотелось написать что-нибудь о стране, где он побывал со своим знаменитым дядей – А.С. Норовым.

После смерти дяди Николай Петрович дважды выступил с заметками, отрицательно оценивающими воспоминания о Норове М.И. Михельсона, чиновника особых поручений при сенаторе, с которым тот ездил за границу. «Мои воспоминания об А.С. Норове» Михельсона были напечатаны в журнале «Русский архив» в мае 1898 г., заметки Поливанова – в том же издании в сентябре и декабре. В них он писал о дяде как о «честном государственном деятеле, ученом труженике, даровитом писателе, искреннем христианине»,^²⁷⁹ «которого уважали все, от вельможи до простолюдина, который известен был всему Европейскому ученому миру».^²⁸⁰

Сотрудничество Поливанова с «Русским архивом» не ограничивалось только его собственными произведениями, еще в 1882 г. он передал «из бумаг А.С. Норова» для печатания одно «из стихотворений, писанных в Крымскую войну» – «Русь и Запад» (1854),^²⁸¹ а в 1910 г. Петр Бартенев, издатель журнала, напечатал письма Анны Петровны Зонтаг (автора повестей, племянницы и друга Жуковского, сестры А.П. Елагиной) к Е.С. Поливановой, матери Николая Петровича, сообщенные им.^²⁸²

Для примера литературного слога и служебных интересов Н.П. Поливанова приведем несколько отрывков из его «Воспоминаний о Восточной Сибири»:

«В апреле 1859-го приехал я в Иркутск. В то время в полном разгаре была история о дуэли двух чиновников, состоящих по особым поручениям при генерал-губернаторе Восточной Сибири, графе Муравьеве-Амурском. Дуэль эта разделяла все Иркутское общество на два враждебных стана».^²⁸³

Николай Петрович описывает Байкал, Яблонов хребет – «водораздел Ледовитого океана и Восточного», город Читу: «В 1859 г. он был очень невелик, жителей не более 2 тысяч душ, одна деревянная церковь, площадь базарная, постройки почти все одноэтажные, за городом острог, на краю города выделяется одно здание своею обширностью: это атаманский дом, куда я и въехал.

Хотя я был назначен в Амурское казачье войско, но Михаил Семенович Корсаков^²⁸⁴ оставил меня у себя в Забайкалье, дав мне назначение <…> по переселенческим делам, причем я должен был иметь в виду, что мне же поручат сплав переселенцев из Забайкалья на Амур в навигацию предстоявшего 1860 года <…> В течение первых трех месяцев по приезде моем, я сделал по Забайкалью 2632 версты...»^²⁸⁵

Отрывок из второй главы – «Дела с Японией и Китаем», где описываются дипломатические победы графа Н.Н. Муравьева-Амурского и приводится текст Айхунского трактата от 16 мая 1858 г.:

«С открытия навигации 1859 г. граф Н.Н. Муравьев отправился на Амур, оттуда в Японию, где предстояло еще домогаться уступки нам южной части острова Сахалин <…>

С Китаем тоже дела не подались и значительно затормозились. По Айхунскому трактату весь левый берег Амура отдается Китаем в единственное владение России от реки Аргуни до устья, а все пространство между рекой Уссури и морским берегом должно быть в общем владении России и Китая, впредь до разграничения <…> Трактат этот вызвал сильное раздражение Китайского императора, который одного из своих уполномоченных, подписавших трактат, казнил, а другого не казнил только потому, что он ему родственник, но отнял все имущество в казну, и от ратификации отказался <…>

Фактически года за три до Айхунского трактата Россия распоряжалась на Амуре совершенно самостоятельно и невозбранно; в это время успели заселить все течение Амура переселенцами из Забайкальского казачьего войска <…> Возникли и города <…>

В Николаевск стали заходить и Американские пароходы, преимущественно из Сан-Франциско. Беспошлинная торговля пошла бойко <…> Привезли также Герценовские издания, и «Колокол», как запрещенный плод, конечно, живо раскупился <…>

Китай не решался остановить наше наступательное движение на Амуре».^²⁸⁶

Из третьей главы – «Переселенческие дела», в которой описывается не только процесс освоения Россией Дальнего Востока, но и личное участие в этом самого Поливанова:

«Забайкальское казачье войско сформировано лишь со вступления Н.Н. Муравьева в должность генерал-губернатора Восточной Сибири; жители Забайкалья были горнозаводские крестьяне, их-то и переименовали в казачье войско. Разделено оно на пешее и конное войско <…>

В начале Августа посемейные списки переселенцев я представил Корсакову, который их и утвердил <…> Окончив данное мне поручение по составлению списков переселенческих семей, получил я другое: проверить лесные склады по заготовке материала, по заготовке плотов, барж и мелких судов. Это поручение заняло меня на всю осень <…> Вся тяжесть первых шагов на Амуре легла на Забайкалье, как в силу географического положения, так равно и в силу необходимости <…> Надо было нам торопиться стать твердой ногой на дальнем Востоке. Все должно было исполняться спешно и точно <…> Такая лихорадочная деятельность, конечно, имела и свои слабые стороны, происходившие уж конечно не от недостатка доброй воли пионеров Амурского дела».^²⁸⁷

Вскоре после окончания своей службы в Восточной Сибири Н.П. Поливанов и был приглашен своим дядей, А.С. Норовым, сопровождать его в путешествии по Египту и Палестине. Как мы видим, Николай Петрович считал нужным записывать впечатления от посещенных им мест, поэтому и Норов обращался к его дневнику при работе над своими «Записками второго путешествия на Восток». Некоторые совпадения текста книги и дневника буквальны (они прослежены в примечаниях), что позволяет говорить о вероятном использовании Норовым материалов своего племянника. В «Записках» он несколько раз называет Поливанова в качестве рисовальщика: «Я с любовию глядел на карандаш моего племянника Поливанова»; ^²⁸⁸ «Мои молодые спутники, и особенно карандаш моего племянника Поливанова, дополнил то, чего я не мог сам видеть»; ^²⁸⁹ «Не зная, была ли кем издана синайская мозаическая картина Преображения Господня, мой племянник Поливанов взял на себя труд снять с нее несколько удовлетворительный рисунок...»^²⁹⁰

Путешествия, увлечения археологией и рисованием отразились и в идее, выдвинутой Николаем Петровичем Поливановым в бытность его гласным Костромского губернского земского собрания, – создание в городе «губернского музеума». На заседании 3 октября 1868 г. было зачитано его заявление, в котором утверждалось, что «знакомство с производительностью страны есть необходимое условие для достижения верным путем улучшений по всем отраслям сельского хозяйства, промышленности и торговли страны; прошедшее страны служит к разъяснению теперешнего состояния».^²⁹¹ В заявлении содержалась ссылка на «многие земства», уже создавшие музеи, и предлагалось воспользоваться уже опробованной структурой «всеобщего музея»: «образцы почв различных мест губернии, образцы хлебов, трав, мануфактурных производств, минералов, горных пород, образцы местных пород животных и птиц, остатки пород животных, не существующих в настоящее время, изделия человеческие доисторического времени и пр.»^²⁹²

Предложение Поливанова было одобрено земским собранием и поддержано губернской управой, а костромичи стали передавать различные предметы для размещения в музее. Первой поступившей в музей коллекцией стало собрание каменных и костяных орудий, переданное автором идеи музея – Николаем Петровичем и его братом Александром, хотя оба они не жили постоянно в своих костромских имениях.

Вообще семья Поливановых былa разнообразными нитями связана с русской культурой. Рассказы сенатора Ивана Петровича Поливанова, сообщенные его племянником Василием Денисовичем Давыдовым (сыном поэта-партизана) были напечатаны в III томе «Русской старины». Кроме того, Иван Петрович был известен как искусный токарь из слоновой кости, и изделия его экспонировались на первой мануфактурной выставке в Москве в 1829 году.^²⁹³ Его сын, Николай Иванович Поливанов (1814-1874), был приятелем Лермонтова, его однокашником по Школе Гвардейских подпрапорщиков и прототипом Лафы – героя «юнкерских поэм» Лермонтова «Гошпиталь» и «Уланша». Николаю Ивановичу посвящены два стихотворения Лермонтова, во флигеле его московского дома (по Большой Молчановке, 8) 23 марта 1831 г. в его альбом было вписано поэтом стихотворение «Послушай! вспомни обо мне...» Сохранились рисунки Н.И. Поливанова, на которых изображен поэт, а также портрет Николая Ивановича работы Лермонтова.^²⁹⁴

Сын Николая Ивановича, двоюродный брат нашего автора, – Владимир Николаевич Поливанов – был известным краеведом и археологом-любителем, он состоял почетным членом Археологического института и являлся председателем губернской архивной комиссии города Владимира. По линии жены связанный с Языковыми, он инициировал передачу почти всей переписки поэта Н.М. Языкова Пушкинскому Дому при Российской Академии наук, кроме того, он опубликовал два очерка, связанных с Пушкиным – «Село Языково» о пребывании там Пушкина осенью 1833 г. и «А.С. Пушкин в Симбирске».^²⁹⁵ Владимир Николаевич устроил в своем родовом имении Акшуат музей,^²⁹⁶ а будучи губернским предводителем дворянства в Симбирске, руководил созданием там губернского музея и в 1898 г., по случаю 250-летия Симбирска, исторической выставки в доме Дворянского собрания.

Иван Гаврилович Поливанов (1799-1868), артиллерии поручик, участвовавший в русско-турецкой войне 1828-1829 гг. (войне, связанной разнообразными нитями с другими героями данного издания), оставил о ней «Записки», которые были напечатаны в журнале «Русский архив».^²⁹⁷ Статский советник и уездный предводитель дворянства в Костромской губернии Михаил Матвеевич Поливанов (1800-1883) печатал статьи о сельском хозяйстве и краеведении.^²⁹⁸ Лев Иванович Поливанов (1838-1899) был известным педагогом, поэтом-переводчиком, литературоведом, основателем и директором знаменитой в истории русской культуры частной мужской «Поливановской гимназии» в Москве. Гимназия была основана в 1868 г. в Москве (Пречистенка, д. 32), ее закончили многие выдающиеся деятели русской культуры, в частности, В. Брюсов, Андрей Белый, артисты П.М. Садовский, Ю.М. Юрьев, сыновья Л.Н. Толстого Сергей и Лев, художник А. Головин, шахматист Алехин и другие.

На фоне семейных увлечений интерес Николая Петровича Поливанова к археологии, путешествиям и литературной деятельности кажется закономерным. Привычка Поливанова записывать свои впечатления от увиденного дает нам возможность, прочитав его дневник, сравнить непосредственное восприятие с литературно обработанным, каковое мы находим в книге «Иерусалим и Синай. Записки второго путешествия на Восток А.С. Норова», вышедшей под редакцией В.Н. Хитрово после смерти автора, в 1878 году. Отсутствие литературной задачи в дневнике Поливанова, в данном случае только прибавляет ему интереса.

Письмо Н.П. Поливанова,

приложенное к дневнику при его посылке А.С. Норову.

Бесценный Дяденька, сейчас уезжает Вася^²⁹⁹ от нас, посылаю с ним к Вам мои записки, извините, что они в таком беспорядке, как привез их, в таком виде они и есть, не знаю, найдете ли Вы в них что-нибудь пригодное; - о фресках Александрийских на особом листе Вы увидите описание той, которая скалькирована мной, описание это мной составлено в Александрии после осмотра этой фрески вместе с Александрийским Вице-Консулом Залеманом. Из этого описания видно, что можно предположить с вероятностью, что тут было под верхнею фреской еще две одна под другой.

Когда Вам не нужны будут эти записки, то, пожалуйста, приберегите их до моего приезда. От Сережи^³⁰⁰ получили мы письмо, его призывал Мезенцев,^³⁰¹ и обещал определить его, но он бедный теперь очень озабочен болезней своей жены и финансы его совсем истощились, но благодаря Вас надеется на уплату Мер. Алек.

Обнимаю Вас, бесценный и милый Дяденька, и целую Ваши ручки.

Душевно преданный и покорный племянник Ваш

Н.Поливанов.

4 июня 1866 года

С. Высокое.

ДНЕВНИК

Пера^³⁰² 1861 г.

23 окт<ября>/4 ноябр<я>

Пишу вам сидя у открытого окна,^³⁰³ сквозь туман проглядывает вершина Олимпа (Брусского),^³⁰⁴ перед выходом из Босфора в Мраморное море – туманно-голубая группа Принцовых островов,^³⁰⁵ направо – мыс Сераля,^³⁰⁶ в зелени кипарисов и мирт прячутся киоски, дворцы, мечети с минаретами, а купол Софии,^³⁰⁷ как величествен; на берегу Азии белеют здания Скутари,^³⁰⁸ – по Босфору и Золотому Рогу мелькают пароходы, каики, лодки, спокойно и тихо идут меж ними парусные суда, – вот гичка, сильно накренясь, без весел, на парусе, смело летит чрез Босфор. Туман поднимается, горы Малой Азии все яснеют и яснеют; – дивная картина!^³⁰⁹ Какая восхитительная панорама, – глазам не верится, что все это передо мной. – Давно ли я восхищался дикими скалистыми берегами А

мура, а теперь восхищаюсь оживленным и величественным Босфором!

Это первое письмо мое, после выезда из П-бурга, поэтому надо мне вам рассказать все наше путешествие сначала, хотя не подробно. Из П-бурга мы выехали по Ж<елезной> Дороге на Дюнабург,^³¹⁰ оттуда в Маль-посте* до Ковны, дорога эта идет к концу, обещают весной открыть участок от Дюнабурга до Ковны. Из Ковны, переехав Неман, древнюю границу Польши и Литвы, мы опять сели в вагоны, [взяв билеты до] до Вержбилова.^³¹¹ Вержбилово, на границе России и Пруссии, границу здесь составляет маленькая речка, чрез нее перекинут мостик, – в Эйткунене^³¹² (1 вер<ста> от Вержбилова) мы сели в прусские вагоны.

В Кенигсберг мы приехали в полдень. Весь дебаркадер* был заставлен войсками, офицерами в парадной форме, группами пестрой публики, собрав-

ш

ейся встретить кого-то из владетельных лиц. На днях должна быть здесь коронация Фридриха Виль<гельма>.^³¹³ Весь город иллюминован флагами и знаменами, черный прусский орел красуется повсюду в различных видах и различных величин, железная дорога по бокам украшена венками и гирляндами, повсюду транспаранты и плошки. В Кенигсберге, или лучше сказать, в дебаркадере Кенигсберга, мы провели 1 час. Едва успели кончить обед, звонок, и опять в вагоны. На 1-ой же станции от Кенигсберга, дорога проходит очень близко Балтийского моря, потом поворачивает на Мариенбург.^³¹⁴ Наступила темная ночь. –

На рассвете 4/16 октября мы были в Берлине. В 2-ое суток, которые мы пробыли в Берлине^⁵, я успел лишь очень немногое видеть. Остановились мы в Hotel Royal unter die Liden.^³¹⁵ Unter die Liden это широкий и тенистый бульвар, по обеим сторонам красивые и высокие дома, с роскошными магазинами, при начале бульвара, – великолепный памятник Фридриха Великого, во всех отношениях ему надо отдать преимущество в изяществе искусства и простоте, перед многими монументами, которые я видел, исключая, впрочем, памятник Петра. Сколько гармонии и пропорции во всех подробностях. Долго я любовался на этот монумент.

Много еще осталось в Берлине старинных зданий феодальных времен, поросших мохом и плющом, даже на крыше одного из таких домов я видел несколько берез и кустарники. Есть изящные дворцы, но нет таких величественных, как Зимний Дворец. Улицы великолепно вымощены, тротуары чисты и ровны, чего у нас в П<етер>бурге нигде нет. Товары довольно дешевы, в особенности поразила меня дешевизна оружей: штуцер* <2 нрзб.> 18 таллеров, револьвер Ад<нрзб.> 26. Хотел вечером идти в театр, но было какое-то экстраординарное представление и билеты все разобраны.

Следующее утро я посвятил музеуму.^³¹⁶ Таких музеумов конечно немного. Какая полнота по всем отраслям искусств и произведений народных. Так как я готовлюсь к Египетскому Путешествию, то более других отделов меня заняли [отдел] залы, посвященные этому отделу. Их 3, одна наполнена мумиями, здесь находятся мумии более других сохранившиеся из всех найденных, не только людских, но и собак, кошек, ибисов, и пр. Глядел я с большим вниманием и чем больше глядел, более удивлялся искусству сохранять так тела. Каждый мускул можно назвать, каждый сустав обрисовывался ясно и отчетливо. Вторая зала, или лучше сказать здание, отделана вроде внутренности Египетского храма, Колоссы из черного базальта сидят^⁶ у входа, спокойно положив руки на колени, а один в глубине против входа из белого мрамора. Сфинксы, коридоры, гробницы, колонны с изящными капителями, стены исписаны фресками и иероглифами, несколько видов Мемфиса, Нила, пирамид, так и переносишься за несколько тысячелетий. Третья зала Егип<етского> отдела наполнена утварью домашнею, украшениями, оружием Египтян, есть свитки иероглифов на папирусе, чрезвычайно хорошо сохранившиеся.

Вечером мы были у известного Египтолога Др. Брукша, ^³¹⁷ заваленного в своем кабинете книгами, огромными альбомами снимков иероглифов, с камней и папирусов. Брукш долго жил в Египте, много работал там, и можно сказать смело, что он единственный Египтолог в настоящее время, который работает для науки. Мариот^³¹⁸ сделал много открытий и имеет особенную способность разбирать иероглифы, но работает не для науки, а для славы и денег. С картушами* он поступает немилосердно, выпиливает их из целых стен, разбивает окружающие ее надписи, и отсылает в Париж. Разве делают это, любя науку! Брукш скромно и тихо работает; с уверенностью специалиста он говорил нам: чрез 10 лет иероглифы будут доступны всем, как каждый из новейших языков. Брукш до того углубился в свои иероглифы, в свою чуть-чуть не допотопную древность, что история не только Рима, но и Греции для него это как бы события недавно минувшиеся.

Из Берлина чрез Бреслау^³¹⁹ на Вену дорога идет по живописным окрестностям; жаль, что скорость железной дороги не дает времени налюбоваться ими.

6/18 октяб<ря>.

В Вене^⁷ мы пробыли одни сутки. Не имея времени осмотреть все замечательности, я обратил внимание на главное, это храм Св. Стефана. Это громадное здание постройки XII века^⁸ кажется все кружевным. Даже вблизи удивляешься тонкости резца, как снаружи, так и внутри каждая мелочь достойна глубокого внимания, а что за гармония в общем, как соблюдены пропорции! Жаль, внутри к этим артистическим колоннам прилеплены^⁹ в недавнее время без соблюдения гармонии и пропорции маленькие престолы, что совершенно портит всю анфиладу колонн.

Теперь ресторируют всю церковь, верх колокольни снят, от ветхости он, говорят, совершенно наклонился и грозил падением. Многие и другие детали переделываются без малейшего отступления. 1/3 колокольни совершенно снята, а несмотря на то, что осталось, поразило меня высотой.^¹⁰ [Францисканский] Монастырь капуцинов мы посетили, где видели погребальные залы Авст<рийских> влад<етельных> лиц. Гроба древних Императоров, литые из серебра с барельефами, стоят рядом в узком и низком коридоре. Гроб Марии Терезы^³²⁰ занимает почти один целую залу, поражает искусством и изяществом.^¹¹ Он весь из серебра с небольшой примесью бронзы, а близ него, в соседнем склепе, чугунный гроб Герцога Рейштатского.^³²¹

В Вене я нашел своего старого товарища по Лицею кн. П. Гагарина^³²² и Протоиерей нашего посольства Г. Раевский.^³²³ Они оба много работают для славян, – Раевский пользуется большим весом в Славянских обществах и, что чрезвычайно не нравится Австр<ии>, умеет склонить Славян на сторону России.

Из Вены в несколько часов мы доехали до Песта. Там остановились в отличной отели против великолепного Офенского моста. По ту сторону Дуная на высокой горе Офен, крепость сильная и вместе с тем очень красиво расположена^¹². Мост, соединяющий Пешт^¹³ с Офеном^³²⁴ чрез Дунай, висячий, железный. – В Пеште мы лишь переночевали, в 6 часов утра отходил пароход вниз по Дунаю. Пароход К˚ Lloyd,^³²⁵ на котором^¹⁴ мы должны были идти, чрезвычайно удобный, чистый и красивый. Общество до чрезвычайности разнообразное. Тут были Сербы, Итальянцы, Австрийцы, Французы, – и много русских семейств, из числа которых я нашел старинных своих знакомых, это Княжна Аргутинская-Долгорукая, бывшая M-lle Черномская – M-me Hubche и Князь Виктор Барятинский ^³²⁶ с женой и тремя детьми. – За table-d’hôte мы садились в 1-м классе не менее 40 человек (благодаря тихой погоде). Скоро познакомились мы, и общий разговор за завтраками и обедами оживлял наше общество. Встав из-за стола, все общество разделялось на кружки, погода была хорошая, большая часть из пассажиров проводила целые дни на палубе, любуясь берегами Дуная. Берега Дуная очень живописны, особенно у порогов при входе в Желе<з>ные ворота,^³²⁷ где по преданию был опущен на дно Дуная Аттила в гробу из литого золота. –

Дойдя до порогов, нас высадили из парохода, на берегу нас дожидались каруцы,* до сотни, все общество и кладь переселилось на берег – беспорядку много было, наконец кое-как разместились. Дамы не очень-то дружелюбно посматривали на эти экипажи, на каждом шагу слышны были возгласы испуга и страха, каждый толчок им казался гибелью. Дорога идет по самому обрыву, а налево огромные скалы; [мне] местность живо напоминала мне то Дарьяльское ущелье, то берега Шилки, то Амур в Хингане; привык я к горам, к ущельям, к дорогам над пропастью, вид их мне как-то непонятно становится приятным. Трунил я над барынями, особенно над Княжной Долгорукой, которая не на шутку поссорилась [надо] со мной.

Проехав верст 30, мы остановились, здесь нас ждали два маленькие парохода.^¹⁵ Здесь я только помирился с княжной-трусихой, но ненадолго. Сели [мы] на пароход, мы лавировали между подводными камнями, и на несколько из них порядочно хватились, так и забороздил пароход по камню, опять княжна чуть не в слезы, в это время она меня увидела сидящим на кожухе парохода и рисующим, и вообразила, что я делаю это для того, чтобы ее дразнить.

Величественны берега Дуная в порогах, то отвесные крутые скалы, то горы, покрытые густою зеленью, то замок старый на скале, то пенистые шумные волны, привлекают, очаровывают взор, оторваться не хочется. Я срисовал замок Сербской царицы Ирины,^³²⁸ на правом берегу уцелели группы башен со стенами на скале, а на левом берегу одна башня. Здесь, говорят, Ирина протянула цепь чрез весь Дунай, посреди реки отвесная скала, называемая Бобока, чрез эту цепь ни одно судно не могло пройти без позволения Царицы и заплатив ей дань. Близ этого места в скале левого берега много видно пещер, есть легенда, что из них вылетали рои мух, в огромном количестве во время войн Сербов с Турками и заедали врагов, тем доставляли победу Сербам. Эту легенду мне рассказал Серб на полуславянском наречии, так что с трудом я мог его понять, спрашивал я других туземцев об этой легенде, но они мне не могли сказать, к <ка>кому времени относится эта басня.

Чрез несколько часов пути мы опять привалили, и опять сели на каруцы, такой же путь, с такими же неудобствами. Фургоны, или каруцы эти, запряжены тощими двумя лошадьми, фурманы большею частью Сербы, говорят по-немецки очень плохо, трудно понять, мы объяснялись с ними на полуславянском наречии. Их наружный вид напомнил мне живо наших малороссов: такие же лицы, такие же костюмы. С каруц мы пересели опять на один большой пароход, опять общество вошло в прежнюю колею, опять все соединялись вместе за обеды и завтраки, [в оживленном обществе наших спутников мы не замечали, как мы приближались к концу путешествия по Дунаю.]

В числе наших спутников было одно замечательное историческое лицо, это бывший владетель Сербии Князь Александр Георгиевич [К] Черный. Это лицо достойно большей известности, чем то, сколько есть об нем. Он более уже не владетель, по интригам Англии и Франции (теперь Мих<аил> Обренович^³²⁹); несмотря на то, надо видеть ту любовь, привязанность, которой он пользуется до сих пор между Сербами. Александр Ге<о>ргиевич Черный из фамилии древних Сербских владетелей. Отец его почти 40 лет был владетелем и он с лишком 30 лет.^³³⁰ Бывши еще юношей, он говорил мне, [он] участвовал во многих походах и делах с турками, находясь постоянно при отце (он славится, как и отец его был, храбрым и искусным военачальником). «Перед войной 53 года, говорил мне Князь, я просил Николая выслать мне из России 30 т<ысяч> ружей. Энтузиазм в пользу России был так велик в Сербии, что одного слова моего достаточно бы было, чтоб народ поголовно пошел за мной присоединиться к русским войскам, они рвались против Турции и Австрии, [и] но без оружия я не мог двинуться, 30 т<ысяч> ружей было бы достаточно не только, чтобы отбросить 100-т<ысячный> Австрийский корпус, но и беспокоить турецкие войска в пределах Турции. Мне Император отказал. Тогда я получил приглашение от союзных держав присоединить 20-т<ысячное> войско к их войскам на условиях. Я им ответил, что Серб наемщиком воином никогда не был, тем более против своих единоплеменников, если бы я даже приказал, Сербы [бы] меня не послушают и как изменника готовы будут повесить. Тогда Порта требовала у меня скота рогатого для продовольствия армии. В ответ на их требование я написал, что и 20 свиней им не видать из Сербии для армии, идущей против России». По заключении Парижского мира если не в статьи трактата, но вероятно условием была смена Князя Алек<сандра> Черного как опасного, для прочих держав, союзника России.

Князь Черный, большого роста, лет 60-ти, статный мужчина, седой с большими усами, лицо кроткое, доброе, чрезвычайно приятное. С ним была свита из нескольких человек, все они говорят по-французски и по-итальянски, сам же князь очень хорошо говорит по-Русски. Удивило меня его суждение о Венгерской Kампании. Венгерская Kампания принесла громадную выгоду славянским племенам и спасла их от тяжелого ига Венгерцев, все славянские племена более боятся ига Венгерского, чем Австрийского или Турецкого. Князь оставил нас [близ Б пройдя Белград.] пройдя Силистрию. Он ехал в Бухарест.^³³¹

Дунай от порогов так же мелок, как и от Песта. Беспрестанно мы натыкались на мели, на одной просидели целые сутки, вода сильно сбыла. Несмотря на завозные якоря, на крики: Tirra, tirra, lungo, lungo, мы не подвигались ни на волос. Наконец сотни две запрягли лошадей, и пароход тронулся. Дунай сильно мелеет в Октябре. В Черной-Воде, мы должны были расстаться с нашим милым и оживленным обществом. –

Княгиня Барятинская премило рисует, и во время нашего плавания <нрзб.> воодушевляла меня своим примером, на память от нее у меня осталась лодка с турками, которую она срисовала с натуры, часто я любуюсь на этот рисунок и стремлюсь достичь того искусства, смелости и легкости кисти. Редко можно найти женщину так образованную, как Княгиня Барятинская, <2 нрзб.> Европейские языки она знает основательно. Сколько чувства, поэзии в ее душе, поет, рисует, музыкальна, и вместе с тем видна в ней примерная мать, с глубоким знанием воспитывает детей, к тому же хороша и мила,^³³² да и муж-то какой славный человек! С ним я много говорил про общих знакомых в Черноморском флоте (он К<онтр>-Адмир<ал>), про Кавказ, и очень интересовался про Кюругдорское дело, в котором я лично видел его брата, нынешнего Фельдмаршала, рассказал про него некоторые подробности, которых он вероятно не слыхал от своего брата. ^³³³

Несколько часов (кажется 4 часа) мы употребили пути до Кюстенджи.^³³⁴ Там нас ждал пароход «нрзб».^³³⁵ [Сели] перебрались на него с ночи, на рассвете подняли якорь. – Черное море нас приняло очень недружелюбно, волны поднимались на ровень с берегом, наш пароход бросало с волны на волну, я совершенно лежал без понятия до тех пор, пока не пришли мне сказать: «входим в Босфор». Действительно, хотя ночь была темна, но два фонаря в недальнем расстоянии один от другого ярко светили, как волчьи глаза, это два маяка, один на Европейском берегу, другой на Азиятском. – Взойдя в пролив, мы бросили якорь, ночью в проливе суда не ходят, в избежание столкновений. –

Пройдя маяки, мы бросили якорь, ночь была темная, по обеим сторонам тянулись [темн] черные абрисы берегов Босфора, видны кой-где огоньки. В большом нетерпении ходил я по палубе в ожидании восхода солнца, с которым должна была открыться панорама величественного Босфора.

Константинополь

25 октября.

Вечерело, два парохода разводили пары, это Русской комп<ании> «Алек<сандр> II» и Австрийский «Африка».^¹⁶ Первый отправлялся в Палестину, заходя во все порты М<алой> А<зии>, а второй в Александрию, заходя лишь в Смирну, запастись углем и взять пассажиров. Мы взяли билеты на второй;^³³⁶ множество лодок окружали эти пароходы, перевозя тяжести и пассажиров, с трудом можно было добраться до трапа. В 5 часов мы снялись с якоря. Большое число судов в Золотом Роге заставило наш пароход лавировать между ними на малом ходу. Выходя из залива Золотого Рога, [направо мы] мы обогнули мыс Сераля; в зелени мирт и кипарис утопали киоски, колоннады, террасы, минареты. Самый мыс оканчивается обширным зданием Сераля, обнесенным прочной древней стеной, с башнями и бойницами. Об их основание с шумом разбиваются пенистые волны Босфора.

[Солнце садилось, на востоке над Скутари собрались группы черных туч,] Последними лучами заходящего солнца ярко освещались окраины черных туч, собравшихся на [д] Востоке, и набрасывало красноватый свет на белые здания Скутари, на верхушки мечетей Стамбула, на купол Софии. Мы взошли в Мраморное море, налево, пройдя Скутари, мы оставили Принцовы острова, а направо, вдоль берега Стамбула, тянулись от самого Сераля, уходя вдаль, стены древней Византии, и оканчивались группой башен. Пароход наш быстро резал волны, оставляя за собой пенистую полосу. Каждый взмах колеса нас уносил далее и далее от Константинополя, но долго я смотрел еще на купол Софии, на покрытый легким туманом Босфор. Потухающая заря еще набрасывала туманно-красноватый оттенок на верхушки зданий. Наконец и они подернулись тенью, и незаметно ускользали в туман от глаз. Стал накрапывать дождик. Я ушел в каюту.

Общество пассажиров 1-го кл<асса> состояло человек из 10, между ними некоторые были уже нам знакомы. Патриарх Иерус<алимский>, с к<ото>рым я имел счастье познакомиться в Константинополе,^³³⁷ Мазгар^¹⁷-Бей, с к<ото>рым мы сделали путешествие от самого Песта, и несколько Англичан и Французов, ехавших частью [для пу] по коммерческим делам, частью из любопытства, провести зиму в Египте, посмотреть на канал Суэцкий, на Пирамиды. – Рано мы легли спать, чтобы на рассвете полюбоваться на Дарданеллы. Ночь была хотя не звездная, но тихая, качка почти незаметная. –

26 окт<ября> в 5 часов утра мы входили в Дарданеллы.^³³⁸ Утренний туман еще не совсем рассеялся, но первые лучи зари [дали] осветили на западном берегу гору и у подножья ее Галиполи.^³³⁹ Оба берега Дарданелл за Галиполи – пустынны, гористы и непроизводительны, не видать ни полей, ни деревьев, ни селений.^¹⁸

Александрия

31 октября. В 3 часа ночи перед бушпритом на горизонте блеснул огонек. – Это огонь Александрийского маяка. Убавили ход, чтоб на рассвете взойти на рейд. Вход в Александрийский порт затруднителен, много подводных камней. На светлом уже горизонте рисовались тени Александрийских стен,^³⁴⁰ маяк^³⁴¹ – произведение последних годов инженером Мазор-Беем (уроженцем Египта, с ним мы ехали постоянно вместе от самого Пешта), колонна Помпея, и целые линии белеющих каменных зданий. Мы дошли почти до Маробу, места высадки Наполеоновой армии, оттуда повернули прямо в порт, оставив налево маяк. Весь рейд был полон судами, Французскими, Английскими, Австрийскими, и целый лес дагабий Египетских,^³⁴² с косыми и длинными реями. Мы бросили якорь, но нам суждено было долго еще не выходить на берег. У нас на пароходе умер один негр, подняли желтый флаг, подъехала турецкая лодка с офицером, который по карантинному положению принял рапорт капитана парохода. Нами овладел ужас, неужели придется нам сидеть 11 дней в карантине, от того что негр умер от поноса на нашем пароходе. С лишком час мы были в этом неприятном недоумении, но приехали два медика и решили, что можно всем выходить.

Из Русского Консульства прислали нам Каваса* и драгомана,* мы переехали на берег, пристань была усеяна арабами, ребятишками, похожими на чертенят, бегавшими in naturalibus, женщинами, похожими на мумии, у которых сквозь белую чадру блестят только черные глаза, и бедуины, завернутые в белые плащи и в белых чалмах. К моему удивлению, в нескольких шагах от нашей выгрузки, за воротами стояли дилижансы, с надписями различных отелей, и [для нас] несколько извозчиков, в откидных колясочках на лежачих рессорах, запряженные очень красивыми лошадьми с английской упряжью, и бедуины в белых бурнусах и в чалмах сидели на козлах с длинными бичами. Мы взяли одну из колясок и приехали в Hotel d’Erope.

Улицы широки, [кры] дома в два и 3 этажа, без крыш, в городе чисто. Hotel d’Erope стоит на бульваре против фонтана с большим бассейном. ^³⁴³ Чрез ¼ часа после нашего приезда приехал к нам Вице-Консул, сообщил нам различные сведения насчет нашей поездки на Синай, и об замечательностях Александрии, кроме Колонны Помпея, обелиска Клеопатры и пр. Он прибавил, что 3 года тому назад, доставая известку для ж<елезной> д<ороги>, открыли вход в церковь подземельную, и тогда фрески на стенах были довольно ясны, но теперь от време<ни> все больше и больше исчезают. – Вице-Король^³⁴⁴ был так любезен, что на свой счет обвел ее стеной, и приставил часового после того, когда французы, из профанации или ненависти к греческой церкви, стали уничтожать лики святых и греческие надписи, уцелевшие на фресках. –

Немедленно мы отправились туда, на пути меня поразил лес тропических растений: бананы, пальмы, финики, висящие кистями, кактусы, платаны, сикоморы, все это так чудно захватывает дух северного жителя, – проезжая аллею Сикоморов, перед нами направо открылась колонна Помпея, – ей 20 столетий!! – до XIX столетия она была первенствующая в мире колонна – теперь же наша Александр<о>вская колонна [перещеголяла ее] считается самою высокою.^³⁴⁵ Мы повернули направо, – тут каменоломня, и тут-то открылся нам вход в древнюю подземную церковь. Видно, что первоначально это было место погребения Египтян (мумий): видны ниши для саркофагов. Впоследствии, т. е. в 1-ый век Христианства, мумии были отнесены в подземелье, где, говорят, до сих пор они стоят, но вход завален, а костей находят много, а из Египетского храма, находящегося пред входом к нишам, первые христиане устроили себе церковь. Обо всем касающемся этой церкви я буду говорить подробно, сделавши по возможности р<а>зы<с>кания. Сегодня же я принялся снимать фрески. Видно, что их было несколько, одна на другой, штукатурка сильно обвалилась. Я просидел в этой катакомбе до 6 ½ часов и снял фреску, изображающую чудное накормление И<исусом> Х<ристом> народа 2 рыбами и 7 хлебами.^³⁴⁶ Другие предполагаю завтра. –

За table d’hot<’ом> я слышал Англичан и Французов говорить <м.б., говорящих?> о Китае и Японии, как у нас на Амуре, как будто это было бы так близко. – Действительно в 22 дня из Алек<сандрии> в Калькутте, оттуда Шангай и Япония. В магазинах я видел много японских вещиц, но очень дорого. – О Суецком канале Англичане говорят как о вещи несбыточной.^³⁴⁷ – Когда будет окончен канал, то едва ли можно будет протащить лодку, о пароходах, конечно, и думать нечего. Железная дорога из Алек<сандрии> в Каир сильно была повреждена, но, по приказанию Вице-Короля, несколько тысяч Арабов и бедуинов было пригнано исправлять дорогу и теперь она уже готова, послезавтра мы рассчитываем быть в Каире, оттуда в Суец. Пробыв в Каи<ре> с неделю, Пирамиды, конечно, будет время тщательно осмотреть, Мозар Бей обещал свое содействие во всем. – в^¹⁹ часов пути от Александрии в [Суец] Каир.^³⁴⁸

1-ое ноября. Я хотел рано утром ехать опять в подземельную церковь оканчивать калькировать фрески, но Дядя предложил ехать с ним в^²⁰ к Александрийскому Патриарху^²¹, [где] В 7 часов утра мы приехали к монастырю Патриарха.^³⁴⁹ – Обедня уже началась, мы пошли в церковь. – Церковь Патриарха домашня<я> бедна, но драгоценна потому, что она основана Ап<остолом> Ев<ангелистом> Марком, иконостас весь уставлен образами очень древней живописи, вероятно, многие из них относятся к первым векам Христианства. Один из них, образ Ев<ангелиста> Марка, особенно обратил на себя мое внимание. Евангелист изображен стоящим близ обелиска Клеопатры, на том самом месте, где в настоящее время монастырь Патриарха, далее на холме колонна Помпея и коса песчаная, на которой Фарос^³⁵⁰ и часть озера Мареотиского.^³⁵¹ –

Это изображение Св. основателя храма, вероятно, относится к первым векам Христианства, судя по неизящности живописи. Колонны в этой церкви [поставлены] особенно замечательны, все почти они различных орденов. Видно, что они собраны из различных зданий, изящные капители Коринфского ордена около колонны Византийской, на одной даже уже почти изгладившийся крест византийский еще виден. По всему вероятию, взяты большею частью эти колонны из хр<ама> Сераписа.^³⁵² Пол также замечателен, собран он из различных древних мраморных паркетов, есть и круги, есть и квадраты и ромбы, и плиты больших размеров, и гранит и мрамор различных величин и цветов, все тут без симметрии и порядка.^³⁵³ Сегодня, так как 1-ое число, то Патриарх сам служил молебен с водосвятием.–

Выйдя из церкви, мы прошли по двору, окруженному зданиями и вымощ<ен>ному так же, как церковь. Ползущие деревья и растения с цветами обвили древние капители галерей и лестниц, по которым мы взошли в комнаты Патриарха. – Нас угостили вареньем из фиников, потом кофеем по-восточному. После [кофе] чего я пошел в сад Патриарха. – Сад невелик, но что за роскошь! Кроме тропических растений я не видал [ни одного] других. Бананы, пальмы, финики висят кистями, кактусы в изобилии распустили свои толстые с колючка<ми> листы, цветы душистые наполняют ароматом воздух, цветущий плющ какого-то особенного рода, – просто кажется, что видишь все это во сне, как будто в заколдованном каком-то саду.

По лестнице я взлез на плоскую террасу, которые заменяют здесь крыши, с нее на соседнюю, которая была выше ее, потом 3-ью, которая еще была выше, и подо мной открылась приморская часть Александрии, коса Фароса, и самое здание, где по приглашению Птоломея 70 толкователей перевели библию на Греческий язык.^³⁵⁴ Обелиск Клеопатры, которому 2000 лет с лишком, сады и рощи тропических дерев, белые стены городских зданий, – с другой стор<он>ы озеро Мареотиское, колонна Помпея, опять сады, опять рощи пальмовые и крепость, выстроенная Мегметом-Али,^³⁵⁵ на цитадели маленький швейцарский домик, это самая возвышенная часть в Александрии.

Сняв вид на Фарос и Обелиск,^³⁵⁶ я спустился, – от Патриарха мы поехали к Цитадели. Я взобрался на самый верх шале. Что за вид мне открылся со всех

сторон. Вся Александрия как на ладони, эти массы групп белых зданий в зелени пальм, сикоморов, платанов, бананов, кактусов, как-то особенно магически действуют на воображение, – тоже колонна Помпея, тот же обелиск и Фарос, прожившие уже тысячелетия и еще нет причины, чтобы не простояли тысячелетия, а вот и Нил, – сколько событий рисует воображение, глядя на эти предметы, которые меня окружают!..

Отсюда мы поехали к нашему Генеральному Консулу Лаговскому.^²² Мы застали его больным. Показал он нам некоторые вещи, найденные в церкви, над к<ото>рой я работал, они состоят из образа, изображающего Ев<ангелиста> Марка, образ по всему вероятию II века; две мраморные плиты, из к<ото>рых на одной сделана сова, держащая в клюве всевидящее око, и гречески<ми> буквами год, кажется 120-ый. Надеюсь скопировать оба камня и образ. Несколько монет римских императоров, и византийских Конст<антина> В<еликого> и воздух* небольшой парчевый круглый, для покрывания сосуда, на нем изображение И<исуса> Х<риста> в Епископском облачении. Едва мы разговорились о предстоящем нам Синайском путешествии, как Консул нам объявил, что сегодня получил известия очень неблагоприятные, а именно: бедуины Синайские и Еларишские рассорились, и пошли резаться. Вице-Король для сокращения расходов убавил армию (из 20/т<ысяч> оставил 3/т<ысячи>), усмирить их не может послать более 1000, что [для] по большому протяжению места восстания мало. Впрочем, говорят, собираются в поход Егип<етские> войска. Бедуины грабят, берут в плен и даже убивают путешественников, опасности много, – хотя д<ней> 10 тому назад и прошли богомольцы благополучно, но [в] теперь уже этот путь неверен. Необходимость заставила нас отложить поездку на Синай, и к крайнему моему сожалению мы оставляем Александрию, билеты на пароход уже взяты, мы едем в Яфу. –

Конечно, счастье видеть Палестину и быть в Иерусалиме велико, но сожалею я только потому, что не успел снять всех фресок, к<ото>рые с каждым днем исчезают. – Не теряя минуты, я поехал доканчивать свою работу, начатую вчера. – Кончил кальком главную фреску, срисовал остальные на скоры^²³, сделав план всего подземелья и сняв наружный вид на вход в него, после чего пошел в соседние катакомбы, открытые так же, как эта подземная церковь, при разыскании известки. Они состоят из 4 камер, в которых находились саркофаги. Один из саркофагов вытащен и лежит при входе, он высечен из серого гранита, крыши нет около него. Под камерами саркофагов подземные ходы, наполнены водой, вероятно, они имели сообщение с теми, которые идут под церковью, наполненные тоже водой. В каждой из небольших камер, которые находятся в церкви, вероятно, стояли саркофаги (каменные гробы), к<ото>рые впоследствии уже христианами, а может быть, и древними же Египтянами, были вынесены в подземелье, п<отому> ч<то> там находят местами человеческие кости, но далеко проникнуть нельзя, разработка дорого стоит, а с теми средствами, которые имеет здешний Греч<еский> Патриарх, нельзя. – Вице-Король Египетск<ий> подарил это место греческой церкви, и предлагал рабочих для разработки за очень умеренную плату, но Патриарх и того не мог дать.

Из катакомб я зашел посмотреть канал Махмуды,^³⁵⁷ он весь загроможден дагабиями, Египетскими лодками, за каналом станция железной дороги в Каир. – Как мне хотелось бы сесть в один из вагонов и прокатиться в Каир! видеть пирамиды, 4/тысячелетние памятники – сфинкса – развалины Мемфиса… – но вот и коляска приехала за мной. – Дядя с Вице-Консулом сам приехал в ней за мной, билеты взяты на пароход в Яфу. – Прощай Египет – придется ли опять увидеть берега Африки? Неужели мне, бывши в Египте, не удастся взглянуть на пирамиды? Это хуже, чем быть в Риме и не видать папу. Но я все-таки доволен, что [быв] мое пребывание в Александрии я употребил не на одно удовлетворение любопытства, но и сделал полезное, – снял фрески и план подземной церкви, убежище первых христиан, – именно по словам Евангелия, в подземельях близ озера Мареотиского и собирались первые Христиане, в этих катакомбах они постились, учред<и>ли общую трапезу в воспоминание тайной вечери, [здесь сложилась сущность литургии] зерно отшельнических обителей, монастырей.

Честь oткрытия, или лучше сказать обращения просвещенного внимания на эти драгоценные остатки первого христианства, принадлежит Вице-Консулу А. В. Залеману^²⁴, по ходатайству которого эти катакомбы были обнесены стеной, расчищены, [и] приставлен часовой, и отдано в достояние Греческой церкви. – Открытие ее принадлежит искателям извести, для постройки дебаркадера Ж<елезной> дороги. Англичане не обратили внимания на драгоценность открытия, напротив, обколотили фрески и <и>змарали глупыми надписями самые фрески. Такое неуважение к святыне и к археологии [древ] возмутительно. В 5 часов мы были на пароходе, на другой день с рассветом снялись с якоря.

Путь из Алекс<андрии> в Яфу

2 ноября.

Не ранее, как к 9 часам мы вышли за пределы подводных камней и повернули прямо на Восток. Прошли в виду Фароса, – виднелась и [колона] обелиск Клеопатры, и колонна Помпея, – озеро Мареотиское, низкий песчаный берег, несколько пальм, Абукир, где был истреблен весь флот Наполеона Нельсоном,^³⁵⁸ наконец, исчез берег Африки. – Часа чрез 3 мы опять увидали песчаные холмы Африки. Это устье <Бору?>,^³⁵⁹ Роситы ^³⁶⁰ не видать было, через час опять показался берег Африки, и больше не видать уже было. – К вечеру нам был небольшой попутный ветер, поставили паруса, взяли румб на Восток. Ночь была тихая и светлая.

3 ноября.

Сегодня тоже море тихо – слабый попутный ветер. В 3-м часу на горизонте показались туманные горы – это горы Палестины. К ½ 4 часам уже видна была гора, усеянная белыми зданиями, лепившимися один к другому – это Яффа^²⁵, древняя Иоппия – в 4 часа бросили якорь – в городе развеваются четыре флага, <нрзб.> турецкий, греческий, русский и французский. – Пристани в г. Яфе нет, перед самым городом гряды скал – суда должны останавливаться в открытом море – в случае непогоды, все суда, стоящие на якоре в Яфе, спешат в открытое море. Едва мы бросили якорь, пароход наш был окружен десятками двумя лодок, в том числе одна с греческим флагом должна была перевезти Патриарха Иерусал<имского> с парохода. Патриарх пригласил и нас в свою лодку, и просил остановиться у него в Монастыре.^³⁶¹–

Яфа.

Вся набережная и крыши домов были покрыты греками, собравшимися встретить Его Святейшество. – Как лодки причалили, ударили в колокола, и весь народ встретил Патриарха священными гимнами, – его окружила толпа, прося его благословения и кланяясь ему в ноги. Мы шли за ним, с одной лестницы на другую, с одной террасы на другую, и наконец достигли греческого монастыря, где были приготовлены комнаты для его Святейшества,^³⁶²[нам] весь монастырь был набит народом, поздравляли Патриарха с приездом и пр. Когда все разошлись, нам подали шербет, варенье, кофе. В 5 часов мы пошли сделать небольшую прогулку по городу.

В главной части города, т. е. на горе, улицы идут по террасам домов, и спускаясь с террас на террасу мы дошли до набережной, повернули на базар, который хотя и беден, но чрезвычайно оригинален, не так много торгующих, сколько сидящих в кофейнях, за кальяном и кофем, несколько верблюдов, и около них бедуины сидят на корточках, тут обдирают сахарный тростник, и мальчишки сосут его с большим аппетитом. Мы взошли в один сад, – что за роскошь, апельсины, лимоны, финики, аромат какой – это диво. Весь сад изрезан канавками, которые ведут к каждому дереву. Эти канавки наполняются водой посредством бассейна, в который накачивается вода посредством шестерни конским привод<о>м. Из этого сада мы пошли в другой, более обширный, вместо забора кактусы с своими колючками и, что меня удивило, с плодами очень вкусными и сочными. – Пальмы с кистями фиников, апельсинные и лимонные деревья так и гнутся от тяжести плодов. – удивительная [природа], восхитительно<е> богатство природы. –

Возвратясь в монастырь, мы обедали с Патриархом в трапезе, за десертом был великолепный арбуз и ароматические гранаты – но более всех фруктов тропических я обрадовался простой русской редьке. – Вечером долго я ходил по террасе. Ночь тихая, лунная, светло, как днем, на горизонте же несколько облачков, и изредка показывалась зарница. – Перед нами стоит пароход. На нем блестят огоньки – хотя море и тихо, но волны с шумом [разбиваются о скалы] пенясь катятся к скалам и разбиваются об них в мелкие дребезги – в каждую каплю, кажется, смотрит светлый месяц. ^³⁶³–

Вот мы и в Св<ятой> Земле. Отсюда разлился свет христианства. – Каждый клочок земли здесь драгоценен святыми воспоминаниями для каждого христианина. Эту же страну можно считать колыбелью всех наук. – Здесь была Финикия, – вот видны с террасы стены и бойницы – недаром достались они отважным крестоносцам, – вот воды, по которым пустились первые корабли.

4 ноября.

Утром, после обедни, мы пошли на то место, где по преданию жил Симон Кожевник.^³⁶⁴ – Нас привели в турецкую молельню, – здесь, говорят, был дом Симона, у которого жил Петр Ап<остол> и [Ев.] Пройдя чрез мечеть, мы вышли в двор, выходящий на открытое море, в дворе остатки стены с бойницами, говорят, времен крестоносцев, в дворе же большой колодезь, колода его высечена из одного куска мрамора. Странно, около колодца я нашел обрезки кож, и узнал, что по соседству еще теперь живут кожевники, и здесь промывают кожи. Около колодца развесистый Сикомор и поблизости гряды кактуса, с двора же виден южный от Яфы берег морской до самого мыса Рубима (Рувим,^²⁶ говорят, там его могила).^³⁶⁵ [Отсюда] Здесь, молясь на крыше дома, Петр видел видение. ^³⁶⁶–

Недалеко от этого места приют Русский для странников, все в нем чисто, [пр] помещения на 10 кроватей, очень чисто и удобно, с террас вид на море и Иудейские горы. Из приюта мы зашли в Греческую школу. Там до 40 мальчиков учатся по-Гречески, Арабски и Славянски, читать и писать. Из школы мы посетили Католический Монастырь. Монастырь беден, в церкви замечательна картина видения Петра.^³⁶⁷

Путь в Иерусалим.^²⁷

5 Ноября.

Еще солнце не взошло, мы уже [был] уложили^²⁸ свои вещи, и отправили их вперед с вещами Патриарха. У Патриарха были навьючены 5 верблюдов и несколько лошадей, – я с Дядей должны были выехать в 8 часов, сейчас после обедни, чтобы успеть заехать в Лиду и оттуда в Рамлы, поспеть к ужину с Патриархом. Из Яфы мы ехали с час все садами. Пальмы, Маслины, Сикоморы и Кактусы, служащие заборами, имели <ка>кой-то особенный эффект. [до] 1-го привала, мы сделали у деревни ^²⁹ у фонтана, который считается гробницею 7 братий Маккавеев.^³⁶⁸ Этот фонтан целое здание, о 9 куполах, с колоннами впереди и лавками для отдохновения путникам. Тут уже расположился караван бедуинов с их исхудалыми неуклюжими верблюдами. Близ фонтана с горы видны Яфа, [и] море, сады. На этих полях, по преданию, были битвы Маккавеев с Израильтянами.^³⁶⁹

В Лиду мы приехали в 1-м часу. Отдохнув и позавтракав у гостеприимного купца, араба-христианина, я пошел снять вид развалин древ<ней> церкви. По остаткам сохранившимся можно заключить, что храм был велик, колонны чрезвычайно хорошо еще сохранились, капители дивной работы. Часть этого храма принадлежит туркам, к<ото>рые из нее^³⁰ сделали мечеть, часть сохранившаяся же у

Blog

Патриаршего Иерусалимского Монастыря Монаха Серапиона, именовавшегося прежде Пострижения Стефаном 1830 и 1831 годов биография