В. В. Кутявин Польское восстание 1830-1831 гг и проблема взаимного восприятия русских и поляков

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Ю. В. Кузнецов Орловский государственный университет стереотипы взаимного восприятия, 250.58kb.
• Психология восприятия план: Понятие восприятия. Физиологические механизмы восприятия, 91.47kb.
• Патриаршего Иерусалимского Монастыря Монаха Серапиона, именовавшегося прежде Пострижения, 2924kb.
• А. Ю. Поляков, И. В. Тихомиров материальное стимулирование персонала и качество сборки, 90.09kb.
• М. Швецова «поляки» змеиногорского округа кому случалось бывать в западных предгорьях, 951.84kb.
• Программа лекционного курса Введение, 333.09kb.
• Итоги крымской войны 1853 1856 годов, 155.61kb.
• Проблема понимания в межкультурной коммуникации Сущность и механизм процесса восприятия, 661.35kb.
• План 1 Введение 2 Глава 4 Теоретические аспекты изучения пространственного восприятия, 348.28kb.
• Школьное образование российских немцев: проблема взаимодействия государства, церкви, 684.65kb.

В. В. Кутявин

Польское восстание 1830-1831 гг. и проблема взаимного восприятия русских и поляков

Изучение этнических стереотипов, в том числе и предубеждений, давно уже составляющее популярное направление в западноевропейской гуманитаристике, у нас в стране лишь в последнее десятилетие стало приобретать нарастающую актуальность в истории, культурологии, социологии, социальной психологии и т.д. Само понятие «этнический стереотип» и сопутствующие ему представления об «образе» (имидже) народа на наших глазах начинают многообещающую литературную карьеру.

Особое значение изучение этнических стереотипов имеет для российского славяноведения, предмет исследования которого составляют прошлое и настоящее народов, чаще всего являвшихся нашими ближайшими соседями, а потому находившихся в продолжительных и многообразных контактах с нашей страной. Нет ничего удивительного в том, что именно в российской славистике имиджология признана одним из приоритетных научных направлений,¹ причем в рамках славистики наиболее значительных результатов в исследовании этнических стереотипов достигли полонисты, что, как представляется, отражает особый – системный – характер польско-русского взаимодействия, формировавшего облик и судьбу двух народов.

Российские полонисты в сотрудничестве с польскими коллегами приступили к специальному, систематическому изучению истории взаимоотношений и взаимовосприятия двух народов, поляков и русских, с точки зрения их культурной «закодированности» («запрограммированности»), чаще всего и порождающими этнические стереотипы. Диспропорция в масштабах, а значит и результатах работы еще заметна: рядом с впечатляющими по размаху исследованиями российской проблематики польскими специалистами скромнее смотрятся работы российских полонистов. Впрочем, такая несоразмерность естественна: для России польская проблема – лишь одна из важных, для Польши же отношения с Россией имеют важнейшее значение по крайней мере с XV века. Важно другое: и польские, и российские исследователи приходят к одинаковому пониманию того, что национальная проблематика во всей ее полноте требует объективного изучения.² Ведь долгое время многие интеллектуалы (особенно в России) уступали исследование проблем, связанных с нацией, патриотизмом и т.п., мистификаторам консервативной ориентации.

Одной из первых (если не первой ?) российских конференций, специально посвященных проблемам этнофобии, была конференция в Казани «Феномен народофобии. XX век» (1994 г.). Хотя лишь в одном докладе здесь рассматривались вопросы польско-российских взаимоотношений, поляки в глазах русских неоднократно упоминались в других выступлениях как пример «полноценного» образа врага ( наряду с ордынцами, немцами и т.д.),³ что свидетельствует об особой притягательности польского материала для исследователей этнических стереотипов. В материалах конференции можно увидеть напоминание о значимости компаративистского аспекта изучения этнических стереотипов. Известно, что, например, польско-немецкий конфликт (геополитический, ментальный) был и острым, и исторически протяженным, однако в современном польском обществе немец имеет значительно более позитивный образ, чем русский.⁴ Может быть, сравнительное изучение этих ситуаций поможет понять, как преодолеваются этнические предубеждения, как негативныые стереотипы вытесняются позитивными? Важно показать механизм выживания стереотипов, культуры вообще. Какие смыслы привносит в историю каждое поколение, неизбежно по-новому толкующее и интерпретирующее те или иные события? Почему одни смыслы выживают, а другие погибают? И хотя исследователь имеет здесь дело с образами, призраками, мифами и т.д., сам подход ведет к настоящей демифологизации истории.

Взаимное восприятие поляков и русских с конца XVIII века складывалось под сильнейшим влиянием вооруженных восстаний польского народа. Особое значение имело восстание 1830 – 1831 гг., которое стало важным рубежом не только в политическом, социальном, но также в духовном развитии польского и русского народов. Способствуя обострению польско-русского противостояния, восстание, несомненно, повлияло на взаимное восприятие поляков и русских. Многочисленные отклики на восстание отразили взбудораженное состояние русского общественного мнения. Реакцию русского общества на восстание поляков лучше всего выразил Пушкин, в антипольских стихах которого В.А. Хорев обоснованно видит отражение «исторического опыта русской нации на тот момент – его установку и потолок».⁵

В стихах Пушкина – смесь уязвленного национального самосознания, жгучей обиды, вселенских претензий и мстительного настроения. Законная гордость победителя взыграла и часто обращается в бахвальство, соединенное с гневом на гордыню (гонор) побежденных, не только не желающих признать свое полное поражение, но и воспринимающих его как сознательное жертвоприношение, дающее ощущение моральной победы. Производная жажды реванша, обиды – мифологизированное сознание, тенденциозное восприятие реальности. В пушкинских стихах отразился так характерный для русского сознания (русской души) комплекс одновременно превосходства и неполноценности. Суждения Пушкина нелицеприятны и кажутся лишенными всякой диалектичности, однако в «Бородинской годовщине», последнем из стихотворений своей «антипольской трилогии», он стремится преодолеть естественную тенденциозность и прямолинейность оппонента, великодушно провозглашая:

«В боренье падший невредим;

Врагов мы в прахе не топтали;

Мы не напомним ныне им

Того, что старые скрижали

Хранят в преданиях немых;

Мы не сожжем Варшаву их;

Они народной Немезиды

Не узрят гневного лица

И не услышат песнь обиды

От лиры русского певца!»⁶

Многократно отмечалось, что стихи Пушкина – не просто реакция на восстание и русско-польскую войну, в них и отражение исторической памяти русского народа, стихийного народного образа далекой и близкой истории. История определила символическое сознание россиян. Великая Россия начинается с Екатерины II, Суворова, Кутузова, Богдана (Хмельницкого) и др., т.е. с круга персон, реальных или вымышленных, с помощью которого осмыслялся мир. Символы России для русских, как это видно в стихах Пушкина, – жестко государственные образы. Большинство из названных Пушкиным исторических персонажей и сегодня возглавляют список «самых выдающихся деятелей в истории России», свидетельствуя о прочности и живучести давней российской традиции всецелого подчинения человека государству⁷. Символы только притворяются неживыми и отрешенными от современной реальности, на самом же деле у них большая власть над политиками и иделогами, над самими народами.

Многовековые противостояние никогда не бывает одномерным, однако в условиях вражды, а тем более резкого обострения конфликта глубокие причины противостояния чаще всего низводятся до самых поверхностных, политизированных представлений. Возможно, имея это в виду, И.О. Шайтанов недавно высказал предложение, что два года спустя, во время написания «Медного всадника» (1833 г.), Пушкин не повторил бы с прежней категоричностью известную формулу «спор славян между собой» из стихотворения «Клеветникам России».⁸ Для такого предположения есть некоторые основания, хотя Пушкин всё-таки выразил в своих стихах одно из базовых положений русского национального сознания – представление об общем славянском происхождении двух народов, которое впоследствии определяло как взаимное притяжение, так и взаимное отталкивание («брат-христопродавец») поляков и русских. Значительно более устойчивой и содержательной оказалась другая формула из этого же пушкинского стихотворения – «кичливый лях иль верный росс»⁹, которая с тех пор довлеет над исследователями, а все бесчисленные интерпретации ее каждый раз выявляют поистине бездонный смысл пушкинских образов. В самом деле, эмоциональный заряд у этих понятий может меняться на прямо противоположный, а содержания так и не прибавляется.

Состояние реакции на историческое прошлое в еще большей степени, чем русским, свойственно польскому народу. Стихи Мицкевича, написанные после восстания («Русским друзьям», «Дзяды», ч. III и др.) стали, по замечанию Ч. Милоша, «итогом (summa) польского отношения к России».¹⁰ Эти стихи, как и суждения других польских писателей 1830-х гг., в особенности представителей Великой эмиграции, чаще всего становятся основой конструирования романтического образа польской нации.

Хорошо известно, что поражение восстания 1830-1831 гг. вызвало продолжительную, бурную и даже драматическую дискуссию о месте, роли и функциях шляхты в польском обществе. Высказывалось немало критических суждений, однако по-прежнему преобладало убеждение в том, что именно шляхта является хранительницей гражданских добродетелей, социально-политических и духовных ценностей польского общества, элементом, на коткотором держится сама национальная идентичность поляков. В эмоционально горячей атмосфере послеповстанческих дискуссий апология шляхты часто преобретала гиперболизированную и панегирическую форму¹¹. Из таких характеристик-черт подобно портрету создавался образ польской нации с неизменно присущими ей «шляхетностью», аристократизмом духа, т.е. прямотой, честностью, снисходительностью, самопожертвованием, верностью принципам. Не умея приспосабливаться, благородный народ редко одерживает победу, но поражения не испытывает никогда: он гибнет в бою. Получается густо романтизированный обобщенный образ польской нации.

В искреннем стремлении придать образу польской нации еще большую привлекательность А. В. Липатов, например, замечает, что повстанцы 1830-1831 гг. «на знамени восстания написали, обращаясь одновременно к русским и полякам, «За Вашу и нашу свободу». И по-рыцарски самоотверженно и благородно «Вашу» поставили перед «нашу»¹². Какое эффектное замечание: один такой эпизод позволил бы глубже понять народ, чем многословные, проникнутые пафосом характеристики. Но дело в том, что, по свидетельствам виднейших участников восстания, организаторов известной манифестации в январе 1831 г., надпись на знамени была более «прозаической» (прагматической) – «За нашу и вашу свободу»,¹³ что, на мой взгляд, никак не отрицает ни самоотверженности, ни благородства участников Ноябрьского восстания.

Замечание А.В. Липатова – продолжение возвышенной легенды, созданной поколениями польских романтиков, от классиков (А. Мицкевича и др.) до последних представителей уходящей романтической формации. Мечислав Романовский, один из таких поздних романтиков, писал, в частности, в стихотворении «Польские стяги в Кремле» (1857 г.):

« - А, бунтовать? – царь сказал непреклонно, -

Смерть всему ляшскому сброду! –

А сверху в ответ зашумели знамена:

- За вашу и нашу свободу!» ¹⁴


Мы еще раз убеждаемся в том, что героический (как и демонический) образ нации творится подобно мифу. Миф, как известно, не очень милосерден к действительности, что делает его только выразительнее и краше.

Сама конфигурация обобщенного образа нации, основанная на персонификации, на отождествлении «народа» с «личностью», не может не способствовать мифотворчеству, ибо чаще всего представляет народ вечной и неизменной целостностью¹⁵. Наверное, черты «национального характера», «национального духа», «народной души» особенно часто воспринимаются как постоянные. Как ограничить мифотворчество в познании «души» («духа») и как – одновременно – не допустить «раздерганности» этой души? Все-таки полученный нами образ «души» (нации) не должен заслонять горизонты и перспективы эпохи.

Тут важно отметить, что восстание 1830-1831 гг. и его подавление русской армией не только привели к обострению русско-польского противостояния, но и положили начало систематическому – углубленному и разностороннему – поиску причин этого конфликта, непрерывно продолжающемуся до сегодняшнего дня. Создается впечатление, что «польская проблема» - неотъемлемая характеристика России, старой и новой. Что касается польского народа, то именно после Ноябрьского восстания к нему приходит отчетливое осознание угрозы национальному существованию поляков, что по необходимости подталкивало не только к изучению соседа-врага, но и к более глубокому самопознанию. Этот процесс взаимного познания и самопознания поляков и русских отразился в обильном материале литературы, не только художественной, но также философской, исторической, этнологической и т. д. Меняется сам тон русской литературы, посвященной «польской теме», заметны признаки не свободного и легкого, а напряженного, подозрительного отношения к Польше и полякам: поляки значительно реже, чем в XVIII в., становятся героями сатирических сочинений, их изображению редко сопутствуют ирония, юмор. Польская и русская литература первых послеповстанческих десятилетий и сегодня остается первоклассным материалом для реконструкции «национального духа», «души» поляков и русских. Ценность этого материала многократно возрастает потому, что , как представляется, именно тогда были сформулированы фундаментальные оценки и характеристики «национального характера» («национального духа»), которые станут основополагающими для всех обобщающих суждений о «национальном духе» («душе») русских и поляков, несмотря на их меняющуюся в зависимости от обстоятельств тональность. Эти обобщающие оценки и суждения, в конечном счете сводимые к пушкинской формуле «кичливый лях и верный росс», впоследствии обрастут историческими аргументами, которые с середины XIX в. в изобилии будут поставлять историки и публицисты (в России – Н.И.Костомаров, Д.И.Иловайский, Ф.М.Уманец и др.). К тому же «антипольскость» в России превратится в государственную доктрину и политику, становясь таким образом не только «поэтизированной», но и «респектабельной».

Известно, что в истории любого народа есть периоды или ключевые моменты, с которыми он склонен отождествлять свою судьбу. Образ героической эпохи, столь подверженный влиянию конъюнктуры и мифотворчества, тесно связан с представлениями о «национальной душе».

В связи с этим нельзя не заметить, что бюрократическая по своему характеру утопия «николаевской России» становится актуальной для сегодняшней России, еще раз напоминая нам о том, что времена Российской империи и Советского Союза отнюдь не ушли в прошлое. Надолго, лет на 80, вычеркнутый из прошлого, Николай I возвращается в историю. Как Иван Грозный в 1940-1950-х гг., так и Николай I, похоже, становится центральным и даже любимым героем, а привычные инвективы сменяются чуть ли не умилением. Свидетельства этого умножаются на наших глазах: работы Л.В. Выскочкова, Е.И. Кириченко и др., открытая в начале 2002 г. выставка в Эрмитаже «Николай I и Новый Эрмитаж» и т.д. Новым работам свойственен «понимающий», почти одобряющий взгляд на национальную, в том числе и польскую, политику «рыцаря Николая».¹⁶ Если «теплое» отношение к Николаю I и его эпохе утвердится в нашем обшественном сознании и в нашей литературе, неизбежными будут поиски нереализованных альтернатив, новые интерпретации и новое мифотворчество.