Geum.ru

Рождение волшебницы побег

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   25

Там, на оставшемся позади заборе, сверкнул золотой клок. Не расставаясь с добычей, едулоп, как видно, забрался на стену или, быть может, вскарабкался на дерево, чтобы обозреть окрестности. Зимка не успела заметить этого толком, да и вообще не сказала бы в точности, чем занимался едулоп и как сидел. Свалившись в грязь, она поплыла, вернее, поползла, быстро-быстро, как ящерка, работая руками и ногами.

Уже через пятьдесят шагов, каждый из которых пришлось перещупать коленями и локтями, Лжезолотинка устала до изнеможения, сердце зашлось, она задыхалась, отплевываясь тиной. Сорванные с подвязок чулки сползли и напутались на туфли невообразимыми комьями, короткие тончайшего полотна штаны едва держались, отяжеленные пластами тины, и можно было представить, как выглядит остальное, глядя на широкие с оборками рукава, когда-то серебристо-серые и золотые. Лжезолотинка выползла на откос и припала без сил к траве; болезненные удары сердца заставляли ее вздрагивать.

Крепкой молодой женщине понадобился десяток вздохов, чтобы прийти в себя. Едва поутих в висках шум, она стала прислушиваться, ничего не разобрала, и решилась выглянуть. Только зачерпнула перед этим пригоршню тины и шлепнула ее на темя, размазав спереди, сзади и особенно по вискам, где предательски густо сверкало червонное золото волос. Последнее из того, что оставалось еще на Зимке блескучего. Потом с величайшими предосторожностями она приподнялась над краем канавы и долго высматривала забор, где действительно что-то посверкивало.

То был пробитый дубовым суком парик, догадалась, наконец, Зимка. Витое из золотых нитей, переплетенное жемчугом, унизанное золотыми заколками сооружение радужно сверкало на солнце.

Выше огражденного каменным поясом сада медлительно поднимался в небо исполинский столб дыма. Посередине он лениво и нерешительно переламывался, менял направление и расползался, принимал очертания грузного, мутного облака. Дымы поменьше занимались и в других местах сада. Мерещились как будто и крики... такие далекие и неясные, что походили на птичий гомон и на лесной шум... Нечто обыденное и почти не страшное.

Лжезолотинка поднялась и пошла пологим откосом канавы, часто оглядываясь, пригибаясь с намерением нырнуть в грязь при первом намеке на опасность. Немного погодя она встретила отводок канавы, который повернул к лесу, но кончился довольно быстро, так что последние сто шагов до опушки она бежала, напрягая силы. Пошатываясь, вошла она, наконец, под спасительный покров леса...

И остолбенела.


Из светлого полумрака, сминая папоротник, возник одетый в зеленое человечек. Заряженный самострел он отставил в сторону и, когда уверился, что произвел впечатление, откинул капюшон куколя. Показал лицо, словно наигравшийся в разбойника проказник. Но был это не проказник, а настоящий пигалик, к шуткам нисколько не расположенный, хотя и чрезвычайно зоркий и чуткий, как и все представители его племени – то есть отличали его преувеличенные глаза и оттопыренные уши.

– Великая государыня и великая княгиня Золотинка? – торжественно спросил он, нечаянно зыркнув вбок, так что выдал взглядом и товарища – точно такого же, в зеленой куртке с карманами, в зеленом наплечнике-куколе с капюшоном, при самостреле и прочем походном снаряжении.

– Ну да... – протянула Лжезолотинка. – А что такое?

Она прекрасно понимала, что столь важное и торжественное начало при встрече с раздетой, безобразно грязной, не в себе – и без парика! – женщиной ничего хорошего не сулит. Преувеличенная учтивость пигаликов поразила ее хуже окрика. Не трудно было догадаться, что коротышки не замечают жалкого состояния слованской государыни, потому что внутренний взор – и совесть! – застилает им приговор Совета восьми. Ведь, кажется, оставила Зимка этот приговор в Толпене, бросила его на стол Юлию, и вот – обнаружила его перед собой в обличье двух зеленых, как кузнечики, недомерков.

«Ладно, посмотрим!» – сказала про себя Зимка, скрывая слишком отчетливую, словно бы вслух произнесенную мысль чарующей улыбкой, неуместность которой в Зимкином растерзанном состоянии немногим уступала несвоевременной торжественности пигаликов.

– Ну да! – сказала она, все еще отдуваясь. – Государыня. Слованская. Ну да, Золотинка. Княгиня... И такое несчастье. Рукосил сделал... вы знаете, как он… искрень. Горит железо и всё-всё. – Измазанной в тине пястью Лжезолотинка показала достигающий облаков дым. – Всё погибло! Живьем люди горят! Такого ужаса…Не знаю, как я спаслась! Буквально я вырвалась... Это чудовище! Чудовище! – Она закрылась ладонью с искренним намерением разрыдаться, несчастная и униженная.

Пигалики переглянулись.

– Мы отведем вас в безопасное место, – сказал один из них с лицемерным участием.

– Там не достанут едулопы, – уточнил второй, не особенно, впрочем, распространяясь.

– Ну да, конечно! – кивнула Лжезолотинка, простодушно не замечая ловушки. – Ужасно! Великий Род! От одной мысли вернуться в этот ад, заново...

Бросив взгляд на тяжелые дымы пожаров, пигалики повернули в чащу, и Зимка вынуждена была поторапливаться, приноравливаясь к их частому, скорому шагу. По дороге они расспрашивали ее – то один, то другой, как-то вперемежку и словно бы между делом, но настойчиво, последовательно и довольно жестко. И хотя, казалось, не возражали против путаных и противоречивых объяснений, вежливо улыбались, все равно с упрямой, совсем нелюбезной настойчивостью пытались добиться ответа, как же все-таки так случилось, что Рукосил запустил искрень. Как это было? Но Зимка чувствовала, что нельзя признаваться. Нельзя говорить о волшебном камне, который так запросто, бездарно – необъяснимо! – уступила она Лжевидохину. Она безбожно врала и сама уставала от вранья, чем больше путалась, тем больше постигала размеры постигшего ее несчастья.

Не оставляя пленницу, пигалики не забывали осматриваться и следить за дорогой, изредка обменивались между собой двумя-тремя непонятными полусловами. Через малую долю часа они привели ее к ручью, светлой песчаной речонке в зарослях тальника.

– Умыться.

– Да! – обрадовалась возможности замолчать Зимка. – Так кстати... умыться и постираться.

– Мы отойдем. Только, если можно, скорее, здесь опасно.

Они разошлись шагов на двадцать по разным берегам ручья и затихли. Большего, наверное, и нельзя было потребовать, хотя Зимка рассчитывала все же, что один берег очистят ей целиком. Да и так ладно. Вряд ли они будут стрелять, а какие из них бегуны посмотрим. Коротышки не представлялись ей стоящими соперниками, и Зимка решилась.

Она разделась, полусознательно сожалея только, что впечатлительные пигалики не воспользовались простотой военных нравов, чтобы не сводить с нее глаз, а пугливо зыркали по сторонам. Она наскоро выкупалась в ледяной воде, щедро плескаясь и повизгивая. Потом взялась простирнуть белье, нарочно не скрывая при этом своей наготы, чтобы довести пигаликов до пренебрежения долгом. Вынужденные присматривать за пленницей хотя бы в полглаза, бедняги с шумом лезли в кусты, пытаясь скрыться от сияющего видения. Но Лжезолотинка достала их и там.

– Дайте мне нож! – сказала она, бесстыдно выпрямившись. Закинула руку за голову, тронув затылок. И, конечно же, нельзя было не расправить плечи, слегка изогнув стан. Нагая, осыпанная сверкающей росой, стояла она в мелкой чистой воде, и вода стекала беглыми струйками по лицу, по впадине меж грудей, по внутренней поверхности бедер...

Ослепленный, жмурясь и спотыкаясь, бедный пигалик подавал кинжал, издалека еще обратив его рукоятью вперед, но забывши в ошеломлении спросить, зачем это смертоносное орудие пленнице.

Кинжал шлепнулся в воду и упал на мелкое дно, возмутив песок. А пигалик не сказал ни слова, оттопыренные уши его горели пламенем.

Что ж, то была расплата за унизительный допрос, которому самонадеянные коротышки подвергли слованскую государыню.

Лжезолотинка развесила отжатое белье на ветках и промыла туфли прежде, чем отламывать каблуки. Бежать она рассчитала, не совсем одевшись и в тот момент, когда сторожа ее будут держаться в приличном отдалении, не смея лишний раз оглянуться, но об обуви следовало позаботиться особо. От этого, может статься, зависел успех предприятия. На счастье, расшатанные беготней каблуки отделились без затруднений, хотя Лжезолотинка и порезалась, слегка вскрикнув. Сердце стучало в предчувствии испытания. В это время разволновались чего-то и пигалики.

– Чихан, пойди-ка сюда! – негромко позвал тот, который давал нож. Что-то он поймал, словно бабочку на лету, и рассматривал. – Письмо.

Бегло глянув на голую женщину, Чихан перескочил ручей. Он черпнул сапогом воды, не задержался на этом, а достал на ходу белую костяную пластинку, какой пользуются, чтобы раскрыть почтовое перышко. Пигалики положили самострелы, Чихан бросил развязанную котомку – засуетились. Заторопилась и Лжезолотинка. Час ее пришел, промедление грозило потерей всякой надежды на успех.

Сколько понадобится пигаликам времени, чтобы раскрыть перышко и углубиться в чтение? Чтобы пробежать глазами три-четыре строки немногословного приказа или известия?

Искоса поглядывая на склонивших головы сторожей, попрыгивая, Лжезолотинка лихорадочно натянула влажные штанишки, оставила порванные чулки без употребления, так же как верх платья, застегнула туфли и, едва прихватив рубашку, бросилась во весь дух в редкий высокий бор.

Сторожа спохватились сразу же, на мгновение лишь замешкав, но и за этот миг Лжезолотинка проскочила шагов двадцать, далеко оставив их за собой.

Вот вам! Вот вам! Вот вам! – дышала она со злостью и неслась, разметая заросли папоротника, размашисто прыгая через валежник и корни. Оглядываясь, она не всегда примечала отставших коротышек, но появлялись они опять и опять и так свирепо молотили ножками, что, кажется, выбивали из земли пыль.

Лжезолотинка наддала, сколько могла, и скоро начала задыхаться, исчерпав силы. Она изнемогала, а коротышки не уступали, что было и удивительно, и тревожно, потому что Лжезолотинка делала ставку на длинные ноги: пигалики не доставали ей до груди. И она неслась налегке, тогда как преследователи не бросили ни самострелов, ни заплечных котомок. Неистово болтались у них на поясах сумки, кошельки, кинжалы, да и сапоги, уж верно, были потяжелее атласных туфелек без каблуков. Чего Зимка не учла – погорячилась! – не надела хотя бы рубашки, если уж некогда было возиться с застежками тесного платья. Кончики веток пребольно хлестали по обнаженным плечам и по груди, приходилась петлять, выбирая лес пореже , а пигалики не боялись ни зарослей, ни колючек.

Так они гнали не одну версту, не меньше получаса, пожалуй. Лжезолотинка уступала, теряя упорство и волю, она уж не закрывала рта в хриплом сбитом дыхании. А за спиной маячили серые, взмокшие лица преследователей, не меньше того измученных, тоже с разинутыми ртами.

Задыхаясь, Лжезолотинка споткнулась и не пыталась удержаться на ногах – грохнулась. И, приподнявшись, судорожно дышала в землю. А пигалики, шатаясь на подгибающихся ногах, ходили кругами, облитые смертельной бледностью, отдуваясь, хватались за грудь.

– Вставайте! – произнес Чихан, едва сумевши заговорить. – Нужно... походить!.. Вредно... Нельзя... Не лежите!

– Оденьте... рубашку... – с мучительным кашлем простонал второй.

– Простудитесь! – выдохнул Чихан, шатнувшись к Лжезолотинке. Он вынул из-под ее руки скомканную жгутом рубашку и, когда обнаружил, что она влажная, в сосновых иголках, бросил полотно на сук, стащил с себя куколь и накрыл молодую женщину.

– Великая... государыня... Золотинка... – заговорил первый, перемежая каждое слово вздохом, – он продолжал ходить. – Вы обвиняетесь в преступлении… предусмотренном статьей двухсот одиннадцатой… частью третьей Уложения… о наказаниях. Мы имеем распоряжение… взять под стражу.

– Чушь! – выдохнула Лжезолотинка таким же сбивчивым голосом. – Никуда... не пойду...

– Распоряжение… применить силу.

– Применяйте!

Однако они и после этого ничего не применили, а продолжали ходить, описывая круги и петли, а Лжезолотинка стала на колени, стянув на вздымающуюся грудь накидку пигалика.

– Что письмо? – спросил вдруг Чихан. – Не понял.

– Да, хорошо бы понять, – с необъяснимой усмешкой отвечал второй. Они остановились за шаг от пленницы, чтобы прочитать сообщение, уже, очевидно, раскрытое. И читали долго, словно в толк не могли взять несколько строчек, которые уместились на малой костяной пластинке.

– Ну? Усек? – спросил Чихана товарищ.

– Ага... Вот так.

– Всё?

– Так, а что?.. Да.

Оба посмотрели на пленницу особым, оценивающим взглядом. Словно примеряли ее на указанный в сообщении начальства образец или... прикидывали назначенную ей участь. Что-то нехорошее было в изучающих, враждебных взглядах.

Они убрали пластинку, стерев перышком запись. И задвигались так раскованно, будто все уже для себя решили.

– Наденьте свою рубашку, – вежливо, но сухо сказал Чихан, забирая куколь, причем Лжезолотинка пыталась его удержать.

Потом Чихан подобрал с земли настороженный самострел, изящное и грозное изобретение пигаликов, поправил в замке стрелу, и Зимка невольно похолодела. Она заторопилась встать, чтобы прикрыться рубашкой, хотя, конечно же, понимала: рубашкой от стрелы не защитишься. Другой пигалик (она различала их не столько по лицам, сколько по пряжкам на ремнях и покрою куколей) развязал котомку и тощий мешочек, который там нашел, положил на пенек. Зачем?

Товарищ его был готов, и они пошли прочь, вскинув на плечи самострелы.

– Вы куда? – обессиленным голосом пролепетала Зимка, потерявшись на мысли, что они отмерят теперь двадцать шагов, чтобы стрелять. Пигалики не промахнутся и на расстоянии окрика. – Вы куда? – шевелила она губами и, стиснув рубашку, прикрывала иссеченную ветками грудь. Большие карие глаза расширились.

Пигалики уходили. И вот сразу – только что были – пропали они между деревьями и растворились в зеленом сумраке.

Зимка хлопнула себя по плечу. Ладонь окрасилась кровью.

Комар.

Замедленно натянула она рубашку, убила еще комара – на голени. Потом не без опаски развязала мешочек. Пигалики оставили ей сухари.

В полнейшем ошеломлении, потерянная и раздавленная – нравственно уничтоженная сухарями, опустилась она на валежину. Дорого бы дала Зимка, чтобы узнать, что такого прочитали пигалики в своем письме.

А значилось там вот что:

“Государственная тайна. По прочтении немедленно стереть запись.

В развалинах Каменца обнаружена и расколдована обращенная в истукана волшебница Золотинка. Взята под стражу, ведется следствие. Все действия по захвату слованской государыни, которая есть ложная Золотинка и оборотень, отменяются. В остальном – по прежним указаниям. Сорок первый”.


В Екшене плавилось все железное. Пожравши доспехи латников, огненная чума захватила колодезную цепь, воспалила приставленные к стене вилы, забытый в колоде топор, дверные засовы и петли, решетки, кухонные вертела и кочерги и, наконец, все неисчислимое множество гвоздей, скреп и скоб. Десятки малых, со сливу или яблоко, искреней шныряли по двору, скакали, брызгая искрами, кидались сквозь чахлый дымный огонь на стену, где под слоем старой краски и грязи притаилось что-то стоящее. Сладострастно чмокнув, сверкающий паразит, казалось, сосал оштукатуренное дерево, отчего оно тотчас же начинало пылать. Смявшийся блином колоб калился и разбухал, чтобы тут же отвалиться, оставив в стене черную, охваченную огнем дыру.

Люди обычно не задумываются, сколько железа употребляет человечество. Оно всюду! Нет, кажется, ни одного ремесла, ни одной области жизни, где можно было бы обойтись без изготовленных из железа орудий. Возьмите портного – чем бы он был без железной иголки и ножниц? Зайдите к плотнику. Загляните в каретный сарай: из чего изготовлены шины колес, шкворень, а то и колесные оси целиком? Да что портной, что плотник, даже простой искры, чтобы разжечь домашний очаг, не высечешь без огнива, то есть без той же самой железной пластины, что нужна в пару к кремню. Круг замыкается. Где человек, там и железо. Потому-то и страшен искрень, эта железная чума, моровое поветрие железа. Искрень сразит одетого в доспехи воина. Достанет крестьянскую лошадь, которая падет наземь и забьется, в невыразимой муке вскидывая копыта с горящими на них подковами. Ненасытный пожиратель догонит бредущего своим путем нищего, у которого всего-то достояния – стертый кривой ножик да шильце…

В Екшене все горело. Занялась и загудела чудовищным костром тростниковая крыша особняка. Низовой пожар распространялся по саду, подбирая валежник и прошлогоднюю сухую траву, что затерялась под покровом весенней зелени. Земля чернела и дымилась там, где грязной огненной пеной наползала извилистая закраина пожара. Мелкие языки пламени лизали кору вековых вязов. Еще не тронутые огнем по-настоящему, великаны окутались дымом, который поднимался над садом и застилал солнце, как гонимый ветром мрак.

Сжимая в кулаке возбужденно мерцающий изумруд и волоча цепь, Рукосил-Лжевидохин пошатывался и оглядывался. Жарко гудящий огонь, что охватил оба яруса замка, придавая ему обманчивую прозрачность, заставлял старика трезветь. Он сторонился жара, отходил все дальше и дальше и, наконец, обнаружил, что остался один. Едулопы разбежались, разогнав людей. Там и здесь корчились пожираемые пламенем тела, дымились обугленные, ни на что уже не похожие трупы.

Без приближенных и без челяди, без советников и прихлебателей на побегушках, без телохранителей, без единого едулопа на подхвате старый оборотень, обладатель чудовищной силы, которую сжимала его рука, оставался, в сущности, вполне беспомощен. Случайный обморок в чаду, какая-нибудь коряга на дороге или колдобина могли остановить чародея в самом начале восхождения к вершинам могущества и власти.

Лжевидохин испугался мысли погибнуть, не свершив мести и не изведав всего, что дает ему Сорокон, не поднявшись над людьми в такой исполинский рост, чтобы стать исключением для самой судьбы и рока. Мутные глаза слезились, он закашлял, не донесся до беззубого рта ладони. Рыхлое лицо отекло, пятна сажи, застрявший в клочковатых волосах за ушами мусор придавали ему дикий вид. Лжевидохин оглядывался – жалкий потерянный старик в посконной рубахе и со сверкающей золотой цепью в руках. Пьянящее торжество сменилось страхом, к которому примешивалось какое-то досадливое нетерпение. Беспомощность раздражала Рукосила – самая необходимость семенить шажочками, заботиться о пустяках. Ведь и пожар этот, и удушливый дым, необходимость вразумлять едулопов – все, в сущности, было пустяки. Словно у великого чародея другой заботы не имелось, как объясняться с недоумками! Овладев Сороконом, Рукосил не мог не воспринимать как досадную обузу даже необходимость спасать собственную жизнь от какого-то пожара средней руки. Обузой стало теперь все: потребность есть и спать, тратиться на необязательные разговоры и встречи, передвигаться шагом. То, что ощущал он в Сороконе, было так захватывающе велико, что Рукосила сотрясал озноб и нетерпения, и страха.

Откашливаясь и бранясь, отмахиваясь от дыма, он оставил мощеный двор усадьбы, где было сравнительно безопасно, хотя и душно, и жарко, и пустился на перекрытую густой пеленой дорогу, которая выводила к главным воротам на луг. И речи не могло быть, чтобы бежать, да и сколько-нибудь скорый шаг не давался оборотню, однако он чувствовал невиданную доселе бодрость, происхождения которой пока еще не сознавал. Даже в дыму, в тяжелом и мутном воздухе, Лжевидохин не особенно задыхался и не испытывал потребности останавливаться каждые сто шагов, чтобы справиться с пугающим сердцебиением.

Широкая, убитая гравием дорога не давала заблудиться. А скоро выскочил на Лжевидохина, словно шипящий уголь из огня, ошпаренный едулоп. Чародей только и успел прикрикнуть:

– Стой! Собери всех! Живее! Ко мне!

Когда Лжевидохин добрался до ворот в четверти версты от горящего особняка, собралось с десяток едулопов, не больше. Не так-то просто было найти в этом мраке разбежавшихся тварей. Ворота уже горели: с вороватым шорохом проскочил сверкающий искрень и сходу долбанул железный запор – дубовые воротища так и ухнули, перекосившись. Через ничтожную долю часа все пылало. Загорелся крытый тростником дом привратника, в недрах которого успел поразбойничать тот же искрень, развалившийся без видимой причины на два поменьше. Створы ворот обрушились на оплавленных петлях и открыли вид на пространство луга, откуда дохнуло свежестью.

Хватаясь руками за грудь, Лжевидохин велел оттащить пылающий на земле деревянный щит и шатнулся в сопровождении едулопов вон, на воздух.

А здесь затаилась в канаве засада из пятерых пигаликов, среди которых были и Чихан с товарищем, успевшие возвратиться после бесплодной погони за Лжезолотинкой. Каждый пигалик был на счету, их всего-то имелось двадцать. Пятеро крались канавой, когда ворота ухнули под тяжким ударом изнутри – разведчики залегли.

Если бы Рукосил оказался за оградой Екшеня чуть раньше, тут бы и напоролся на стрелу. Стоило ему помешкать подолее, прошмыгнувшие за ворота искрени лишили бы пигаликов оружия, сожгли бы изготовленные из харалуга, то есть из особо упругого железа, луки самострелов, замки их, наконечники стрел и кинжалы, оставили бы человечков с голыми руками перед ордой разъяренных верзил с дубинами. Закрывая голову, Рукосил вывалился из огня и дыма на самом переломе событий.

Прокатившись вперед оравы едулопов, искрень скакнул в канаву на железный лук ближнего разведчика и тот, не раздумывая, по заранее готовому решению, швырнул самострел в поле, куда и свернул за ним жаркий колоб. Оставшийся без оружия пигалик подхватил камень и кинулся вдогонку, чтобы разбить и потушить искрень. Но по гравию, вращаясь, чадил и разбрасывал искры второй колоб. Прошмыгнув шагов тридцать, он рванул на другую сторону дороги за другим самострелом, тоже выброшенным.