Рождение волшебницы побег
| Вид материала | Книга |
- Рождение волшебницы погоня, 7346.97kb.
- Рождение психоаналитика, 4014.43kb.
- «Побег», 555.88kb.
- В. А. Сухомлинский. Сердце отдаю детям Рождение гражданина, 10155.76kb.
- "Рождение трагедии, или Элиннство и пессимизм" рождение трагедии из духа музыки, 1524.2kb.
- Лекция 17. Половое размножение цветковых растений, 66.31kb.
- Внеклассное мероприятие в 1-м классе "Загадки волшебницы Зимы", 87.97kb.
- Исмаил Ахмедов служба в сталинском гру и побег из него бегство татарина из разведки, 13248.04kb.
- Социально-значимый проект «рождение гвардии» Новосибирск 2012 год, 77.18kb.
- Этот старинный метод получил в наше время свое второе рождение и научное обоснование, 51.3kb.
– Зачем это? – воскликнула Лжезолотинка, нарочито себя взвинчивая, и сверкнула глазами в сторону Юлия с прижавшейся к нему Лизаветой. – Недавно я слышала другие речи! Что старое ворошить? Не понимаю! Дивей, я готова перед вами извиниться.
Окольничий приложил руку к груди, полагая вопрос исчерпанным. Голос Юлия неприятно его поразил:
– И тем не менее, Дивей.
Растревоженная Лизавета в руках у Юлия глядела горящим взором, будто чего-то ожидая. Ждал государь. Золотинка сдерживала взволнованное дыхание. Дивей знал за собой несколько вин, но никак не мог сообразить, какая из них тяжелее, чтобы тут-то как раз и запираться. Заказное убийство в харчевне представлялось ему делом более определенным, очевидным и не столь важным. Однако Дивей вспомнил, что связал себя обещанием хранить тайну.
– Да, государь, я виноват! – объявил он не без торжественности. – Вина моя тем ужаснее, что не имею сил раскаяться! – Взгляд на Золотинку показал Дивею, что лучше было бы закруглить красоты красноречия, но он уж не мог остановиться – он сочинял на ходу. – Грешен я в том, государь, что безмерная моя любовь и обожание к великой государыне Золотинке переходят установленные придворным обиходом пределы. В сердце своем... пылая возвышенной страстью... к своей повелительнице и государыне, страстью, которую разделяет при дворе всякий, у кого есть сердце... да что там сердце – всякий, у кого есть глаза, пылая страстью, я... я не находил в себе сил ни вырвать из груди сердце, ни выколоть себе глаза.
Сказал и одним только взглядом, коротеньким вопросительным взглядом позволил себе обратиться к Золотинке за одобрением. Она же не отвечала даже беглой, тенью на губах улыбкой, она как будто не признавала между собой и Дивеем ничего общего. Зато, задохнувшись слабым стоном, обомлела Лизавета, безвольно привалилась к Юлию, который вынужден был ее поддерживать.
– Виноват, государь... – окончательно сбился Дивей, закончив неопределенной, может статься, даже вопросительной интонацией: виноват? государь?
– Ничего, ничего, Дивей, – произнес Юлий, крепко стиснув девушку, которая прижималась к нему, казалось, более страстно, чем почтительно. – Я слушаю вас с величайшим любопытством. Продолжайте.
Дивей решился еще раз переспросить взглядом Золотинку, и стало ему совсем нехорошо – распрямившись, государыня отгородилась от него темным, клокочущим презрением.
В поисках выхода обернулся он тут на дверь – дверь и в самом деле приотворилась. Под действием взгляда Дивея, не иначе. Потому что возникший на пороге долговязый чин лишился сил, и трудно было заподозрить, что он причастен к такому чрезвычайному действию, как попытка войти в комнату, где слышатся взвинченные голоса царственных супругов.
– Государь! – объявил долговязый чин слабым голосом. – Тот человек, что был мертв, ожил и теперь отрицает, что он Поплева.
– Как это ожил? – вскрикнула Лжезолотинка. И быстро, с испугом поправилась: – Разве он утверждал прежде, что Поплева?
– Никак нет! – вытянулся чин. – Будучи вполне мертвым, не утверждал. Насколько можно понять, государыня, этот человек пострадал в пьяной драке в кабаке “Красавица долины”. А тот человек, что его притащил, утверждает, что этот называл себя Поплевой. Но этот ожил и все отрицает. – И желто-зеленый чин выразил сожаление неизъяснимым, но вполне убедительным телодвижением.
– Понятно! – воскликнула Лжезолотинка с прорвавшейся злобой. – Гоните обоих в шею! Негодяй, которого притащили из харчевни – Ананья. Тот самый, из Рукосиловой дворни. Он представил себя Поплевой. Услышал, я разыскиваю названного отца, и выдал себя за Поплеву. Не знаю, на что рассчитывал.
– Простите, государыня, самое время кое-что объяснить, – с непринужденностью старательно владеющего собой человека вмешался Дивей. – Могу объяснить дальнейшее. Когда вы покинули харчевню “Красавица долины” – в гневе покинули! –когда я уяснил, что случилось, я взял на себя смелость... Короче, я велел своим людям хорошенько проучить наглеца. Как видно, они перестарались.
Лжезолотинка выслушала окольничего с настороженно неподвижным лицом и тотчас же обернулась к придворному чину:
– Гоните в шею! – повторила она.
Рыдания Лизаветы между тем придавали происходящему нечто лихорадочное. Припавши на грудь государя, девушка мочила слезами белую рубашку в разрезе полукафтана, то и дело задевала щеку Юлия объемистым жестким тюрбаном. Юлий принужден был держать голову на отлете и поглаживал не столько волосы, сколько более доступный ласке и утешению тюрбан. Однако, как ни мало он различал то, что попало под руку, ничего из происходящего вокруг не упускал:
– Подождите! Я хочу видеть этих людей.
– Это что? Назло мне? – воскликнула Лжезолотинка после заминки, которая понадобилась ей, чтобы решиться на ссору. Загнанная в угол, она рвалась из пут своей и чужой лжи. – Гоните бездельников в шею! – сказала она, зная, что Юлий не стерпит.
– Приведите! – возразил он, страдальчески поморщившись.
– Если мерзавец переступит порог, я уйду! – топнула ногой Лжезолотинка.
Ответом ей были рыдания. Лизавета вздрагивала, давилась слезами, а Юлий, играя желваками, попеременно ее оглаживал и потискивал – так яростно и порывисто, что эти знаки расположения заставили наконец задуматься размякшую в слезах девушку: во всхлипах ее появилось нечто вроде недоумения.
Лжезолотинка, описав лихорадочный круг, опустилась на кожаный топчан, где раскинула подол серого с золотыми прошвами платья. Рука ее подобралась вверх, зацепила случившийся на пути к горлу изумруд, и государыня уставилась на дверь в сдержанном возбуждении.
Ананья и в самом деле ожил. Его ввели кольчужники из караула, которых сопровождал все тот же придворный чин. Истерзанный и мятый, с мутным взором, оживший мертвец, похоже, с трудом разбирал представших ему персон. Раз приметивши Лжезолотинку, он больше в ту сторону не глянул.
– Государь! – проговорил он, остановившись окончательно на Юлии. – Надеюсь, вы меня помните. Мы встречались с вами – в охотничьем замке Екшене. При других обстоятельствах, конечно.
Последнее можно было бы не уточнять, теперешние обстоятельства напоминали о себе потрепанным обликом Ананьи; он криво держал голову, словно повредил шею и не мог ее распрямить.
– Отлично помню! – возразил Юлий, отстраняя от себя девушку; белая рубаха его и такой же шарфик остались в мокрых разводах.
– Я хотел бы поговорить с вами наедине.
Не чуя под собой ног, поднялась Зимка. Имелось у нее несколько мгновений, чтобы решиться на поступок, потому что словами, никакими словами и ссорами ничего уже нельзя было поправить. Невозможно было предугадать, что скажет этот готовый на все сморчок наедине с Юлием. Скорее всего, он скажет все.
– Хорошо, я уйду! – воскликнула Зимка с пафосом. – Раз так – я уйду! Оставляю на твое попечение эту... – колкий взгляд отметил потерянно вздыхающую Лизавету с заплаканными глазами. – Оставляю тебе эту страдалицу. Ты сумеешь ее утешить. Не буду мешать! Да! А я сейчас же уеду! Подальше... Куда угодно, только подальше! В Екшень, вот куда! Сейчас же!
Она не удержалась бросить взгляд на Ананью, но тот не выдал себя. По бескровному грязному лицу его нельзя было угадать, понял ли он значение роковых слов.
– Екшень далекий медвежий угол, – возразил Юлий с замечательным спокойствием. – Не взять ли тебе Дивея в охрану?
– Да! Дивей! – вспыхнула Лжезолотинка. – Мы уезжаем сейчас же! Идите за мной!
Подобрав подол, она кинулась было к двери, но лихорадочное вдохновение подсказало ей еще одну выходку – блестящее завершение трагического представления. Зимка метнулась к обморочно застывшей Лизавете. Несколько звонких оплеух вернули девушке румянец.
– Дрянь! Дрянь! Дрянь! – яростно повторяла Лжезолотинка, впадая в безнаказанное бешенство. Лизавета зашаталась от звонких частых ударов, и, едва государыня оставила девушку, та сделала несколько слабых шажочков назад, отыскивая кушетку. – Утешайся с ней! – крикнула Лжезолотинка.
Куда там утешаться! Впору было спасать, но даже этим никто не озаботился, хотя Юлий и Дивей глянули на подкошенную Лизавету с некоторой оторопью. Они позволили ей упасть. Мимо кушетки. Дивей кусал губы. Мгновение, другое... третье он колебался, отчетливо понимая, в какую дурную передрягу попал. Потом поклонился государю, расшаркавшись по полному образцу, и твердой стопою последовал за яростно шуршащей шелками Золотинкой. Откинув увенчанную костром волос голову, государыня шагала вереницею поспешно распахнутых перед ней дверей.
Зловещее молчание воцарилось в заставленном книгами покое. Долговязый чин с кем-то из желто-зеленых догадался, наконец, оказать помощь Лизавете, которая, впрочем, и не теряла сознания, а только мычала – как зажавший рану боец.
Юлий дышал трудно, будто избитый. Он сделал несколько шагов непонятно куда и наткнулся на скособоченного Ананью, который глядел на разыгравшиеся перед ним страсти с недомыслием постороннего.
– Что вы хотели мне сообщить?
– Я, государь, хотел объяснить. Во всем виноват кабатчик, он дурак.
– М-да... – рассеянно протянул Юлий. Еще описал круг и присел на ту самую кушетку, где прежде сверкала глазами Золотинка. Упершись одной рукой с намерением не засиживаться, он забылся.
Некоторую долю часа спустя Юлий обнаружил перед собой терпеливо ожидавшего вопросов Ананью, но нисколько не удивился, не задержал на нем внимания и позвал людей.
– Где государыня? – спросил он ровным голосом.
– Великая государыня взяла заложенную карету и только что отбыла, – виновато сообщил долговязый чин.
– В Попеляны?
– Я слышал распоряжение насчет Екшеня, – признался придворный.
– Так прямо, среди ночи?
На это и вовсе не последовало никакого ответа, ничего, кроме виноватых телодвижений.
– Хорошо, – сказал Юлий, отпуская придворного.
Однако в мятежном противоречии придворный чин опять всколебался телом.
– Простите, государь, простите великодушно! Но тот человек назвался Поплевой.
– Да-да, я знаю, – равнодушно отвечал Юлий, глянув на Ананью.
– Нет, простите, не этот. Тот, что этого приволок. Он-то и есть Поплева. Так он сейчас заявил.
– Вот как? – слабо удивился Юлий. – Ну что же... давайте и этого, что ли... Давайте всех.
Юлий успел забыть, кого тут должны были позвать, и с некоторой растерянностью уставился на явившегося перед ним старца. Высокого бодрого старика, мужчину с окладистой полуседой бородой. Без шапки, но с котомкой в руке, которой он небрежно помахивал. Бородач огляделся.
– Юлий? – спросил он, указывая просторным таким мановением.
– М-да, – пробормотал Юлий, поднимаясь.
– Ну, здравствуй, мой мальчик! – сказал бородач, кидая котомку на пол. Как на траву в час привала.
– Здравствуйте, – непонятно оробел Юлий, остановившись на полпути, потому что бородач от него отвернулся и кивнул придворному, указывая на Ананью:
– Этого заберите. Под стражу. Очень опасный человек.
Придворный чин, чье гибкое телосложение удивительно соответствовало придворным надобностям, изобразил собою недоуменный вопрос... который плавно, без единого слова перешел в почтительную сосредоточенность... Еще мгновение – и чин склонился перед “любезным тестем нашим, высокочтимым и благородным Поплевой”.
– Ну, здравствуй! – повторил Поплева, открывая объятия, в которых Юлий и утонул.
Стиснутый, потрясенный, поцелованный, взъерошенный... Горло перехватило, он задыхался и ничего не сказал вовсе.
– Ах ты, божечки! – чутко удивился Поплева. Так трогательно и понятно, что Юлий резко мотнул головой и спрятал лицо. – А что Золотинка? – спросил Поплева. – Где она?
Почудилось, будто Юлий вздрогнул в руках – как зарыдал без звука.
– Девчонка плохо себя ведет?.. Что за притча... Смотри-ка!.. Высеку как сидорову козу!
Поплева никогда не сек Золотинку розгами, ни в качестве сидоровой козы, ни в качестве человеческого детеныша – ни в каком качестве! Когда была Золотинка глазастой и проказливой девчушкой, он наказывал неизбежные по младости лет прегрешения особым, прекрасно известным малышке укором: выговаривая внушения, не повышал, а понижал голос, разве на шепот не переходил – Золотинка же трепетала. И можно представить, что делалось с ней, стоило Поплеве прикрикнуть! Что бывало, разумеется, в исключительных случаях. И уж по пальцам можно пересчитать те не заслуживающие снисхождения происшествия, когда по результатам чрезвычайного расследования приходилось ставить девочку в угол. Так что розги – было только иносказание, которого Юлий не понял. Ничего ведь не знал он о детстве и юности Золотинки, ничего совершенно. Потому и принял риторическую фигуру за нечто осязательное. Умилился надеждой, что можно Золотинку и в самом деле высечь!
Он разрыдался. Он позволил себе рыдать – со всей страстью изголодавшегося по искренности человека.
Карета мчалась в ночь среди погруженных в безмолвие полей. Ущербная луна стояла над мглистой холодной землей. Зимка редко выглядывала в окно за бьющую на ветру занавесь; закутавшись в плащ, она смотрела во мрак тряско подрагивающей кареты.
Страх оставался рядом, где-то близко, стоит только тронуть. Зимка боялась взбаламутить страх, догадываясь, что ночная лихорадка чувств оберегает ее от вопросов слишком яркого и слишком ясного утра, которое уже подступает. Она взвинчивала себя, распаляя и торжество, и досаду, и упоение собственной дерзостью – клубок противоречивых переживаний, в которых следовало бы еще разобраться. Губы ее шевелились, и слышались невнятные восклицания.
Пораженная этим клокочущим чувством, где-то под боком в тесном мраке кареты затаилась без звука, без дыхания одна из сенных девушек. Зимка не помнила, кто это, и не видела необходимости напрягать память.
Горячечно перебирая свои намерения и замыслы, кругами возвращаясь на прежнее, Зимка настойчиво убеждала себя, что поступила правильно, можно сказать, безупречно. И она нашла, наконец, слово, которое разом все объясняло, все приводило в порядок, придавая метаниям Зимки законченные и строгие очертания.
– Обмануть всех! – молвила она в темноту и прыснула оборванным смехом. Сразу вспомнила, что не одна в карете и прислушалась. Топот. Все подавляющий частый топот копыт, словно обрушенный в никуда, нескончаемый камнепад – стонущий грохот быстро бегущей каменной реки.
Присмотреть утром за девкой, отметила для себя Зимка и вернулась к выстраданной мысли. Обмануть всех! Пигаликов со всеми их договорами и соглашениями. Юлия с этим его юродством. Прыткого Ананью. Самонадеянного Рукосила. Очаровательного Дивея. Всех, сколько их ни есть. Всех провести и ускользнуть. Доказать свою правду. Вот как! Обмануть всех – раз они все друг другу противоречат, – это значит утвердить правду более общую и важную, чем мелкие частные правды мельтешащихся для своей корысти людей. Вот так!
Зимка вздохнула от подмывающего чувства триумфа. Всех обмануть – значит все распутать. Уничтожить ложь ложью. Обманом покрыть обман, и тогда... И тогда установить новое согласие, новый покой и порядок, выше и важнее прежнего. Подарить любовь тому, кто единственно ее и достоин – Юлию! Ибо нынешняя неопределенность, необходимость лгать, изворачиваться иссушает душу... И тогда я смогу любить до самозабвения. С гордо поднятой головой. Очиститься через испытания, чтобы любить и торжествовать! Не отступать! Затаив невидимые миру муки, сомнения свои и страх – вперед!
Зимка чувствовала, что размышления ее не совсем обыкновенные... Что намерения ее сродни подвигу, если не самый подвиг уже. Ей хотелось плакать от умиления. Когда-нибудь Юлий поймет и оценит! Что она сделала для него.
На почтовой станции далеко за полночь, когда карета остановилась для смены лошадей, Зимка заснула.
Внезапный, на ночь глядя, отъезд великой княгини в Екшень действительно обманул всех, спутал замыслы и расчеты Золотинкиных друзей и противников – она ошеломила и тех, и других.
Бурная была ночь и долгая. Оставив мысль гоняться за Золотинкой, Юлий и Поплева сидели до утра, разговаривая о прошлом. В дремучем лесном логове мучался бессонницей Рукосил-Лжевидохин. В бесплодном хороводе его тягостных мыслей оставалось не много места для Зимки-Лжезолотинки. Впадая в безумие болезненных надежд, Рукосил все же не сводил свои далеко идущие расчеты к помощи очутившейся на слованском престоле Зимки, потому что Зимка не могла дать больше того, что имела. А имела она только одно – любовь Юлия. Такую вещь, которую можно использовать только раз – на одно разовое предательство. А это было уж очень мало для потерявшего все чародея. Первые отчеты Ананьи из Толпеня разочаровали Рукосила, и он отставил на время Зимку как заботу не первой срочности. Отправленное же после столкновения в харчевне письмо Ананьи с устаревшими, но утешительными вестями еще не дошло, потому что четыреста верст птичьего лету – это расстояние даже для волшебной почты.
Зато пигалики получили сообщение осведомителя до полуночи. Принявший перышко секретарь разбудил сначала Буяна, а потом и остальных послов.
– Но мы не успеваем! – озадаченно проговорил Буян, еще раз перечитав донесение.
Посол Республики, влиятельный член Совета восьми был в белой ночной рубашке, любовно расшитой цветочками и уточками. Не лучше выглядели его встревоженные, поднятые с постели товарищи.
И к чести ретиво встрепенувшегося при этой тревоге Млина, он оставил неизбежное “я так и знал!” при себе и не сказал Буяну ни слова упрека. Предчувствие беды, размеров и следствий которой невозможно было пока что предугадать, овладело пигаликами, отодвинув в сторону их внутренние разногласия.
– Не успеем обложить Екшень, – сказал Буян, опуская письмо. –Если считать двух самострельщиков на одного едулопа и один к одному на латников полковника Дивея, потребуется двести самострельщиков, не меньше. Столько у нас будет в Екшене через неделю. Не раньше.
– При том же мы не получили из Республики ответа на наш запрос и предложения, – тихо отметил Млин.
Буян опустился на смятую кровать. Единственная свеча на табурете возле письма, затененная стеснившимися вокруг рубахами, оставляла большую часть комнаты, стены, обстановку и косой потолок в беспокойной и переменчивой неясности.
– Но что она преследует? – заметил кто-то из темноты.
– Нужно предположить худшее, – живо и даже как будто с удовольствием отозвался Млин. – Золотинка бежит от пигаликов к Рукосилу. Тут и будет играть – на поле между ними. Между нами.
Буян тронул ладонью лоб и судорожно вздохнул.
– И когда ходовой монетой в этой игре станет искрень, – уверенно продолжал Млин, – тут-то мы все и взвоем.
Никто не возразил. Никто, однако, из пигаликов даже в этот час, когда тень неведомого простерла над ними свое крыло, не произнес вслух той простой мысли, что следовало, может, пойти на попятную, отказаться от преследования Золотинки по двухсот одиннадцатой статье. Отказаться, когда преследование стало уже невозможным и опасным. Не загонять волшебницу в угол. Оставив закон, незыблемость и неотвратимость кары лишь для беспомощных и безответных. Чудовищное это предложение никто не произнес, однако сомнение смутило честные души пигаликов.
– Сколько у нас под Екшенем? – спросил Буян, окидывая взглядом товарищей.
– Разведчики, посол. Восемь самострелов и пять следопытов.
– Ну что же, займемся почтой. Бумаги придется извести много. – Это подобие шутки встречено было подобающими, в меру смешками.
В дороге Зимка держала Дивея на расстоянии, на людях и без людей с казенной вежливостью. Он не настаивал на большем и сам замкнулся, усталый и мрачный. Всадники не слезали с седел по восемнадцать-двадцать часов, полковнику доставалось не меньше прочих. Нечего было и думать, чтобы найти на каждой станции подставы для отряда в тридцать человек – лошади падали прежде людей. А Золотинка спешила, не оборачиваясь назад, и наконец велела охране двигаться своим чередом, не пытаясь угнаться за государыней. В Екшень она вкатила на третий день в карете восьмериком, но, считай, без свиты – несколько витязей на упряжных лошадях с последней станции.
Великие государи не посещали охотничий замок Екшень почти два года, заброшенная усадьба опустела и задичала. Никто не выбежал навстречу. Гайдуки соскочили с запяток, сбили замок и отворили ворота обширного, как лес, сада. Дороги и дорожки застилала прошлогодняя листва. Зеленая плесень лежала на земле, на валежнике, на толстых стволах вязов.
Затхлым духом веяло из студеных помещений особняка. С перекошенными лицами бегали немногие слуги, скрежетали замки, и понадобился особый человек, чтобы открывать перед государыней забухшие, неповоротливые двери.
Зимка оглядывалась, пораженная убожеством великокняжеского замка. Чего стоила бросившаяся в глаза еще на въезде тростниковая крыша! Зимка велела топить все печи и очаги и, пройдя вереницею смрадных комнат, вышла на задний двор к хозяйственным пристройкам, где жили сторожа и челядь. За раскрытой дверью небольшого домика – тоже под тростниковой крышей – испуганная женщина кричала на расплакавшегося ребенка, понуждая его молчать. Ребенок затих, словно ему зажали рот.
Любопытно было проверить, зажали или нет. Но Зимка не остановилась на этой мысли – она приметила склонившуюся к колодцу старуху, которая вопреки всеобщему переполоху не обращала внимания на государыню. Отерши рот, искоса глянув из-под нависшего над лицом платка, она засеменила прочь, тяжко опираясь на клюку.
– Кто это?
– Нищенка, – не совсем уверенно, не тотчас отвечал дворецкий – багровый мужчина в зипуне с заштопанным локтем. – Не хватает людей. Одна ограда у нас полторы версты.
Зимка глянула старухе вслед… и поежилась. Она вернулась в особняк, отослав под пустячным предлогом слуг, прошла чередою открытых дверей к северному окну в расчете снова увидеть старуху. И увидела, едва отерла от пыли краешек стекла Обернувшись лицом к дому, старуха откинула низко опущенный платок и цепко оглядывала слепые окна. Зимка отшатнулась.