Рождение волшебницы побег
| Вид материала | Книга |
- Рождение волшебницы погоня, 7346.97kb.
- Рождение психоаналитика, 4014.43kb.
- «Побег», 555.88kb.
- В. А. Сухомлинский. Сердце отдаю детям Рождение гражданина, 10155.76kb.
- "Рождение трагедии, или Элиннство и пессимизм" рождение трагедии из духа музыки, 1524.2kb.
- Лекция 17. Половое размножение цветковых растений, 66.31kb.
- Внеклассное мероприятие в 1-м классе "Загадки волшебницы Зимы", 87.97kb.
- Исмаил Ахмедов служба в сталинском гру и побег из него бегство татарина из разведки, 13248.04kb.
- Социально-значимый проект «рождение гвардии» Новосибирск 2012 год, 77.18kb.
- Этот старинный метод получил в наше время свое второе рождение и научное обоснование, 51.3kb.
Необъяснимым образом он черпал силу в ожесточении. И так созрела в нем мысль пробираться в Екшень, чтобы просить помощи. Все им сказать – да! О зеленых чудовищах! Что они бьют людей. Что мамка с таткой... Домаш запнулся, лицо плаксиво сморщилось. Стараясь не расплакаться, он размахивал на ходу руками еще резче. А в Екшене даже государь бывает, перескочил он через ужасы воображения. И войско там. Целый полк!
С злобной какой-то радостью Домаш примечал знакомые места и совсем уверился, что на правильном пути, когда вышел на заросшую голубикой марь. Тревожная близость цели заставляла его пускаться короткими пробежками, отчего Кудря начала отставать. В глубоком сухом мху малышке стало совсем трудно, она спотыкалась на спрятанных под мягким покровом корнях, но не звала. Доносилось только надрывное сипение, да шорох.
Потом и это исчезло.
Когда Домаш решил наконец обернуться, то ничего не увидел. Стало тихо. Домаш ждал, готовый разразиться бранью.
– Кудря! – окликнул он, превозмогая досаду.
Девчонка исчезла. Невозможно исчезнуть ни с того, ни с сего без следа и звука. И главное, без причины.
– Ты это брось! – сказал он, надеясь поправить что-то угрозой.
Чирикали птицы, их порхающие невесомые голоса заполняли оставленную девочкой пустоту.
Тоскливый страх защемил сердце, пробуждая малодушное желание вычеркнуть Кудрю из памяти, будто ее никогда не было.
Он ступил назад по приметному в траве следу.
– Кудря! – дрожащий голос терялся среди редких чахлых сосенок.
Девочка лежала ничком в зарослях голубики. Он хотел обругать и ударить, но она не отвечала. Когда перевернул, оказалась жива, но глядела безучастно и как будто не слышала. Присыпанное трухой личико ее с красноватыми вмятинами от веточек сделалось бело. Кудря не хотела больше идти, никуда вообще.
– Нам нужно в Екшень, – смягчившимся голосом пытался втолковать Домаш даже просительно. – Там ратники, они спасут мужиков. У них щиты и копья, у каждого меч. Целый полк. И знамя есть. И барабан. Там государь. Слышишь?
Кудря сидела, пока он держал ее за плечи, и ложилась снова, стоило отпустить. Она не отзывалась на слова и не замечала тычки. Нет, она не притворялась. Что-то такое с ней сделалось, отчего она лишилась чувств.
А, может, и ума, похолодел Домаш.
Он сказал, стараясь не выдавать отчаяния:
– Садись на закорки!
Домаш сразу почувствовал, как тяжело и мешкотно тащить ношу там, где только что торопился, припускаясь бегом. Каждое препятствие, поднявшийся корень, приходилось испытывать ногой. Мальчик не разгибал головы, а видел лишь мох, жесткую узкую траву и кустарники на два-три шага перед собой.
Наконец он выбрался в сухой и просторный бор, за которым следовало искать сложенную из дикого камня ограду Екшеня. Глянув на солнце, Домаш уставился в землю и побрел, пересекая тени под углом. Ноги не проваливались в мох, не путались в корнях, стало полегче – только шишки да хворост, поросший редкими зелеными травинками. Не было надобности засматривать вперед и озираться по сторонам. Домаш не разгибался под тяжестью припавшей к спине девочки, ничего не различал вокруг и потому не вздрогнул, когда среди кустов бузины зачернело нечто зловещее.
Бдительный взгляд мог бы уловить в древесном дрязге торчащую, как обломанный сук, пясть... обглоданные пальцы прорастали возле безобразного гриба, который был ухом... Испуганный взгляд угадал бы в позеленевшем камне обросшую мхом спину. И вдруг – остекленелый глаз, вывернутая стопа с мозолистой белесой подошвой. И в этом месиве тел, узловатых лап – дубина и перевязанный ремнями булыжник. Оцепенелый ком, гадючье кубло не живых и не мертвых чудовищ – мертвые не принимают таких вычурных, судорожных положений, а живые не способны на полную одеревенелую неподвижность.
– О! – слабо охнула Кудря. – Что это?! Домаш!
– Молчи! – огрызнулся мальчишка, не поднимая жаркого лица. – Молчи – брошу!
Кудря зажмурилась. Оскаленные зубы сверкнули в зелени… И окоченелый, полный мертвящего ужаса лес пропустил детей. Водянистые глаза в складке морщинистых век провожали их плотоядным взглядом, пока согнувшийся под ношей Домаш не потерялся меж сосен.
В недоумении сторожевые едулопы вперли застылый взор туда, где прошло и пропало двуногое, двухголовое и четырехрукое существо неведомого рода и пола. Едулопы трудили мозги, пытаясь привести в соответствие смысл полученных распоряжений со значением явившегося им видения. “Если кто из людей вас заметит...” Увы! под вопросом оставалось и то, и другое: что “из людей” и что “заметит”.
Едулопы все еще тщились разрешить загадку, когда Домаш вышел к ограде замка и нашел тропу.
– Сама пойдешь? – спросил он девочку, но Кудря не отозвалась, хотя, похоже, и поняла – если судить по тому, как крепко обхватила его ручонками. – За оградой брошу! – сурово пообещал Домаш и встряхнул девочку, подкинув ее на спине повыше.
Он не бросил ее и за оградой. Нечищеная дорожка меж толстенных дуплистых вязов вывела детей к безлюдному замку, на задний двор, посреди которого высился отмеченный теремком колодец. Где-то мерещились голоса. Сказочным видением явилась и промелькнула волшебница – золотом блистали ее широкие в подоле одежды, пламенеющая волна поднималась над гордо поставленной головой.
Если Домаш не вовсе оторопел, то потому лишь, что изнемогал от усталости. Он даже как-то и не особенно удивился – принял явление волшебницы к сведению, как обстоятельство, по-видимому, благоприятное. Житейская сметка подсказывала ему, однако, что на волшебницу рассчитывать не приходиться, лучше держать к конюшне, где надо отыскать таткиного братана. Если что и можно было себе позволить, так это ненадолго остановиться, чтобы глянуть в зев двери, который поглотил золотое сияние.
Но даже беглого взгляда из-под смоченных потом бровей хватило мальчику, чтобы заметить недалеко от входа белеющего под сенью плюща человека. Крестьянская рубаха его и порты внушали доверие. Домаш выпустил девочку, пошатнувшись от облегчения.
– Дедушка! – позвал он с почтительного расстояния.
Неловко подогнув ногу, желтый от старости дед, лысый, но с сивыми лохмами за ушами, глядел невидящими глазами. Казалось, он презрительно щурится.
– Дедушка! – повторил Домаш, подступая ближе, и толкнул старика в плечо.
А тот словно и ждал прикосновения, чтобы, довершая насмешку, свалиться. Приткнувшаяся к стене голова скользнула, дед накренился и тюкнулся в землю. Глаза его не закрылись.
Оглянувшись в ознобе, Домаш почуял, что и замок вымер, как заколдованный. Все застыло под нежизненным солнцем. Витают невнятные, никому не принадлежащие голоса.
– Бежим! – выпалил Домаш свистящим полушепотом.
Кудря, все еще вялая и безразличная, если и способна была что сейчас понимать, то только это – бежать и прятаться.
Рванувшись, Домаш наскочил на широкий подол платья и плюхнулся в благоухающий шелк.
Зимка не испугалась, потому что заметила детей прежде, чем шальной мальчишка боднул ее в ноги. Она ухватила негодника за вихор.
– Тетенька, тетенька! – задыхаясь, залепетал мальчишка. – Великая госпожа! Там дедушка мертвый – смотрит.
Мальчишку пришлось выпустить, тут Зимка и сама заметила под плющом серую тень. Предусмотрительно оглянувшись и нигде не задержавшись взглядом – такое незначительное существо, как Кудря, не могло, конечно же, остановить внимание государыни, – Зимка подошла ближе.
У стены привалился бездыханный Рукосил в стариковском обличье Видохина.
Потрясенная Зимка не имела смелости даже обрадоваться. Словно сама себя придержала: никаких чувств и никаких мыслей, только хитренькое недоверие. Да точно ли? Не хотят ли ее провести? Еще раз оглянувшись, – теперь-то она осознала все значение того замечательного обстоятельства, что первая открыла смерть Рукосила! – Зимка присела, чтобы пощупать запястье и лоб чародея.
Лжевидохин – был это все ж таки Лжевидохин, несмотря на сомнения, – остывал. Сердце не билось. Голова перевалилась в грязи с боку на бок, зыркнув оловянными глазами.
Неужто все? – сказала Зимка разве не вслух. И я свободна? Выпущена на волю? Все разрешилось разом? Юлий и Дивей, Ананья и пигалики, ложь и правда, – все спуталось и распуталось, самым чудесным образом устроившись к лучшему.
Теперь я могу объяснить все, что угодно и как угодно!
Выпуталась!
Лихорадочная дрожь пронизывала Зимку, сердце колотилось. Она чувствовала стеснение в груди и с трудом дышала. Ощущение становилось мучительно, противная дурнота захватила и голову, которая пошла кругом. Нужно было встать, но и просто пошевелиться представлялось уже задачей.
Внезапно Зимка поняла, что не может оторваться от мертвого чародея. Рука ее прикипела к холодной и твердой лысине, дрожь обратилась судорогой, словно Зимку живьем выворачивали на левую сторону, наизнанку.
Округлившимися глазами взирали на превращение Домаш и Кудря. И прежде, чем великая государыня Золотинка, обсыпаясь и распадаясь, обратилась в иную девицу, насмерть перепуганную и бледную, дети дали деру – с тем потрясающим звериным ревом, который издают потерявшие голову человеческие детеныши.
Пронзительный вой этот разбудил замок, а Зимка, когда вздохнула, поняла, что произошло западение. Самопроизвольное возвращение к ее собственному Зимкиному естеству, какое не минует рано или поздно всякого оборотня. То было, к несчастью, первое Зимкино западение, и она совершенно, до невменяемости потерялась, не сообразив даже искать спасения в бегстве – забиться в какую нору и переждать несчастье до нового обращения в Золотинку. Пришел ли тому срок и никакой другой причины не имелось, стало ли поводом к западению сильнейшее нравственное потрясение, явилось ли виною роковое обстоятельство – смерть чародея, который когда-то и превратил Зимку в Золотинку, – теперь не время было разбирать. Не следовало мертвого Лжевидохина и касаться – вот в чем дело!
Зимка замечала перемену в телесных ощущениях и во внешности: сменилось платье, иначе легли волосы и всё, всё! Не имея зеркала, она лихорадочно ощупывала лицо, завела к глазам прядь волос, и точно – ни единой ниточки золота!
Она вскочила, вспомнив о колодце, который мог сойти за зеркало. И увидела на пороге особняка Дивея. В окнах маячили лица. Народ высыпал – где только прятался?!
Красавчик окольничий глядел каким-то новым, незнакомым взглядом, которого никогда не примечала за ним великая государыня и великая княгиня Золотинка. Он глядел покровительственно и нахально... с высокомерной, усмешливой лаской, за которую Зимка, в прежних своих Золотинкиных обстоятельствах, на месте его убила бы.
– Ну? И что мы тут делаем?.. Что это козочка испугалась? – сказал он, озираясь. – Допрыгалась?
И тут только Зимка сообразила, что полковник Дивей видит ее в первый раз. Не сознает, что имеет дело все с той же Лжезолотинкой. Свидетелей превращения нет, кроме детей, уже исчезнувших. И не все потеряно. Западение не будет вечным, штука в том, чтобы не оплошать, когда начнется обратное превращение. Где-нибудь переждать. Доля часа, час или два пройдут до такого же внезапного обратного превращения. Так Зимка когда-то слышала.
А Дивей продолжал озираться. Ба! Он искал глазами великую государыню Золотинку, с которой только что виделся в большой горнице особняка. Естественно было ожидать, что государыня выглянет на шум. Зимка заторопилась отвлечь его от этих ожиданий:
– Дедушка! – трогательно, сколько могла жалостливо и беспомощно, пролетала она. – Дедушка умер! – показала на мертвого Рукосила и... ужаснулась.
Так и похолодела, уразумев, что полная смерть Рукосила-Лжевидохина означала бы обратное превращение Видохина в Рукосила! Которое сейчас и последует! Обнаружится оборотень и сомнительное родство с ним неведомо откуда взявшейся «козочки».
– Какой еще дедушка? – усмехнулся Дивей, прихвативши Зимку за руку. Бегло глянул на мертвого старика, который его не занимал. – Как ты здесь очутилась? Одна? В глухомани? Без кареты? Где слуги?
А и в самом деле, все одно к одному, нелепость за нелепостью: Зимкины дорогие наряды не вязались с нищим дедушкой.
Дедушка – святой отшельник, чуть было не брякнула еще Зимка, но вовремя прикусила язык, догадавшись наконец, что в полном расстройстве чувств ничего иного, кроме очередной глупости, родить не может.
В окнах ухмылялись наглые рожи – военщина лезла друг на друга поглазеть на девку. Так-то они, мерзавцы, соблюдают тайну, в засаде! – подумала еще Зимка, но и этого на счастье не произнесла.
– Мертв! – объявил склонившийся над Лжевидохиным латник в темно-красной бархатной шляпе, кто-то из приближенных Дивея. Явилась и челядь, вокруг толпились известные и не известные Зимке лица.
– Где государыня?
Роковой вопрос этот особых затруднений пока не вызвал. Государыню только что видели в горнице.
Никто еще не хватился ее по-настоящему, но Зимке не доставало самообладания довериться естественному ходу событий. Ей казалось особенно важным, чтобы Дивей и все остальные не задержались на мысли о государыне. И Зимка обратилась к испытанному, годному на все случаи жизни средству, которое не нужно было долго искать, – принялась вздорить.
– Мужик ты сиволапый! – вскричала она визгливо. – Защемил руку, падло! Пусти! Синяки же останутся, синяки будут.
Словесная дребедень, сдобренная щедрым количеством злости, смутила окольничего, не ожидавшего от красивой девушки такой прыти. Он выпустил Зимкино плечо – более от неожиданности, впрочем, чем с намерением извиниться.
– Тоже еще чучело! – наступала Зимка, не давая опомниться. – Много о себе понимаешь! С девками воевать! Город взяли и все наше?! Так, да? Страдник ты, наемник, наемное копье. Вот ты кто – наймит!
Как Зимке взошло на ум это слово, невозможно было объяснить. Но, так или иначе, сумела она поразить Дивея. Полковник вышел из себя при “наймите” и прошипел с бешенной, злобной учтивостью, с какой, наверное, проворачивают кинжал в груди врага:
– Сударыня, вы имеете дело с полковником окольничим Дивеем из рода Хотунских. Перед вами Хотунский, сударыня.
– А мне плевать! – звонко возразила девушка.
Окольничий задохнулся... а мгновение спустя предпочел выдать слабость за достоинство и вовсе не открыл рта.
– А с этой падалью что делать? – сказал Дивеев сотник, толкнув ногой бездыханного старика.
Обилие надетого на людей железа: пластинчатые доспехи, навершия, мечи, кинжалы, кольчужные оборки, бляхи и толстые кожаные куртки, тоже почти железные, – вся эта негнущаяся броня и тяжесть лишала их чуткости, защищала от расслабляющих нежностей. Так что, по правде говоря, Зимке не нужно было долго трудиться, чтобы взвинтить всех до скотского состояния.
– Киньте эту падаль в сарай! – бросил Дивей. И, поймав непонятный Зимкин взгляд, добавил с кривой ухмылкой. – Да и козу туда же! Заприте шлюху вместе с ее – трах-тарарах – дедушкой! Пусть – трах-тарарах! В сарай к – такой-то – матери!.. Да расходитесь, вашу мать! Что за сходка? Мертвяка не видали, сучьи дети? Не толпиться! Окна позакрывать, что такое!
Он еще раз выругался – с остервенелой обстоятельностью – и вернулся в дом на поиски государыни. Нисколько не обескураженные, а только взбодренные, со смешками и прибаутками вояки подхватили тело за конечности, так что запрокинутая голова Лжевидохина провисла, шаркая лысиной о землю, и поволокли в сторону конюшни. Туда же потащили и девицу, лапая ее мимоходом, тиская и пошлепывая, и уж, само собой, не стесняясь насчет ухмылок, грязных шуточек и недвусмысленных обещаний.
Все сложилось удачно, против ожидания ловко. Чего опасалась теперь Зимка, так единственно, чтобы Лжевидохин не скончался по дороге, у порога сарая обратившись внезапно в Рукосила.
На счастье, ничего не случилось, хотя оскотинившиеся вояки изрядно обтерхали старикову лысину о землю – сверх необходимого даже. Сунулись в один чулан и в другой, не нашли ключей, и остановились на дровяном сарае между конюшней и домом прислуги.
Внутри были груды поленьев, всякий дровяной хлам, узловатые, не поддавшиеся топору колоды. Окна не имелось, но обрезанная поверху дверь давала свет. Тело бросили на засыпанный щепками и трухой пол, ощупали Зимку глумливыми взглядами и заперли, пожелав на прощание развлечься с дедушкой.
Едва осмотревшись, Зимка хватила себя за лицо, поймала ладный носик, ощупала крутой и упрямый лоб – подзабытые черты одной колобжегской красотки. Потом, превозмогая сердцебиение, склонилась к брошенному навзничь чародею.
Трудно было объяснить, что он еще жив... то есть не обратился после смерти в Рукосила. Мертвый оборотень давно уж должен был вернуться к своему первооблику.
Затаив дыхание, глядела она, чего-то выжидая... тронула замаранный лоб старика. И едва не вскрикнула – холодное прикосновение дернуло ее ожогом, а Лжевидохин вздрогнул – словно в попытке подскочить. Брошенные наземь руки его приподнялись и бессильно упали. Старик застонал, захрипел, но Зимка уже плохо понимала, что с ним происходит, ее и саму корежило.
Наверное, ей все же удалось оторвать прикипевшую к стариковской лысине ладонь – она очутилась на разваленной поленице, куда бросило ее задом.
Знакомая уже тошнота означала западение и, вероятно, обратный переход тоже. Раздирающая мука стала выворачивать ее наизнанку… Вот ощутила она томительную слабость во всем теле… И поняла, что обратное превращение совершилось, – в самом коротком времени после западения. В узких лучах солнца, что пробивали сквозь щели, сверкнули золотные прошвы на подоле. Зимка ощутила на голове венец унизанных узорочьем волос.
Рукосил-Лжевидохин корчился – застоявшаяся кровь трудно пошла по жилам.
Треснуть поленом по лбу! – острое, как догадка, побуждение заставило Зимку похолодеть. И чем яснее становилась ей необходимость прибегнуть к полену, чтобы прекратить чудовищные корчи мертвеца, чем отчетливей постигала она значение каждого упущенного мгновения, тем больше коченела в бездействии, лишенная всякой надежды двинуться.
Лжевидохин быстро, на глазах приходил в себя и, наконец, сел. Встряхнулся и ожил. Казалось даже, что западение в смерть не произвело на него особого впечатления – расслабленно трогая себя за лоб, он дивился диковинным переменам обстановки. Вот он узнал расцвеченную броскими лучами солнца Лжезолотинку... отчего, впрочем, не прибавилось ясности насчет разваленной поленицы, деревянной трухи и прочего.
Зимка не могла говорить. Онемела.
За дверью отвечал кому-то часовой.
Все кончено. Свершилось, поняла Зимка. О полене придется забыть. Поздно.
Поэтому Зимка приложила палец к губам, превращая чародея в сообщника, и многозначительно показала на дверь. Кажется, он понял, как будто понял. Но непонятно с какой стати ослушался.
– Иди-ка ты сюда, детка, – коснеющий языком прошамкал полумертвец, не умея придать голосу сколько-нибудь естественное выражение.
Лжезолотинка метнула встревоженный взгляд и должна была все ж таки подняться, чтобы утихомирить Рукосила.
– Иди-иди, – повторил он, словно испытывая Зимку. В потемневшем лице его проступило скаредное, и хищное, и недоверчивое, выражение. Словно он чего-то боялся... Продешевить? Проболтаться? Зимка не понимала. Было жутко и не покидало ощущение ловушки. Она колебалась, не зная, чего больше опасаться: часового, который не мог не слышать ожившего старика, или Лжевидохина.
Старик начал подниматься с очевидным намерением добраться до строптивой сподручницы, а часовой, сверкнув на солнце шлемом, заглянул через верх двери.
– Позови окольничего Дивея! – властно бросила она, на мгновение опередив изумленный возглас.
Наверное, это был правильный ход. Часовой узнал государыню и колебался только, нужно ли отпереть дверь – Зимка не дала на этот счет указаний, – оставил все как есть и кинулся опрометью к особняку. Что касается Лжевидохина, тот оказался в затруднении. Он и без того действовал наугад, а сейчас и вовсе смутился, остановился на полпути, запустив пальцы за отворот рукава, и замер. Он отлично помнил засаду, собственную смерть, без особых усилий воображения находил место и для сарая, в котором нежданно очутился... Но слованская государыня Зимка-Золотинка в этот сарай не лезла.
И она сейчас же вильнула.
– Вот теперь мы сможем поговорить! – бодро объявила Лжезолотинка, кивнув на дверь. – Времени в обрез. Зачем вы звали меня в Екшень?
– Ого! Так сразу! – прошамкал старик, все еще соображая. –Торопишься! Ишь какая попрыгунья, ласочка-касаточка моя. Ишь как расшалилась! – гнусно захихикал он, показывая желтые пеньки зубов. Верно, он нарочно оттягивал осмысленный разговор. – Ну, ладно, иди сюда, я тебя на радостях поцелую.
– Только скорее, – поморщилась Лжезолотинка и подставила старичку щеку.
Щека ее осталась до поры в небрежении. Сначала Лжевидохин вытащил из отворота на рукаве голубиное перо и кинул его на воздух. Юркое пятнышко тотчас, одним витком, отыскало дорогу к солнечному разрезу над дверью. Зимка беспокойно зыркнула вослед перышку, а старик ласково ей кивнул – с нехорошим таким холодом в недобро сверкнувших глазах. Да, мол, так оно все и есть! И тогда уж чмокнул заждавшуюся поцелуя красавицу.
Тут однако – по размышлении – принялся он за дело обстоятельно. Холодные, как прикосновение змеи, бесцветные губы его ощупали “наши щечки” и “наши глазки” – Лжезолотинка же только жмурилась, согласная и не это еще претерпеть, лишь бы потянуть время до появления Дивея. Надо думать, Лжевидохин нарочно ее дразнил: стиснул, облобызал и совсем уже беззастенчиво принялся ее лапать, зашарил беспокойно дрожащими руками по сдавленной платьем груди, бессмысленно приговаривая при этом “ну-ну, старичка-то стесняться не приходится... по-свойски, по-свойски... мы ведь с тобой душечка, пташечка... муси-пусечка ты моя, не первый день знакомы... ох, ведь не первый! нет!.. в разных вас видах видали, дрянь ты эдакая, дрянцо препорядочное!”