Рождение волшебницы погоня

  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   18

Знойным летом 771 года от воплощения Рода Вседержителя по неспокойным дорогам Словании шел хорошенький, ясноглазый пигалик с котомкой за плечами.

Молоденького пигалика, пока он не вошел в возраст, лет до тридцати и до сорока иной раз, трудно отличить от обыкновенного, разве что необычайно благоразумного и воспитанного, мальчишки. Таков и был с виду одинокий путник с котомкой. Довольно широкое, но тонко очерченное в подбородке, круглое личико его отличалось младенческой нежностью румянца. Глубокие темные глаза, бровки, реснички, розовые губки – вот вам примерный и чисто умытый мальчик. И только трезвое напоминание, что это все ж таки не мальчишка, а пигалик, не ребенок, заставляло остановиться на мысли, что малышу этому, должно быть, не меньше двадцати лет отроду. А то и все тридцать.

Соломенные вихры малыша украшали несколько васильков, только что сорванных, по-видимому, на обочине. Плоская белая шапочка оказалась в руках, и пигалик помахивал ею на ходу, словно бы не зная, куда пристроить. Легкомысленные украшения на макушке вызывали представление о свойственных легкомысленным летам забавах, но внушительный кинжал на поясе, напротив, подводил к мысли, что парнишка шутить не склонен. Можно было отметить основательное дорожное снаряжение путешественника: крепкие башмаки, которые оставляли в пыли утыканный гвоздиками след, толстая зеленая куртка и кожаная котомка с карманами. Все это было, несомненно, самое основательное, настоящее, рассчитанное не на забавы, а на долгий путь и трудную службу – все принадлежало основательному, в известном уже возрасте человечку.

И потом – с этого следовало начинать! – дети пигаликов не гуляют за сотни верст от родного дома, от исконных своих обителей в горных дебрях Меженного хребта, пигалики не знают беспризорников и бездомных, и значит, ничего иного не оставалось, как признать, что розовощекий, нежный малыш, шагавший по слованской земле, был вполне сознательной, ответственной за свои поступки личностью.

И то только удивительно, что судьба хранила малыша, его никто не обидел. Ладно, никто не позарился на детского размера куртку и башмаки – пусть, но ведь можно было найти применение такому полезному предмету, как котомка, – завидная вещь для всякого из тех беззастенчивых молодцов, которые в несметном множестве заполонили собой дороги. (Надо было бы, впрочем, исключить из соблазнов, опасных для нравственности бродяг и встречного ворья, кинжал – штуку вполне подходящую, но, как известно, обоюдоострую.)

Так или иначе, оказавшись за сотни верст от родных гор, малыш, надо думать, претерпел немало превратностей, и если хранила его до сих пор судьба, то не менее того хранило и самое звание пигалика – существа и презренного, и опасного, вредоносного по сути крепко укоренившегося в народе предрассудка. И поскольку проистекающая от пигалика опасность представляет собой по смутному понятию обывателя нечто неуловимое и необъяснимое, обыватель (тот же бродяга) склонен сторониться заразы, не доискиваясь причин.

Словом, Золотинка – а хорошенький пигалик с котомкой за плечами и была, разумеется, претерпевшая превращение Золотинка – не узнавала страны. Страшно сказать, два года! – если не было тебя два года на родине в пору смут и лихолетья. То была чужая страна, чужая. Ощущение, поразившее Золотинку тем больнее, что не было способа вернуться к своей. Где же искать иную? Ту, что навеки сроднилась с юностью Золотинки и детством, что мерещилась ей в подземельях у пигаликов.

Не внешние приметы беды: пожарища и поросшие сорняками пустоши, где белели растасканные собаками кости, угнетали Золотинку – не только это, но нечто непоправимо переменившееся в самих основах народной жизни и духа. Это можно было бы назвать ожесточением и безразличием в той же мере... какое-то разнузданное равнодушие ко всему на свете, включая, кажется, и собственную жизнь.

Толпы оборванных висельников на дорогах с пренебрежением взирали на развешенных в назидание живым мертвецов, которые отягощали ветви всякого сколько-нибудь раскидистого и приметного, на пригорке дуба. Посинелые мертвецы отвечали живым точно таким же равнодушием, которое нисколько не умалялось кривой ухмылкой на запрокинутой, перекошенной роже. Казалось, те и другие без затруднений менялись местами: живые заступали место повешенных, тогда как висельники сходили по нужде за людей.

Самое поразительное, что они смеялись и, бывало, пускались в пляс. Бог знает, какой находили повод для радости обездоленные, бесприютные люди, среди которых попадалось немало растрепанных женщин и чумазых одичавших детей, – чему бы они ни смеялись, они никогда не делили своего веселья с пигаликом, даже таким безобидным с виду, как сильно убавившая в росте Золотинка. Они замолкали, когда, пренебрегая косыми взглядами, пигалик пытался подойти ближе, чтобы прислушаться.

Иногда Золотинка испытывала нечто вроде зависти. Эти толпы сдвинутого с места, лишенного корней народу голодали, спали и ели, где пришлось, беззаботные, как однодневная мошка. Они сходились и расходились, не здороваясь и не прощаясь. Они дрались, грызлись, отнимали друг у друга жалкую свою добычу и однако же всегда оставались под охраной всеобщего равенства лохмотьев. Как бы ни терзали они друг друга, они оставались среди своих и, растворяясь среди себе подобных, обретали спасение в безвестности.


А Золотинка, верно, не умела пользоваться свободой. Судьба преподнесла ей столь редкий дар: освободила от прошлого, от ошибок его и недоразумений, позволив начать все с чистого листа. Заточенная в камень, она умерла и воскресла, осужденная жестоким приговором, воскресла вторично, обращенная в пигалика, обрела еще одно рождение. Что связывало теперь свеженького, как младенчик, малыша в белой шапочке и в крепкой зеленой куртке с прежней, оставшейся в невообразимой дали Золотинкой? Казалось, ничто. И все же никому не ведомый, ничем никому не обязанный пигалик-изгой Золотинка, едва только выскользнув из тюремных тенет, уже ощущал на себе путы долга.

И хотя Золотинка сказала Буяну «нет», сказала или подумала сказать, отмолчавшись, когда нужно было говорить, самое ее «нет» непостижимым образом влекло за собой обязанности и не приносило облегчения. Такое уж было несчастное свойство Золотинки: как бы ни повернулось дело, из любых обстоятельств она умела извлекать хлопоты и нравственные затруднения. Сказавши «нет», нельзя было уйти от сознания, что Буян-то, в сущности, прав. Более чем прав. Неумолимо прав. Сколько ни отмалчивайся – прав.

После старательно разыгранного обеими сторонами побега, когда обращенная в пигалика Золотинка, благополучно миновав указанные ей заранее заставы и ловушки, уже сбегала козьей тропой в долину и полной грудью вдыхала упоительных воздух воли, ощущая себя свободной от всех долгов, грехов и ошибок, от прегрешений прошлого... это прошлое нашло способ напомнить о себе и о долге. В узком месте тропы под скалой, где нельзя было разминуться, поджидал Буян.

Член Совета восьми, седеющий пигалик с детским личиком, на котором застыла какая-то болезненная улыбка, держал шляпу в руках и, увидев беглеца, тотчас ее надел.

Золотинка обрадовалась другу, не совсем понимая только, что значит эта сумрачная, со вздохами и с застылой улыбкой сосредоточенность.

– Присядем, – строго сказал Буян, оглядываясь по сторонам.

Они сошли в заросшую изумрудной травой ложбину, где бежал в глубоком каменном ложе, низвергаясь по уступам, ручей, и опустились на прогретую солнцем землю. Буян нашарил камешек и поводил рукой, примериваясь добросить до воды, но передумал, бросать не стал, отложив это легкомысленное занятие до другого раза.

– Вот ты и беглец. Изгой, – начал он, и нечто особенное в голосе заставило Золотинку насторожиться. – Изгой, ты извергнут обществом. И по легенде, и по жизни. Мало что связывает тебя с людьми и еще меньше с пигаликами.

Настроенная все ж таки достаточно легкомысленно, Золотинка улыбнулась и тронула друга за руку:

– Ты не хочешь признавать за мной ни привязанностей, ни даже права на благодарность.

– Благодарность?! – воскликнул Буян с изумившим Золотинку ожесточением. – Это надо бы раз навсегда забыть. Мы приговорили тебя, ты бежала... ты бежал. Неловко и слышать о каких-то там благода-арностях, – протянул он с недовольной гримасой.

Золотинка только диву давалась.

– Но, Буян! Милый член Совета восьми – если тебя еще не исключили и не прокляли... – пыталась она обратить разговор в шутку. Это плохо у нее получалось: так дико звучал в ушах чужой голос, что Золотинка невольно запиналась, прислушиваясь сама к себе.

– Из состава Совета восьми меня еще не вывели, – буркнул Буян. – Побег пока не открыт, но можно ожидать этого с часу на час. Не так-то это все быстро: лишить полномочий действительного члена Совета восьми! Сначала меня должны отдать под суд.

– Но, Буян, – настаивала Золотинка, – как я забуду, что бежала с вашей помощью? Под деятельным руководством всех пятнадцати членов Совета восьми!

– Ты должна это забыть, – сухо возразил собеседник. – И оставим. – Он сердито швырнул камешек, и тот неслышно булькнул в шумную воду.

Золотинка пожала плечами – все ж таки это оставалось выше ее разумения. В который раз дивилась она добросовестному лицемерию пигаликов, для которых «должен» значит то же, что «есть». Близкое знакомство с пигаликами многому научило Золотинку, многое заставило переосмыслить, и если пигалики в конце концов не обратили ее в свою веру целиком и полностью, то лишь по той самой причине: так она и не обрела способности не замечать сущего, когда оно противоречит должному.

– Оставь! – повторил Буян после промежутка, хотя Золотинка ничего как раз и не говорила, а Буян вовсе глядел в сторону. Многоопытный волшебник, он без труда читал в открытой для друга душе – не мысли, разумеется, но чувства. – Оставь! – с ожесточением кинул камешек. – Ты ничем нам не обязана! Ты что, хочешь поставить пигаликам в заслугу сознательное нарушение закона? Радоваться нечему. Мы приговорили тебя к смерти, а ты бежала – очень весело? И имей в виду, – продолжал он с неподдельной горечью, – теперь, чтобы скрыть это позорное событие, придется как-то подчистить наши летописи. Ступив на путь лжи... ступив на этот путь... мы ступили на путь лжи...

Буян нагнулся, отвернув лицо, и Золотинка притихла. Они долго молчали, по очереди кидая в ручей камешки.

– Вот! – глубоко вздохнув, начал снова старший из пигаликов. – Больше тебя ничто не связывает с Республикой – ни тюремные решетки, образно выражаясь, ни нравственные обязательства – ничего такого. И поэтому... В Словании ты сделаешь себе хотенчик?

– А? Да! – небрежно махнула Золотинка, понимая, что не об этом речь. – Не один. Если уж я наделала для вас, для республиканской скарбницы, шестьдесят хотенчиков...

– Шестьдесят четыре.

– ...То и себя не обделю. Не знаю, куда только он выведет...

– Вот об этом я и хотел сказать. – Буян как будто бы волновался. – Не знаю, жив Юлий или погиб... Хочется думать, что жив… Но хотенчик вряд ли тебе поможет.

– Почему?

– Потому что требуется подвиг.

Пигалики не бросаются словами. Если Буян сказал подвиг, то именно подвиг он и имел в виду.

– Да. – Буян бестрепетно встретил взгляд и кивнул, подтверждая каждое слово. – Теперь ты должна совершить подвиг. А если понадобится, и жизнью пожертвовать.

«Но... Но зачем?!» – немо вскинулась Золотинка. То, что она испытывала в этот миг, походило на возмущение. Кровь волновалось, как от пощечины. Золотинка чувствовала себя оскорбленной в своих надеждах, в смутных ожиданиях какого-то нового, вполне доступного ныне покоя и счастья.

Конечно же, ей не было надобности говорить, что она чувствует. Буян это знал, как если бы слышал Золотинкины возражения в самых внятных и недвусмысленных выражениях. Потому он ничего и не спрашивал. Просто они сидели рядом, одинаково сцепив руки, и Буян опять сказал:

– Нужно проникнуть в логово к Рукосилу. Добраться до паука. Хотя военные действия не начаты, Республика находится в состоянии войны. Поэтому я и говорю без обиняков: убить Рукосила. И больше некому. Ты крайняя.

Золотинка опять ничего не сказала и только повторила себе: «Боже мой!» Буян помолчал, прислушиваясь к лепету растревоженных чувств, и продолжал тем же ровным, бесстрастным голосом – так излагают урок:

– Война объявлена, но не идет, потому что обе стороны опасаются друг друга. Вечно так продолжаться не будет. И время работает на слованского оборотня. Через три года на полях Рукосила вызреют пятьсот тысяч едулопов. Иные считают до миллиона. А все население Республики в одиннадцати городах – сорок тысяч. Убийство тирана позволит избежать неисчислимых жертв, освободит мир от угрозы. Я говорю убийство, правильнее сказать казнь – Рукосил преступник.

– Я понимаю, – прошептала Золотинка.

– Нет никакой уверенности, что ты доберешься до Рукосила. Можно погибнуть на пороге логова. Со смертью, как всякий оборотень, ты превратишься в саму себя, то есть в мертвую Золотинку. Это большое преимущество.

– В самом деле? – не сдержалась Золотинка.

– Это позволит оттянуть начало военных действий – отведет подозрения от пигаликов. Золотинка – мало ли что, мало ли чье обличье приняла волшебница, замышляя покушение на слованского государя?! Она имеет с Рукосилом давние счеты.

– Понима-аю, – протянула Золотинка с ускользающим выражением.

– Есть и другие обстоятельства. Неизвестно удастся ли пронести волшебный камень. Но ты-то можешь волхвовать без камня. Редкое качество. Исключительное. Все знают, чем ты расплачиваешься. Но, если речь идет о жизни и смерти, толика золота, что она меняет? И без того уже тяжкая ноша.

«Да, действительно», – могла бы сказать Золотинка, но промолчала, чтобы Буян не принял ее слова за насмешку.

– И последнее, – с завораживающей основательностью продолжал пигалик, и Золотинка, скосив глаза, приметила, как Буян приподнял брови и пожал плечами, встречая гримаской известные ему, но нестоящие, не имеющие под собой почвы возражения. – Последнее по порядку, но не по значению: Сорокон. Рукосил поднялся с Сороконом. Тот самый изумруд, который ты возродила к жизни. С тех пор он несет отпечаток твоей личности. Кто знает, может, в близком соседстве с Сороконом – а ты угадаешь его и через стены – тебе удастся установить связь с камнем вопреки новому его владельцу и повелителю. Я не удивился бы, если бы удалось. Хотя, разумеется, это уж близко к чуду.

Золотинка только вздохнула.

Больше Буян ничего не сказал – если иметь в виду подвиг. Они спустились с кручи и говорили, неспешно перебрасываясь словами, о пустяках. И на прощание Буян ни словом не обмолвился о действительно важном, словно считал тот незаконченный разговор не бывшим. Но Золотинка понимала, что молчит он не потому, что принял и признал ее смятение, – слова излишни. Буян знал, как глубоко запало брошенное им семя. На первый раз достаточно.

Они распрощались почти холодно, с чреватой скорым раскаянием сдержанностью, которую не могли и не хотели преодолеть.

И разошлись, мучительно сожалея друг о друге.


И так к исходу изока месяца круглолицый малыш с котомкой за плечами остановился в виду придорожной харчевни, что уцелела вместе с другими постройками на краю обширного пожарища. Малыш неспешно, с нарочитой замедленностью оглянулся по сторонам, потом отступил к ракитнику, где извлек из-за пазухи короткую гладко выструганную рогульку и пустил ее, прихватив привязь, в сторону разлегшихся по земле теней.

Хотенчик сюда и тянул – к востоку. Сегодня как и вчера, разве что натяжение привязи становилось день ото дня ощутимей. Хотенчик начинал рваться и, казалось, обещал счастливую встречу за ближним подъемом дороги среди погорелого леса. Еще несколько верст, несколько сот шагов за черту... Но Золотинка, не раз обманутая и обманувшаяся, не доверяла неугомонным призывам рогульки. Однажды уж ей случилось шагать семьдесят верст подряд, чтобы свалиться без сил и, спозаранку поднявшись, продолжать горячечный бег.

Как ни велик был соблазн добраться засветло до лесу, Золотинка упрятала рогульку за пазуху и за пояс, поглядела на черпнувшее землю солнце и направилась к харчевне.

За воротами под тесовой крышей открылся широкий двор с колодцем и коновязью, на дальнем краю его, замыкая ряд навесов и амбаров, тянулся длинный поземный дом. Десяток лошадей во дворе, хотя и смутили пигалика, однако мало что сказали ему об удушливом столпотворении в полутемной горнице.

Конницей, по всему видно, в харчевне не обошлось, всем заправляла пехота. На столах среди не слишком щедро расставленной посуды высились высокими гребнями и перьями шлемы. Других доспехов, правда, не примечалось, редко – нагрудник или кольчуга, больше кожаные полукафтанья да мечи на перевязях. И напрасно было бы искать тут щиты, копья или бердыши – в тяжелом вооружении не было необходимости, харчевня-то, судя по всему, сдалась без боя. Что, впрочем, не особенно успокаивало.

Золотинка замялась на пороге, подумывая заночевать в поле как придется, когда очумелая от призывных криков служаночка остановилась, удерживая большой глиняный кувшин, как ребенка.

– Пусто у нас, хоть шаром покати! – выпалила она высоким, но каким-то странно заглушенным, словно бы не совсем внятным голосом, который заставил Золотинку встрепенуться в трудном припоминании. – Ничего нет. Господа военные обещали корову и не возвращаются.

– А комнатка найдется? Приткнуться, – быстро, чтобы придержать девушку, спросила Золотинка.

Мучительно знакомый, нечто будивший в душе голос заставлял Золотинку мешкать, хотя понятно было с первого взгляда, что искать в переполненной завоевателями корчме решительно нечего. Это-то и пыталась внушить малышу озабоченная служаночка.

– Вам негде ночевать? – спросила она, отбивая любезности вояк – стоило бедняжке задержаться на два слова и она уж лишилась свободы, прихваченная поперек стана. – Если только вы не очень голодны, – вскрикнула она жалобно и, не выдержав насилия, приветила любезника кувшином.

Он принужденно загоготал, а когда выпустил девчонку, выругался сквозь зубы – видно, кувшин оказался увесистый.

– Вам лучше уйти! – жарко шепнула служаночка, подскочив к двери.

Угарная горница за спиной девочки – на вид ей казалось лет двенадцать или четырнадцать – гудела... И опять нечто такое в крошечных губках девочки, исстари знакомая жалоба и укор, заставили Золотинку насторожиться. Подозрение представлялось, однако, настолько нелепым, что стыдно было как-то и продумывать его до конца.

– Как тебя зовут? – спросила Золотинка, злостно мешкая.

В горнице стучали, теребили служаночку криками; она лишь глянула, укоряя малыша за бесцельные, не вовремя разговоры, и, явив на мгновение бледное личико, исчезла в чаду. Пренебрегая враждебными взглядами питухов, в некотором забытьи, Золотинка шагнула за ускользнувшей девушкой. Досадливое недоумение, неладно шевельнувшееся что-то в глубинах совести заставили Золотинку побеспокоить ближайшего из вояк:

– Простите, сударь, – сказала она нежным пигаличьим голоском, – вы не знаете случайно, эта девушка, служанка, давно она здесь? Сколько ей лет? Она что, дочь хозяина?

Напрасно, однако, Золотинка рассчитывала умиротворить собеседника сугубой вежливостью. Нехорошо этой вежливостью уязвленный, долговязый ратник скорбно разглядывал малыша, не выказывая ни малейшей склонности к сотрудничеству.

– Спасибо, сударь, – молвила Золотинка, когда молчание неприятно удивленного вояки стало внятно даже шумным его товарищам. Они выжидательно повернулись.

Ни на чем больше не настаивая, Золотинка благоразумно отступила к стене, где присела на корточки и развязала котомку в расчете на залежалый сухарь.

Маленький, с тихим вежливым голоском пигалик стремился, по видимости, стать еще меньше, насколько это было возможно, и, уж во всяком случае, никому себя не навязывал. И все же добросовестная скромность его не прошла незамеченной. Скромность в этом шумном вертепе сама по себе уж гляделась вызовом, вежливость и воспитанность малыша оскорбляли глубинные понятия кабацких удальцов. Не поднимая глаза, пигалик ощущал себя средоточием враждебного любопытства.

Заскрипели замусоренные половицы, и в двух шагах перед Золотинкой остановились башмаки. Человек наклонился подтянуть чулок. Обглоданный мосол в руке мешал ему управиться, человек оставил чулок, ничего не достигнув, а кость, покачнувшись, обронил Золотинке под ноги.

Это был завидных размеров мосол, не вовсе еще обглоданный и с признаками костного мозга внутри.

Долговязый хмырь, не дрогнув ни единой черточкой отупелого лика, глядел уныло и не особенно даже осмысленно, словно бы не совсем понимал, какое употребление сделает нежданному подарку пигалик. Имелись у скучного хмыря кое-какие соображения на этот счет, но затруднялся высказать.

Постоявши над Золотинкой, – вопросительный взор ее не многим ему помог и никак не отразился на рыхлой ряшке – он шатнулся назад к столам и принялся сгребать разбросанные между кружками и кувшинами объедки, решивши, наверное, взять количеством, если уж иначе не получается. Но и количество плохо ему давалось: кости проскальзывали между рук, сыпались на пол, а долговязый тупо упорствовал, рассчитывая унести все зараз. Отчаявшись дождаться чего-то решительного, нетерпеливые зрители приходили в волнение, и кто-то догадался швырнуть кость по назначению – прямиком через горницу. В пигалика не попал, но смачно угодил в стену, что вызвало оправданное обстоятельствами веселье.

Золотинка вздрогнула и переложила котомку на колени, сдерживаясь. Другая кость скользнула по полу городошной битой. А потом тотчас пришлось пригнуться. Гаму было много, но снарядов все же не хватало, вояки больше ревели да стучали кружками, а пигалик, сжавшись, испуганно зыркал. На, куси! Угощайся! – дальше этого жизнерадостная предприимчивость шутников пока что не простиралась. На последних шагах перед пигаликом долговязый споткнулся и все рассыпал, кости застучали по полу. Вояка со спущенными чулками остановился, не совсем убежденный в том, что этот удачный жест входил в действительные его намерения. Все ж таки по размышлении, обращая нужду в добродетель, он хихикнул.