Феномен человека вчера и завтра

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 26

§III КОЛУМБОВА МОДЕЛЬ

Уже отмечалось, что римские папы, как верховные представители теократии, считали себя стоящим неизмеримо выше всех королей и императоров. Они активно занимались политикой, натравливали одну часть народа на другую, подданных на государей, используя для этого различные монашеские ордена и священную инквизицию [1]. Так, папа Григорий VII (1020-1085) эффективными средствами утверждения мирового владычества считал деньги и грубую силу. Более утонченные приемы экспансии применял папа Иннокентий III (1161-1216), при котором папство достигло апогея своего могущества. После его смерти папство стало терять завоеванные позиции, что, в определенном смысле, породило Реформацию.

Во всемирной истории не так уж много таких переломных эпох, как эпоха Реформации, когда была заложена матрица дальнейшего развития европейской культуры. Подобно любому великому движению в истории человечества, Реформация возникла не на голом месте, ей предшествовала длительная подготовительная работа на протяжении XIV и XV вв. Эти века представляют собой эпоху разрушения феодальных и церковных иерархических учреждений, папство и Священная Римская империя приходят в упадок, возникает оппозиция римско-католической церкви.

В эту оппозицию входили те, кто был недоволен господствующим положением римской церкви, и те, кто стремился к ее реформации [2]. К первым можно отнести французского короля Филиппа VI Красивого, который требует от папы Бонифация III полного подчинения в светских делах духовенства светской власти, Данте Алигьери, утверждающего в третьей книге своей «Монархии»: «Папе мы подчиняемся не как Христу, но как Петру», философа У. Оккама, отвергающего учение о папской непогрешимости и папском всемогуществе, немецкого сатирика Себастиана Бранта, бичующего в своем «Корабле дураков» разврат священников, отца английской поэзии Джеффри Чосера, в «Кентерберийскнх рассказах» указывающего на испорченность церкви и требующего реформ и т.д. Сюда же относится недовольство народных масс, выражающееся в религиозных формах в соответствии с духом средних веков. Одним из проявлений этого недовольства является возникновение секты флагеллантов. Л. де Жакур, автор статьи «Флагелланты» в «Энциклопедии» Дидро и Д'Аламбера, замечает, что флагелланты показали «фанатизм, подобный фанатизму некоторых языческих жрецов, которые калечили свое тело, чтобы получить расположение богов» [3]. Процессии флагеллантов буквально захлестнули всю Западную Европу. Авторы обычно подчеркивают «религиозную экзальтацию масс», «преобладание эмоциональных начал», «эпидемический характер» этого движения [4]. Другим проявлением этого недовольства было усиление деятельности мистиков Экхарта, Таулера, Сузо и других. На зависимость реформаторов XVI в. от мистики указывал Ф.Энгельс [5].

Во вторую группу входят французские богословы Петр д'Альи и Жан Шарлье из парижского университета. Они призывали к необходимости усиления епископской власти за счет папской, превращению римской церкви из неограниченной монархии в конституционную монархию. Сюда же относятся члены народных пантеистических еретических сект, отвергающие истины католической церкви, их было особенно много в Германии и Франции, а также замечательные деятели и мыслители, которых можно назвать «реформаторами до реформации» [6]. К ним относятся знаменитый английский богослов Джон Виклиф, защищающий интересы светской власти, последователи которого после его смерти создали еретическую секту лоллардов; магистр пражского университета Ян Гус, доказывающий, что единственным источником веры является Священное писание, что церковь имеет второстепенное и условное значение. Его за эти взгляды сожгли на костре, положившем начало пожару гуситских войн. Таким образом, революционная оппозиция феодализму, выступающая, соответственно условиям времени, в виде мистики, открытой ереси, вооруженного восстания, подготовила почву для Реформации. Реформация представляет собой кардинальный переворот в жизни Западной Европы, когда был установлен предел духовной диктатуре римско-католической церкви и было положено начало развитию светской культуры и буржуазного мировоззрения. Эпоха Реформации - это эпоха коренного перелома в европейской культуре. В ней одновременно существуют и благородные порывы, и сожжение «еретиков», увлечение античной культурой и облавы на «ведьм» (ярким примером здесь является «салемское дело»), благочестивейшие диспуты и изощреннейшие пытки, что вносит вклад в мироощущение, возвещающее наступление буржуазного мира [7]. Эпоха Реформации - это сложная и противоречивая эпоха, где ценности ренессансной, гуманистической идеологии сталкивались с протестантским фанатизмом. В нашем аспекте существенно именно то, что Реформация породила религиозный фанатизм еще более жестокий, чем католический. Ведь протестантизм, духовная основа и этическая норма складывающихся буржуазных государств Западной Европы, и культ «золотого тельца», приходят к необычайной жестокости религиозного фанатизма. Историк религии Ф. Маутнер, отмечая, что Лютер верил в существование дьявола и в его злые действия, писал: «На Лютере лежит вина за то, что протестантизм не только перенял из католичества химер сатанизма, но и еще больше укрепил ее в догматическом отношении. Процессы ведьм в протестантских странах, пожалуй, носили зачастую еще более фанатический характер, чем в католических. Костры ведьм находили среди протестантов еще более пламенных апологетов, чем среди католиков. Для Лютера дьявол был просто орудием, палачом божьего гнева» [8]. Одной из особенностей протестантской Реформации является распространение аскетизма, присущего лишь монахам, на весь светский мир. К. Маркс писал: «Правда, Лютер победил рабство по набожности только тем, что поставил на его место рабство по убеждению. Он разбил веру в авторитет, восстановив авторитет веры. Он превратил попов в мирян, превратив мирян в попов. Он освободил человека от внешней религиозности, сделав религиозность внутренним миром человека. Он эмансипировал плоть от оков, наложив оковы на сердце человека» [9]. Перед нами фундаментальная идея протестантизма - идея Лютера о «личной вере», как единственном и достаточном средстве спасения, которая лежала в основе различных направлений протестантизма, в том числе и его кальвинистского варианта. Эта идея сыграла роль интегратора всех разнородных сил - правителей, стремящихся к политической независимости; предпринимателей и торговцев, чью деятельность сковывали поборы и раздробленность феодального общества; обедневших дворян и рыцарей, ненавидевших римскую церковь за ограбление их подданных; интеллигенции, задыхавшейся в атмосфере окостеневших церковных догм; крестьян и городских плебеев, подвергавшихся нещадному угнетению и эксплуатации.

Обратим внимание на то, что для объединения всех этих сил необходима идея как «идеальная форма», что производство такого рода «идеальных форм» является функцией интеллигенции. Именно эти «идеальные формы» должны быть осуществлены в процессе общественной практики. В связи с проведением в жизнь лютеровской идеи «личной веры» представляет интерес картина предреформационного общества, красочно обрисованная советским психологом М. Рейснером: «При малом развитии производительных сил такие идеальные формы, если они даже и появляются, то неизбежно остаются в области мечты и романтической фантазии. В лучшем случае они находят свое выражение в образах искусства, в недосягаемых образцах и примерах «морального» поведения, в картине какого-нибудь совершенного общественного образования вроде золотого века позади или впереди нас, рыцарского братства круглого стола или святого Грааля, иерусалимского королевства на святой земле и т.п. Средневековое общество и представляет нам картину такого рода. Громадный избыток сил не был отдан целиком религиозности и церковности, т.к. суровые условия борьбы с природой, тяжелый процесс накопления и классовая борьба в ее различных формах не давали возможности той косности и единства, которую мы наблюдали в кастовом обществе... В то время как крестьянин изнемогает от непосильного физического труда, интеллигент ударяется в преувеличения и фантастику. Ученый в это время становится или алхимиком или схоластиком. Юрист превращается в законоведа, глоссатора или комментатора. Поэт доводит до крайности романтику любви и обожания женщин. Архитектор оформляет дух в крайностях готического стиля. Моралист или требует совершенного уничтожения плоти или, наоборот, возводит рыцарское военное ремесло на ступень преувеличенного героизма. Сама жизнь приобретает церемониальный характер и сопровождается красочной символикой гербов, цветов и одеяний. Общественные собрания становятся не только балетами, не то драматическими представлениями, причем в то же время вся эта культура с ее разноцветностью строится на нищете и грязи, полном отсутствии гигиены, необычайной жестокости и грубых варварских пороках» [10].

Большая часть интеллигентов, не считая клириков, либо вела бродячий образ жизни со всеми его невзгодами, либо находилась в качестве приживальщиков, придворной челяди или клиентов у герцогов, графов, баронов и городских патрициев. Средства существования средневековых интеллигентов приобретались ценой глубокой личной зависимости и служения. Неудивительна анонимность архитекторов ряда великолепных соборов и ратуш, переписчиков книг, бродячих философов, летописцев. Интеллигент, идеолог - ключевая фигура в духовном производстве, он формулирует идеи, которые еще не осознаны обществом. Накопившиеся противоречия ритуализованного феодального общества с жесткой духовной диктатурой римско-католической церкви привели к революции, которая «началась в мозгу монаха» [11]. «Идеальной формой» этой революции, положившей начало эпохе Реформации, и является фундаментальная идея протестантизма, осуществление которой сопровождалось жестким религиозным фанатизмом.

Известно, что римско-католическая церковь выступала в качестве «наиболее общего синтеза и наиболее общей санкции существующего феодального строя» [12]. «Вследствие этого всякое общественное и политическое движение вынуждено было принимать теологическую форму» [13], а чтобы «нападать на существующие общественные отношения, нужно было сорвать с них ореол святости» [14]. Другим! словами, для победы над римско-католической церковью как социальным институтом необходимо было разрушить систему догм, обосновывающих ее господствующую роль в обществе. В этой системе центральное место занимало положение о необходимости церкви в спасении, требующее приобщения к «благодати». В существующих объективных и субъективных условиях опровержение авторитета церкви возможно было сделать только посредством ее же оружия. Ее претензиям на владение «божественной», пептон нужно была противопоставить, по меньшей мере, такую же жесткую и авторитарную доктрин)', каковой и явилась концепция «личной веры» [15]. В рамках христианства этого можно было достигнуть только противопоставлением «земной» ограниченности римско-католической церкви всемогуществу самого Бога. Вот почему протестанты единственным источником веры объявили Священное писание и выдвинули требование - во всем следовать «божьему слову», а не Священному преданию, санкционирующему эдикты церкви. Таково классическое объяснение того факта, что протестанты были более жестоки и фанатичны в «охоте» на ведьм и преследовании еретиков.

Однако это объяснение нуждается в более развернутом дополнении, следующем из новейших разработок в науке. Исходным моментом здесь служит то, что протестантская идеология, адекватно выразившая обыденно складывающиеся представления о равенстве людей, о «внутренней» свободе человека, о его долге и призвании, стала «эффективным средством стимулирования специфически буржуазной активности» [16]. Ключ к пониманию указанного феномена протестантского фанатизма находится именно в носителе буржуазного сознания и активности, т.е. объяснение можно получить, исходя из функциональной модели природы человека.

Действительно, отвечая на вопрос об эффективности человеческой деятельности, философы и мыслители сконструировали две противоположные модели - прометеевскую и сизифовскую [17], описывающие деятельность, выходящую за границы достижимого.

Прометеевская модель исходит из непоколебимой веры в способности человека и коллектива осуществлять господство над природой, создавать совершенное общество и формировать личность человека. Эта модель напоминает конкистадора, идущего от победы к победе, правда, в ходе этого он страдает, несет жертвы, однако такая цена не очень велика в сравнении с полученными результатами. Прометеизм считает человека идеальным деятелем, который достигает свои цели при помощи рациональных и строгих методов, причем обещание не расходится с делом. Вопрос о невыполнении задуманного теряет свой эмпирический смысл. Такой оптимистический взгляд относится также к весьма сложной деятельности.

Различные варианты прометеевской модели были восприняты некоторыми мыслителями, учеными и политиками. Ее также придерживались многие революционеры. Последние без колебаний считали, что благодаря революционной деятельности и собственному творчеству человек построит общество, удовлетворяющее его потребности и расширяющее границы его свободы; поэтому все будущее человечества находится в руках коллективного Прометея. Такого рода позицию занимают многие бихевиористы, социологи и педагога. Так, американский социобиолог Скиннер считает, что методы технологии поведения, исходящие из принципа позитивной обратной связи, позволяют произвольно модифицировать реакции индивида и творить новое общество типа общества биороботов, позволяют действие превратить в достижение. Внешние же ограничения и барьеры являются только иллюзиями разума, который перестал верить в собственные силы.

Прометеевская модель не подтверждается полностью эмпирическими данными. Расхождение между замыслом и результатом зачастую представляет собой критическую дистанцию. Частичная или глобальная невыполнимость поставленных целей - это элемент человеческой судьбы, что ярче всего проявляется в инновационной деятельности человека. Социальные революции, подготовленные человеком, реформы воспитания, которые он вводил в жизнь, научные исследования приводили, как правило, к результатам, отличающимся от ожидаемых. Ведь человек отнюдь не является совершенным Деятелем — облачение в фаустовский корсет либо служит местным групповым интересам, либо является защитным механизмом перед отчаянием.

Весь клубок внешних и внутренних обстоятельств затрудняет достижение прометеевских идеалов. Отсутствие полного контроля над экономическими и политическим! процессами, риск, ограниченные возможности оперирования информацией, сферы иррационального в жизнедеятельности человека, незрелость разума и т.д. являются источниками неисполнимости разнообразных замыслов. Творческая деятельность также часто приводит к результатам, противоречащим надеждам и ожиданиям. Прометеевская модель описывает только одну из сторон человеческой деятельности.

Противоположной прометеевским идеалам является сязифовская модель. Она предполагает, что человеческая деятельность неэффективна и дисфункциональна, что имеется разрыв между замыслами деятельности и ее последствиями, приобретающими ценностную окраску. Человек считает, что предпринимает инновационные действия, но они вопреки ожиданиям индивида не позволяют выйти за рамки существующего порядка вещей. При таком подходе социальные резолюции, попытки самосовершенствования или борьба со страданиями бессмысленны. Успех оказывается преждевременно провозглашенным поражением, усилия людей абсурдны и иррациональны, они повторяют работу мифического Сизифа.

Сизнфовская модель в различных ее вариантах была воспринята многими философами и мыслителями, особенно экзистенциалистами. Камю в «Мифе о Сизифе» с необычайной искренностью подчеркивал, что для человека, погруженного в абсурдную и бессмысленную деятельность, единственно истинным вопросом философского характера становится вопрос о самоубийстве. Близкие к этому взгляды можно встретить в кругу невротизированной молодежи, переживающей меланхолию и депрессию. Очевидно, что в жизни каждого имеются такие критические ситуации, когда человек задумывается над тем, что деятельность индивида и групп является напрасной. Характеризуя Сизифозу модель, польских психолог Й. Козелецкий подчеркивает, что она, как «общая копия человеческой судьбы, носит карикатурный характер» [18]. Если бы человек не функционировал действенно, если бы связи между актами деятельности и их результатами оказались разорванными, если бы инновации не давали эффектов, то он не смогбы выжить и приспособиться к изменяющейся среде. Он не был бы творцом в искусстве, науке, религии и других сферах своей жизнедеятельности, он бы просто растворился в небытии. Нужно было пройти через множество поражений, чтобы удостовериться, что человек не всегда проигрывает. Поэтому сизифовская модель в противоположность прометеевской отражает иную сторону человеческого существования.

Исходя из этого, Й. Козелецкий предлагает наиболее адекватную, по его мнению, модель человека, осуществляющего инновации в практической жизни, а именно «модель Колумба» [19]. Здесь за основу берется история жизни Колумба, который решил открыть новый морской путь в Индию в западном направлении и сумел это сделать. Его замысел был весьма рискованным и опасным - ни тогдашние корабли, ни навигационные приборы, ни подготовка экипажа не позволяли с высокой степенью достоверности достичь цели. В результате Колумб получил непредвиденные результаты — он открыл новую землю. Результаты его путешествия оказались неоценимыми для человечества. Однако бывают и драматические последствия. Например, уничтожение лесов в разное время майя и кхмерами дало им для полей дешевую солнечную энергию, вместе с тем совершенно неожиданно вызвало глубокую эрозию почвы и в итоге упадок их цивилизаций. Неожиданность находится только в одном шаге от поражения.

Модель Колумба весьма полно описывает деятельность человека, особенно инновационную, состоящую из четырех пунктов:

Крупный успех - при счастливом стечении обстоятельств человек получает, результат высокой значимости, расширяет знание или сферу власти.

Малая вероятность успеха - значимость достигнутого результата редко бывает высокой.

Крупное поражение - несчастливое стечение обстоятельств приводит к большой неудаче, которая может угрожать не только человеку, но и обществу.

Большая вероятность неудачи — нежелаемые результаты возможны, и поэтому потенциальная опасность может стать реальной. Модель Колумба представляет собой вероятностную модель деятельности человека.

Аналогия между жизнью Колумба и деятельностью человека достаточно глубока. Ведь, согласно историческим источникам, знаменитый мореход до конца жизни верил, что достиг поставленной цели, что проложил западный путь в Индию, не хотел думать о том, что им открыт новый континент. Подобно ему деятель, обманувшийся в своих ожиданиях, часто старается убедить себя и других, что достиг успеха, что действие превратил в подвиг. В ходе этого процесса им применяются методы самообмана, защитные механизмы и репрессивные средства. Существенно то, что эта модель позволяет понять деятельность человека в сложном, динамичном и враждебном ему мире, каковым и был мир нарождающейся европейской буржуазии.

Здесь следует учитывать парадокс, присущий становлению буржуазного миросозерцания [20]. Известно, что человек вступил в эпоху Ренессанса с культом разума, свободы, самоценности и неограниченных возможностей, с превознесением прометеевской модели человеческой деятельности. Однако гуманистическая концепция видения мира отнюдь не была единственной формой становления буржуазного мироощущения, ибо протестантизм явился другой его формой. Парадокс заключается в том, что гуманизм Ренессанса и протестантизм Реформации, выражая одни и те же сдвиги в обществе, совершенно по-разному решают проблемы человека и прежде всего проблемы его свободы, внутренних потенций и осуществления им своих творческих возможностей.

Жизнь человека осуществляется, согласно протестантской идеологии, в соответствии с доктриной о божественном предопределении, что вполне укладывается в Колумбову модель человеческой деятельности. Эта доктрина, выдвинутая Лютером, была весьма успешно использована «женевским папой» Кальвином для защиты интересов буржуа. Ф. Энгельс, подчеркивая большую политическую смелость кальвинизма и его жесткую ортодоксальность, писал: «Нотам, где Лютера постигла неудача, победил Кальвин. Его догма отвечала требованиям самой смелой части тогдашней буржуазии. Его учение о предопределении было религиозным выражением того факта, что в мире торговли и конкуренции удача или банкротство зависят не от деятельности или искусства отдельных лиц, а от обстоятельств, от них не зависящих. Определяет не воля или действие какого-либо отдельного человека, а милосердие могущественных, но неведомых экономических сил» [21]. Именно доктрина «божественного» (в действительности же объективного) предопределения лежит в основе модели Колумба.

Этим объективным предопределением и является «стечение обстоятельств»

ка в его деятельности. И для того, чтобы достичь поставленной цели, человек, живший в эпоху Реформации, когда само собой подразумевалось, что мир представляет из себя шифр божественной воли, бессознательно обращался к религиозной вере. Как уже отмечалось, эта вера в условиях неопределенности мира, в котором живет человек, приводит его к религиозному фанатизму. Модель Колумба, показывающая деятельность человека в условиях неопределенности, когда он замышляет одно, а получает другое, ибо ему неизвестна объективная предопределенность, объясняет и религиозную нетерпимость кальвинизма и его жестокость по отношению к инакомыслящим. Прометеевская модель эпохи Ренессанса, напротив, предполагает религиозную терпимость. Различие этих двух моделей отражает чуть ли не противоположность ренессансного гуманизма и воинствующего кальвинизма в силу их различной социальной заданиостн, соответственно противоположность религиозной терпимости и нетерпимости определяется социальными условиями, воспроизводящими их.

Выше уже раскрывались проблемы терпимости и нетерпимости в истории христианства и указывалось, почему доминирующей стала религиозная нетерпимость. Однако и традиция религиозной терпимости не исчезала, она жила и в средние века. Так, к традиции Юстиниана, а не Августина Блаженного, обратился Пьер Абеляр, который утверждал, что людей неверующих, но живущих добродетельно, нельзя подвергать осуждению. Неправомерно обвинять в греховности и тех, кто совершил дела, по мнению христиан, недостойные, но имевшие в основе добрые намерения [22]. Эта концепция Абеляра, граничащая с ересью, созвучна и нашему времени, так как в ней сделана попытка отделить вопросы морали от религиозных убеждений. Это способствовало развитию принципов гуманизма » терпимости в XII в. Живший в то время Иоанн из Солсбери, подобно Абеляру и Алкупну (IX в.) признавал, что древние философы - Аристотель, Платон и другие — знали истину так же. как и христиане, разве что не были крещеными.

Унаследованный вместе с платонизмом мотив «языческих добродетелей» и «античной набожности» особенно интенсивно развивается христианской мыслью в эпохи Возрождения и Реформации. Так, священник Марсилио Фичино в своей деятельности занимался чтением молитв «святому Сократу», не раз обращался к «божественному Платону». Он подчеркивал тот момент «платоновской теологии», согласно которому Бог — это красота, становящаяся в миру любовью, а прекраснейшее творение - это человек, зримый образ Бога [23]. Первый выдающийся сторонник религиозной терпимости в эпоху Возрождения, Эразм Роттердамский, в сочинении «Оружие христианского воина» отмечал, что идеалом христианства является вера, выражающаяся в милосердии, интеллектуальном труде и античной мудрости. Он упоминал о Цицероне, стороннике «естественной» религии, которая дана Богом без посредничества церкви, требовал по-новому прочесть Писание, проникнуть с помощью Платона и древних языков в мифы, кон облекают «плотской» оболочкой духовный смысл текстов [24]. В эпоху Реформации идею терпимости провозгласили Томас Мор и Себастиан Франк — два выдающихся предшественника Себастиана Кастеллио ( XVI в.), деятельность которого разворачивается в период развития протестантизма. Лютеранское и кальвинистское направления протестантизма вначале признавали доктрину религиозного мира. А затем они жестоко расправились с собственными движениями более радикального характера: Лютер вел борьбу с Мюнцером, Кальвин - со своими врагами, в том числе в 1533 г. сжег на костре испанского врача Мигеля Сервета, Фанатическая нетерпимость Кальвина вызвала протест гуманиста Кастеллио, которого характеризует решительное неприятие религиозного фанатизма. Свои взгляды он изложил в произведении «Разве следует преследовать еретиков» (De haereticis, an sint persequendi), изданном в 1554 г., а также в «Искусстве сомнения» и «Советах озабоченной Франции». В последней брошюре содержался призыв к прекращению религиозных войн между католиками и гугенотами.

Кастеллио показывает абсурдность ситуации, когда люди преследуют друг друга, обрекают себя на смерть и мучения во имя сомнительных теологических истин. «И хотя число людей почти равняется числу взглядов, однако не существует хотя бы одной секты, которая бы не осуждала всех других и не претендовала на исключительное господство. Отсюда изгнания, отсюда заключение в тюрьму, отсюда костры и кресты и мучительный вид повседневных страданий из-за взглядов, преследуемых сильнейшей стороной, и это взглядов на еще неизвестные вещи, обсуждаемых в течение веков, и, однако, еще не выясненных» [25].

Такой подход к проблеме религиозной терпимости привел к тому, что Кастеллио стал активным борцом за претворение в жизнь принципа веротерпимости, находившейся в XVI в. в фокусе политических проблем. Он в своих работах детально проанализировал и глубоко обосновал этот принцип, который наложил отпечаток на все последующие концепции свободы совести [26]. Тем самым Кастеллио сумел выразить мироощущение и социальный идеал, только намечавшиеся в развитии общества. И не случайно, что Кальвин со всей своей силой обрушился на Кастеллио, которого только внезапная смерть спасла от натиска кальвинистов. Этот исторический эпизод в великолепной художественной форме описал знаменитый писатель Стефан Цвейг в книге «Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина» [27].

Теперь рассмотрим то, как в своем религиозном фанатизме Кальвин стремился создать новое общество в духе своеобразно понятого христианства, используя для осуществления этой цели весь арсенал доступных ему средств [28]. Прежде всего следует отметить, что в учении Кальвина просматривается двойственное отношение к системе догм римско-католической церкви. С одной стороны, он доказывает, что иерархическое начало средневековой католической церкви находится в полном противоречии с первоначальной идеей церковного устройства истинно древнего христианства, причем доказывает это бесстрастно и хладнокровно на основе блестящего владения оружием логики. Вот почему римско-католическая церковь считала его гораздо более непримиримым и опасным врагом, чем Лютер.

С другой стороны, он был одержим идеей теократии, согласно которой церковь и государство должны слиться в единое целое, и в этом отношении он полностью стоял на позициях католической церкви. Отвергая иерархическое начало, Кальвин сам попал под его влияние: у него иерархия исходила не от папы, а от общины. Но его мнению, церковное государство должно пронизывать все сферы человеческой жизни, начиная с семьи и заканчивая нравами общества, основываясь при этом на демократии общины (у него эта община оказалась общиной «избранных», своего рода аристократической). Кальвин, отвергая римско-католическое Священное предание, вместе с тем стремился к господству теократии, подчиненной верховенству общины.

«Женевский папа» считал себя «посланцем» божьим и имел полную возможность осуществить свой идеал «града божьего», что он и делал, начиная с сентября 1541 г. Получив полномочия, подобные правам Ликурга в Спарте, Кальвин начал превращать Женеву в «град божий», в котором вера и общественная жизнь, богослужение и правление составляли единое Целое. Эта кальвинистская Женева послужила моделью для всей Западной Европы, где позже выросли протестантские общины подобного типа.

Прежде всего он принялся за очищение богослужения от всякого рода излишних наслоений, а именно: все, что воздействовало на чувства человека, было искоренено. Почти все внешние атрибуты католического культа: иконы, алтари, образа, украшения и т.п. — отброшены. Остались только словесные назидания, чтение и комментирование Библии, духовное пение, преследующее цель отречения от всего земного и формирования благочестивого настроения духа. Таким образом Кальвин выполнил требование нарождающейся буржуазии о дешевой церкви. Как подчеркивал Ф. Энгельс, секрет аскетизма в том виде, «как его проповедовали бюргерская лютеранская мораль и английские пуритане... состоит в буржуазной бережливости» [29]. В отличие от средневековой католической церкви, воздействующей на чувства и фантазию верующих, в кальвинистской церкви воздействуют на духовную сфер)' индивида, что требовало от верующих выполнения жесткой и строгой церковной дисциплины.

И эта церковная дисциплина была создана Кальвином. Она пронизывала все отношение верующих и довлела над каждым от колыбели до гроба. Для ее поддержания использовались все средства, применяемые католической церковью: крещение, воспитание, конфирмация, эпитимин, духовные наказания, отлучение, правда, было исключено посвящение в таинство и предельно ограничено число таинств. «Никакой другой реформатор, — подчеркивает немецкий профессор Гейссер, — не требовал от личной свободы таких тяжелых жертв; в этом отношении он далеко превзошел даже средние века, так как то, что в древней церкви при всей теоретической строгости облегчалось индульгенциями и снисходительной практикой, у него являлось в самом суровом и строгом исполнении» [30]. Присущие протестантизм],' унифицированный дух казармы, духовный деспотизм, обскурантизм и насилие формировались благодаря жесточайшей церковной дисциплине.

И результаты деятельности Кальвина не замедлили сказаться. Женева, погрязшая в распущенности и аморальности, с его приходом к власти превратилась в образец мрачной пуританской строгости Он беспощадно расправлялся с инакомыслящими и «ведьмами»: «Кальвин объявил даже, что союзы с дьяволом порождают в стране чуму, и в три месяца 1545 г. сжег, казнил мечом, повесил и четвертовал после страшных пыток 34 «виновницы чумы» [31].

Здесь важно понять, что он подразумевал под «черной» смертью. Это — проявление мощи Сатаны. Вызванный ею шок откладывался в памяти человека, приводил к чувству одиночества перед Богом и демонстрировал' бессилие человека перед его греховной природой. Сатана - враг человека и организатор заговора тайных сил, бесшумно проникающий во все уголки человеческой души, выступал в качестве «объективного врага» — рациональной конструкции, созданной католической церковью для укрепления своих политических позиций. Что в своих целях применил Кальвин.

Все средства хороши для установления и поддержания строгой церковной дисциплины в «протестантском Риме»: и террор в отношении еретиков и ведьм, и всепроникающая слежка, и культ Кальвина как монопольного хранителя «высшей истины», и нетерпимость не только к любому независимому мнению, но и различного рода невинным забавам. Педантичный порядок, существовавший в Женеве и постоянно поддерживавшийся действующим террором, постепенно привел к тому, что город стал богобоязненным, запуганным и прозаичным. Кальвин произвел реформу нравов, в которой важное место занимала суровая строгость в наказаниях. Все шумные увеселения, азартные игры, танцы, пение вольных песен, проклятия, брань были запрещены. Было строго предписано соблюдение воскресных дней и посещение церкви. Стефан Цвейг так описывает картину жизни кальвинистской Женевы: «Несколько лет такого порядка достаточно, чтобы Женева начала меняться. Как бы серая завеса ложилась на некогда свободный и веселый город. Пестрые одежды исчезли, краски поблекли, колокола перестали звонить, на улицах не слышно бодрящих песенок, нищим, без каких-либо украшений, словно кальвинистская церковь, становится каждый дом. Гостиницы, постоялые дворы приходят в упадок с тех пор, как скрипка перестала наигрывать танцевальную мелодию, с тех пор, как исчезли веселые удары кеглей, как пропал легкий перестук костей на столах. Танцевальные площадки пустуют, темные аллеи, излюбленные места влюбленных парочек, заброшены; лишь голая, лишенная икон, картин, скульптур церковь собирает по воскресеньям людей - серьезное, молчаливое общество» [32].

Специальная полиция нравов следила за порядком в городе, за соблюдением дисциплины, за тем, чтобы к 9 часам вечера каждый гражданин города был дома, в противном случае он подвергался строгому наказанию. За нарушение общественного порядка была установлена целая система наказаний, поддерживающая в городе тотальный страх. Так, за прелюбодеяние, которое раньше наказывалось несколькими днями тюремного заключения и небольшим денежным штрафом, теперь была установлена смертная казнь: одна уличенная в прелюбодеянии женщина была утоплена в Роне, двум прелюбодеям отсечены головы. Смертная казнь угрожала за богохульство и даже за высказывание, в котором можно было усмотреть нечестивое отношение к богу. Ругательства и проклятия, обращенные даже к животным и скоту, были запрещены. Один ребенок, бранивший свою мать, был посажен на хлеб и воду, другой, бросающий камнями в свою мать, был публично высечен и повешен за руки под виселицей, третий, бивший своих родителей, был казнен. Плотские грехи большей частью наказывались смертью через утопление, пение аморальных песен — изгнанием. Одна женщина, которая на мотив псалма напевала светскую песенку, была публично высечена; образованный человек, которого поймали за чтением скандальных рассказов Поджо Браччолнни, был посажен в тюрьму. Кого заставали за карточной игрой, того с картами на шее ставили к позорному столбу. При брачных торжествах отменено было всякое веселье; барабанный бой и музыка при брачном поезде, танцы на брачном пире были запрещены. Были запрещены также театральные представления, кроме представления пьес на библейской тематики, чтение романов, а кто писал нечто веселенькое, тот расплачивался тюремным заключением. И верно замечает Гейссер, что «таким образом самое последовательное осуществление реформированной церковной дисциплины скоро опять привело к такой же односторонности, какою отличалась прежняя монастырская и аскетическая жизнь, и следствия этой неестественности не могли не обнаружиться и здесь» [33]. Такого рода дисциплина формирует особый тип человека — трезвого и строгого, презирающего наслаждения и соблазны жизни, во имя идеи способного приносить себя в жертву и совершать смелые подвиги.

Кальвинизм представляет собой наиболее решительное, последовательное и воинствующее течение в бюргерской Реформации. Им сделано немало для прихода к власти крупной буржуазии, уничтожения порядков феодализма, сковывающих буржуазную активность. В эпоху Контрреформации кальвинизм создал монолитную организацию людей, которые считали себя «избранниками божьими», непреклонными в достижении целей Реформации — ликвидации устаревших феодальных порядков, установлении власти крупной буржуазии, борьбе с римско-католической церковью и усматривающих в этом высшее «небесное» предопределение. В Женеве Кальвином была организована Академия, которая не только являлась первым духовным центром протестантизма, но и выступала противовесом ордену иезуитов Лойолы. В ней готовили проповедников, обладающих мощной логической дисциплиной и закаленной волей. Благодаря им Женевское государство стало самым страшным противником Рима, ведь отношение в нем к миру и другим людям было не столько христианское, сколько спартанское. «Никто не скажет, чтобы возможно было согнуть и воспитать по такому образцу все человечество, но что в известном кругу таким образом можно воспитать сильные характеры, людей с бескорыстной преданностью делу и с самоотверженным героизмом, против этого нельзя спорить» [34]. Это были люди, боровшиеся против старых монархических порядков с евангелием демократии в руках. Не надо забывать, что идеологическая машина римско-католической церкви и сильная военно-политическая машина феодального общества предпринимали отчаянные попытки подавить духовный и материальный потенциал Реформации. Одного пассивного сопротивления Лютера было явно недостаточно, чтобы противостоять этой системе. Здесь нужны люди, способные к кровавой борьбе, каковыми были воспитанники кальвинистской школы. Они везде принимали бой -во Франции, в Нидерландах, в Шотландии, в Англии, в Скандинавии. Их активное участие в религиозно-политических войнах давало основание осуществления властолюбивым мечтам Кальвина, которым было «тесно в маленьком швейцарском городе; неукротимая воля этого фанатика хочет распространиться над всеми странами, он желает подчинить своей тоталитарной системе всю Европу, весь мир» [35]. Более того, эти мечты уже вроде бы осуществляются: «Уже Шотландию подчинил ему его легат Джон Нокс, уже Голландия и частично Скандинавские страны прониклись духом пуританизма, уже вооружаются гугеноты Франции, готовясь к решительной битве, один только счастливый шаг, и «Institution станет мировым институтом, кальвинизм - единственной формой мышления и жизни западного мира» [36]. Однако этот решающий шаг, к счастью, не был сделан, ибо невозможно, в конечном счете, многообразную жизнь загнать в жесткий корсет абстрактного учения религиозного фанатика. Социальная реальность отнюдь не представляет собой пластилин, из которого можно лепить что угодно. Да и человеческая природа содержит в себе нечто, ставящее предел экспериментам по созданию нового человека.

Очевидно, в самом общественном сознании тоже закодировано нечто такое, что препятствует уничтожению многообразия человеческой культуры. Стефан Цвейг так описывает мир культуры, погруженный в мрачный и монотонный источник кальвинизма: «Но каким бы это было кошмаром, если б и Кальвин, и де Без, и Джон Нокс, эти kill joy (брюзги. -англ.), завоевали бы для своего вероучения весь мир! Какая прозаичность, какая монотонность, какая бесцветность царили бы в Европе! Как яростно зелоты, ненавидящие искусство, радость, жизнь, искореняли бы то великолепное изобилие, те прелестные излишества бытия, которые всем своим божественным многообразием вдохновляют игру творчества. Как выкорчевывали бы они, уничтожали бы ради сухого единообразия все социальные и национальные контрасты, создавшие в истории культуры империю Запада именно своей чувственной пестротой, как подавляли бы они великое опьянение творчеством своим ужасным, скрупулезным порядком! Подобно тому как в Женеве на столетия была оскоплена страсть к творчеству, как при первых шагах к господству в Англии был ими безжалостно и навсегда растоптан шекспировский театр, чудеснейший цветок мирового духа, как кальвинистские изуверы разбивали в церквах доски великих мастеров и вселяли в человеческие души вместо радости жизни страх божий, точно также было предано ими в жертву иудейско-библейской анафеме любое вдохновенное устремление в Европе... Никогда отвага и расточительство творческого духа не посмели бы окаменеть в бессмертном великолепии Версаля, в римском барокко, никогда не смогло бы рококо расцвести в модах, танце, в нежной игре красок; вместо того чтобы развернуться в творческом движении, европейский дух захирел бы в богословском пустозвонстве. Ибо мир бесплоден, не способен творить, если не пропитан свободой и радостью, не движим ими, ибо в любой закосневшей системе жизнь всегда замерзает» [37].

Однако история диалектична по своему существу, и с кальвинизмом произошли вроде бы неожиданные метаморфозы — он потерял свою религиозную фанатичность и явился источником либеральных, демократических государственных идей. И эти идеи политической свободы нашли свое осуществление и в Голландии, и в Англии, и в Соединенных Штатах Америки, и в других протестантских странах. Именно пуританский дух породил такие важнейшие для всего мира документы, как «Декларацию независимости Соединенных Штатов» (1776г.) и стимулированную ею французскую «Декларацию прав человека и гражданина» (1789 г.). Стефан Цвейг пишет в связи с этим: «И самый удивительнейший переворот, соприкосновение полюсов - как раз те страны, которые, казалось бы, должны были быть наисильнейшим образом пронизаны идеей нетерпимости, совершенно неожиданно стали в Европе убежищами терпимости. Именно там, где религия Кальвина стала законом, реализовалась идея Кастеллио» [38]. Здесь хорошо описан результат постреформационного развития кальвинизма, но в понимании диалектики исторической метаморфозы С. Цвейг ссылается на «таинственные» цели духа.

С марксистских, научных позиций такая динамика кальвинизма объясняется тем, что в ходе исторического развития в буржуазном обществе произошел переход от теократии к принципу отделения церкви от государства, от суровой монолитной армии Кромвеля к буржуазному демократизму, от аскетизма ранней буржуазии к праздной роскоши зрелой буржуазии, которая живет в земном рае. Американский автор Б. Селигмен так описывает эту роскошь на одном из балов-маскарадов «сильных мира сего»: здесь прогуливались собаки с ошейниками, усыпанными бриллиантами, во время пиршества гости поглощали яства на манер римских патрициев, развлекались самым причудливым образом - одним из развлечений была подача гигантских тортов, из которых выскакивали хористки [39]. Трезвость, умеренность, трудолюбие, дисциплинированность, бережливость, аскетический образ жизни ранних буржуа сменяется тягой к роскоши, наслаждениям и праздности в условиях позднебуржуазного общества.

Сама классическая доктрина терпимости представляет собой создание буржуазной культуры в прогрессивной фазе ее развития. Великая французская революция, свергнувшая феодализм, провозгласила в «Декларации прав человека и гражданина», что «никого неправомочно беспокоить относительно его убеждений, в том числе и религиозных, лишь бы выражение этих убеждений не нарушало публичного порядка, установленного законом» [40]. Таковы метаморфозы истории, в результате которых религиозный фанатизм в ходе эволюционного развития как бы превращается в религиозную терпимость, хотя объяснить чисто логическим путем это превращение невозможно [41].

Значимость кальвинизма, как хорошо показал крупный западный социолог М. Вебер в своей книге «Протестантская этика и дух капитализма», состоит в том, что был сформирован тип педантичного служаки, образцового чиновника и идеального человека среднего сословия. Его абсолютное послушание, унифицированное и механистическое мышление необходимы для нормального функционирования современного индустриализованного общества. Таким образом, жесткий фанатизм протестантизма эпохи Реформации, который в силу указанных выше причин был еще нетерпимее католического фанатизма, дал плоды в виде, по выражению Г. Маркузе, «одномерного человека», Действительно, обычно человек обладает внутренним измерением, характеризующим его личное пространство во внутреннем мире, где он остается самим собой и может противостоять требованиям общества (внешнему измерению) и подвергнуть его критическому анализу. В современном высокоразвитом индустриализованном обществе, благодаря утонченному, научному управлению и организации, появляется автоматическая, непосредственная идентификация индивида с его социальной средой. Этот процесс идентификации, связанный с гонкой потребления, порождает «сублимированное» рабство, иллюзию свободы и приводит к потере человеком своего внутреннего, социально-критического измерения. Он становится человеком одного измерения - того измерения, которое задается ему «обществом потребления» (Г. Маркузе), что вписывается в сизифовскую модель человеческой деятельности. Не случайно, в некоторых направлениях современного искусства и философии экзистенциализма показываются абсурдность и бессмысленность человеческого бытия. Драма и литература гротеска и бурлеска высвечивают жизнь человека как цепь мучительных и напрасных ожиданий до самой смерти.

Именно бесплодность и абсурдность человеческого существования в условиях острых противоречий современного мира приводит к тому, что человек пытается вырваться из «западни бытия» путем бегства в различного рода коммуны и религиозно-мистические секты, в ряде которых культивируется религиозный фанатизм.

Blog

Феномен человека вчера и завтра