Dialog of mentalities
| Вид материала | Документы |
- Михаил Васильевич Ломоносов сын России. Направляем Положение о конкурс, 55.99kb.
- Проблемам історії, теорії та інтерпретації давньої драми присвячені ґрунтовні праці, 121.98kb.
- Группа компаний “Диалог Плюс, 107.41kb.
- Стратегия и тактика зернового рынка – оценки рисков и потенциал развития директор ООО, 203.83kb.
Этот вопрос, на наш взгляд, должен рассматриваться шире, чем просто выявление культурных ландшафтов, сохраняющихся – в большей или меньшей степени – в неизменном виде с определённого исторического периода и, соответственно, представляющих собой «застывшие» в истории ландшафты прошлого сегодня. Необходимо связать память и миф (см.: Bell, 2003), «привязав» и то, и другое – к месту. Именно на уровне конструирования конкретного места память органически встраивается в разноголосицу интерпретаций, формирующих сложную структуру множественных реальностей места, благодаря которой оно, собственно, и может считаться таковым – ведь пространство обращается в место, как только получает человеческое значение (Tuan, 2002, p. 136).
Концепция места как палимпсеста с описанной точки зрения предстаёт в весьма оригинальном свете – как способ соединить в единой структуре все прошлые и настоящие ландшафты, и именно из них создать место. Это значит – использовать память как один из инструментов интерпретации пространства, наряду с другими.
В зарубежной географии палимпсест – это метафора, представляющая ландшафт как совокупность элементов, имеющих различное время возникновения и степень сохранности. Она отражает видение ландшафта как многослойной структуры, хранящей следы различных эпох. Место представляется как «сочетание стертых, преувеличенных, аномальных и избыточных элементов» (Crang, 1998, p. 22); как «интертекст», сочетание текстуальных наслоений (Brockmeier, 2001).
Метафора палимпсеста открывает путь разработкам в области трансформации значений места: он «позволяет стереть и переписать существующие тексты, имея в виду не только различные исторические эпохи, но и разных исторических и современных акторов» (Schein, 1997, p. 662). Наиболее красочно понимание историко-географического ландшафта-палимпсеста демонстрирует А. Баглаэвский: «...Гданськ <…> есть место-палимпсест перемешанных и затаённых цивилизационно-материальных культурных пластов, своеобразный сплав следов, фрагментов, элементов, которые можно «выгрести» из-под новоявленных напластований и которые можно читать на разных языках <...> Эти пласты только разом, а не каждый в отдельности, становятся «Гданьском»» (Баґлаєвський, 1998, c. 109–111).
Попытки повысить научный статус метафоры палимпсеста до уровня модели пока что редки. Дж. Вервло (Vervloet, 1986) впервые ввёл понятие палимпсеста в историческую географию: «Некоторые элементы ландшафта остались прежними, пережив все социально-экономические трансформации. Некоторые были забыты или разрушены новыми укладами. Некоторые были заменены другими. Другие сохранили свои физические черты, но изменили своё значение. Ландшафт, в результате, есть сочетание следов
разных укладов, в которых можно распознать знаки ушедших исторических эпох» (Цит. по: Urbanc et al., 2004, p. 119). М. Урбанч с коллегами применяет метафору палимпсеста к наслоениям в идеологии и архитектуре, «нагружая» её ценностным аспектом: «То,
что имеет ценность – остается; то, что не имеет ценности – исчезнет» (Urbanc et el.,
2004, p. 119).
В мифогеографии категория палимпсеста связана с понятием мифа. Пространственный миф – это повествование о конкретном месте, отражающее некоторое относительно устойчивое пространственное представление, возникающее в процессе интерпретации (наделения новым значением) реальности материальных объектов и/или ее географической характеристики и/или ранее созданного представления.
Итак, место представляется как совокупность множества автономных пластов, обладающая вариативной иерархией. Каждый из пластов – это, во-первых, система материальных элементов (например, ландшафт); во-вторых, одна из географических характеристик места; в третьих, некоторые (их бесконечное множество!) пространственные представления (географические образы, пространственные мифы или др.). Источник множественности пластов палимпсеста и суть конструирования характеристик – в интерпретации, осуществляемой посредством постоянного наделения тех или иных элементов места новыми смыслами и значениями (семиозис). Такую модель места мы предлагаем называть палимпсестом (Митин, 2005).
Ясно, что такое понимание места как палимпсеста расширяет созданную в постмодернистской исторической географии метафору палимпсеста и трансформирует исходное значение слова «палимпсест», ведь в каждом месте прежние слои не стираются, они именно – сосуществуют одновременно. Каждый культурный ландшафт, каждое место становятся одновременно – в том числе и местом памяти, не переставая при этом выполнять другие функции современного ландшафта.
Источники:
Баґлаєвський А. (1998). Місто. Палімпсест // Ï. №13. С. 109–131.
Дахин А. (2007). Город как место памятования // Гуманитарная география. Вып. 4. Д.Н. Замятин (Отв. ред. и сост.). М.: Институт Наследия. С. 164-179.
Митин И.И. (2005). Палимпсест, место как палимпсест // Гуманитарная география. Вып. 2.
Д.Н. Замятин (Отв. ред. и сост.). М.: Институт Наследия. С. 351-353.
Bell, D.S.A. (2003). Mythscapes: memory, mythology, and national identity // British Journal of Sociology. Vol. 54. No. 1. P. 63-81.
Brockmeier, J. (2001). Texts and other symbolic spaces // Mind, culture and activity. Vol. 8. No. 3.
P. 215–230.
Crang, M. (1998). Cultural geographies. L.: Routledge.
Lowenthal, D. (1975). Past time, present place: Landscape and memory // Geographical Review. Vol. 65. No. 1. P. 1–36.
Schein, R.H. (1997). The place of landscape: A conceptual framework for interpreting an American scene // Annals of the Association of American Geographers. Vol. 87. No. 4. P. 660-680.
Tuan, Yi-Fu (2002). Space and Place. The Perspective of Experience. 9th ed. Minneapolis. L.: University of Minnesota Press.
Urbanc M., Printsmann A., Palang H., Skowronek E., Woloszyn W., Gyuró E.K. (2004). Comprehension of rapidly transforming landscapes of Central and Eastern Europe in the 20th century // Acta geographica Slovenica. Vol. 44. No. 2. P. 101–131.
Vervloet J.A. (1986). Inleiding tot de historische geografie van de Nederlandse cultuurlandschappen. Wageningen.
■
Нация и историческая память
в историко-этноцентрическом нациопонимании
Мосунова Н.А.,
к.ф.н., ст.преподаватель ННГАСУ (Н.Новгород)
Корнев Г.П.,
д.ф.н., проф. ННГАСУ (Н.Новгород)
The article discloses P.I. Kovalevskiy and E. Smith’s historico-ethnocentric understanding of nation as a community of people, sprung up historically around dominating ethnos, occupying definite territory, united by one name and spoken language, going through and keeping in its memory the same historical lots, being different from others by physical and spiritual qualities, having created its own national culture, economics and state, and having equal rights and responsibilities for its members.
В современном западно-европейском нациопонимании широкое признание получила историко-этноцентрическая концепция Энтони Смита, связывающая возникновения всякой нации с историческим процессом и обнаруживающая ее признаки в донациональных этнических общностях, в глубинах исторической памяти, оставшейся в наследство от предшествующих ей исторических типов этносов. Процесс возникновения наций в контексте данной концепции – объективный и непреднамеренный. Определяющим фактором формирования нации является не государство и политическая власть, хотя их влияние отрицать нельзя, а сами этнические факторы и признаки. Поэтому государство становится национальным не потому, что создает нацию, но потому, что сплачивает вокруг себя доминирующие этнические общности на основе единой исторической судьбы и исторической памяти.
Следует заметить, что различие во взглядах Смита и его оппонентов, в частности, А. Геллнера, по вопросу о соотношении нации и государства своими корнями уходит в давние точки зрения: «государство-нация» и «нация-государство». Первая точка зрения отдает приоритет в становлении нации государству. Нация рассматривается как следствие политического объединения граждан одного государства, связанных единой территорией, языком, культурными традициями прошлого, общими ценностями настоящего и стремящихся к достижению единых целей в будущем. При этом под государством подразумевается исторически сложившийся способ существования нации, нашедший свое отражение в соответствующих политических институтах. Напротив, вторая точка зрения отдает предпочтение нации во взаимодействии ее с государством. Согласно этому взгляду нация как культурная этническая общность с ростом национального самосознания и исторической памяти граждан породила с необходимостью независимое государство. Будучи сторонником точки зрения «нация-государство», Э. Смит особую роль в историческом процессе образования наций отводит этничности как основы нации и материала, из которого она формируется. Исходя из представлений о происхождении и этнических признаках нации, Э. Смит дает следующее определение: «Нация – это исторически возникшая общность людей, для которой характерны единое имя, историческая территория, общие мифы и историческая память, единые экономика и культура, равные права и обязанности входящих в нее членов».
В отечественном нациопонимании историко-этноцентрический взгляд на нацию был представлен значительно раньше Э. Смита в трудах известного сторонника консерватизма П.И. Ковалевского. Правда, об этом наша отечественная историко-научная память старается умалчивать, поскольку с его именем связаны политико-публицистические изыскания о русском национализме. Оставим оценку русского национализма на совести П.И. Ковалевского и дадим интерпретацию его текстов по вопросу соотношения нации, национального самосознания и исторической памяти.
Заслуга П.И.Ковалевского в том, что русскую нацию он рассматривал как реальность, причем реальность историческую, возникшую на основе единства языка, веры, исторической судьбы и исторической памяти, реальность не по признанию ее кем-то (будь это государство, идеологи, политическая элита) в качестве некого «воображаемого сообщества», а по историческому факту возникновения и существования. По мнению П.И. Ковалевского, такая общность складывается у русских уже к концу IX в. Несмотря на исторические перипетии, – угрозу суверенитету русской нации со стороны монголо-татарского ига, а в Смутное время попытка устранения из истории национального государства, – русская нация вновь возродилась в XVII в. и заняла ведущее положение среди выдающихся наций мира.
Нацию П.И. Ковалевский определяет как большую группу людей, занимающую определенную территорию на земном шаре, объединенную одним разговорным языком, исповедующую одну и ту же веру, переживающую и сохраняющую в своей памяти одни и те же исторические судьбы, отличающуюся одними и теми же физическими и душевными качествами и создавшую известную культуру. Что же касается такого понятия как «национальность», то оно представлялось автором как «собрание свойств и качеств, присущих той или другой нации».
Среди перечисленных условий, составляющих нацию, одни для него являются обязательными, а другие преходящими. К последним условиям формирования нации он относил территорию, религию и язык, в то время как историческую судьбу и историческую память, физические и душевные качества народа и его культуру он принимал за условия обязательные. При этом он не преувеличивал значение физической составляющей русской нации, как это делал «животный, инстинктивный, биологический» (допетровский) национализм. Высокое положение русского народа над другими рассматривалось П.И. Ковалевским вовсе не с позиций какой-то его уникальной самобытности, исключительности духовно-нравственных и культурных качеств, а вклада в формирование и упрочение российского государства. Защищая политико-правовой статус русских в российском государстве, П.И. Ковалевский со всей категоричностью заявлял, что они органически следуют из «права крови», пролитой нашими предками, имущественных прав, вытекающих из затрат наших предков, и права исторических судеб родины. Что касается других народов России, то они, слившись кровью и духом с русским народом в борьбе за его национальные задачи и став потомственными пайщиками великого культурного исторического наследия, имеют неоспоримое право гражданского равноправия.
П.И. Ковалевский выделяет два элемента, объединяющих и связующих членов нации, – национальное чувство и национальное сознание (самосознание). Под национальным чувством он понимал прирожденную принадлежность физической и душевной организации. Национальное чувство инстинктивно и иррационально. Эти чувства обнаруживаются в горячей любви к своему родному Отечеству, родной земле, в вере, родном языке, единой исторической судьбе, которую мы все прошли, в народном характере, олицетворенном в преданиях, сказаниях, былинах, песнях, в духовном богатстве, созданном вековым трудом сынов нашей Родины.
Кроме национального чувства, другим, не менее важным, объединяющим и связующим элементом нации, по мнению П.И. Ковалевского, является национальное сознание как «акт мышления, в силу которого данная личность признает себя частью родного целого, идет под его защиту и несет себя самого на защиту своего родного, целого, своей нации». И если национальное чувство есть «проявление низшее, животное», то национальное самосознание – проявление «высшее, духовное, интеллигентное».
Основа национального самосознания, по П.И. Ковалевскому, личное самосознание. Это есть познание (осознание) не маловажного факта сходства моего «я» с моими соотечественниками по части известных общих физических и душевных качеств, языка, веры, обладания культурными ценностями, участия в образовании этих ценностей на благо нации. Нация есть то целое, в котором «я» составляет нечто. Индивидуальное национальное сознание есть признание того, что «я» и мои соплеменники являемся плодом одних и тех же «естественно-исторических факторов».
В общественном национальном сознании дореволюционного русского народа П.И. Ковалевский обнаруживает три принципа бытия русской нации: самодержавие, православие и русское единодержавие или, по терминологии Э. Смита, этноцентризм. Эти положения были взяты им не случайно, а из истории государства Российского. Он считал, что самодержавная власть в России вытекает прямо из характера национальных свойств русского народа: свободолюбия, разрозненности и склонности к междоусобной вражде. Необыкновенная любовь к свободе, отсутствие терпимости восточных славян друг к другу, нежелание повиноваться, вражда и самонадеянность, с одной стороны, и благодушие, всепрощение, милосердие, сострадание и самопожертвование, с другой стороны, и являются естественными противоборствующими причинами печального национального бытия русского народа. В силу своей разрозненности на обширных географических пространствах и неспособности к единению и самоуправлению, русский народ в отдельные периоды истории не мог существовать без сильной единодержавной власти – самодержавия. Причем самодержавие в том виде, как оно утвердилось в России, по его мнению, возможно только у православных и не мыслимо у католиков, так как у последних оно сталкивается с церковным самодержавием, авторитет власти которого по религиозным верованием католиков выше всех земных властей. Католическая церковь во главе с Римским папой не признает полного светского единовластия и непременно рядом с государствами и нациями и даже выше их ставит себя. Напротив, православная церковь есть учреждение исключительно церковное, но не церковно-политическое, как римская церковь, претендовавшая длительное время на роль особого «сверхгосударства» в государствах. Католическая церковь является церковью объединяющей, космополитической, в то время как православная – церковь национальная. Поэтому православие, как вера русского народа, и самодержавие, как государственная власть, – подчеркивает П.И. Ковалевский, – идут в России рука об руку и поддерживают друг друга.
Из анализа работ П.И. Ковалевского с определенностью вытекает, что православие и самодержавие есть не самоценности и не самоцели русской нации, а национальные формы соответственно веры и власти, наиболее подходящие русскому народу. При этом сама ценность института самодержавной монархии представлялась им достаточно условной и преходящей. По мере преодоления таких, отнюдь не вечных, но достаточно стойких, свойств национального характера, как отсутствие терпимости друг к другу, вражда, самоуверенность и самонадеянность, отстраненность от самоуправления, отпадет органическая потребность в самодержавной форме власти. Правда и сегодня, по истечении почти ста лет после выхода в свет работ П.И. Ковалевского, ловишь себя на мысли, что многие из черт национального характера русского народа остались прежними, и для их нейтрализации, пожалуй, по-прежнему требуется сильная государственная власть, конечно, не самодержавно-монархическая, передаваемая по наследству, но, по крайней мере, самодержавно-авторитарная.
Третий принцип бытия русской нации, названный П.И. Ковалевским «единодержавие», состоит в исповедовании той идеи, что «Россия есть государство единое и неразделимое». И смысл этого единства не только в той очевидности, что «Русская земля ни при каких условиях не может быть ни разделена, ни уменьшена в объеме, ни расчленена на составные части», что, к сожалению, в недавней нашей истории произошло как раз в период отсутствия самодержавно-авторитарной власти, но и главным образом в том, что в отношении государственно-политического устройства немыслимо расчленение ее на отдельные части в виде штатов, автономий и проч.
Идея единодержавия, по П.И. Ковалевскому, имеет смысл не только в отношении унитарной формы государственного устройства России, но и в отношении субъекта единодержавия, которым по праву должен быть среди всех народов России русский народ как этнический центр притяжения (отсюда, собственно, понятие этноцентризма, применяемое сегодня).
К числу естественных прав русского народа на единодержавие (этноцентризм) П.И. Ковалевский относит следующие права:
– «право крови», пролитой сотнями тысяч (миллионами) граждан в упорной борьбе за единство, целостность и независимость своего Отечества;
– «право исторического бытия», выраженное в памятовании своей исторической судьбы и отстаивании своего положения и назначения;
– «права имущественные», т.е. средства, затраченные на строительство России;
– «право самосохранения» своего целого, своей мощи, своей силы, своего единства, своего национального бытия.
П.И. Ковалевский неоднократно подчеркивал, что русское единодержавие, направленное на обеспечение единства и целостности России, русской нации, отнюдь не преследует собой угнетение и принижение роли других народов России, умаление в чем бы то ни было их культуры, истории и благополучия.
Источники:
Ковалевский П.И. (2006) Русский национализм и национальное воспитание в России. М.: Книжный мир.
Ковалевский П.И. (1913) Значение национализма в современном движении балканских народов. Ростов-на-Дону.
Smith, A.D. (1990) National Identity. London.
■
Русское «чудовище»
Николин В.В.,
д.ф.н., проф. ОмГПУ (Омск)
Ontology of language in each people the unique, unfortunately Russian version of this ontology insufficiently is developed. Work gives an example and the attempt to manufacture the methodology of this analysis in the Russian language.
Отчасти коллективная память русского человека сосредоточена в языке. Языковый анализ на Западе широко развит, но в России и на материале русского языка – не так. Между тем русский язык задает особенную, уникальную структуру ментальности. Приведем пример. Деррида анализирует слова «монстр» и «демонстрация», и получает, что монстр это то, что ускользает из видимости. Монстр на русском языке вполне понятен по ассоциациям, но то, что пытается описать Деррида, описывается русским словом – чудовище. То, что перестает быть видимым, становится чудом, т.е. чувствуется, но не видимо, и при этом пугает и восторгает, это и есть чудовище, как ускользающая видимость. Русское слово несет иную ассоциацию и этимологию, которая может быть использована для особенного перевода слов с Запада, перевода по смыслу самого русского слова, через русский эквивалент смысла, с переводом не кальки произношения, не фонетического, а культурного и смыслового. Это и есть философия бытия по-русски, собственно это и зовется мышлением у русских.
Тему чудовища можно продолжить. Трактовка Дерриды касается того, что он всегда сталкивается в языке с Другим, человеком ли, логикой языка, причем часто языка чужого и непредсказуемого. Свой и другой как друг предсказуем, а другой как чужой – нет. Для первого эквивалент – чудовище, для второго – чудище. По сравнению с чудовищем чудище негативно, но и менее страшное. Сакральный элемент из чудища ушел. Оно страшно, но скорее как страшилка для детей, при этом оно только пугает, слово «чудо» в чудовище более сильно и богато, чем в чудище, там не чудо, а чудь.
Другой эквивалент чудища – страшилище. Это слово усиливает страшное, негативное, но не ужасное, чудо уходит окончательно. Другой полюс чудовища в слове «сокровище». Однако сокровище само имеет два аналога, сокро и сакро. Первое – тайное, скрытое, оно спрятано предками, ценное для предков, и в этом смысле скрытое от других предков и не использованное, а утраченное. В этом совпадении ценно соединение двух эпох, но при этом сакральное утрачено. Точнее было бы сказать не сокровище, а скровище. Подмена «с» на «со» придает слову новый духовный контекст, который связан с древним смыслом, например, в слове событие, не происходит перехода к сбытию. Сбытие как сбылось (дождались) и сбыло (завершилось, наконец) – две противоположности. Событие слышится как совместное бытие, со-бытие и как событие, как важность бывшего и бытующего. Важность делает событие существующим в веках, оно сохраняется в памяти и поэтому событие, т.е. со-бытие с прошлым. Так и в сокровище, сохраненное «со» придает сосуществование ценностей прошлого и настоящего. Есть иной смысл сокровища, когда говорят, что он, она – сокровище, то подразумевают видимое, но еще не проявившееся для окружающих или для самого носителя неких качеств. Высказывание типа: «Ты мое сокровище», подразумевает клад нераскрывшийся и духовный, и на этом кладе строится любовь. Любовь, основанная на тайном кладе, должна быть событием для обоих в паре в упомянутых выше трех контекстов, признанном обоими, запомненном обоими, и рожденном в общении обоих.
Ряд других слов с тем же окончанием – корневище, становище. Корневище – это основание растения, без которого оно не будет жить, стоять, плодоносить, но при этом корневище не видимо, а самое важное, его нельзя вскрывать, если нескромно его попытаться вскрыть, это уничтожит живое растение. Становище, видимо, скрывает тайность обитания центра рода, и наводит на мысль, что это языческое капище, помимо места, где разбит лагерь. Например, зимовище – это место, куда люди возвращаются в самый трудный сезон года, где сохраняется крайняя мера обитания.
В ряде слов оканчивающихся на -