Dialog of mentalities

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Михаил Васильевич Ломоносов сын России. Направляем Положение о конкурс, 55.99kb.
• Проблемам історії, теорії та інтерпретації давньої драми присвячені ґрунтовні праці, 121.98kb.
• Группа компаний “Диалог Плюс, 107.41kb.
• Стратегия и тактика зернового рынка – оценки рисков и потенциал развития директор ООО, 203.83kb.

Глобализм – это универсальный технологизм, иными словами – посткультура.

Прошлое в универсально технологическом посткультурном обществе перестает восприниматься как реальность и рассматриваться с точки зрения истины. Вместо исторического описания и вживания в эпоху предполагается сохранение памяти о ней в виде дискурса и текстов. Если текста нет, не было и исторических событий. Обычно считалось, что история стремится воспроизвести прошлое, представить, как люди жили, что думали, чувствовали, что делали. Она дает нам картину мира, который был, случился, она поддерживает традицию, связь живущего поколения людей с толщей предшествующих, показывая их место в контексте развития человеческого рода. Обеспечивая преемственность, она способствует укоренённости человека в бытии. Несмотря на личные пристрастия и социальные интересы, на неизбежную субъективность взгляда на прошлое, история стремится к «недостижимому состоянию» – рассказать о событиях так, как они происходили «на самом деле». И верит, что события были, даже если мы о них не знаем. Мы еще о многом не знаем, не все введено в «дискурс памяти», не стало информацией, не превращено в знание, не занесено в компьютер, но оно существовало, существует, и будет существовать, когда нас не будет. Отождествление реальности со знанием и памятью о ней ведет к коллективному солипсизму, к замыканию сознания человечества на актуализм и презентизм. Но всякая лишенная времени и замкнутая на себя данность – умирает.

В посткультурном обществе лицо бога Януса, обращенное в прошлое, затуманилось. Оно стирается. Историзм, история, историки все больше обращаются к настоящему и будущему. Начинает доминировать пафос актуализма и потенциализма, «снятия», поглощения «низшего» «высшим». Для многих последнее слово исторической науки в том, чтобы отвернуться от своего привычного предмета – прошлого, относясь к нему в лучшем случае сугубо функционально, как к средству понимания настоящего или будущего. «Прошлое принадлежит будущему» – вот девиз этого поворота. Принцип историзма начинает отождествляться с принципом развития, историческое сознание лишается одушевленной памяти как своей ведущей компоненты. Утрачивается интерес к исторической истине. Ее достижение объявляется невозможным и вместо этого начинают культивировать историю в сослагательном наклонении. Практикуется ретроальтернативизм, т.е. рассмотрение возможных вариантов развития событий, так называемое «проектирование прошлого». Предлагаются версии als ob, «как если бы». Действительное оттесняется возможным, когда возможно все. Проблема факты-заблуждения и вопрос «что было на самом деле» в таком случае просто снимаются. Историки превращаются в проектировщиков времени, выдумщиков и фантастов.

Обоснование подобного подхода усматривают в том, что реальность и человека надо рассматривать целостно, потому, мол, историки должны также заниматься настоящим и будущим. Цитируют Ф. Броделя, утверждавшего, что если историк не занимается будущим, то он не нужен. Все это неправда. Для целостности как раз надо, чтобы каждый вносил в нее свою лепту, выполнял свою специфическую роль. Целостность складывается из различных подходов, а не из того, что все повторяют одно. Но исследователей настоящего – социологов, энтузиастов будущего – футурологов и «прогрессистов» вполне достаточно без историков, а вот если «все» перейдут на прогнозы и предположения, то целостность действительно потеряется. Кто же тогда будут знать прошлое, воспитывать уважение к традиции и мере самих предметов, укреплять нас в бытии? Здесь историкам замены нет. Если не они, то кто же? Ориентация на диалог с прошлым и с вечностью, на сохранение достижений культуры – их первостепенная задача.

В глобальном мире культура и история находятся в том же положении, что и природа по отношению к технике. Но если в необходимости защиты природы отдают отчет и что-то предпринимается, то о сохранении культуры и истории говорят в самом неопределенном или узко эмпирическом смысле как бережном обращении с памятниками и артефактами. Нет ясности, от чего/кого их надо защищать, какие процессы угрожают культурно-историческому разнообразию мира. Не разрабатывается, следовательно, и модель потребного состояния. Под влиянием начинающей господствовать техногенной идеологии «стираются», подавляются даже его контуры, которые в таком случае надо подчеркивать и пропагандировать. Нужна экология культуры, условием реализации которой является антиглобалистский консервативный поворот в сознании и деятельности человечества. Нужна экология прошлого и его истории.

■

Staging the Nation in Moldova:
Between Politics and Practices of memory, and Beyond

Ludmila Cojocari,

Dr., Free International University of Moldova
(Chisinau, Republic of Moldova)
(Текст подготовлен в рамках проекта, поддержанного РФФИ № 09-06-06803-моб_г)

This paper examines the nation-building process and the metamorphoses of politics and practices of memory in post-Soviet Moldova.

As the identity of any “imagined community” (Anderson, 1991) represents a communicative process that includes many voices and varying degrees of understanding and, importantly, misunderstanding, the research seeks to understand and explain how much the official „collective memory” vocalized by leaders resonates with the vernacular “collective memory” expressed
by public.

Accordingly, the main objectives of this research are (1)to identify the key-”realms of memory” involved in the Moldovan nation-building process during the period 1989-2009, (2)to analyze the politics and practices of commemorations implicated in the nation-building performances, and thus (3)to understand the dynamics of negotiation and/or contestation on behalf the “vernacular memory” (Bodnar, 1992), reflected in the attitudes of ordinary people toward the
official nation-building project. The key concepts applied in this study are “imagined communities” (Anderson, 1991), “realms of memory” (Nora,986), and “community of memories”
(Irwin Zareka, 1994).


■

Вина как вид нравственной памяти

Лебедева Т.Ю.,

аспирантка НГПУ (Н.Новгород)

The modern understanding of fault excludes moral-cultural conditionality of this concept and is reduced to legal parameters. Meanwhile in traditions of Russian culture of wine is the major mechanism of a reflexion which does not limit the person, but actively develops its intelligence, a susceptibility, without becoming the terminator of its possibilities.


Вина не является всеобщим свойством людей и не есть продукт их природы, а возникает в результате деятельности человека по отношению к другим людям. Существует также мнение о том, что вина имеет и коллективный источник в греховной природе человека, осознание которой порождает изначальное состояние виновности Я перед Ним. Диалектика этих процессов была рассмотрена еще Гегелем, но с той поры понимание этой проблемы переместилось в сторону виновности других перед Я. Содержащийся в этом утверждении ложный взгляд, будто весь мир виноват перед человеком, породил совершенно особый тип нравственности со специфическими свойствами грубости и варварства как стиля поведения по отношению к другим, – виновным в той или иной степени неудовлетворенности индивида.

Эта ложная точка зрения возникла на основе абсолютной безответственности человека перед остальными, что служит традиционным показателем низкой общей культуры. «Человек, – как писал Гегель, – является мыслящим сознанием, то есть что он творит из самого себя и для себя то, что он есть и вообще есть» (Гегель, 1968, с. 37). Исходя из этих рассуждений философа, можно рассматривать вину как удвоение человеком проступка, – во внешней и во внутренней его жизни, т.е. практически и духовно.

Экзистенциальное значение вины состоит в том, что она помогает лучше понимать жизнь, ставит человека на путь истины. Запечатление себя во внешней реальности в виде какого-либо деяния, направленного во вред или ущерб Другому, освобождает от необходимости внутреннего зрения, от самопроизводства, от субъективной аффекции по поводу совершенного. Человек становится одномерным, не обладающим необходимой глубиной, свидетельствующей о движения души и сознания. Таким образом, вина входит в философию интеллекта и порождает ряд сопутствующих состояний, таких, как раскаяние, прощение, извинение и т.д.

Как отмечает Владимир Янкелевич, для их появления необходимо время, связанное с образумливанием, с одной стороны, и подавлением гнева, – с другой (Янкелевич, 2004, с. 200). Но и в том и в другом состоянии требуется прежде всего понимание и сочувствие. Раскаявшийся грешник и простивший его пострадавший — биполярный сюжет всей русской литературной классики. Кроме того, состояние вины не может быть очень уж длительным, чтобы не перейти в болезненное.

Обесценивание категории вины связано с антивоспитанием современной личности, которой «все дозволено», и с непониманием воспитателей своей вины перед грешниками. Эта тенденция касается практически всех сторон жизни российского общества, начиная с осмысления его исторического прошлого. Чувство исторической правоты дает весьма сомнительное право ныне живущим свысока смотреть на вершителей «неправильной истории», которые автоматически переводятся на метуровень носителей ложной идеологии, искаженных смыслов, на уровень преступников перед своими потомками. Мировоззренческое непонимание, поношение означают особую форму тотальной виновности одних и абсолютной невиновности других, но подобная поляризация общества на грешников и праведников в нашем Отечестве относится к ложным стратегиям, не раз показавшим свою несостоятельность, становящимся мощным искажающим фактором массового сознания.

Одна из важных проблем в этой сфере связана с идентификацией виновности. Вина – открытая категория, определяемая признанием или непризнанием человека за счет его самоотождествления или, напротив, отчуждения по отношению к содеянному. Память становится субстанцией, которая связывает людей между собой и наполняет их сознание. В результате этого в их душе появляется новое символизирующее содержание. Гегель называл подобную деятельность, создающую знак, «продуктивной памятью», ведущей человека к истине (Гегель, 1973, с. 415).

Современное образование и воспитание как раз стоит перед задачей формирования не механической, но продуктивной памяти, где не происходит накопления числа виноватых в различных негативных явлениях, окружающих наших соотечественников, но идет осознание того, какими путями следует человеческий дух, извлекаются уроки для ныне живущих. Вина в таком понимании не является только чем-то внешним, но предстает как нечто конструктивно-внутреннее, принадлежащее рассудку. Переход вины из объективного факта в субъективное состояние раскаявшегося и простившего является важным результатом нравственной работы личности. Барух Спиноза, рассуждая о происхождении и природе аффектов, еще в свое время заметил, что активные состояния души возникают только из адекватных идей; пассивные же состояния зависят только от идей неадекватных (Спиноза, 2008, с. 164). Продуктивное или контрпродуктивное понимание вины рождает ее актуальные или только мнемотические смыслы.

Известно, что мировые культуры можно разделить по двум категориям – вины и стыда. Русской культуре традиционно было присуще последнее – отсюда особая целомудренность во многих вопросах, народно-православная модель мира, определившие многие сущностные черты и семантику культурных проявлений. Сегодня эта схема не работает в отношении современного культурного состояния российского общества. Восстановление нравственного потенциала требует научного внимания к этим вопросам. Г.П. Щедро­вицкий, предложивший интересный вариант постмарксистской этики, считал важнейшим инструментом этого процесса – рефлексию, которая означает умение посмотреть на себя со стороны и представить себе суть своих собственных действий (Канке, 2007, с. 195). Рефлексия, конечно, враждебна современному гедонизму, но она необходима для сохранения концептуальной целостности современной этики, о которой уже истосковалось наше общество, связывающее этизацию общественных процессов с сохранением национальной культуры.

Источники:

Гегель Г.В.Ф.(1968) Эстетика в четырех томах. Т. 1. М.: Искусство.

Гегель Г.В.Ф (1973) Эстетика в четырех томах. Т. 4. М.: Искусство.

Канке В.А. (2007) Современная этика. М.: Омега-Л.

Спиноза Б. (2008) Этика, доказанная в геометрическом порядке и разделенная на пять частей. М.: Академический Проект.

Янкелевич В. (2004) Ирония.Прощение. М.: Республика.


■

Учение А.А. Богданова о формах организации
и современность

Лисеев И.К.,

д.ф.н., проф., председатель правления МФО (Москва)

The subject of the presented article is intended to consider the doctrine of Bogdanov A.A. which concerns the various universal forms of organization and its importance for our days. Here are a few of them:

1) Ingression – as an organizational scheme by means of what two complexes united by it get a common ligament in which their contents are fused conjugationally.

2) Egression – as a centralistic connection – unification of complexes which cluster around the common center. As a variation of egression one can name a polycentric connection uniting a number of centralistic complexes.

3) Degression – as an organizational internal structure which contributes to unification of the centralistic and polycentric complexes.

The advantages and disadvantages of everyone of these forms of organization are under the considerations.

A great attention is given to the importance for recent times of the A.A. Bogdanov’s doctrine about organization.


XIX в. дал человечеству в качестве главного методологического конструкта – конструкт эволюционизма, стимулировавший становление глобального или универсального эволюционизма. XX в. привел к утверждению организационного начала, поиску закономерностей функционирования всеобщих организационных форм как доминирующему методологическому конструкту нашего времени. В этом контексте представляется чрезвычайно актуальным обращение к идеям нашего выдающегося соотечественника А.А. Богда­нова, который в самом начале XX в. высказал целый комплекс идей, по достоинству так и недооцененных до сих пор.

АА. Богданов (Малиновский) (10.08.1873–07.04.1928) – многосторонне одаренная, незаурядная творческая личность. Он – философ, социолог, экономист, политический деятель, врач, ученый-естествоиспытатель, писатель. В 1913 г. в Санкт-Петербурге вышел в свет первый том его Всеобщей организационной науки (тектологии). В 1917 г. в Москве издан второй том. Термин «тектология» (от греческого τéxτωv – строитель, творец) впервые ввел в научный оборот Э. Геккель для обозначения дисциплины, описывающей принципы строения живых организмов. А.А. Богданов придал этому термину обобщенное значение, построив на его основе Всеобщую организационную науку, излагающую общую теорию организации и структуры систем. Исходной посылкой для автора явилось осознание того, что законы организации систем едины для любых объектов, независимо от субстратов их составляющих. А вследствие этого – подобные законы можно изучать в обобщенной форме. Разрабатывая основные идеи и принципы тектологии, А.А. Богданов высказал ряд интереснейших, опережающих своё время инновационных положений. Не имея возможности здесь рассмотреть их все, остановимся только на тех, которые непосредственно связаны с представлениями о различных формах организации.

Рассматривая возможные типы связи различных взаимодействующих комплексов друг с другом, А.А. Богданов отмечает, что все те случаи, когда происходит частичное или полное смешение элементов, принадлежащих различным комплексам, можно назвать конъюгацией (там же, с. 149). Полем же конъюгации как организующего фактора, связкой, выступающей как продукт конъюгационных процессов, становится, по А.А. Богданову, ингрессия. Всякая ингрессия предполагает конъюгационные процессы, полем которых является область связки.

Таким образом, первой всеобщей формой организации, с точки зрения развиваемой концепции, становится ингрессия. Ингрессия – это такая организационная схема, при которой два объединенных ею комплекса имеют общую связку, в которой их содержание конъюгационно сливается (там же, с. 188).

Продолжая свою логику анализа, автор сопоставляет ингрессию с другими возможными организационными схемами. Рассматривая централистический принцип организации систем, он вводит представление об эгрессии. Эгрессия выступает как централистическая связь, объединение комплексов, группирующихся вокруг общего центра.

Подобный тип организации широко распространен как в природе, так и в обществе. В природе – это централистическое строение многоклеточных организмов, централистическое строение первой системы, строение социальных группировок животных и т.д. В обществе – это все авторитарные и тоталитарные режимы, патриархальные общины, феодальные, светская и жреческая иерархии, организация армии, бюрократии, монархии и т.д. Центральное лицо во всех этих централистических системах – организатор, руководитель. Периферию образуют исполнители, действия которых определяются его указаниями. Такой принцип организации систем – исторически объективен. Он имеет как свои плюсы, так и минусы. Среди плюсов – возможность быстрой мобилизации всех частей системы, возможность постановки общих задач для системы и контроля их исполнения и т.д. Среди минусов – ограничение инновационных потенций составляющих частей, все минусы автократии и тоталитаризма. Но во всех случаях эгрессии центральный комплекс оказывается выше организованным, чем все остальные. Ведущей организующей тенденцией в эгрессии оказывается моноцентризм. Как же в таком случае складывается ситуация в эгрессивном типе организации в случае возникновения полицентризма? Примеров такого рода также весьма много. Самый типичный среди них – пример сложнейшей полицентрической системы современного развитого капиталистического общества.

Преимущества такого типа организации – высокая независимость частей, составляющих целый комплекс. Их свобода к саморазвитию, инновационности. Но эти плюсы таят в себе и минусы дезорганизационных моментов. С точки зрения А.А. Богданова, дезорганизующая тенденция при многоцентрии заключается в том, что благодаря взаимной независимости центров, активности, ими организованные, не координируются по своему направлению, и могут сталкиваться, превращаться в противодействия одних для других (там же, с. 225). Глубокое исследование тенденций капитализма свидетельствует, что его экономическое многоцентрие должно найти необходимый конец либо в новом типе организации, либо в глубочайшей дезорганизации общества. А.А. Богданов проводит глубокий анализ кризисной природы капитализма и находит путь соединения централистической и полицентрической версий организации общества с сохранением преимуществ обеих и с уходом от их ограниченностей. Это так называемый скелетный принцип организации, широко распространенный в живой природе, названный Богдановым дегрессией.

Скелетные формы свойственны огромному большинству организмов. Наиболее типичный образец дегрессии, по Богданову, это скелеты живых организмов. Рассматривая дегрессию как универсальный принцип организации и распространяя её на общество, Богданов видит здесь способ совмещения, казалось бы, несовместимых принципов централизации и координации (полицентрализма). На этом пути свободные, сильные, автономные структуры все же не абсолютно независимы, а интегрируются, объединяются с помощью центра. Но это совсем иной центр по сравнению с централистической моделью.

Центр дэгрессивной модели организации не подавляет независимые структуры, не навязывает им свою волю (как в случае эгрессии), а лишь исполняет служебную функцию интеграции этих независимых структур, причем в рамках полномочий, которые сами эти структуры делегируют ему, как структуре, выполняющей лишь функцию интеграции.

Таким образом, по Богданову, в этих трех основных всеобщих формах организации ингрессия собирает организуемое содержание, эгрессия его концентрирует, дегрессия – фиксирует (там же, с. 195).

Выстроив эту интереснейшую триаду взаимосвязей и взаимозависимостей различных форм организации, показав их плюсы и минусы и путь схождения к наиболее оптимальной дегрессивной форме организации, Богданов остается верен себе и здесь, говоря об ограничительных тенденциях дегрессии. Богданов обращает внимание на объективное отставание любого скелетного стержня от объединяемого им содержания иных частей системы. И в этой связи высказывает важнейшую мысль о том, что принцип относительного консерватизма дегрессивных форм и их отставания в эволюции от пластичных комплексов представляет огромнейшую по размерам и значению область для его сознательного приложения в педагогике и построении человеческих организаций (там же, с. 252). Насколько нам представляется, эти идеи все еще ждут своего осмысления и практического применения, столь актуального для современного момента нашего исторического развития.

Резюмируя, можно сказать, что разрыв между памятью и беспамятством в нашем обществе достиг невероятных размеров. Только недавно открылись нам имена и выдающиеся идеи Вернадского, Кропоткина, Сукачева, Беклемишева и многих других.

Имя и идеи А.А. Богданова, остро актуальные для современности – в этом же ряду.

Источники:

Богданов А. (1913) Всеобщая организационная наука (тектология) / Издание М.Н. Семенова. С.-Петербург.

■

Коммуникативные аспекты социальной памяти

Лойко О.Т.,

д.ф.н., проф. ТПУ (Томск)

Social memory is aspect of Communication. The method of resolution of this problem is modal approach. The usage of modi allows to come closer to adequate comprehension and more definite interpretation of problem of past-present-future in the context of value attitude to them in particular. Characteristics of a person’s social memory in its modal aspect allows to realize its role in restoration of axiology of a person’s social existence in society more clearly where social memory acts as meaningful dominant of social medium in particular.

Онтологический разрыв, приведший к противопоставлению традиционной культуры и культуры модерна, инициировал теоретический интерес к бытию социальной памяти, в рамках которой значительно изменились способы существования и формы трансляции ее содержания. Социальная память как особый феномен современности и специфический объект философской рефлексии с принудительной необходимостью требует своего осмысления в ситуации новой философской рациональности, основная задача которой – реализовать программу поиска актуальной идентичности человека в современном социальном мире.

В этом контексте социальная память может выступает как трансцендентальное отношение к Другому, обладающее специфическими формами бытия и определенными способами постижения своего содержания. Трансцендентальность социальной памяти наиболее адекватно может быть представлена лишь в процессе постоянной длящейся коммуникации. Под коммуникацией, в первую очередь, понимается сообщение, которое несет в себе ценностно-смысловое содержание, ориентированное на Другого.

Логическая модель коммуникации, включает в себя, по меньшей мере, три составляющих: источник, содержание передаваемого сообщения и его восприятие Другим, что предполагает использование единого социального кода и, как отмечает Ю.М. Лотман, общий объем памяти у передающего и принимающего (Лотман, 1992, с. 23). В этом случае понимание смысла передаваемого текста совпадает по объему и содержанию, но ценность такого рода информационного послания будет предельно ограниченной. Одновременно, данный тип коммуникативного взаимодействия необходим в том случае, когда есть потребность освоения содержания уже сложившихся культурно-исторических кодов. В первую очередь, это относится к процессам инициации, осуществляемым в традиционных культурах, в рамках которых потребность в приобщении к новому знанию не является актуальной.

Общество модерна, постоянно переживающее онтологические переходы от одной коммуникативной системы к другой, требует и иных способов реализации коммуникативного взаимодействия. В этой ситуации на первый план выступает социальная память, которая способна не только сохранить имеющуюся информацию, но и транслировать ее содержание в соответствии с изменившимися культурно-историческими реалиями. Основным методологическим принципом, позволяющим представить социальную память как основание коммуникации, выступает положение М. Хальбвакса о тотальной социальности памяти (Halbwachs, 1967, s. 13), в рамках которой возможно осуществление коммуникации, трансляции и трансмутации ценностно-смыслового содержания социальной памяти. Для построения типологии понимания социальной памяти с перспективой ее последующей реализации при объяснении процессов трансмутации, а также способов, какими эти процессы осуществляются, необходимо ввести представление о трех степенях реальности, в которых бытийствует социальная память. Первая фиксирует степень абсолютной реальности, опыт пребывания в которой не фальсифицируется никаким иным опытом. Прошлое, несмотря на то, что в объективной реальности оно как явление отсутствует, может продолжать воздействие и осуществлять явную или латентную коммуникацию с настоящим.

Степень феноменации отражает опыт бытия человека, который может фальсифицироваться иным коммуникативным опытом. Деятельность, которую человек осуществляет, отнеся ее субъективно к неизменному бытию, является модификацией социальной памяти как актуальной. Возникает своеобразный «невод памяти» человека, содержание которого трудно оценить до того момента, пока не стало ясным его истинное содержание.

Если сравнить эти процессы с собственно бытием социальной памяти, то можно отметить, что степень феноменации представляет собой бытие социальной память «здесь и теперь». Именно эта степень феноменации позволяет человека чувствовать себя причастным своему времени, быть самотождественным эпохе, и, соответственно идентифицировать свои жизненные установки с теми социальными нормами, которые доминируют в данный момент.

Степень абсолютной нереальности включает в себя опыт бытия человека, который не фальсифицируется и не не фальсифицируется, т.е. относится к гипотетическому будущему. Можно с известной долей метафоричности сказать, что в этом варианте социальная память выступает как «воспоминание о будущем». Последнее обстоятельство возникает тогда, когда в памяти культуры оседают такие мифологемы, как «золотой век», «раньше все было лучше». Степень абсолютной нереальности, описывая гипотетическое будущее, одновременно не может полностью дистанцироваться от степени феноменации, которая отражает реальное бытие социальной памяти. Степень гипотетического бытия социальной памяти рождает современные мифы, непосредственно коммуникатирующие с прошлым.

Существование социальной памяти в трех вышеназванных типах реальности может приобретать различные варианты модальности – гипотетическую, аподиктическую и деонтическую. В самой же модальности, по образному выражению Ю. Хабермаса, «действует полагание всякий раз другого отношения к тому, что требуется для осуществления предмета опыта. Модальности суть предикаты этого всякий раз требующего отношения» (Хабермас, 2001, s. 19). Проанализируем, какие отношения складываются в процессах реализации выделенных модальностей.

Гипотетическая модальность определяет понимание культурной ценности, того события, которое человек считает необходимым помнить, поскольку сама ценность опознается лишь по латентно присущей ей интенциональности, человек может просто не догадываться о непреходящей ценности того или иного феномена, запечатленного в социальной памяти. Причем в содержании гипотетической модальности могут содержаться не только ценности так называемой «элитарной» культуры, но и то, что составляет память о событиях личной жизни человека, и соответственно, быть значимыми лишь для него. В гипотетической модальности совмещается, но не отождествляется субъективная, индивидуальная память человека и социальная память того страта, к которому он принадлежит.

Аподиктическая модальность денотирует понимание основных идей культуры. Именно в рамках аподиктической модальности выстраиваются схемы, модели, которые позволяют связать воедино некоторое множество объектов, воспоминание о которых составляет нормативное содержание социальной памяти. Именно в аподиктической модальности могут возникнуть конструкты «нормативной» памяти и, как ее соответствия – нормативной коммуникации.

Деонтическая модальность может раскрываться остенсивно, исходя из непосредственного духовного опыта человека способного или, наоборот, не способного воспринять ценности культуры непосредственно, «умным» зрением. В этом случае содержание социальной памяти человека определяется интуициями, которые как бы помогают человеку «увидеть–вспомнить» то, что имело нормативное значение для более ранних актов коммуникации. Социальная память человека в этой модификации выступает как память ностальгическая, как «любовь к отеческим гробам».

В заключение отметим, что анализ социальной памяти как основы коммуникации может быть представлен как один из возможных вариантов формирования онтологической безопасности и актуальной идентичности социума.

Источники:

Лотман Ю.М. (1992) Культура и взрыв. Гнозис. М.: Прогресс.

Halbwachs M. (1967) Das kollektive Gedächnis /Mit einen Geleitwort von Prof. Dr. H. Maus. Marburg.

Habermas J. (2001) Die Zukunft der menschlichen Natur. Auf dem Weg zu einer liberalen Eugenik? Frankfurt a/Main: Suhrkamp.

■

Принцип телесности как источник социального отчуждения
и коллективного беспамятства

Малахова Н.В.,

ассистент ННГУ (Н.Новгород)

In the proposed statements the main emphasis is made to the correlation between the philosophy and psychotherapeutic practice. Specific attention is given to the understanding of corporeity by the following philosophers: M. Merlo – Ponti , P. Bart, Zh. Delez and G. Gvattari. We also raise the point about the phenomenal area of interaction in psychotherapeutic practice, about hermeneutics of unconscious processes. The examples given in the article are of creation of symbolic space in psychotherapeutic communication, not only illustrating the stated philosophical conception but also demonstrating their empirical confirmation.

В данной работе рассматривается тема соотношения философии и психотерапевтической практики, осуществляемой автором. Принцип телесности воплощает в себе ту серединную реальность, существующую между теоретическим и практическим знанием, которую в XX в. пытались манифестировать деятели Серебряного века (А. Белый, О. Манн­дельштам, Б. Пастернак и др.), представители русской отечественной философии (В.С. Соловьев, П.А Флоренский, А.Ф. Лосев). Одновременно возникает представление о психотерапевтической практике (психоанализ, аналитическая психология, психодрама), которую исследователи начинают осознавать как реальность уникальных событий, не исчерпывающихся формализованными контактами (пациента и врача, клиента и психотерапевта).

Недоумение исследователей принуждает их обратиться к областям философского знания, описывающим реальность межличностного взаимодействия. Прежде всего такой областью является герменевтика. Но для герменевтических описаний требуется логика максимально проработанных конструкций этого взаимодействия. В то время как феноменология опирается на логику эмпирических обобщений, имеющих свои корни в глубинных неосознаваемых процессах.

Для феноменологических описаний требуется специально организованный язык, а само взаимодействие может быть описано как «семантическое пространство». В этом пространстве два человека вступают в контакт, подхватыванием мыслей с опорой на речь, но также и на жест, и объединение мысли и жеста является средством воздействия одного человека на другого. Семантическое пространство позволяет осуществлять процедуру рефлексии в другом, и этим обогащать собственные мысли, соотносимые с жестом. Это переводит взаимодействие в иной пласт общения, где изменяется представление человека о самом себе, о другом и о том, что происходит между ними.

В XX в. были выделены психические нарушения, которые невозможно было отнести к имеющейся медицинской классификации. Одновременно, культура и человеческая история поставляла материал о разрыве человека со своим историческим прошлым, родовыми устоями и культурными традициями.

Возникающая в это время культура постмодернистского мышления реагировала на глубинные психотические изменения разработкой принципа телесности. Р. Барт считает, что телесность представляет собой текст, а текст обладает человеческим образом. Все, создаваемое человеком посредством выражения своих мыслей, может быть названо «анаграммой» человеческого текста и вводит представление о «текстуальном теле» (Барт, 1989).

Тело становится символом, обладающим собственной «плотностью» разворачивания, на которую способен только символ – артикулят собственных потенций. Символическая природа обладает особой функциональностью (Лосев, 1995). Эта функциональность открывает глубины человеческой самоорганизации (Волкова, 2005), выполняемой посредством различных кодов. Ж. Делез и Г. Гваттари выделяют социальные и дискурсивные коды телесности, а М. Мерло-Понти говорит о «феноменальном теле», которое можно признать в качестве символа со своим составом и с собственной артикулируемой программой (Всемирная энциклопедия философии, 2001).

Философские построения создают своеобразную почву для прояснения феноменологической реальности терапевтических отношений. Создается эффект терапевтического сверхвидения, т.е. ухода терапевта от формализованных условий контакта (этапы, рамки, границы, культурные условности) и переход его в феноменальную реальность жизни другого человека. Телесность выполняет роль инструментально-интерпретативного средства взаимодействия. Такие показатели общения, как переход в другого, аперспективность видения, проживание образа, смысловое структурирование проблемы и ее переструктурирование в иной контекст, не являются аномальными «вывихами» фантазий терапевта, а представляют собой объективную норму межличностного терапевтического (исцеляющего) контакта.

Проблема взаимодействия с другими, ощущение саморазрушения, потери себя могут быть выражены в феноменальном поле психотерапевтической коммуникации через символику в представляемых клиентом образах. Например, клиент ощущает себя прикованным за руки и за ноги на щите, летящим вниз головой со скалы. Несущиеся вслед булыжники грозят раздавить, тело отрывается от окаменевших ног и летит дальше вниз. Клиент в имагинации останавливается у озера. Приходит понимание, что остался жив с ущербом для себя и сожаление, что не укрылся в пещере (не спрятался от контактов). Его дальнейшие размышления приводят к осознаванию собственной пассивности. Если бы клиент остался стоять, то окаменел бы совсем, остались бы живыми одни кисти. Это очень страшно, так как теряется контроль над происходящим, и окружающие могут нанести ущерб.

Чтобы не терпеть бесконечный ущерб во взаимодействии с другими, клиент словно надевает маску. В компаниях сверстников он весел и чрезвычайно игрив, с ним стремятся познакомиться. В одиночестве – он подавлен и тревожен, у него ни на что не хватает сил. Образ воды «Ручей» разворачивает ранние глубинные переживания клиента жутковато-витиева­тыми переплетениями. Он – у истока ручья, который завален корой. Ручей круто спускается вниз. Вода чистая и прозрачная, оставляющая ожоги на теле. Клиент погружается в ручей, перестает чувствовать тело, находится, как в медитации. Видит сквозь воду разные лица: друзей, девушек. Потом появляется женщина в белом, а сзади нее свечение. Это свечение бьет в голову, и его выбрасывает на берег. Изо рта льется желудочный сок, он обжигает, на всей коже ожог. Клиент сдирает кожу с лица. Его тело растворяется, остается только скелет.

В его истории появления на свет так же как и в образе присутствуют трагические нотки. После рождения клиент перенес операцию по удалению гематомы в области головы. Эта травма оставила след или «шрам» в его многослойном, разноплановом существовании: в психике, в теле, в способности проживать те или иные состояния и ситуации, в почерке его коммуникаций. Его история это проблема социального отчуждения, потери корней и связи поколений в современном обществе. Состояние клиента, равно как и личная драма, записаны в его телесности как своеобразная эмблема коллективного беспамятства, доставшаяся ему в наследство.

Источники:

Барт Р. (1989) Избранные работы: Семиотика: Поэтика: Пер. с фр./ Сост., ред. и вступ. ст. Косикова Г.К. М.: Прогресс.

Волкова В.О. (2005) Духовно-практическая компетенция как принцип субъектности человека. Н.Новгород: ННГУ им. Н.И. Лобачевского.

Всемирная энциклопедия философии (2001) / Ред./сост. А.А. Грицианов. М.: АСТ; Олимп; Астрель.

Лосев А.Ф. (1995) Проблема символа и реалистическое искусство. М.: Искусство.

■

Идеологические аспекты советской мультипликации

Мальцев С.С.,

студент ННГУ (Н.Новгород)

The modern Russian reality puts the problem of growing young people as patriots of Russia, just because of any social links between young generation and the State’s institutes are disappearing. The analysis of Soviet experience of social and cultural building and making of state mentality could help to solve this problem. The Soviet ideology paradigm needed to be on mind not only of adults but children too. That’s why this mission was put on Soviet cartoon’s industry as the most affective, bright and plastic method (means) for translation of ideology. For analysis of moral and ideological component, we selected the most common features of showing ideology through the Soviet cartoons. And we compared social and political reality of each stage of The Soviet Union with all cartoons of this period.


В самом раннем детском возрасте, когда ребенок наиболее чувствителен и восприимчив, с помощью весьма притягательного для детского воображения яркого и динамичного мультфильма, в сознание детей закладывались основные нравственно-этические критерии оценки и архетипы поведения (Лотман, 2005, с. 673). В Советском Союзе мультфильмы, в условиях ухода от традиционного общества, выполняли еще и функцию связи поколений, лонгируя народные архетипы поведения и воспроизводили на новом техническом уровне народный эпос. Для выявления идеологической составляющей мы сопоставили общественно-политическую реальность каждого этапа жизни Советского Союза с созданными в этот период мультфильмами. Отметим, что влияние мультипликации нужно отсчитывать не со времени основания «Союзмультфильма» (1936 г.), а с первых послевоенных лет, когда освоили технологию производства, а художники и режиссеры вернулись с фронта. Поэтому мы выделили следующие этапы:

1) Позднесталинский период (…1953 г.). Никогда более идеократическая и антикапиталистическая составляющая не играла столь важной роли в советской мультипликации. При этом жанровое разнообразие в мультфильмах не наблюдалось: либо экранизировали сказки, либо выпускали агитационные мультфильмы на злобу дня (Будян, 1997, с. 129). Однозначного ответа на вопросы положительного или отрицательного влияния тотального воспитания в идеократическом обществе найти невозможно. Можно лишь констатировать возможность совмещения качественной и доброй анимации (заразительная эмоциональность, по-детски безоблачная радость, праздничность, профессиональная добротность) с идеологической составляющей.

2) Период реформ Хрущева и «оттепель» (1953–1964 гг.) Этот период характеризуется ослаблением идеологического пресса и усилением культурных контактов с Западом. Расширяется круг затрагиваемых вопросов, теперь авторы получают большую свободу в высказывании и общении с публикой по различным философским, социальным и политическим вопросам, что открывает для мультипликации взрослую аудиторию. Это уже социальный заказ общества, а не государства. Применение «эзопова языка» и уверенность в их безнаказанности, позволяет аниматорам более свободно показывать недостатки системы и общественные проблемы.

3) «Период застоя» (1965–1985 гг.). Консервативные тенденции выразились, с одной стороны, в усилении цензуры, появлении «самоцензуры», усилении разрыва между официальной пропагандой и реальной жизнью, а с другой стороны, – в усилении иносказательного элемента в советской мультипликации. По качеству и степени влияния этот критический элемент в мультипликации явно не уступал серьезным жанрам искусства, по степени злободневности некоторые советские мультфильмы этого периода стали сравнимы с фильмами, театром и авторской песней. Мультфильмы окончательно переросли исключительно детскую аудиторию (Дмитриев, 1998,с. 98).

4) «Перестройка» (1985–1991 гг.). Тенденция воспитания детей в бесконфликтном и добром мире, где скрытая критическая информация считывалась лишь взрослыми, характерная для всех предыдущих периодов, начала исчезать уже во времена позднего Брежнева и только усугубилась в перестроечный период. Мультфильмы начали приобретать черты массовой культуры Запада («экшн»). Государство постепенно сворачивает программы финансирования отрасли, а из «Союзмультфильма» уходят выдающиеся режиссеры, количество производимых мультфильмов резко снижается (Малюкова, 1997, с. 56). Доминирование либерально-рыночной идеологии посредством американской анимации было характерно и для российского телеэкрана вплоть до рубежа 2000-х гг.

В итоге мы можем выделить ряд общих черт отечественной мультипликации, которые были характерны для всего периода существования советского государства.

Стоя вне идеологии, мультипликация зачастую все же несла значительный дидактический заряд, особенно в сталинский период. Но дидактика всегда была упакована так мастерски, что ее не было видно доверчивому детскому сознанию. Светлые образы, вне зависимости от поведения, воспринимались ребенком в положительном ключе и на подсознательном уровне закрепляли элементарные, необходимые всему обществу, стереотипы и идеалы (Мухина, 1997, с. 75). Нравственная составляющая этих мультфильмов, не выходящая за рамки общехристианских воспитательных архетипов, была настолько велика, что даже Ватикан рекомендовал советские мультфильмы для детского просмотра. Но через мультфильмы осуществлялось и скрытое социо-культурное программирование масс, зачастую, в противоположном официальной идеологии ключе. Двойственная природа мультипликации проявляется в формировании личности ребенка, с другой стороны, она возвращает взрослого в детство (Жабский, 1987, с. 131). При этом иносказательный язык, как квинтэссенция мультфильма, позволяет взрослому увидеть в нем много больше, чем это может сделать ребенок.

Идеократическая природа нашего государства всегда приспосабливала формы и жанры искусства для трансляции государственной символики, народных традиций и идеологии. При этом общество рождало формы противодействия (или одобрения), опиравшиеся на те же самые принципы трансляции (искусство, народное творчество). Исследуя специфику данного явления по отношению к Советскому Союзу, можно констатировать, что идейная составляющая мультипликации редко – дань времени, она говорит больше о вечном, нежели о сиюминутном.

Источники:

Будян Л. (1997) Экранизация истории: политика и поэтика. М.: Алгоритм.

Дмитриев А.В. (1998) Социология политического юмора. М.: Росспэн.

Жабский М.И. (1987) Кино и массы. М.: Знание.

Лотман Ю. (2005) Статьи. Заметки. Выступления. М.: Прогресс.

Малюкова А. (1997) Вопросы мультипликации // Искусство кино. №2. С 56–67.

Мухина В.С. (1997) Возрастная психологии. М.: Просвещение.

■

Проблемы формирования социальной памяти
в процессе государственного управления
(опыт философского осмысления)

Малышкина Н.А.,

к.ф.н., доц., филиал ВВАГС (Чебоксары)

Малышкин А.П.,

к.ист.н., доц., филиал ВВАГС (Чебоксары)

The article deals with the existing problem of acute demand for identity of some social groups and communities in the age of globalization. The idea of formed in various ways – from assimilation to rejection someone’s identity. However there is clearly seen a special external influence at the process of state government. State power organs’ activities turned to the accretion of identity influence on the formation of understanding and interpretation of the past in the context of social memory and its ruling.

As far as the state government activities is the subject of our research then the problems of social memory creation in such a process may be considered as the problem of aim, means and results. Aim problems are connected with spontaneous nature of social memory in the terms of absence of any immanent purpose while the process of state government is strictly determined by the aim orientations. The problems of means point out the necessity of propor instruments in the system of state government within the activities of formation of social memory. The problems of results show difference, unequality and non-prediction of consequences of some historical events in more or less extensive historical future.

The decision of these problems depends upon our understanding of their existence and has no simple universal managing technology social memory, being one of the important and necessary elements of the identity must be a constant process both in individual and social self-reflection.


Социальная память – довольно сложное для определения и аналитической обработки понятие. На уровне эмпирического восприятия социальная память понимается как суммативность индивидуальных опытов по осмыслению событий прошлого, имеющих значение в настоящем, а также во временной проекции в будущее. Подобная суммативность складывается в значительной степени стихийно, под влиянием внутренних и внешних факторов. Между тем социальная память имеет довольно заметное функциональное значение, явственно проявляющееся на протяжении последних столетий, – она является необходимым условием формирования индивидуальной и коллективной идентичности, структурирующей социальные общности. Воздействие социальной памяти на «проявленную идентичность» и «идентичности в себе» (см. об этом: Переслегин и др., 2002) осуществляется на мировоззренческом и поведенческом уровнях индивидов. Это воздействие в значительной степени повлияло на процессы национально-государственного строительства в европейских странах, становление профессиональной исторической науки и т.д. Давление глобализационных процессов, а также процесс перехода от этнократических политических образований к гражданским политическим сообществам актуализирует необходимость идентичности, в том числе и на уровне государства. Попытки (от спорадических до систематических) воздействовать на формирование социальной памяти в процессе государственного управления, особенно заметные на постсоветском пространстве (Национальные истории в советском и постсоветском государствах, 2003, с. 23), создают некие основания для осмысления проблематики этого усилия.

Анализ проблем, связанных с формированием социальной памяти в процессе государственного управления, предполагает их типологизацию. Основанием для нее в данном случае должен стать сам процесс государственного управления, являющийся видом деятельности и содержащий в себе цель, средства и результаты.

Проблемы цели показывают на коллизии, которые существуют между целенаправленной деятельностью в процессе государственного управления и социальной памятью, лишенной целевых установок. Социальная память, наделяющая смыслом те или иные события прошлого в виде исторических знаний, способна это сделать в результате привнесения в нее определенных целевых установок, необязательно исходящих от государственной власти. Однако именно потребности государственного развития создают наиболее заметный спрос на те или иные исторические образы, закладывая тем самым то или иное содержание социальной памяти. Проблемы средств показывают на определенную ограниченность способов формирования социальной памяти, адекватных как целям государственного управления, так и соответствующих точности исторического знания о действительности прошлого. Репрезентация исторических образов осуществляется на уровне внешнего информационного воздействия и во многом не находит подтверждения в повседневном опыте индивидов и социальных групп. В результате происходит довольно быстрая их трансформация в исторические мифы, заполняющие социальную память. Проблема результатов неизбежно связана с краткосрочностью решения проблем в процессе государственного управления и долгосрочностью последствий актуализации тех или иных образов прошлого в социальной памяти. Определенная непредсказуемость и опасность последствий подобной актуализации присутствует всегда, поскольку приводит к перенесению конкуренции исторических образов и символов в современное состояние общества.

Реальность этих проблем современное российское общество ощущает на уровне пресловутой «непредсказуемости» своей собственной истории. Решение этих проблем невозможно в том смысле, как решаются проблемы государственного управления. Постоянное присутствие этих проблем должно проявляться в «исторической ответственности» принимаемых решений и действий в процессе государственного управления, в постоянной рефлексии и саморефлексии, направленной на формирование четкого понимания, что вторгаясь в прошлое мы изменяем настоящее.

Источники:

Козеллек Р. (2004) Можем ли мы распоряжаться историей? // Отечественные записки. №5. С. 226–241.

Национальные истории в советском и постсоветском государствах (2003) / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова. Изд. 2-е. М.: Фонд Фридриха Науманна, АИРО-XX.

Переслегин С., Переслегина Е., Боровиков С. (2002) Социальная термодинамика и проблема идентичностей: Тез. к докладу // Проблемы и перспективы междисциплинарных фундаментальных исследований: Материалы Второй научной конф. Санкт-Петербургского союза ученых. Санкт-Петербург.

Преодоление прошлого и новые ориентиры его переосмысления. Опыт России и Германии на рубеже веков (2002). / Под ред. К. Айрмермахера, Ф. Бомсдорфа, Г. Бордюгова. М.: АИРО-XX.

■

Культурный ландшафт как палимпсест:
от памяти к месту

Митин И.И.,

к.геогр.н., с.н.с., Институт наследия
им. Д.С.Лихачёва (Москва)

Cultural landscape is regarded as a palimpsest, that is as a unite totality of multiple meanings of a place, including both its constructed realities of modern interpretations and images of the past landscapes, preserved in memory.


Учёт временнóго фактора в географии как пространственной (хорологической) науке остаётся актуальной проблемой в течение уже не одного столетия. Однако обращение к конкретным ландшафтам в географии редко когда обходится без историко-геогра­фического анализа, так что в этом отношении ландшафты прошлого уже заняли свое «законное» место в череде свойств и аспектов современных ландшафтов. Как точно заметил Дэвид Лоуэнталь, «в любом случае нам нужно прошлое, чтобы справиться с сегодняшними ландшафтами» (Lowenthal, 1975, p. 5).

Другое дело, что как