Geum.ru

Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных Дел Франции и Посольства Франции в России Данное издание выпущено в рамках программы

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   42   43   44   45   46   47   48   49   ...   52


[377]


по двум причинам: с одной стороны, речь пойдет не, хотя я мог бы сделать и это, об описании истории, пересказе ее этапов, от текста к тексту, от контекста к контексту, с демонстрацией всякий раз эконо­мики, предопределившей это графическое расстройство; а об общей системе такой экономики. С другой стороны, слово пучок кажется, собственно, более подходящим, чтобы отметить, что предлагаемая группировка обладает структурой спутанности, тканья, переплетения, которое позволяет разойтись различным нитям и различным линиям смысла — или силы — и при этом готово связать другие из них.


Итак, я напоминаю самым предварительным образом, что это скромное графическое вмешательство, осуществленное не с наскоку и не просто для того, чтобы шокировать читателя или грамматиста, было рассчитано в ходе письменной тяжбы по вопросу письма. Но оказы­вается, сказал бы я на самом деле, что это графическое различение (а вместо е), это явное различение между двумя по виду звуковыми нота­циями, между двумя гласными, остается чисто графическим: оно пи­шется или читается, но не слышится. Его невозможно постичь ухом, и мы увидим также, в чем же оно превосходит порядок понимания в целом. Оно предлагает себя немой отметкой, безмолвным монумен­том, я бы даже сказал, пирамидой, имея в виду не только форму, кото­рую имеет буква а, когда она напечатана в мажоре или прописною, но и тот текст из «Энциклопедии» Гегеля, в котором тело знака срав­нивается с египетской пирамидой. Итак, а в различении не звучит; оно остается безмолвным, сокровенным и сдержанным, словно гробница-ойкесис. Так отметим заранее это место, семейное обиталище и гроб­ницу собственного, где в различании порождается экономика смерти. Этот камень — при условии, что знают, как расшифровать надпись на нем, — не столь далек от объявления о смерти наследного правите­ля.


Гробница, которую нельзя даже заставить зазвучать. На самом деле, я не могу уведомить вас своим дискурсом, своей речью, произно­сящейся в данный момент для Французского Философского Общества, о котором различении идет речь, когда я о нем говорю. Я могу гово­рить об этом графическом различии, лишь придерживаясь окольно­го, идущего в обход через письмо дискурса и при условии, что всякий раз буду уточнять, ссылаюсь ли я на различение или на различание. Что сегодня не упростит нашу задачу, а доставит нам всем, и вам, и мне, множество хлопот, по крайней мере если мы хотим понимать друг друга. Во всяком случае устные уточнения, которые я предоставлю — когда буду говорить «с е» или «с а», — будут без околичностей воз­вращать к надзирающему за моей речью, за моим дискурсом письмен­ному тексту, к тексту, который я держу перед собой, который буду читать и к которому нужно, чтобы я непременно постарался препро-


[378]


водить ваши руки и глаза. Мы не сможем обойтись здесь без прохода через письменный текст, без сообразовывания с производящимся тут расстройством, и это-то в первую очередь и имеет для меня значение.


Без сомнения, пирамидальное молчание графического различения между е и а может функционировать только внутри системы фонети­ческого письма, внутри языка или грамматики, историчностно свя­занной с фонетическим письмом, как и со всей культурой, которая от него неотделима. Однако я бы сказал, что само оно — это функциони­рующее только в так называемом фонетическом письме молчание — весьма кстати свидетельствует или напоминает, что, вопреки сильней­шему предубеждению, фонетического письма не существует. Нет чис­то и строго фонетического письма. Так называемое фонетическое пись­мо в принципе и по праву, а не только из-за эмпирической или техни­ческой недостаточности, может функционировать, только допуская в самое себя нефонетические «знаки» (пунктуацию, разбивку и т. д.), рассмотрев структуру и необходимость которых, быстро убеждаешь­ся, что они плохо примиримы с понятием знака. Более того, игра раз­личения, о которой Соссюр лишь напомнил, что она является услови­ем возможности существования и функционирования каждого знака, сама эта игра молчалива. Неслышимо различение между двумя фоне­мами, единственно позволяющее им быть и действовать в качестве таковых. Неслышимое дает возможность услышать две наличные фо­немы такими, каковыми они представляются. Если нет чисто фонети­ческого письма, так потому, что нет чисто фонетического фоне. Раз­личение, устанавливающее фонемы и позволяющее их постичь в лю­бом смысле этого слова, само по себе остается неслышимым.


Возразят, что по тем же самым причинам графическое различение само погружается во тьму, оно никогда не наполняет некий ощути­мый термин, но протягивает невидимое соответствие, черту неявствен­ного отношения между двумя зрелищами. Несомненно. Однако то, что, с этой точки зрения, отмеченное в «различ( )нии» различие между е и а, ускользает и от зрения, и от слуха, возможно удачно подсказывает, что здесь следует обратиться к строю, уже не принадлежащему чув­ственной воспринимаемости. Но не более и умопостигаемости, той идеальности, что отнюдь не случайно связана с объективностью теорейн'а или постижения; здесь нужно, стало быть, обратиться к строю, который сопротивляется основательнице философии, оппозиции чув­ственного и умопостигаемого. Строй, который сопротивляется этой оппозиции, сопротивляясь, поскольку несет ее в себе, заявляет о себе в движении различания (с а) между двумя различениями или двумя бук­вами, различания, каковое не принадлежит ни голосу, ни письму в обычном смысле и каковое держится — как странное пространство, которое соберет нас всех здесь на час — между речью и письмом, вне


[379]


безмятежной привычности, связывающей нас и с тем, и с другим, уба­юкивая нас порою иллюзией того, что их двое.


Как же мне взяться за разговор об а из различания? Само собой, оно не может быть выставлено напоказ. Выставлять можно только то, что в некоторый момент способно стать присутствующим, явленым, то, что может показаться, представить себя как присутствующее, как присутствующее-сущее в своей истине, истине какого-то присутству­ющего или присутствии присутствующего вообще. Ну а если разли-чание и есть (я также перечеркиваю «есть») то, что делает возможным представление присутствующего-сущего, оно никогда не представля­ется как таковое. Оно никогда не дается присутствующему. Никому. Сохраняя себя про запас, не выставляя себя напоказ, оно умеренным образом и в строго определенной точке выходит за рамки строя исти­ны, не скрываясь, тем не менее, как нечто, как таинственное сущее, в оккультности незнания или в дыре, края которой были бы определи­мы (например, в топологии кастрации). В любом показе оно подверг­лось бы угрозе исчезнуть в качестве исчезновения. Рисковало бы по­явиться: исчезнуть.


Так что экивоки, периоды, синтаксис, к которым мне часто при­дется прибегать, будут напоминать, подчас вплоть до путаницы, не­гативную теологию. Уже понадобилось отметить, что различание не есть, не существует, не есть какое бы то ни было присутствующее-сущее; и мы будем вынуждены также указать на все то, чем оно не является, то есть все; и, следовательно, что оно не имеет ни существо­вания, ни сущности. Оно не состоит в ведении каких-либо категорий сущего, будь то присутствующего или отсутствующего. И однако то, что метится подобным образом знаком различания, не теологично даже и в кругу самого негативного в негативной теологии, поскольку последняя всегда занята, как известно, высвобождением сверхсущнос-тности из-под конечных категорий сущности и существования, то есть присутствия, и всегда торопится напомнить, что коли Богу отказано в предикате существования, то лишь для того, чтобы признать за ним наивысший, непостижимый и невыразимый модус бытия. Не о таком движении идет здесь речь, что и должно будет подтвердиться по ходу дела. Различание не просто не сводимо ни к какому онтологическому или теологическому — онтотеологическому — переприсвоению, но, открывая само пространство, в котором онтотеология — философия — осуществляет свою систему и свою историю, оно безвозвратно его в себя включает, его записывает и превышает.


По этой же причине я не знаю, откуда начать прослеживать пучок или чертеж различания. Ибо под сомнение ставится как раз прошение о правомочном начале, о безусловной точке отправления, об ответ­ственности первопричин. Проблематика письма открывается с поста-


[380]


новки под сомнение значения архе. Таким образом, то, что я предло­жу здесь, не будет развиваться просто как философское рассуждение, действующее исходя из какого-то принципа, постулатов, аксиом или определений и перемещающееся, следуя дискурсивной линеарности строя соображений. В прослеживании различания все стратегично и рискованно. Стратегично, поскольку никакая трансцендентная исти­на, присутствующая вне поля письма, не может теологически управ­лять всем полем в целом. Рискованно, поскольку эта стратегия не яв­ляется простой стратегией в том смысле, в котором говорят, что стра­тегия направляет тактику, исходя из конечной цели, телоса или темы господства, владения и окончательного переприсвоения движения или поля. Эту в конечном счете лишенную конечной цели стратегию мож­но было бы назвать слепой тактикой, эмпирическим блужданием, если бы значение эмпиризма само не обретало весь свой смысл из оппози­ции к философской ответственности. Если в прослеживании различа­ния и есть некое блуждание, то линии философско-логического рас­суждения оно следует ничуть не больше, чем линии его симметричной и действующей с ним заодно изнанки, рассуждения эмпирическо-ло-гического. Понятие игры остается вне этой оппозиции, оно возвещает в канун философии и за ее пределами единство случайности и необхо­димости в нескончаемых расчетах.


Поэтому, решив, если вы не против, согласно правилам игры об­ратить это намерение на самое себя, именно через тему стратегии или стратагемы и проникнем мы в размышление о различании. Посред­ством такого исключительно стратегического оправдания я хочу под­черкнуть, что действенность тематики различания вполне может, дол­жна будет однажды смениться, ссудить себя, если не своему собствен­ному замещению, то, по крайней мере, включению себя в цепочку, которой она на самом деле управлять никогда не будет. Тем самым, опять-таки, она не является теологической.


Итак, прежде всего я хотел бы сказать, что различание, которое не является ни словом, ни понятием, стратегически кажется мне наиболее подходящим, чтобы осмыслить, если не освоить — поскольку мысль здесь является, быть может, тем, что пребывает в некотором необходи­мом соответствии со структурными пределами освоения, — наиболее неустранимое в нашей «эпохе». Поэтому я исхожу — стратегически — из того места и времени, в котором «мы» пребываем, хотя мое вступле­ние и не заслуживает в конечном счете оправдания, и претендовать на знание, кто и где «мы» есть и каковы могут быть пределы «эпохи», мы можем исходя все время как раз из различания и его «истории».


Хотя «различание» не является ни словом, ни понятием, предпри­мем тем не менее попытку несложного и приблизительного семанти­ческого анализа, который введет нас в перспективу ставок.


[381]


Известно, что у глагола différer (латинский differre) два значения, которые кажутся весьма отличными друг от друга; в «Литтре», на­пример, им посвящены две отдельные статьи. В этом смысле латинс­кое differre — не просто перевод греческого диаферейн, что не оста­нется для нас без последствий, связывая само наше намерение с осо­бым языком, с языком, который слывет не столь философским, не столь изначально философским, как другой. Ведь распределение смысла в греческом диаферейн не включает один из двух мотивов латинского differre, a именно, действие откладывания на потом, принятия в рас­чет, в отсчет времени и сил в рамках операции, включающей расчет экономический, уловку, обходной маневр, отсрочку, запаздывание, запас, воспроизведение — понятия, которые я резюмирую здесь од­ним никогда раньше мною не использованным словом, каковое, од­нако, можно вписать в эту цепочку: выжидание. Различать в этом смыс­ле означает выжидать, прибегать, сознательно или неосознанно, ко временному и выжидательному посредничеству обходного маневра, приостанавливающего исполнение или осуществление «желания» или «воли», совершая его к тому же на такой лад, который аннулирует или смягчает его воздействие. И мы — позднее — увидим, в чем это выжидание оказывается к тому же овременением и разнесением, времястановлением пространства и пространствостановлением времени, «первоначальным конституированием» времени и пространства, как сказали бы метафизика или трансцендентальная феноменология на языке, здесь критикуемом и неуместном.


Другое значение différer — самое обычное и легче всего узнавае­мое: не быть тождественным, быть иным, отличимым и т. д. Когда имеешь дело с различными различающимися на письме производны­ми этого глагола, идет ли речь о инаковости несхожести, или об инаковости неприятия и полемики (разброд, распри, разногласие, расхож­дение), надо, чтобы среди других элементов проявлялся — активно, динамично, с некоторой настойчивостью в повторении — промежу­ток, расстояние, разнесение.


Слово же различение (с е) не могло отсылать ни к différer как к выжиданию, ни к препирательству как полемос. Именно эту потерю значения должно — экономично — компенсировать слово различание (с а). Последнее может одновременно отсылать к любой конфигу­рации своих значений, оно непосредственно и неустранимо полисемично, что отнюдь не безразлично для дискурсивной экономики рас­суждения, которой я пытаюсь придерживаться. Оно отсылает к этому не только, разумеется, как и любое значение, из-за поддержки со сто­роны дискурса или интерпретативного контекста, но уже, некоторым образом, и само собою, или, по меньшей мере, делает это с большей легкостью, чем любое другое слово, поскольку а идет от глагола несо-


[382]


вершенного вида и приближает нас к длящемуся — активному — дей­ствию различения, прежде чем произвести результат, отражающийся в совершенном виде или различении с е. В рамках свойственной клас­сической понятийности требований нужно было бы сказать, что «раз­личание» указывает на организующую, производящую и изначальную причинность, процесс расщепления и разделения, производными или сложившимися последствиями которого были бы различности и раз­личения. Но, приближая нас к неопределенному и активному ядру гла­гола, «различание» (с а) нейтрализует то, что инфинитив обозначает просто как активность, подобно тому, как слово колебание в нашем языке не означает сочетание в акте чего-то колеблемого с кем-то ко­леблющим. Звучание не есть прежде всего действие звука. Следует обдумать, не придает ли суффикс на а в нашем языке некую неопреде­ленность между активным и пассивным. И мы увидим, почему то, на что можно указать как на «различание», не является ни просто актив­ным, ни просто пассивным, провозглашая или, скорее, напоминая не­что вроде среднего залога, высказывая операцию, которая операцией не является, которую не удается помыслить ни как страдательную, ни как действительную операцию субъекта по отношению к объекту, ни исходя из агенса, ни исходя из пациенса, не исходя и не в перспективе никакого из этих терминов. Ведь средний залог, некоторая непере­ходность и есть, может быть, как раз то, с распределения чего на ак­тивный и пассивный залоги и начинала философия, организуясь в этом подавлении.


Различание как выжидание, различание как разнесение. Как они сопрягаются?


Начнем, поскольку мы в нее уже вовлечены, с проблематики зна­ка и письма. Обычно считается, что знак ставится на место самой вещи, присутствующей вещи, причем «вещь» годится здесь равным образом и для смысла, и для референта. Знак представляет присутствующее в его отсутствие. Он занимает его место. Когда мы не можем взять или показать вещь, скажем, присутствующее, присутствующее-сущее, когда присутствующее не представляет себя, мы означиваем, прибегаем к уловке знака. Мы получаем или подаем знак. Делаем знак. Так что знак — это как бы отложенное присутствие. Идет ли речь об устном или письменном знаке, о денежном знаке, о полномочиях выборщи­ков и политическом представительстве, циркуляция знаков отклады­вает момент, когда мы могли бы повстречать саму вещь, ею завла­деть, потребить ее или растратить, дотронуться до нее, ее увидеть, интуитивно ощутить ее присутствие. То, что я описываю здесь, чтобы определить во всей банальности его черт значение как выжидатель­ное различание, является классически определенной структурой зна­ка: она предполагает, что знак, откладывая присутствие, мыслим лишь


[383]


починая с присутствия, которое он откладывает, и в перспективе отло­женного присутствия, которое имеется в виду вновь присвоить. Со­гласно сей классической семиологии, подстановка знака вместо са­мой вещи одновременно и вторична, и временна: вторична по отноше­нию к утерянному первоначальному присутствию, из которого произошел знак; временна в сравнении с тем окончательным и недо­стающим присутствием, в перспективе которого знак находится в дви­жении посредничества.


Если попробовать поставить под сомнение этот характер времен­ной вторичности подмены, сразу, несомненно, становится видно, как о себе заявляет нечто вроде изначального различания; но его уже даже и нельзя будет назвать изначальным или окончательным, в соответ­ствии с тем, что значения исхода, архе, телоса, эсхатона, и т. д. всегда имели в виду присутствие — усию, парусию и т. п. Если поставить под сомнение вторичный и временный характер знака, если противопос­тавить ему некое «изначальное» различание, то следствиями этому будет:


1. что нельзя более понимать различание в рамках понятия «зна­ка», которое всегда подразумевало пред-ставление присутствия и орга­низовывало себя в системе (мысли или языка), направляемой исходя из и ввиду присутствия;


2. что тем самым ставится под сомнение авторитет присутствия или его простой симметрической противоположности, отсутствия или нехватки. Тем самым вопрошается предел, который нас всегда при­нуждал, который нас все еще вынуждает — нас, обитателей некоего языка и некоей системы мысли — образовывать смысл бытия вообще как присутствие или отсутствие, в категориях сущего или бытийствен­ности (усия). Похоже, что уже вопрос, к которому мы тем самым пре­провождены, принадлежит, скажем, хайдеггеровскому типу, а разли­чание, кажется, возвращает нас к онтико-онтологическому различе­нию. Я позволю себе отложить эту отсылку на потом. Отмечу только, что между различением как выжиданием-овременением, которое нельзя более мыслить внутри горизонта присутствующего, и тем, что Хайдеггер говорит в «Бытии и времени» об овременении как транс­цендентальном горизонте вопроса о бытии, который нужно освобо­дить от традиционной метафизической доминации со стороны при­сутствующего и настоящего, имеется тесная связь, даже если она и не исчерпывающа и не безусловно необходима.


Но задержимся поначалу в пределах семиологической проблема­тики, чтобы посмотреть, как здесь соединяются различание как вы­жидание и различание как разнесение. Большинство семиологических или лингвистических исследований, господствующих сегодня в сфере мысли, будь то благодаря их собственным результатам или же благо-


[384]


даря функции эталонной модели, каковую за ними повсеместно при­знают, генеалогически, справедливо или нет, восходит как к своему общепризнанному основоположнику к Соссюру. Соссюр же — это прежде всего тот, кто возвел произвольность знака и его дифференци­альный характер в принцип общей семиологи и особенно лингвисти­ки. И эти два мотива — произвольность и дифференциальность — на его взгляд, как известно, неотделимы друг от друга. Произвольность может иметь здесь место только потому, что система знаков образо­вана различениями, а не наполненностью терминов. Элементы значе­ния функционируют не благодаря сосредоточенной в их ядрах силе, а благодаря сети оппозиций, которая различает и соотносит их друг с другом. «Произвольность и дифференциальность, — говорит Сос­сюр, — суть два коррелятивных свойства».


И затрагивает этот принцип различения как условие значения весь знак целиком, то есть сразу и сторону означаемого, и сторону означа­ющего. Сторона означаемого — это понятие, идеальный смысл; озна­чающее же — это то, что Соссюр зовет «образом», «психическим от­печатком» материального, физического — например, акустического — феномена. Нам не нужно вдаваться здесь во все поставленные этими определениями проблемы. Процитируем лишь по интересующему нас вопросу Соссюра: «Подобно концептуальной стороне, и материаль­ная сторона значимости образуется исключительно из отношений и различений с прочими элементами языка... Все сказанное выше при­водит нас к выводу, что в языке нет ничего, кроме различений. Вооб­ще говоря, различение предполагает наличие положительных членов отношения, между которыми оно устанавливается, однако в языке имеются только различения без положительных членов системы. Ка­кую бы сторону знака мы ни взяли, означающее или означаемое, всю­ду наблюдается одна и та же картина: в языке нет ни понятий, ни зву­ков, которые существовали бы независимо от языковой системы, а есть только смысловые различения и звуковые различения, происте­кающие из этой системы. И понятие, и звуковой материал, заключен­ные в знаке, имеют меньшее значение, нежели то, что есть вокруг него в других знаках».


Первое извлекаемое отсюда следствие будет состоять в том, что означаемое понятие никогда не присутствует само по себе, в присут­ствии достаточном, чтобы отсылать только к самому себе. Каждое понятие по закону и по сути вписано в цепочку или в систему, внутри которой оно посредством систематической игры различений отсыла­ет к другому, к другим понятиям. Такая игра, различание, является тогда уже не просто понятием или концепцией, но скорее самой воз­можностью концептуальности, возможностью вообще понятийного процесса и понятийной системы. По той же причине различание, ко-


[385]


торое не есть понятие, не есть просто слово, иначе говоря то, что пред­ставляют себе как безмятежно присутствующее и отсылающее к само­му себе же единство понятия и звучания. Далее мы увидим, как вооб­ще обстоит дело со словом.