Geum.ru

Министерство сельского хозяйства РФ фгоу впо «Самарская государственная сельскохозяйственная академия»

Вид материалаДокументы
1.7. Книга как духовная пища
1.8. Демон самопожертвования
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   40

1.7. Книга как духовная пища



Итак, к каким выводам мы приходим? Писатель, как и все люди, противоборствует смерти, стремясь увековечить себя. Только для него речь идет не об увековечивании тела, а об увековечивании души. Книга, по изначальному замыслу писателя, должна стать точной, но при этом неподвластной времени копией соответствующих душевных состояний пишущего, которые в нормальной ситуации либо умирают в нем, либо, в крайнем случае, умирают с ним. Соответственно писательское творчество в целом, если посредством этого творчества пишущему удается до дна вычерпать свое душевное богатство, становится бессмертным аналогом писательской души, обеспечивая пишущему некую форму чисто духовного бытия и после смерти. Теперь мы выяснили, что означенное бытие есть бытие трупа, и потому в нашем понимании бытием не является. Выдавливая духовное из себя и закрепляя его на более прочных, нежели мозговые клетки, носителях, мы создаем нечто, не способное к спонтанному изменению в силу внутренних причин, что превращает это нечто не в копию нашей души, а в памятник ей, точнее, в материализованный ее труп.

Получается, что писатели всех времен и народов занимались бессмысленным делом? Вовсе нет, потому что их деятельность безусловно общественно необходима. Парадокс заключается в том, что под глубинной мотивацией, увязываемой с жаждой бессмертия, скрывается мотивация еще более глубинная.

Дело в том, что аналогии, рассмотренные нами по ходу исследования, в достаточной степени цивилизационны: и мумия, и тем более памятник предполагают определенный уровень цивилизованности отрицающих смерть субъектов. В данной связи невольно задумываешься о тех средствах бессмертия, которые использовались человечеством ранее, задолго до мумий, монументов и книгописания. Свидетельство о существовании подобных средств можно найти даже в Евангелии, где наличествует загадочный в своей двусмысленности текст, смущавший умы не одного поколения комментаторов.

«Я есмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я – хлеб живый, сшедший с небес: ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира… Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни; ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день; ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие; ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем; как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною; сей-то есть хлеб, сшедший с небес; не так, как отцы ваши ели манну и умерли: ядущий хлеб сей жить будет вовек» (Иоан., гл.6, ст.48-58).

Древние верили, что съеденная плоть продолжает жить в съевшем ее. «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем…». Поедая плоть буйвола, мы приобщаемся к его силе; поедая плоть Бога, мы приобщаемся к его бессмертию. Конечно, у цивилизованных народов подобный ход мысли может вызвать лишь содрогание. Не случайно у Иоанна сказано далее: «Многие из учеников его, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать?» (Иоан., гл.6, ст.60). Каннибализм практически стерся из исторической памяти большинства цивилизованных народов, оставив следы лишь в страшных сказках про людоедов и в некоторых пищевых запретах, проистекающих из деления животных на чистых и нечистых. Например, отказ от употребления свинины явно связан с нежеланием уподобиться соответствующему животному, объединяя с ним свою плоть.

Попытаемся, однако, отнестись к вопросу о каннибализме с должным философским спокойствием, без привнесенной цивилизационной предвзятости. В жестокости дикой природы, несомненно, есть очевидная высшая целесообразность. Бытие природного существа осмысленно даже в гибели, поскольку плоть погибшего животного способствует поддержанию жизни животных, еще не погибших. Подобным соображением подспудно руководствуется опытный куровод, стремящийся оборвать нить жизни несушки до того, как ее мясо утратит соответствующие вкусовые качества.

Напротив, смерть старого животного, тело которого затем изолируется от возможных падальщиков, бессмысленна, прежде всего, потому, что никому не нужна. Однако именно к разряду подобных бессмысленно гибнущих животных и относится стареющий человек. Внешне трагедия старения выглядит как трагедия невостребованности в жизни. Но на самом деле это трагедия невостребованности в смерти.

Юношеская смерть всегда была окружена ореолом романтики, особенно если это смерть в борьбе, на поле боя. И дело тут отнюдь не в неком социальном заказе, цивилизационной культивации категории мучеников для решения особо важных государственных и военных задач. Смерть в бою есть наиболее точное в современных условиях воссоздание естественной смерти архаичного человека. Правда, вслед за этим, мертвое тело героя, как правило, поедалось, в том числе и врагами-победителями, которые, тем самым, снимали свою вину перед побежденным, возрождая его в себе.

Когда человек осознает неизбежность смерти, он начинает стремиться к смерти осмысленной. Осмысленна, однако, только та смерть, которая воспроизводит жизнь. Это лишь кажется, что детей рождают для того, чтобы паразитировать на их жизни в старости. На самом деле мы хотим, чтобы нашу жизнь съела другая жизнь.

1.8. Демон самопожертвования



Убивать или быть убитым; съесть или быть съеденным – таковы законы биологической жизни и одновременно координаты естественности. Неестественен лишь старческий самораспад, вопиющая бессмысленность которого бросает тень абсурда и на всю предшествующую жизнь человека. Когда человек ощущает, что его время пришло, им овладевает демон самопожертвования. Люди рожают детей, героически трудятся, воюют, безоглядно творят добрые дела, которые, как известно, не остаются безнаказанными, одним словом, ищут мученического венца.

Правда, означенный поиск амбивалентен, и в строгом соответствии с Хайдеггером13, а также с законами биологического бытия, происходит почти исключительно в форме уклонения от конечной цели. Человек хочет пожертвовать собой, но у него, что называется, не хватает духу. В конечном счете, существование становится все более и более бессмысленным, завершаясь апофеозом старческого маразма.

Примечательно, что у большинства людей крах жизни происходит уже на стадии осознания ее конечной цели; эти люди даже боятся себе помыслить, чего они на самом деле хотят. Христианские мученики, герои войны, пламенные революционеры, жертвы, принесенные на алтарь науки, – редкостное исключение в общей массе. Человек боится осознать, что жизнь его состоится, приобретя логическую завершенность и осмысленность, лишь в том случае, если ему выпадет шанс пожертвовать собой. Но высшая форма самопожертвования – стать для других пищей, дать себя съесть. «…Хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира».

Возможно ли осуществить большее? В материально-биологическом плане, по-видимому, нет. Но в распоряжении человека еще остается сфера духовного. Здесь давно уже сложились довольно прозрачные аналогии, в которые люди по большей части не пытаются или боятся вникать. Книги издавна именуются духовной пищей; о человеке, интенсивно читающем, говорят, что он проглатывает книги; наконец, не в меру отчаявшиеся писатели иногда заявляют, что писали свои шедевры собственной кровью.

Между тем всякая биологическая пища есть умерщвленная плоть; соответственно представление о духовной пище предполагает умерщвленную душу. Творя, человек медленно убивает себя, истончая собственную душу, с тем, чтобы приготовить из объективированных, то есть отчужденных от нее элементов экзотические блюда духовной кухни. В конце концов, от человека должна остаться лишь пустая физическая оболочка; это и называется полной творческой самореализацией.

Итак, пишущий жаждет объективировать свою душу, обеспечив ей, тем самым, вечное земное существование; для этой цели он убивает свою душу, творчески перерабатывая ее в духовную пищу, необходимую для поддержания духовных сил окружающих, прежде всего тех, кто будет жить после него. И кто знает, может быть творящие достигают своего в безумном саморазрушительном стремлении? Во всяком случае, у меня гораздо больше оснований для предположения, что прочитанный, то есть «съеденный» мной писатель продолжает жить в моей душе, нежели их было у первобытного человека, ощущавшего в себе продолжение жизни съеденного им родителя.