Geum.ru

Министерство сельского хозяйства РФ фгоу впо «Самарская государственная сельскохозяйственная академия»

Вид материалаДокументы
1.3. Скрытая сущность кладбищенских монументов
1.4. Материальность памятника как экзистенциальный минус
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   40

1.3. Скрытая сущность кладбищенских монументов



Задумаемся, например, над тем, почему греки ваяли скульптуры умерших из бронзы и мрамора. Очевидный ответ аналогичен тому, который прозвучал чуть ранее: «Для того, чтобы навеки сохранить милые образы близких людей в памяти народной». Скажем, идет какой-то человек по кладбищу, взглянет на статую и узнает о существовании вашего родственника. Рассуждая подобным образом, мы вкладываем в сознание древних современные мыслительные конструкции, что совершенно некорректно.

Отсюда, правда, вовсе не следует, что первобытное мышление абсолютно недоступно нам. Подобно тому, как человеческий зародыш последовательно проходит все стадии биологического развития, в конце концов, приведшего к роду человеческому6, человеческое сознание, формируясь, проходит именно те фазы, которые в свое время проходило сознание человеческого общества. Следовательно, для проникновения в структуры первобытного мышления необходимо всего лишь вспомнить свое детское мышление и через его призму подойти к решению соответствующих проблем.

Что чувствует ребенок при виде мертвого тела, если, конечно, в его сознание еще не внедрены теории взрослых о смерти и душе? Парадоксально, но он не чувствует почти ничего. Ведь в жизни человека наличествуют различные состояния, например, сон, обморок, паралич и безумие. В этом смысле смерть внешне отличается ото сна, пожалуй, только отсутствием дыхания и трупным окоченением. Грань здесь весьма тонка, о чем свидетельствуют многочисленные народные сказания о заживо погребенных7. И где уж ребенку разобраться во всех этих тонкостях.

Дети по своей природе наивные материалисты. Вообще, материализм – это детская философия; в ней много силы и свежести, но мало мысли. С другой стороны, идеализм – это философия стариков, величественная, но бессильная. С точки зрения ребенка человек есть определенное тело, и поскольку оно продолжает быть, продолжает быть и человек. Для ребенка мертвый есть, и потому он не мертв в нашем понимании этого слова. Он похож на сломанную игрушку, о которой повествуется в известном детском стишке: «Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу. Все равно его не брошу, потому что он хороший»!

Далее детская (материалистическая) логика должна работать приблизительно в следующем направлении. Пока мертвое тело сохраняется в узнаваемом состоянии, сохраняется и сам усопший. Он продолжает быть с нами, правда, неподвижно и бессловесно, как сломанная игрушка. Но это лучше, чем ничто. Следовательно, тривиальным способом преодоления смерти является сохранение физического тела человека после его смерти.

Здесь на ум приходят, прежде всего, египетские фараоны и «вечно живой» Ленин. Но это уже культура, то есть уход от первичной детскости человечества. Лично на меня гораздо большее впечатление произвела история китайской семьи, волею судеб оказавшейся в не столь отдаленном от нас Будапеште. После смерти любимой бабушки глава семейства наотрез отказался хоронить ее. Проведя бальзамирование по древнему рецепту, образцовый внук оставил бабушку «жить дома», где она «спит», неизменно присутствует на семейных трапезах и даже «смотрит» по телевизору свои любимые сериалы.

Не случайно подобная история произошла именно с бабушкой хозяина. Здесь мы наблюдаем своеобразное восстание детскости, хотя с точки зрения взрослого венгерского окружения это должно казаться форменной дикостью. Впрочем, детскость и дикость – это явления одного порядка.

Вернемся, однако, к древним грекам и к заявленному выше вопросу о глубинном смысле водружения кладбищенских монументов. Сохранение мертвого тела – весьма хлопотное и бесперспективное занятие. Рано или поздно оно все равно будет утрачено. К тому же времена меняются, и на смену образцовому внуку, по законам диалектики, рано или поздно должен прийти озабоченный чем-то другим правнук, совершенно не знающий соответствующей бабушки и потому не имеющий ни малейшего стимула изощренно заботиться о ее бренных останках.

В наивно материалистическом детском сознании неизбежно возникает мечта о теле, более совершенном, нежели наше собственное, которое могло бы автономно, без посторонних забот о нем, существовать сколь угодно долго, ничуть при этом не разрушаясь. А металл и мрамор, как известно, значительно прочнее бренной плоти. Почему бы тогда не заменить мертвое тело его более совершенным прототипом – памятником?

Примечательно, что надгробная тема время от времени прорывается в стихах даже самых талантливых поэтов. «Я памятник воздвиг себе нерукотворный…», «Мне наплевать на бронзы многопудье…», «Не поставят мне памятник в сквере…». Так дает знать о себе наивность гениев, которые в глубине души все еще остаются детьми. Действительно, если я могу сшить новую одежду взамен старой и изношенной, то почему мне не по силам создать себе новое тело вместо ветхого и разрушающегося?

Наконец, главное. В функциональном отношении памятник ничем не отличается от мертвого тела: он так же холоден, бездыханен и неподвижен. Вместе с тем, в отличие от трупа он не разлагается; более того, он практически вечен. Тем самым, запечатлевая себя в мраморе и бронзе, мы пытаемся создать для себя некую идеальную форму, в которой неопределенно долго можно было бы продолжать свое посмертное существование. Это и есть основная мотивация монументовоздвижения, на которую впоследствии напластовались более взрослые и потому более отвлеченные идеи.

1.4. Материальность памятника как экзистенциальный минус



У памятника как формы реализации идеи личного бессмертия есть только один существенный недостаток, являющийся продолжением главных его достоинств. Памятник чересчур материален, что делает его явно внешним по отношению к моему телу, то есть к подлинному мне. Если сооружать себе монумент при жизни, то вполне можно заразиться известным комплексом Дориана Грея, когда твое грядущее загробное продолжение будет восприниматься как конкурент, вытесняющий тебя, подлинного, на периферию земного существования. При этом следует помнить о том, что во времена Оскара Уайльда кино еще только возникало на экзистенциальном горизонте. Но что чувствуют старые актеры, наблюдающие за созданными ими в молодости экранными персонажами, которые десятилетия спустя продолжают жить своей экранной жизнью?

Монументальное бессмертие недостаточно приватно, и потому оно не может удовлетворить детское «Я» думающего человека, интеллектуала. Последний более ценит внутреннюю жизнь, чем внешнюю, а у памятника таковой заведомо быть не может. Памятник не мыслит, но подлинное наше «Я» располагается не в плоскости телесности, а в плоскости мышления. Фиксируя свое старение, то есть телесное изменение, например, по ходу рассматривания фотоальбомов, человек постепенно отстраняется от прежних своих образов, изумленно вопрошая: «А я ли это?»8. Наше тело всячески ограничивает нас своим несовершенством, уродством, и, наконец, болезнями. Никто не желает болеть и стареть, но наше тело болеет и стареет. Следовательно, мое тело не есть «Я». И потому воздействовать на него я могу только физически, аналогично воздействию на иные, заведомо «не мои» тела: лекарствами, физическими нагрузками, наконец, хирургическим ножом.

Когда христиане умерщвляли собственную плоть, они поступали по-детски рационально. Тело постоянно восстает против наших самых сокровенных желаний и по этой причине заслуживает сурового наказания, вплоть до полного уничтожения. Причем подобный акт возмездия по отношению к телу не есть акт самоуничтожения, потому что тело не есть «Я.

Человек продолжает быть до тех пор, пока он сохраняет свою душевную конституцию. «Я мыслю, следовательно, существую», - говорил Декарт. Значит, пока я мыслю, я продолжаю быть, потому что не существующее мыслить не может. Другое дело, что существующее может и не мыслить, но это существующее уже не будет иметь ко мне никакого действительного отношения, будь то памятник или даже мое безумное, маразмирующее тело.