Косарев Олег Юрьевич Содержание: Стихи рассказ
| Вид материала | Рассказ |
| Молоток заезжего кровельщика Как и не было его тут никогда… |
- Таланин Владимир Юрьевич (RU) (72) Автор(ы): Таланин Юрий Васильевич (RU), Таланин, 19.46kb.
- Гусев Олег Юрьевич 17. 05 Вт 10: 00 11: 15 лекция, 107.81kb.
- Литература. Прочитать рассказ «Муму» (в учебнике), 191.11kb.
- Олег Юрьевич Рыбаков. Пленарное заседание, 22.06kb.
- Г. Х. Сказки Барто А. Дума, думай (стихи) Бианки В. Повести и рассказ, 27.9kb.
- Договор о передаче авторского права, 124.36kb.
- Русские в Турции. 1920-1921, 352.95kb.
- Михаил Юрьевич Лермонтов мой любимый поэт. Когда я читаю его стихи, то как бы переношусь, 258.48kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Уважаемый Владимир Иванович! Уважаемый Олег Юрьевич! Уважаемые участники заседания!, 82.67kb.
МОЛОТОК ЗАЕЗЖЕГО КРОВЕЛЬЩИКА
-…Вот ты, малый, спрашиваешь меня: «Дядя Никифор, поясни-ка мне, как мог случиться и статься иной удивительный случай, и что есть чудо, и что такое Бог? И как часто на свете случаются чудеса? И чем можно поступиться ради счастья, какими Божьими заповедями?» И ещё вот говоришь: «Всё, мол, это – байки, и ни за что в такое не поверю».
А я тебе, друг ситный, сейчас отвечу следующее: ты не торопись и послушай нынче меня повнимательнее.
…Я расскажу тебе одну старую, «бородатую» уже историю, свидетелем которой я почти стал. С самой молодости у меня в голове она, терзает, не даёт покоя вот и сейчас - не то легенда, не то страшилка для непослушных обормотов вроде тебя. Эту старинную быличку-случай я всем повествую при случае, чтоб юнцы мотали на ус, что и чем пахнет. Чтоб смекали поскорее, какая цена всему сущему вокруг нас грешных да маленьких! Вот и выслушай меня сейчас, а там уж твоё, милый, дело будет: принимать на веру или нет умственные занозы да хлопотные истории. Далее - выбор твой.
Ещё вот что выскажу сразу, сынок: ты думаешь, что старый мастер Никифор врёт, что заливает, дескать, из-за того, что перебрал сейчас лишку? Мол, спятил старый хрыч? Ведь я, дядька Никифор, прекрасно знаю, какая мысль в твоей юной горячей голове: «Это просто старый разъевшийся кровельщик… Большой и больной никудышный старик, грузный, оплывший и краснолицый от пива и капусты с сосисками, поглупевший оттого, что не работает уже толком, а лишь даёт советы таким вот ученикам, как ты?» Ведь у тебя так и вертится на языке, что я - обычный состарившийся зануда? Верно ведь?
Да, братец ты мой, всё действительно так и есть: я старый, краснорожий, огромный и задыхающийся человек. Да, сынок, могу только поучать да травить байки вроде этой вот, что предстоит тебе сейчас выслушать. Что ж, всё - точка в точку - замечаете вы, молодёжь. Но и всё-таки… Раз осознаешь про меня, так постарайся уразуметь и про собственную персону тоже! Ты вот говорил минуту назад, что надумал жениться, мол, ходил и просил совета у соседки-знахарки. Что, мол, ворожит она на травах и кофейной гуще, что выпрашивал ты у ведьмы той совета. Как вещунья рекомендовала тебе распорядиться своей судьбой, чтоб жизнь твоя устроилась удачной и богатой, чтоб жена будущая была работящая да добрая, да детки, чтоб у вас с ней росли здоровые, умные да счастливые. Охх-х, парень… Я ведь по лицу твоему все внутренние волнения вижу теперь! Так и читаю по глазам твоим: «А что если поступить так да разэтак?… Можно, мол, и согрешить ради благополучия разочек-другой. Что мол, и грех-то – не грех на самом деле… Мол, сказочки всё это для простачков». Я тебе на то скажу сейчас. А ты сам живо находи решение, какой тебе идти тут дорожкой…
Да не ленись - слушай меня! Крепко-накрепко! И не насмехайся, смотри – грех это. Понимаешь?! Слышишь ли меня, сынок?!
Ведь дело-то в том, что т я ж к и й, на самом деле, всему этому грех.
…Так вот, первый вопрос: отчего это я такой умный, а денег не заработал? Отчего, мол, только одышку тут на крышах себе приобрёл да больные, распухшие и разбитые работой суставы? Вон руки какие у меня - тяжёлые, багровые, отёчные!
А оттого всё так печально, сынок, что я потрудился на своём веку. Кроме тяжести и болячек приобрёл я и опыт немалый! И я отвечу сейчас на все твои, малыш, вопросы. Ты уж вникни здесь, за нашим скорбным занятием, за починкой этой крыши, за нашим трудом, будет благословен он вовеки, если он по-настоящему труд, если он – без лукавого и по Божьей воле! А я тебе поведаю.
Вот отдыхаем после обеда мы с тобой сейчас здесь, на этой крыше. А вокруг нас голуби воркуют, кошки за ними по карнизам крадутся, разные воробьи-трясогузки на деревьях чирикают! Ветерок внизу гордо гудит проспектами, и прочие маленькие люди со своими простыми нехитрыми заботами! У всех своё занятие! И мы вот сидим-постукиваем, копейку зарабатываем. Всё как всегда. День то идёт, перевалил за полдень! Вот мы отложили молотки, перекусили. Потом, глядишь, достанем из котомок жбан кваску на запивку. Неторопливо разольём по стаканам то, что Бог послал. Выпьем залпом - чтоб освежило горло! - крякнем, утрём рот! Глядь по сторонам! И снова вокруг нас: пичужки щебечут, разная божья живность шевелится.
Божья благодать!
…И вот посидим мы так, выпьем ещё кваску, покурим, переведём дух, дадим отдых натруженным рукам, телу. А потом уж потянет подумать и о душе. Человеку без того никак нельзя. Человек-то, он, – к чистоте тянется!
Так вот и мы с тобой: по-людски неспешно осмотримся поначалу вниз, на тротуары: как там люди суетятся по земным своим надобностям. А потом уж переведём взгляд и… вверх: на небосводы.
А вверху-то - небеса! Вверху – небо. Божьи просторы! Всё такое чистое, промытое, необъятное! И никто не в силах те бездны ни измерить, ни понять, ни запретить! И ведь каждый из нас старается узреть в синеве той, что-то для себя особенное, а потом и прожить жизнь как разумеет - всяк на свой лад.
Да, ты слушай, сынок, смекай успевай, не думай пока отвлекаться, потерпи малость. Налей вон ещё себе кваску. Плесни до краёв! Не жалей, - наполни стакан и вникай.
…Одним словом, каждый живёт своей смекалкой, совестью и удачей: иной человек чтит Божьи законы, а иной - сам себе хозяин. Тут, понятно, дело выбора.
А теперь, малый, постепенно подошли мы и к вопросу второму.
Вот теперь следи, сынок, неотрывно! Это - даже не вопрос, а скорее – суть моего ответа тебе! Да, ты пей, пей… и слушай.
* * *
Промышляли мы тогда - ещё давным-давно - с одним моим знакомым, с напарником по кровельной работе, кусок хлеба для своих семей.
…Мы уже были тогда женатики, уже не бегали впрохолость, жили уже мужиками серьёзными. Всё норовили принести копейку в дом, а не наоборот. В семьи старались добыть. И в том юном возрасте уже имели семью да кучу забот на шее. Искали труд понадёжнее – нужно было кормить мальцов. Это не то, что у вас теперь творится: по одному ребёнку в семье. Не семья нынче - сплошной упадок государства!
Так вот.
…Стараясь и поторапливаясь, радовались жизни мы в молодости и некоторое время в зрелом уже возрасте! Жили, не тужили, одно слово, пока не приключилась с нами, и особенно с Волохой - так звали моего приятеля-напарника, с Волохой Кораблёвым одна история…
Тот товарищ был у меня, - единственный напарник и друг страшной силы, – Володька. Вовка! Волоха Кораблёв! Познакомились ещё пацанами мы с ним! Да такой оказался с самого начала он душа-парняга, что не сыскать таких более по всему свету! И дружили мы с ним почти неразлучно и по совести! Такая страшная «неразлей-вода» водилась у нас ним с самого детства.
Даа-а! Так вот.
Давно это было.
…В те времена, помнится, еще не существовало современного нынешнего здания администрации. А на центральной площади стояло старое, старинной застройки начала века, громоздкое здание магазина «Обувь». Вот именно то строение мы, я и дружок мой – Волоха Кораблёв, укрывали одним летом жестью. Волоха случайно заказ тот нашёл! Чисто случайно! Жестяные работы плюс покраска… Хорошо нам, сынок, платили. Большие деньги в тот раз пообещали - чисто диковинка! Просто – громадные! Ну, и ухватились мы, конечно, тогда за тот заказ.
Помню, так радовались нежданной, привалившей удаче!
А Волоха Кораблёв, мой напарник, весь из себя такой статный да гарный мастер-кровельщик! Рост - два метра, соломенный чуб и белые, как облака в погожий день, ровные, крепкие зубы! Добавь к тому - руки золотые (молодой был, а навыков в нём имелось в ту пору уже, как в старом опытном мастере), голос густой и нежный, глаза голубые! Не мужик – девка-красота! А ра-бо-таа-ал! Что ты! А как мечтал о жизни! Мы-то о ту пору недавно женились, и воспитывали уже по ребёнку. И как же он, Волоха, грезил, как сделает счастливой свою жену Фросю и своего сынишку, а даст бог, и других ещё детишков наплодит немеряно! Как он их любил! Боготворил своих-то мальцов без памяти! И готов был Волоха для них на любой подвиг и на любой труд! Страшно обожал их, свою детвору-то! Своих «кораблят». Ой… Сейчас даже слезу уроню… Ох… Х-х-х-ххх…
Ну, да Бог с ним! Продолжу, однако.
…Трудились мы вот так по крышам, по городским карнизам, голуби воркуют, вот точно как сейчас гулькотят, обдувает лицо ветерок, и бодрит сердца наши с ним чистая лазурная высота и благость... Так и манит тогда крикнуть чего-нибудь вверх, в небо! Так и ликуется! Даа-а, уж больно мы тогда ладно и по-людски жили. Уж так сноровисто и душевно!
Поправляли мы кровли днями и вечерами. Настилали жесть и дранку, черепицу, красили, олифили, заделывали протечки, если требовалось – делали мелкий какой ремонт. Норовили исполнить в аккурат, на что подряжались! С двойным азартом принялись за тот удачный и выгодный заказ! Потому и казался в подарок в то лето нам каждый прожитый денёчек; каждому своему маленькому успеху мы цену хорошо знали!
Даа-а, началось именно с неожиданного того заказа...
И Волоха всё тогда - в начале июня! - не мог успокоиться: повторял мне на сотый раз, всё обсказывал мне в радости, как его пригласили давеча по весне городские муниципальные подрядчики на кровельные работы. Ремонтировать один дом посреди центральной городской площади! Как посулили большой куш и какие большие работы предлагали нам с ним: перестелить всю крышу, (а это без малого - полтыщи метров на квадрат!) и как размахивали перед его носом пачками денег! И как он кричал заказчикам тем, что без напарника, это то есть без меня, ни за что не возьмётся за работу! И как у него в голове помутилось от весенней той удачи! Всё хохотал да молотком орудовал! Рассказывает, вспоминает, бывало, да стучит! Да посмеивается без удержу!.. «Вот сработаем заказ, Никишка! – кричал он всё мне, – так и отстроим себе новые хаты, жён приоденем, детишкам к зиме купим учебников в школу да тёплую обувь! Теперь - живёё-ём! Уррраа-а! Эге-ге-ге-гее-ей!!..»
Так вот, - раз пошло уж рассказывать на тот случай, - слушай теперь сторожко и чутко, сынок…
Работали мы, значится, в самом городском центре, чинили здание: тот старенький, просторный магазин «Обувь».
Да, да. Как сейчас помню. Всё точно.
И что ещё за странное лето было… День за днём – грозы случались, тёплые летние ливни с частым громом и молниями; но мы, однако, несмотря на те мелочи работали… Усердие в нас тогда кипело: просто прорва! Всё стучим да поторапливаемся. Да посмеиваемся от азарта.
…А через сутки уже после начала первого рабочего дня вдруг привели к нам… ещё одного работника. Третьего - как и мы - мастерового… в помощь…
Мы аж рты поразевали с Володькой-то! Отложили в сторонку молотки-то. Как? Почто? Ведь форменный же непорядок: контракт уже составлен, а тут деньгами придётся делиться! Мы – скандалить! Побросали напрочь тут всю работу! Подрядчиков за грудки! Мол, что за безобразие, не по закону! Где справедливость?!
А вот, значится, начальство в свою очередь – на нас в ответ наседает: распоряжается переоформлять документы с заказчиками! И слышать ничего не желает! И муниципальные подрядчики, те тоже извинялись перед нами и уговаривали, и ругались! И в пояс кланялись! Лишь бы уговорить нас! Простите! Мол, неожиданно выяснилось, что… кроме вас в общей упряжке теперь будет трудиться да пособлять один студент… Кстати, поглядите, вон он стоит! Принимайте в компанию!
…Мы, помнится, ещё тогда не на шутку-то с Волохой супротив них заартачились! Побежали к начальству, что повыше, крик в конторе поднять хотели, мол, не берём подмастерьев, сами справимся! А заказчик-то, значит та женщина, директор того магазина «Обувь», ни в какую! Ругалась и запугивала: «Или берёте третьего (и показывает фамилию в документе, уже занесла его в договорную ведомость рядом с нашими метриками…) или… или откажу в заказе вам! Других возьму, найму! А вы, малохольные, от таких денег «за здорово живёшь» отказываетесь… Дураки! Ох, и чудаки!» Так она кричала и грозилась. Кхе-кхе… Х-х-х-ххх… Да-а-ааа… А деньги за тот заказ были просто страсть какая тучная оплата! Мы глянули с дружком Кораблёвым в бумаги и в формуляры-то. А там – ах! - сплошные цифры!.. Переглянулись мельком! Деньги нас огромные те с толку-то и сбили... Помутился наш разум! …Далее посмотрели в листке ради интереса фамилию нашего будущего напарника. Полюбопытствовали: с кем, стало быть, предстоит всё лето работать. И оказалась она, паспортная фамилия-метрика, у того студента, заезжего то ли из Москвы, то ли из-под Кенигсберга, какая-то непростая…
И сам он уже, тот парень, сбоку у стола стоит. С надеждой к нам жмётся. Щуплый такой, улыбчивый, застенчивый вроде. Мы осмотрели его с ног до головы! Что делать! Не отказываться из-за него теперь от подряда! Покачали головой да… согласились. Стали заново составлять документ, записывать свои фамилии, имена, всё как положено!
А потом стали и знакомиться. Сначала мы с Волохой представились, а потом уж и он сам нам руку протянул, сказал, как его звать-величать…
…И странная фамильичка у него была! …Что-то такое навроде как… как в старых книгах про господ позапрошлого века. Про каких-то немцев иль австрияков. Короче, немчура! Не наша, нечистая да лукавая, да замурзанная! (Таких имён нынче и не услышишь вовсе! Все у нас теперича по стране – Ивановы или Петровы! Или Сидоровы - на худой конец! А тогда смотрим, а у того парнишки фамилия какая-то книжная. Непривычная, нездешняя! На слух вроде бы звучало больно необычно: Чикурасов, Черемсин, или Чемеричный. Какой-то Чемерь… Че… мерь… что ли. …Или Черторыжец, Чемерицкий… или Черновил. Короче говоря, какой-то светлый пан, будто внезапно объявившийся из позапрошлого века. Шляхтич, лях, пресветлый панич. Его имя-отчество в ухе застрять застряло, а толком сейчас и не выговоришь. До сих пор на душе занозой свербит заковыристое то имечко-фамиличко. Что-то этакое… какая-то древне-сербская, толь польская, толь болгарская, иль трансильванская фамилия… Он был дальний отпрыск тех их князей… Очень дальний потомок, вроде как). И он такой с виду-то из себя плюгавенький, носатый, с тонкими и вечно мокрыми губами и в очочках с увеличительными линзами-стёклами, толстенными такими! Да, зрение у него плохонькое имелось: много, - он объяснял, - уделял времени на учение. Уважал, значиться, по ночам над книжками засиживаться. Таким образом глаза себе и попортил… Он и вправду недюжинно умным казался, хоть и работал плохо. Кхе-кхе. Х-х-х-ххх. Кровельщик из него так себе, никудышный! Даа-а… Да ты вот, сынок, лучше него на сто порядков, хоть и молодой. А тот студент - явно не работяга! Но больно уж умный да языкастый… Сколько мы от него историй разных наслушались за то лето, пока крышу перекрывали да красили. Разных! Ярких! Немыслимых просто! Страсть сколько! Ух! Ух, какой он был краснобай!
…И к тому же присутствовало в нём что-то, как немецкое что-то, ненашенское, какой-то был в нём другой дух, не наш! Не русский гнездился в ём душок!.. Хотя парень был неплохой, обычный добрый малый! Всё улыбался да сказки свои сплетал. Ловко да гладенько! А звали его… Вольфом… Постой-ка!.. Ах, вот - да! Да, Вольф Гефестович, вот как величали его!
Вот ведь странное имечко… Мы называли его промеж себя, сидя на крыше, «Волькой»… Он охотно отзывался на наше имя! Улыбался, кивая: «Волька» так «Волька». Покладистый был парнишка… Ласковый, простой, хоть и учёный… Кх… Кхх-х…
Как он попал к нам? На такие вопросы он отвечал как-то смутно и не очень подробно, уклончиво: то ли к какой-то тётке, то ли бабке приезжал на летние каникулы. …Жила она, его бабка, здесь в городе, и была из сосланных, должно быть, прижившихся здесь ещё при царе Горохе, смутьянов. Санкт-Петербургских каких-то хватов. И доводилась она потомком каким-то цареубийцам иль смутьянам-разночинцам. Или что-то в том духе… Или уже при рабочей диктатуре, при коммунистах загремела сюда, к нам, на вечное поселение аж из Европы… Я плохо уж теперь помню… Волька мельком говорил, что она какая-то то ли бомбистка, то ли анархистка. Сидела здесь в лагерях за революционную деятельность ещё при старом режиме, да так и осталась, такая сухонькая и аккуратная старуха-немка.
…Всё, помнится, носила ему, Вольке, своему внуку-студенту еду на площадь, в узелке на обед - пудинг из творога и манки… Подаст ему - вся чёрная и чопорная - то угощение, а потом ещё аккуратно протянет наверх в бутылке из тёмного стекла – эль, ихнее немецкое пиво, а под конец – свежий белый платочек: чтоб рот обтёр.
…Чистоплотные они оба были, учтивые промеж себя: утрутся платочком тем, чинно раскланяются… и снова каждый по своим делам. Он - к молотку, а она – до дому.
Так вот, студент тот Волька работал… не то чтоб вконец отвратительно, а только делал всё в аккурат наполовину…
Мы аж по первости-то рты с Волохой разевали, как видели его эти «закидонцы»! Сделает дело, но остановится как раз посерёдке, и приходилось за ним, недотёпой, всё доделывать!
Мы уж и ругали его и прочее…
Ни в какую не исправляется малец! Потом решили, что, мол, это у него от долгого чтения умных книжек. Видимо, это ему голову от его мудрёных знаний сильно слабит…
Книжки-то они, сынок, кого хочешь дураком сделают.
А потом мы просто поняли, что не переделаешь студента – человек он такой!
Ну, работает кой-как, к тому же старается даже! Так что ж - потерпим. Деньги зато за подряд по осени огребём на пять лет вперёд! Пусть уж! Работали и помалкивали. Относились с пониманием: что на роду ему написано видно было -бросать все, что касалось труда не умственного! Оставлять всякое любое начатое дело на пол пути! Руки у него, видимо, росли «не оттуда».
Вот так странно он работал. …Ну, мы почешем в затылках да и доделаем за ним. Что тут поделать, коль человек такой.
Ещё мы не доверяли ему носить тяжёлый инструмент – полное ведро с олифой, скажем, или моток толстой страховочной верёвки. Слабосильный Волька-то наш был.
Зато оказалось, он всё-таки кое-что тоже… умел. Имелось в наличии и у него своё мастерство... Вот заделать швы на жести или стыки по краям на железе, сделать окантовку фигурно и замысловато – работы мы исправной да ладной такой отродясь не видывали! В этих наших местах никто так не делал: не было по этому мудрёному профилю здесь таких искусников!
Мы, сынок, диву давались тонкой его витиеватой работе! А он сидит, покашливает, постукивает, страшненький, неказистый из себя: маленький, словно галчонок-подкидыш, волосики жиденькие, белесоватые, реденькая бородка клинцем, как кисточка для бритья, «эспаньолка»… И всё покашливает! Всё покашливает, как чахоточный, и глазами своими подслеповатыми - зырк-зырк! - и стучит своим молоточком… Тук-тук… Тук-тук… Тук-тук… Постукивает наш малый да песни свои странные напевает себе под нос. Тук-тук. Тук-тук-тук. Тук…
…Пел он какие-то странные мелодии. Нескладушки. И все под нос себе, всё под нос бубнил этот Волька-студент! Скулил неразборчиво и кудряво. Выходило у него негромко что-то несуразное, как и он сам: «Тымба, тымба-рда… Тымба-тымба-рда… Тымба-тунтымба… тымба-нман-тымба… Рцы!..»
…День-деньской знай себе сидит да подвывает в бородёнку.
С Волохой Кораблёвым они, сынок, за лето сильно сдружились, душа в душу сошлись!
Волоха в парнишке души не чаял! Сильно уж ему этот немчик по вкусу пришёлся.
…Кораблёв даже спас однажды паренька: тот с карниза по небрежности сорвался и упал вниз головой. А Волоха возьми и схвати парня в последний момент за сапог, за щиколотку! А так бы сломал Волька себе этот шею! Лететь-то, славу Богу, было почти три этажа до земли.
Да и Волька, студент этот немецкий, Волоху тоже полюбил.
Они, сидя на перекурах, на отдыхе всё беседовали. Волоха, помнится, перекуривает, а студент всё рассказывает ему про то да про это. Всё плёл свои россказни. Складно подчас, страшно так да притягательно! Будто над омутом стоишь! А у тебя перед глазами - так и хороводит! Всё в картинках ярких, как в калейдоскопе! Так и… засасывает, засасывает, засасывает!.. Брр-р… Ухх-х…
Сказывал он, Волька, всю дорогу о каких-то там «Небесных Кузнецах, Вечных Кузнецах Великой Нескончаемой Пустоты, о незримых мастеровых Великого Ничто… и о Вечной, Неиссякаемой и Неизменной - Божественной Пустоте». Ох, и чудные рассказы те были его! Всё галдел да лепетал он и о прочих, таких же не очень понятных, но интересных и чудных штуках. О чертях! О русалках! О шишиморах да упырях разных! Разводил такие жутковатые балясы на турусах, что невольно заслушаешься, ей-Богу! …И всё у него так складно да гладко выходило! Чисто академик по небесным колдовским темам! А сам всё глазёнками своими из-под очков – зырк-зырк! Маленький, кашляющий и сверх всякой меры умный: ну, вылитый «астрофизик пустоты»!
Так они вдвоём с Волохой и коротали время по вечерам на карнизах, перед тем как идти по домам. Проспорили всё лето напролёт во время коротких перекуров или обедов на крыше. Так и пролетел отведённый нам срок за разговорами о невидимой Великой и Вечной Пустоте.
Со мной он, Волька, тоже пытался заговаривать про «непостижимое ничто», но я с малолетства во всё это не верил и злился шибко, когда при мне о таких глупостях разговоры затевались! Студент же настойчиво со мной про своих Кузнецов Великой Пустоты то и дело норовил «астральные» разнотолки организовать! Пытался втянуть меня в них! Но некрещёный атеист, я только отмахивался да злился! Ух! Помниться, ругался даже на них, обормотов! Бранился иногда до хрипоты: оставьте, мол, вы эти свои басни про вурдалаков и нечисть разную, грех это! И особенно шумел я на немца. Ох, и свирепствовал я на них!
Но… но Вольку, студента этого, и я тоже сильно полюбил! Скрывать не буду. Даже не знаю почему! Глянулся он мне и всё тут! Исходило от него странное обаяние! Ну, чем-то он всех подкупал!
Так и минуло за починкой крыши и за этой «пустотой», будь она не ладна, сынок, всё лето. Пролетело, промелькнуло как один день!
А об осень, - слушай теперь внимательно, сынок, - когда мы закончили с ремонтом крыши того обувного магазина и получили свои деньги, и настала пора студенту уезжать в свою Европу, в столичные края, он неожиданно взял и… подарил моему Волохе!.. свой тот его… молоток…
…Ту особенную одну в е щ и ц у.
Взял да преподнес неожиданно на добрую память и в знак особенной признательности и дружбы!
И странная… это была вещь, тот молоточек…
Почти… жуткая!
И вот почему!
…С виду инструмент, как инструмент. Крохотный такой, будто бы детский! А по тяжести, по весу - чисто молот! Чисто – огромный кузнечный молот! Вот держишь его крепко, а он тебе руки к земле так и оттягивает! Да… да и самого тебя словно под землю приглашает… Стоишь с ним, с молоточком тем, в руках, да аж поджилки трясутся от жути такой! А потом - глядь! - внезапно ты опомниться ещё не успеешь, а он, молоточек тот, – раз! – уже легче пёрышка! Ничегошеньки не весит!
Чудесаа-а!
И ещё вдобавок… к тому немцеву чудо-молоту и произошло!
Приключилась промеж друзей одна з а к о в ы к а… малая присказка, которую тайно при расставании поведал студент моему Кораблёву. Немец загадал её в тот миг, когда Волоха обрадованный вниманием мудрёного «астрофизика» ещё только протянул руки к инструменту! Да-да… случилась она в тот самый момент передачи молота с рук на руки! Помню, немчик бормочет невнятное и неслышное мне, стоящему поодаль! Твердит как заученное своё пожелание нашему Волохе, а Кораблёв тянется чутко в ответ, напрягся, вытянулся как струна! Ещё не принял подарок в свои ладони…, но уже окончательно намерен получить подношение! Именно… тогда и было произнесено вслух немцево обстоятельство дела! Прозвучало оно почти молниеносно, когда заезжий кровельщик отдаривал навеки Волохе свой чародейственный молоток, и когда молот уже почти коснулся пальцев Кораблёва! Да, в тот миг, там на карнизах и прозвучало меж прощающимися парнями в воздухе нечто вроде д о г о в о р а!.. Кхе-кхе… Кхх-х… Ххх…
…Немец-студент тогда поставил Кораблёву сначала одно (и основное!), а потом вдобавок и ещё два неотъемлемых условия сговора!
Выходило из них, во-первых, что если со сделкой той не согласен Волоха, то значит, и подарок брать он не имеет права. Не должен под страхом смерти! Вот так. Ну, а если же послушает крепко-накрепко, запомнит да даст согласие-клятву, да исполнит всё в полном соответствием сказанного дарителем, то, стало быть, и горестей никаких ему, Волохе, с презентом тем не будет! А один только - тучный прок, да радость! Процветание на всю оставшуюся жизнь!
А меня как за руки кто тогда держал! Нет, чтоб остановить, удержать Волоху! Да и слышал я их тот разговор, честно сказать, не особо разборчиво: мало ли, что там говорят друг другу на прощание мастеровые! Ну, чего, думаю, лезть! Пусть шепчутся! И я,дурак, взял и начал как раз в ту минуту спускаться с крыши... Мыслил: не буду досматривать, чем у них там кончится, и спешил домой. Не прислушался я тогда, о чём они шушукаются, не задержался всего на миг! Ушёл, не стал приглядываться. Покинул крышу! Попросту – предал!
И во-вторых, после первого Волохиного главного обещания, прозвучало в придачу ещё два более секретных условия! (Об том я узнал намного позже, спустя лет пятнадцать или двадцать, когда открылись городу все тонкости обоюдного их соглашения, и когда Волоха всему белому свету про обстоятельства того сговора открылся перед самой своей смертью!) До меня дошли все частности и детали происшествия одному из последних… Я, почитай, самый конечный - кто услышал все подробности. И тогда, - спустя почти жизнь! – я уразумел и понял сразу: что тут и к чему… Да ведь поздно! Нужно было в момент передачи закричать, остановить! Но не помешал я, и разговор их состоялся окончательно!
…Первое дополнительное условие заключалось в том, что Кораблёв не должен никогда терять инструмент и более того: он, как только примет его в свои руки… не мог с ним… расставаться хоть на минутку, хоть на миг! Чтоб он даже спал с ним – клал его тайком под подушку! Чтоб, стало быть, не потерял часом он этот инструмент!
И вторым – и самым строжайшим! - обязательством со стороны нашего Волохи было пообещано и клятвенно прозвучало, что он никогда! и ни при каких обстоятельствах! и никому, - ни одной живой душе! не расскажет о тайне, что заключена у них с Волькой! Что будет помалкивать Кораблёв, как рыба, об этом подарке! Да-да, под страхом смерти!!..
И Волоха дал согласие! Дал! Поклялся! Скрепил обещанием договор!
Кхх-х. Ккхх-хх. Прости, Господи… Прости.
И о чём я только думал в те секунды их беседы! Ну, зачем я не остался там на крыше! Почему не задержался, не повременил!!..
Да! Да, принял тогда Волоха молоток и поклялся! Взял с концами подарок!
И как только он, тот немчик, свой презент на руки Волохе Кораблёву передал… так - и исчез!
Сгинул навеки тот студент! Как в воду канул!
Как и не было его тут никогда…
И больше мы уже не видали того Вольфа Гефестовича! То ли… то ли осень пришла – уехал странный парнишка к себе в свою Москву на учёбу… А то ли нам с Волохой - и вовсе всё это приснилось, поблазнилось… тем странным грозовым летом!
Короче, были в тот год всё один какой-то морок да незначительные будничные хлопоты…
…Но только после этого-то вот странного случая - и зажил дружок мой!
Как зажил!
Волоха Кораблёв внезапно и стремительно стал самым богатым мастеровым в городе! Что началось! Наилучшие подряды стал прибирать к рукам, самые выгодные – работа быстрая, с фантастической оплатой!
Завёл вскорости себе помощников, мастеров!
Я то в то время, после того лета… не трудился с ним уже…
Пошли по разные стороны незаметно наши пути-дорожки.
…Нет, нет, мы с ним дружили, продолжали иногда ездить на рыбалку, крестили детей, а потом уж и внуков!
Но каждый делал своё дело с тех пор порознь, так… получилось.
А потом-то и окончательно, незаметно мы с ним как-то разошлись...
А Волоха, как перестал быть мне компаньоном, набрал артель себе огромную, самую ражую да спорую! Подрядчиком по всей области заделался самым знатным, да знаменитым, держал самых прытких в своей артели работяг! Дело, предприятие его, пошло расти, как на дрожжах!
Ладили подручные люди его ремонты не только в городе, но и по деревням, по горным районам,в Усть-Кане, в Кош-Агаче, Улагане, по всем нашим алтайским областям13 да весям, ездили частенько даже в саму Монголию!
Не было жестянщиков лучше, чем Кораблёвские молодцы! Все дюжие, расторопные, мастеровитые - страсть! Крыши по всему нашему краю после их старательных работ так и сияли!
Ну и богатеть стал дружок мой год от года. Всё более и более.
Обстроился Волоха Кораблёв двором-усадьбой на три гектара, кузницу поставил, приобрел лудильню, присовокупил со временем к прочему своему скорому богатству на холме Алфёровском в деревеньке у города заводик-мастерскую! Народ к нему ехал со всей области с самоварами, упряжью, тележными причиндалами. Помоги, не откажи, батюшка! …Приходили старушки с самоварами и утюгами, им делали работу подешевле по приказу хозяина. Старым людям, значиться, делать в треть цены. Пошла, пошла, покатилась слава о доброте хозяйской по всему нашему Алтаю, на всю бескрайнюю Сибирь! Полетели по белу свету вести о мастерстве и широте его души. Люди-то Волоху, сынок, шибко уважали тогда: «Доброго Вам, Владимир Владимирович, здоровьица! Дай тебе Бог… Борони тебя от несчастий и злополучия! Пусть не скончается во веки веков слава о тебе, хозяин»!.. Пригоняли к нему править и побитые в дорожных авариях автомашины. Целый автопарк из помятых и сломанных «легковушек» стоял тогда у заводика Волохинского14. И не зря, самые лучшие автомобильные Кораблёвские «костоправы» возвращали обратно хозяевам новёхонькими разбитые давеча в дорожных катастрофах их ненаглядные авто. Буквально вдыхали в них новую жизнь! Помнится, привезут после жуткой аварии уродливую и бесформенную «смятку» из металлолома, что была до того «Волгой» или «Фордом», примутся умолять: «Вот-де, мол, примите в починку… Нижайше просим…» А они, мастера-то, отладят – машина как новенькая! Ей-Богу!! Чудеса просто творили - как работали!
Но…
Кхе-кхе… Кх-кххх… Х-х-х-х-ххх…
…Но уже тогда сильно Волоха-то изменился.
Стал он совсем иной! Будто что-то незаметно и неслышно перещёлкнулось внутри него…
И развело нас с другом Волохой полегоньку, исподволь, но окончательно. Даже и здороваться перестали. Кивали издали при встрече друг другу. И всё. Охх-х. Кхх-х… Он стал сам по себе, я - тоже… Жалко мне, конечно, что так вышло. Но… жизнь нас… перекроила, предопределила разные пути-дороги.
…Когда мы с ним встречались, он всё больше молчал. Иногда, очень редко подходил. Останавливался перекурить со мной.
Я всё говорил, спрашивал, - что да как? Как, мол, там Фрося, твоя красавица, да как твои мальцы? Что твои «Кораблята» черноглазые? Да всё ль у вас хорошо?
А он…
…А он, сердешный, всё посматривал на меня, мельком обводил, схватывал мою фигуру своими глазами с просинью.
Глянет так груу-устно, будто из дали заоблачной выглянет. И сразу отвернётся! Топчется рядом молча, дымит сигаретой.
Будто сказать что хочет, а… не может.
И в зрачках его - не забуду! - в мою душу будто мысль сквозит немая, обращается тоскою ко мне безмерно тяжкое откровение друга моего: «Что-то не так, Никифор… Что-то не так, друг… Плохо внутри, не ладно». И какая-то нездешняя грусть ему, тихому бедняжечке, покою не даёт! Уж такая пронзительная в очах его… кручина стояла!!
До сих пор, как вспомню, сердце дерёт!
…Посмотрит-посмотрит он, Волоха мой, так на меня недолго, докурит грустно свою сигаретку, а потом головушку-то опустит бедный, да и… пойдёт прочь…
Я его жалел, уже тогда неладное чувствовал. И никогда не прощу себе, что не удерживал друга, что не спрашивал его, мол, чего же ты, мой сердешный, невесёлый, чего, голубь, головушку-то прямо не держишь?! Ты, мол, друже мой единственный, смотри не в землю, соколик, смотри, голуба, на меня, на товарища своего Никифора!.. В глаза мои гляди, я ж люблю тебя, ты же, как брат мне ровно! Я хоть всю жизнь готов положить, с тобой рядом пойду да поддержу тебя, если такая надобность уже заимелась!
…А не сказал тех главных слов. Не сказал!
До смерти, видимо, теперь за ту вину себя буду казнить.
Ох, невмоготу мне теперь! Ох, тяжконько как!! Иной раз ночи не сплю! Чего ж я тогда думал? А?! Почто не остановил его, чего молчал, не разговаривал?! Чего не окликал, когда он уходил прочь?! Чего ж отпускал?! Ведь назывался ему другом! А сам! А сам в несчастье бросил! В злоключении проклятом! В беде лютой.
…А он, дружечка бедный мой, всё ширился, рос, процветал непомерно! Да всё больше хмурился, да озабочивался! Словно тучи находили к нему издалека да неотвратимо. Обходили да обволакивали незаметно…
Ох, и богател Волоха. …Богател просто жутко!
И главное, ведь никто ему не завидовал. Ни разу и ни единого взгляда косого! Ничего. Вся улица его любила! Как торжесвто, так столы накрытые выставляли перед его воротами! Столы длинные, что твоя взлётная полоса для самолёта современного, что стометровка на городском стадионе! Безмерные, скатёрками покрытые! А на них, на столах, бескрайних тех, угощение для любого желающего с улицы! Люди ели и сладко пили! Народный был праздник! На гармошках играли музыканты, и плясали, кому охота приспела! Публика напрочь забывала все горести перед воротами Волохинского дома! Шла гульба перед высоким резным забором у его подворотни! Ребятишки голоногие бегали! Стекался народ с окраин! И никогда никому отказа не было!
У Волохи-то пошли плодиться отпрыски его целыми «пачками», каждый год, да двойнями-близнецами! Жена Фрося успевала ходить брюхатая да крепкая, и только – знай, рожай! Да такие получались детки дюжие да красивые, все как один в Волоху! Все как один! Богатыри писаные! «Кораблята»! Наследники богатсва! Потом пошли подрастать и внуки. Столько было у них родного народу в хате! Придут все, как усядутся чай пить да радоваться - по всему огромному дому беготня стоит, и смех задорный, смех малых деток!!.. Того и гляди, как сам помолодеешь, да скакать резвым бычком по лестницам в салочки с ними или в пятнашки - айда играть! Уж, какое счастье вокруг творилось! Жена Волохина, Фрося, так и светилась тихо. Так и звенела! И не могла нарадоваться…
И любо было смотреть на их двор, хозяйство, мастерские!
А Кораблёв ширился, преуспевал! И всё у него текло на первый взгляд ладно-складно!
…Пока, кхе-кхе… кх-х-х-ххх… не случилась под конец… эта история.
…Однажды в осень по первые холода на шестидесятилетие Волохи, на большой и громкий юбилей, праздновали в один день с тем заодно и свадьбу его младшего сына. Двойное, так сказать, торжесвто! Чтоб, значится, взметнулся огонь радости до самых небес!
Даа-а, женился тогда их младшой. Именно тогда и стряслось.
Свадьба была, как положено, в дому у отца, у хозяина, у Волохи нашего то есть. Все его сыновья жили отдельно, самостоятельно и крепко. И вот остался последний, любимец Фроси. Собирались выпускать возмужавшего парня теперь во взрослую, семейную, счастливую жизнь! И невеста была выбрана и сосватана – писаная пава! Из Бийска дочь одного знаменитого тамошнего промышленника.
Огромная чета Кораблёвых и родственники-гости из Бийска, а с ними вся тутошняя окраина, да и неисчислимые местные знакомцы Волохи (а это - треть города, не менее)! – гуляли три дня и три ночи во дворе! Столы ломились сутки напролёт от еды, от яств разных да нескончаемых! Во дворе на вертелах жарили в огне костров телят и баранов и то и дело выбивали ударами обуха из винных бочек пробки! Пригласили, помнится, для пущего веселья из дальней деревни ансамбль балалаечников и гармошечников, человек тридцать, да плясунов с дудками и девок-плясовиц с лентами в косах! Огневых, румяных да игручих!
Ели! Пили! Гулялии-и! Ох, сынок, как гуляли тогда… Ох, кутили!
И вот когда шла на исход вторая ночь свадьбы, и жених с невестой уже были сужеными супругами, под самое утро Волоха, видимо, перебравши хмельного вина, вдруг обращаясь через столы к соседям-то и гостям, затеял хвастать про свою удавшуюся жизнь! Выпил сверх меры, ну и загордился старый! Грех конечно, но с кем не случается! Стал драть глотку, всем рассказывать да оповещать, какая в нём удачливость да ушлость!
…Он, кстати, к тому времени и внешне и внутренне совсем уже шибко постарел, погрузнел, стал на работников покрикивать. Говорят, даже по мордасам их, бывало, колачивал: отхлещет по щекам, а работник потом обижается. Да ничего не поделаешь, как спорить с хозяином?! А Волоха Кораблёв был, что ни на есть хозяин… И на жену, я слышал от людей, на свою на Фросю кричать стал и… с девками гулящими хороводиться под старость сподобился! Грустно мне было конечно про такое слышать, а что было поделать! Только по углам тогда и шушукались украдкой: большой теперь человек наш Владимир Владимирович – сам себе хозяин…
Фрося-то в то утро, на свадьбе, как всегда сердешная помалкивала. Не обращала внимания на похвальбы, да на сыночка лишь любовалась. Глядела своими счастливыми материнскими глазами на молодого теперь супруга. На младшенького своего! Всё взирала искренне да тихо радовалась.
…Так вот: распоясался в то утро Волоха, и давай через столы на все дворы да на всю улицу кичиться да похваляться, что это всё у него, всё его богатство и удача от того молотка! Всё громче, всё азартнее, всё безудержнее горлопанился!.. Раскричался насчёт того, что подарил ему молоток, а стало быть, и житейский фарт, тот студент, тот слепенький рассказчик-Волька. Коротко и громко Волоха обмолвился о том как, заезжий тот немчик, красно баявший полвека назад на крыше про Небесную Пустоту,сделал ему драгоценный дар! Рассказал, растрезвонил сгоряча их давнюю историю всему свету! Народ только ахнул! А Волоха уж не мог более остановиться! Всё сказывал да сказывал взахлёб! Да так разошёлся наш хозяин в своих похвальбах! Говорят люди, было видно, что аж самому стыдно, а сдержать себя уже не мог. Словно как обнесло его тогда!
Бахвалился он в то утро, фасонился, сынок… Ох, страшно хвалился!
Слова его так и хватали за душу народ! Так и жгли завистью!
Разволновалась тут вся публика, вокруг стали задавать вопросы и расспросы, - как и что!? - показал бы, мол, Волоха-то тот чудной инструмент! «Принеси! Принеси своё чудо, хозяин! Покажии-и!!!..» - кричали из-за столов подгулявшие люди! Ну, Волоха, ясно дело, возьми да и прикажи принести!
Побежали искать! Хвать - там! Хвать - сям! Кораблёв тоже: хвать-похвать! По пиджаку и пальто – раз!.. другой!.. третий!..
И тут!
…И тут-то, когда стал он шарить за поясом и по карманам хлопать, а первый раз из рук-то, оказывается, инструмент и выпустил! Первый раз-то и забыл где-то в свадебной шумихе да суматохе! Ухх-х, ты!!!.. Оставил молоток уже вне рук! …Выяснили по горячим следам у него у пьяного, что он свою драгоценность оставил, кажется, под подушкой в светёлке невзначай!
Позабыл в опочивальне-то…
Побледнел тогда Волоха, с лица спал! Как током ударило его! Аж щёки затряслись у него! Народу тогда тут жутко-то и сделалось!
Ну, кинулись дальше искать! Побежали врассыпную по этажам и переходам! И крикнул кто-то сразу, что утащил его, тот молоток, поиграть его любимец Минька! Самый маленький внук Волохи!
Кто-то прокричал истошно: «Рысью искать да ловить Миньку! Бегооо-ом!..»
Все из-за столов и повыскакивали! Кинулись сломя голову во все стороны! Врассыпную!
А тот быстроногий пострелёныш Минька, уже убежал к местной речонке, к Улалушке, и, играя драгоценной пропажей на мосточке, колотил ею по железным перилам, взял ненароком да и выпустил из рук её! Обронил, забавляясь, тот самый молоток в воду! Ах!..
Ну, давай нырять всем районом, всем миром – искать! Заторопились выручать Волоху!
А сам-то хозяин побледнел как полотно, затрясся сердешный! Кричал, умолял, строжился, угрожал! Понукал мужиков да баб!
Да чего там уже. Где там! Всё… понапрасну…
Люди-то помалкивали, ныряли покорно всем миром, накупались в ледяной воде до синевы телесной, до судорог, окончательно воду взбаламутили, придонный ил и тину подняли! Только грязь зазря на берег повытянули! А молотка… так и не нашли!
Не было нигде инструмента!
А под вечер первый раз и случилось, чего никогда не бывало на дворе у Волохи: передралась вся свадьба!
Кровавым боем! В лютую!
И больше всех воевали смертной схваткой промеж себя его сыновья да внуки! Родственники, вся знаменитая стать Кораблёвых, все как один лежали битые да бездыханные по двору. Еле потом расползались прочь… Такая вышла та свадьба!
С тех пор-то…
* * *
…С тех пор-то, сынок, и… начались, наступили, грянули те чёрные деньки!
Беспросветные деньки, горчайшие…
И стал с той поры Кораблёв беду пытать: что ни день всё хуже у него… и хуже.
Взялся и разоряться! Дела пошли сразу «под гору», под уклон! То железо на кровлю ржавое попадётся, то рабочие запьют да в лудильню и в кузню не явятся! Заказы стали снимать, передавали начатые работы чужим артельщикам! Помер вдруг отчего-то главный кузнец в хозяйстве Волохи и преданный словно пёс слуга Яким. Понемногу, мал помалу разбежались мастера из автоисправной мастерской!
Да потом уж принялся вдруг болеть да хиреть и сам хозяин.
Как-то сохнет, «доходит» на глазах, желтеет да скукоживается.
Фрося ровно за год глаза выплакала. Понемногу да незаметно отчего-то умом мешаться стала…
Начала разъезжаться, разбредаться по одиночке да гибнуть многочисленная доселе семья Волохи! Кто - тонул, кто – разбивался, упав неосторожно с крыши! А кто попросту запойно пил, да «угорал» от синего водочного пламени: от вина, значится…
Пошли один за другим уходить на тот свет все его сыновья да внуки год от году!
А уж далее и вовсе пошло-поехало…
То перессорятся, то передерутся да перестреляют друг друга. Тот - погиб на охоте. Тот - утонул по пьянке…
За немалым, в три года потерял всё Волоха, опустился!
Фрося пошла побираться по дворам «ради Христа», пока её не забрали к себе родственники куда-то в Омск. К тому времени все дети-то уже сгинули!
Остался тут один Волоха Кораблёв.
…И ничто ему уже не было впрок, ничто уже не помогало! Засасывало его! Засасывало!
Принялся, конечно, он лакать водку, «закладывать за воротник». Пропил остатки хозяйства. Очутился на улице.
Буздырил, заливал себе в глотку к тому времени уже всё, «что горит», любую спиртную гадость! Не просыхал! Я его силился одно время спасать, пытался по улицам отыскать, отводил бедолагу к себе домой. Отпаивал настоями на травах, кипячёным молоком. Даже водил к знахаркам. Но всё без толку: Волоха уже в уме не держался! В беспамятстве убегал, как только проспится и с похмелья заболеет! Слонялся лихорадочно и тупо по кабакам – опохмеляться, тоску нестерпимую заливать!!.. И уж не возвращался. Стыдился он себя горемычный. А по трезвости не было ему сил испытывать всё это!
Кхе-кхе… Кх-кх… Хх-хххх… Ххх… Кх… Фф-ф…
…Я видел Волоху последний раз уже почти перед его смертью.
Доходной, усохший и маленький! Я почти закричал, увидев друга. Боже! Чисто – чумной!
Встретились мы с ним у старого моста на нашей местной речке.
Я шёл тёплым сентябрьским деньком на малярную работу в городском Думном здании: как раз то самое современное строение, что поставили взамен магазина «Обувь», который мы с ним, Волохой, и тем немцем когда-то крыли крышей, и где он получил тот подарок. Тот самый, что не удалось удержать в руках в сохранности и тайне…
Иду через мост! Тут и столкнулись мы!
Он, помниться, и не узнал меня по началу-то.
…Стоит, трясётся: голова лохматая, нечесаная, дрожит мелко. Весь сам худущий, грязный, и от костюма-то одни лохмотья остались. Он последнее время жил по чердакам и по подвалам. Глаза у него бегают, как у горячечного, красные, туда-сюда! Туда-сюда! Кожа сухая и серая, землёй пахнет, «отдаёт да потягивает»!.. Дух замогильный, с прозеленью, запах от лика Волохиного исходит! Ах! Матушки-святы!
…И! И трясучка его знобит! Тря-со-ви-ца!!!.. Так его и лихорадит! Ух! Так и колотит!!!
Как увидел Волоха-то меня, так давай бормотать и глаза закатывать, как кикимора! С ноги на ногу преступает,с пяточки на носочек, с пяточки на носочек! А сам ко мне будто примеривается! Медленно крадётся ближе и ближе! Голову – набок, и… глазами – зырк-зырк!
…Головой-то трясёт, у рта пена пузырится! «Бр… Брр-р! Быр-быр-бырр!.. Быр-быр… Гурр-р-катты… Рцы!!!..» А плечи-то его ходуном так и ходят! Так и ходят!
Поговорили мы с ним недолго (у него просветление было тогда, как раз у моста-то)! Пару минут хорошо разговаривали. По-людски. …А в обычное время бедняга всё о своих тех кузнецах толковал со всяким прохожим. Доказывал ту галиматью всем встречным да поперечным. Смеялись над ним в городе, гнали…
Он поначалу и со мной всё о своём бормотал, скороговорками пересыпал! О Пустоте Великой! «Гыкал» да «гулил», как дитя неразумное.
А потом словно просветление на него снизошло!
Будто бы потекли из него внезапно слова простые и ясные!
И случился короткий у нас разговор тогда у мостика совсем недолго, когда он признал меня, когда «гукать» да «рцыкать» перестал, то молвил более-менее понятно и связно.
…Он всё жаловался подробно и горестно. И кидало его из беспамятства в нормальное состояние! И я метался как горячечный: не знал – толь шагнуть прочь, то ль – задержаться ещё на миг! Суетился, дёргался около моста! Охх-х, как стыдно теперь! Как совестно!
Да, да! Да, было это так! Я уже собрался совсем уходить, а тут!..
…Ведь как увидел я его тогда над рекой опустившегося, сумасшедшего, то хотел мимо пройти из-за невыносимого отвращения! А потом как понял, что он умом на миг просветлел - так я к нему обратно и кинулся! Не смог без труда уйти! Отбросил брезгливость и метнулся назад! Кинулся, как к брату!
Вернулся, воротился!
Подбегаю открыто к нему, тронул его горемыку! Снова коснулся жарко за рукав, мол, посмотри, друг Волоха, на меня! Посмотри скорее! Это же я – твой Никишка…
Как сейчас помню!
…Вот я его дёргаю, дёргаю, дёргаю!.. и шепчу ему, шепчу скороговоркой…, задыхаясь:
- …Волоха! …Володя! …Володенька, братка! Ты?!.. Ну, же! А?!.. Присмотрись, ну, пожалуйста, присмотрисс-сь!!! …Прошу тебя! Это же я – Никифор…
А он мне в ответ... будто в пустоту:
- А?!.. А-а-а!?!.. Какой Никифор?.. Что?.. А?! Давно это было… Давно! …На облаке летали, да об дружбе мечтали! А?! Чур-почур! Окстись и очурайся, человек добрый! …Чуешь ли, я перед тобой - Небесный Коваль! Кузнец!
Да, как забормочет! Я отпрянул! Испугался! Жутко стало!
А он… глаза… глаза закатывает… нараспев бормочет и пританцовывает! Сучит по земле ногами! И как его опять перехлестнёт в беспамятство! Как он опять зашепчет несвязно! Ещё сильнее! Гыр-гыр-га! Быр-ла-да!!! Рр-р!.. Ах-ха-ха-хх-х!!!
А я пересиливаю себя, не даю себе уйти!.. и ему… снова еле шепчу:
-…Волоха, родненький! Да как же!?.. Володька!! Да узнай же меня!!!..
За-кли-на-юю-у!!!
Он тут - как вздрогнул! Словно молнией по нему прошло!
Поперхнулся! И пелена спала с него! Спала! Глаза его вдруг прояснились! Он тут… как… затрясется! Как за-трясс-ся!.. и узнал!
Узнал… Узнал! Узнал меня родненький!!..
Широко-то он глаза так-то открыл… А в них вдруг сознание! Мысль ясная, да… такая горькая…
И горчайшая его мысль так и потекла смутно и страшно в моё надорванное сердце тогда:
-…Никифор… Никифор… Никифорушкаа-а! Вот… видишь?! Пойми! Пойми, братенька! Пропадаю… я… Про… про… прр-р… Про-па-даюю-ю! Помоги, спаси! Вытащи меня отсюда, родненький! Род-не-нь-кии-ий!! Родненький…
И всё шёпотком своим страшным! Шёпотком! Аа-а!.. Шёпотом мертвячьим! Еле слышно причитает!.. Трясётся сердешный!
И в меня тоже мгновенно жуть проникает! Поганая жуть, а к ней снова брезгливость вдобавок и… бесконечная жалость!
А шепотный говорок кошмарный его так и стелется по земле! Так и стелется! Так и лижет мои ноги и ползёт по моей спине! Так охватывает меня всего, что обдаёт судорожной волной по коже! Замогильным холодом продирает, изморозью лютой меж лопаток моих струится! Жгутами крутится и всего обволакивает! Аа-аа-а! А!!!.. Будто спину лицо и губы – январским льдом сковало!!..
Стоим мы с ним тут напротив! И в глаза вглядеться пытаемся! …Из последних жил рвёмся, чтоб зрачками встретиться! Найти в них, покрытых поганой той мороковой наледью, хоть искру тепла! Трясёмся, застыв друг против друга!
И тут!
…И туточки из глаз его слёзы-то как хлынут! Как польются горчайшие, ясные, абсолютно трезвые да в твёрдой, жестокой памяти! …Пропащие, отчаянные, полные мольбы и безысходности, оскоминой терзающие перекошенный рот слёзы! …Чувствовал он, видимо, в те секунды, горемыка, что к о н е ц ему приходит! Всё-то он в то короткое мгновение понимал!
А! Ай!.. Кхх-х!..
А я!.. А я как забегал вокруг! Как забегал поначалу всё около, поодаль! А потом… а потом - подбежал! Приклонился к нему! Стою и тоже вижу себя будто со стороны: реву!.. А! Аа-а!.. И ничто уже не могло меня удержать от рыданий! Воплю! Кричу! В горле у меня клокочет, булькает! Словно душа выскакивает! Задыхаюсь! Володя, родненькии-ий! Володечкаа-а!!! Вовка-Вовка, да как же так?!.. Родной! Да как же это всё стряслось?! Как?!.. Как? Ааа-а!!!..
Упал я ему тут головою на плечо и весь от животных всхлипов захожусь! И трясёт меня от них, от потоков слёзных безысходных,всего ходуном водит в отчаянии невыносимом! Оо-ой, Володенька,как дитё ты малое и безутешное! Братишечкаа-а!!.. Уу-уу-у!!.. Ай-йй-яя-я-яааа!!!..
И тут он обнял меня! Я вздрогнул! Глядь в ответ резко на него! А он совершенно здравый! Опомнился, опамятовался, очнулся! Взял и тронул меня за плечо!.. Просто, трезво, в здравом уме!
Так и стояли мы, двое, что прожили жизнь и теперь на закате её стоим и льем слёзы об ушедшем… навеки…
И только глядели и глядели неотрывно и пристально в глаза что напротив…
И вся жизнь наша пронеслась в те краткие стремительные, жестокие мгновения пред нашими взорами! До капли! До чёрточки! Вся!!!
Оо-о… Ой-ёй-ёёоой!!!.. Всё промелькнуло последним вихрем в тех вспышках памяти!
…Господи, как же мы дружили! Как мечтали когда-то! Какие же мы были – счастливые!! Вся жизнь промелькнула!
И глаза его, Волохи моего, совсем прояснились, и в них… засветилась благодарность! Мол, спасибо тебе, Никифорушка! Спасибо за былую дружбу! Вдруг в них затеплилась отчаянная надежда! Потом погасла! И осталась лишь кроткая признательность!
И снова заревели мы от переполнивших нас чувств!
Стояли мы так с ним склонённые и заходились от тихих рыданий! Руки наши трогали и трогали, ощупывали напоследок за плечи родного человека! А сами мы теснились друг к другу, будто пытались запомнить родную душу… и прощались… прощались!.. прощались навек…
Текла только - медленная наша речка. Поступательно хлюпала, плескалась сонно на плавных перекатах… Полоскала в себе тихо свои изумрудно-зеленоватые, мягкие водоросли… Незвучно так, бесшумно шевелила их… И мерно дышала своей водяной тяжестью и толщей…
А мы, склонённые на плечи, трясёмся безнадёжно, как расстаемся уж на веки вечные! Навсегда! С концами. Стоим и ревём! В голос душу отпускаем! Ре-вём…
Бесконечно долго так застыли мы с ним над рекой! Неподвижно, одинаково.
Аа-аа-а!!!.. Хх-х... И хотел я сразу уйти после того от моста. Уже пошёл, резко повернувшись!
А он. Тут снова!
…Опустился он тихонько уж на камушек… у сходен… Присел на корточки да залился жаркими градинами ещё раз напоследок. Как заплачет ещё разок сердешный! Ещё горше! Ещё жарче! Тоненько так, тяжко! Невыносимо да безысходно!
Оо-о-хх…
Сидит один одинёшенек, уронив лицо к земле, раскачивается и землю пальцами судорожно ковыряет! Одии-ин! А плечи… плечи его трясутся! Трясёт друженьку моего!
И жарко у глаз моих-то становится! А я – как столб: ни пол шагу ступить не могу! Ноги мои прилипли будто! Оторопь напала!
А он – как малец потерявшийся!! Плачет и плачет! Проливает в землю, как парнишка малый, горячие последние свои слёзыньки! Льёё-ёт! Да плечиками трясёт! И всё маму звал! Маму! Тоненько так, безысходно, сидя на корточках! «Ма-а-а-ма! Мамонька! Спаси меня! Мамочка!!!.. Отзовии-иссь!.. Мама… Маменька. Ммаа-а…».
…Головушку-то склонил на одну сторону, на бочок и льёт горючие слёзы! А они у него ручьём! Ручьёмм-м!!! Жаркой реченькой! Капают! Кап!.. Мочат землицу-то!!.. Кап-кап!.. Друженька мой, братенька родный!!..
Ой, горе! Оо-ой, какое было горе! Ведь как брат он мне был! Единственный, навек какой бывает!!
Не выдержал тут я и… побежал прочь через мост! Побежал! Со всех ног прочь кинулся! Ушёл! Не смог более терпеть ту муку!
Ой, горе!!! Ойёё-ё! Ой-ёй!!.. Уу-у!.. Кхх-х… Хх…
Он у моста пытался что-то мне вдогонку крикнуть!
…Но тогда, да и вообще в последние свои дни, говорить по-человечески уже толком не мог, всё щебетал нечленораздельно! А когда приходил в себя, то старался прокричать вверх, к облакам, как стучат да перестукиваются там, около солнца золотыми молоточками в небосводах Кузнецы, неутомимые Мастера Великого «Кипень-Града»! Бегал по улицам и на крик исходил: «Небесные Ковали по небу плывут!… Делатели «Кипень-камушков» стараются!..»
Говорят, Волоха перед смертью видел их уже постоянно и наяву! Сидят, будто бы, они на небе своём и куют свой Кипень-град, «Бел-горюч»! Стучат своими молоточками… Стук-стук!!! Стук-стук… Стук-стук.
И вот после того, как мы с ним увиделись, вскоре он и помер: упал пьяный в речку и утоп бедный.
Утонул с перепою.
…А перед тем-то, перед самой своей смертушкой… он, говорят, кричал всё, всё бегал по улицам меж кабаков: «Кузнецы! Глядите – к у з н е ц ы!!!..»
Бегал – не мог найти себе покою…
И всё показывал своей трясущейся почерневшей, высохшей рукой туда, наверх, в небо.
«Кузнецы!!!.. Кузнецы!!!.. Кузнецы летят, - молотками машут! Стук-стук-стук! Стук-стук-стук!!!..»
Даа-а… Да. Кхх-х…
Вот… такая была история.
…Так вот.
Так-то вот.
Теперь ты сам, сынок, можешь решать: может ли быть то или может быть другое?.. Так что сам, не пренебреги, прислушайся.
А хочешь - посмотри в небо. Приглядись, парень, получше. Что есть сил присмотрись!
И реши для себя навек: может быть - или нет.
…Теперь сам каждый должен решить.
Брать на веру или махнуть на всё это рукой, сынок.
Каждый сам решает. Сам.
Сам.
15