Косарев Олег Юрьевич Содержание: Стихи рассказ
| Вид материала | Рассказ |
- Таланин Владимир Юрьевич (RU) (72) Автор(ы): Таланин Юрий Васильевич (RU), Таланин, 19.46kb.
- Гусев Олег Юрьевич 17. 05 Вт 10: 00 11: 15 лекция, 107.81kb.
- Литература. Прочитать рассказ «Муму» (в учебнике), 191.11kb.
- Олег Юрьевич Рыбаков. Пленарное заседание, 22.06kb.
- Г. Х. Сказки Барто А. Дума, думай (стихи) Бианки В. Повести и рассказ, 27.9kb.
- Договор о передаче авторского права, 124.36kb.
- Русские в Турции. 1920-1921, 352.95kb.
- Михаил Юрьевич Лермонтов мой любимый поэт. Когда я читаю его стихи, то как бы переношусь, 258.48kb.
- Уважаемые отец Олег, Олег Александрович, Михаил Иванович, представители духовенства, 120.22kb.
- Уважаемый Владимир Иванович! Уважаемый Олег Юрьевич! Уважаемые участники заседания!, 82.67kb.
5.
…Мишка рос сиротой.
Сейчас он иногда удивлённо видел пред собой эту несколько сумрачную в свете последствующих событий, но красивую картину тех далёких и счастливых лет детства…
Отец его покойный, он, маленький смуглый Минька, его чудом помнил, его убило на службе. Он, папка, работал электриком в городской службе электросетей. …Убило прямо на электростолбе, столбе линий электропередач, протянутых вдоль фасадов домов и тротуаров, на одном из городских проспектов. Ударило током привязанного к нему страховочной цепью: какой-то ротозей-стажёр где-то там на центральной станции по ошибке, по глупому недоразумению, по стечению обстоятельств… включил рубильник отключённый, - пока отец Миньки работал на столбе, менял изоляцию…
Жители домов, стоящих на проспекте, из своих окон, затихнув, видели, как висело тело того неизвестного рабочего электросвязей, как колыхались, обмякнув, его руки под ветром. Руки его, висящего, прикованного к верхушке столба…
Мама, работавшая до тех пор всю жизнь учительницей истории в городской школе, спокойная и простая, долго не прожила после трагической гибели отца. Её спустя год нашли в препараторской-подсобке её исторического кабинета, классной комнаты висящей среди карт, геодезических и разных графических пособий, пылящихся по стенам плакатов. Нашли висящей под потолком на крюке, удавившейся на шнуре электронагревателя, которым она с приятельницами кипятила обычно воду для заварки чая…
Минька стал жить с тёткой, такой же как покойная мама доброй и простой, тихой и уютной, которая в маленьком смуглом, черноглазом племяннике, одинокая, бездетная и незамужняя – души не чаяла… Так они и прожили вдвоём в маленькой двухкомнатной квартирке на первом этаже двухэтажного дома в районах Старого Города… Так прошло детство: купания в грязноватой тёплой, пахнущей плесенью и прелой ивой речонке «Маймушке», цветущая майская сирень, бьющая по стёклам на заре или в сумерках, дачные, полные соблазнов участки горожан, садовые ворованные ароматные с кислинкой, недозрелые яблоки, брызжущие соком, едва надкусишь!.. Голоногое пацановье счастье… Брызги по лужам!.. Первая любовь… «Наверное, девки всю жизнь по нему, такому-то сохли, ей-богу… С детства, должно быть, красавчиком был…» - рассеянно за рассказом бродяги осмысливал Сугробов… А перед глазами всё мелькали и мелькали картинки… Перед внутренним его взором вставали, как живые…
…Что-то бродяга ловко опускал из рассказа, что-то (чтоб получилось покомпактнее и поярче, позабористее…), приукрасив и подсолив погуще, преподносил доходчиво старику и ярко.
Итак, первая… любовь. Школьные вальсы. Да-а-а, старик, батя, отец, была, однако, пора, дай Бог каждому. Ну, у тебя-то поди, старый, тоже всё красиво тогда, в твоей молодости было? Когда подарил, ты, своей единственной и невинной девочке первый букет сирени… Верно ведь?.. И Сугробов зарделся от похвалы, когда седой бродяга ласково подмигнул ему: «Ведь, мол, красивое это дело, - когда молодой чистый парень дарит на закате своей любимой букет, пахнущий всеми травами земли?.. Поди, орлом, отец, ты по селу летал? А, верно?..»
Но далее седой красавец, не давая опомниться старику, перешёл к другим не менее прозаическим темам… Темам своей жизни… Тем более что мужик-то уже расслабился, «поплыл», вон слюни-то пораспустил, сердешный… Продавщицы, завидя, как Мишаня «обработал» уже деревенского, сивого мужика, привычно принялись доставать, приготовлять, выставляя понемногу на прилавок, любимые закуски и вино Тельгерова… Видно уж, чем всё закончится…
…Выпускной бал и «кусты сирени», значится, обсудили; пойдём, значится, по всем пунктам далее…
Миша всё более воодушевлялся, старик всё более трусил, а продавщицы проворнее выставляли, готовили закуски…
И так - далее.
В армии Мишане служить не привелось, по закону тётка и он, сирота, нуждались во взаимной опеке… Особенно он, как круглый сирота… В местном Военкомате, в комиссариате по призывным делам дали отсрочку от призыва, а затем и вовсе подчистую «списали», как непризывного на период отсутствия в стране боевых военных действий, в те времена-то страна не воевала ни с кем, и была в государстве тишь да царская благодать… Только что и – пахло у окон, да по всем горбатеньким на холмах, кривым старым, слежавшимся улочкам, пахло густо дурманом сиреней… Да слышался счастливый смех девушек…
…Так что далее в жизни подросшего, похорошевшего ещё больше Миньки были кулинарное училище и ускоренные курсы в торговом местном училище. Постигал тайны торговли в областном техникуме. В «технаре». Где девчонки – сплошь блондинки. Тётка сказала, что у «торговых» жизнь устроенней, чем у «обычных», что там Мишка не пропадёт.
Потому далее была торговля шашлыками. Оказалось, что у паренька, у смуглого смазливого и смышлёного мальчишки не только талант покорять девчоночьи сердца да раздаривать налево и направо кусты сирени на заре. Оказалось скоро, что и, по торговой линии пареньку природой дадено. Ему щедро фартило, шибко фартило… Везде, повсюду, ежедневно и повсеместно. К тридцати годам Тельгеров круто «пошёл в гору».
А тут в стране перемены, громадные послабления. В финансовом смысле для всех простых граждан страны грянуло вдруг: заработай, сколько сможешь, главное, рокфеллер, – не ленись! Государство вдруг, нежданно-негаданно и бесповоротно разрешило богатеть. Начиналась, занималась заря «дикой» финансовой и экономической революции, новорожденный, но сноровистый «дикий» капитализьм. В кратчайший срок всё переменилось. «Кто был ничем, тот стал всем…»
Сугробов сейчас ярко вспомнил то лихое время. Он, что творилось тогда по стране, видел по телевизору. В деревне ещё тогда стали безнаказанно торговать водкой и дешёвыми китайскими товарами. А по улицам горным и разбитым, ещё помнится, стал кататься на подержанном «Роллс-Ройссе», по деревенским улицам, Витька Скороедов, один расторопный, поганый мужик. Один такой местный поганец, работавший раньше в милиции инспектором районной Госавтоинспекции, а теперь торгующий в киоске у сельмага разбавленным пивом…
Миша же Тельгеров в те лихие времена, долго не теряясь, пошёл, двинул в «ОблГосТорг» (там размах был о ту пору поширше…): устроился на работу барменом в кафе-бар для городской молодёжи, в недавно построенный один питейный дом с дискотекой, и «видео»-баром, где золотая молодёжь области предавалась недавно разрешённым, свободам и послаблениям… (Да и «зрелый», зажиточный люд норовил заглянуть «на огонёк»: выпить ликёров, носящих звучные, незнакомые, непривычные для уха, на иностранном языке названия, посмотреть вполне легально «порно» в просмотровом, соседнем зале. Можно ещё потанцевать, без опаски что увидит жена, оставшаяся где-то в деревне. Ну и познакомиться, если конечно сильно подфартит, с какой-нибудь девчонкой. С той что помоложе и пораскованнее). Назывался тот бар звучно и непонятно, на местном алтайском диалекте загадочным названием «Айран»*. Кстати, кто дал название его собственному заведению, его и им открытому бару, Миша так и не узнал. Да он, собственно говоря, и не интересовался даже. Не до тонкостей тогда в стране было. Подумаешь, какая забота – название заведения. Лишь бы деньги лопатой можно было загребать. (Что-то про это самое название его, Мишиного бара бормотал, помнится, один странный случайный человечек. Один такой, каких тогда, в те времена, у стойки перед Мишой было немало. Пьяных и растерянных, оглушённых от удач последнего времени, в чаду дорогих сигарет и непривычно, астматически задыхающихся в изысканном запахе дамских, доступных теперь многим женщинам духов, среди азартного разноголосого гомона и дурных приваливших вдруг, как снег на голову, непристойных денег, - их таких, тогда было немеряно. Распинался этот раскошелистый чудик в спортивном костюме пространно по этому малозначительному поводу одним обычным зимним вечером. У многих тогда развязывались языки, когда вот тут у стойки бара тепло и полно народу, а у тебя дурные деньги карманы прожигают. Всем тогда не терпелось поговорить о всякой мистике или духовном настрое человечества. И тот тоже был разговорчивый. Какой-то чудной, замудрящий мужичок-миллионщик. Самобытный Ломоносов, мыслитель с миллионами в карманах. Такой белобрысый и пьяненький уже, чудак, заезжий с гор толстенький Монте-Кристо, местный областной, головастый купчик-кумандинец*, зарабатывающий на такую вот красивую, у стойки бара жизнь честным, каторжным трудом шкурозаготовщика. Он, помнится, в своей личной кооперативной, очень доходной горной фактории, где-то там в горах, в труднодоступных районах, где-то под Белухой*, у самых ледников Геблера*, промышлял, помнится, заготовками шкур крупнорогатого скота. Сарлыки там разные, маралы, горные козлы-архары, кабарга и всякое подобное-прочее копытное… Горбатилось с ним, с белухинским тем Рокфеллером там в горах окромя него, такого честного, с его же купцовых, слов, с десяток работяг-алтайцев. Варили-вываривали в котлах, на кострах шкуры для последующего экспорта их в Стамбульские заводики по пошиву турецких дублёнок. Миша из того разговора у стойки тогда так ничего толком-то и не понял, не уяснил… Тот чудной купчик-альбинос, видимо умный да начитанный, всё помнится, что-то плёл спьяну про местных богов и про духов гор, неспящих, бодрствующих и мстительных. Что-то лепетал кучерявый пять часов кряду, всё увещевал усмехавшегося за стойкой бара Мишу про местный культ плодородия, про хмельные кефиро-кумысные напитки, про какое-то там «бытовое дионисийство». Распинался бедняга, перебрав лишку, про наказание за грехи и связи с «Лоозы»*, с тутошним горным нечистым… Про какую-то местную реку «Тойбоддым» и «шулмусов-алмааста…», про страшную Дьебелек и хана Эрлик-бия… Про какие-то вилы… р… р-р-р… рога. Про неминучую расплату… Про какую-то нечисть да гадость «местного разлива». Всё вещал и вещал, пьяная зараза, о местных, тутошних их горных предрассудках: про прочую такую глупую и рассчитанную на сопливых малышей «бодягу» и ахинею. Всё призывал его, Мишу опомниться. Надо же, умник с карманами полными золота. А сам от коктейлей, приготовленных ему Мишей, сам-то уже был «ни - ухом, ни - рылом…» Нёс весь вечер на полном серьёзе эту замудрящую белиберду).
Короче говоря, распинался что этот самый «Айран», это яркое и звучное название, обозначает араку - хмельной напиток. Обозначает что-то похожее на молочное пиво, на алтайский забродивший кефир. На особый сорт хмельного кисломолочного, местного, этнического напитка, кумыса, браги. А может… то ль - с чем-то этаким… заковыристым и странным…*
«…Ну, были ещё, отец, конечно, в то сладенькое время у меня на утеху кроме утомительных стояний за стойкой да выслушиваний разных таких откровений разных чудаков еженощные поездки загород… И были они, эти ночи отдохновений, я тебе скажу отец, воистину сказочными…».
…Сауны и ночные корты, ночные преферансы и партия-другая в теннис с местными областными чиновниками, другими высокопоставленными, нужными людьми и с девчонками, которых он, Миша им услужливо, «по-дружески» предоставлял. Сколько их было прошедших густой чередой? Несколько лет подряд по ночам, когда бар уже закрыт, но спать ещё не хочется, ездил тёплыми компаниями весь зажиточный народ на такие «уик-энды». Люди, утомлённые за день в городе, просидевшие в административных кабинетах, в креслах заведующих продмагов или креслах областной администрации, или вот как Миша, простояв день-деньской на ногах, проторговав, собрав обильную жатву, уставшие, рассчитывающие теперь отдохнуть, покидали городок на всю ночь и следующее утро до обеда. Убывали к полуночи, покидая черту города целыми дружными кавалькадами, в хозяйские горные «хлебные» местечки, альпийские «хутора в шоколаде». В «закрома». Старик Сугробов услышал про ночные застолья с цыганскими хорами или духовыми камерными оркестрами, плясками на столах, купания в озёрах при луне, лососёвые рыбалки в период нерестования и лосиную охоту с вертолётов, разухабистые баньки. Душой их компании была его, Мишанина, патронша и любовница (главная патронша и любовница), Нина Аркадиевна Пятерчатова. Она, кстати, до сих пор бессменно работает тут рядом директором автостанции. Миша же, тогда уже, помнится, женился, и жена его работала по торговой линии заведующей в столовой, здесь в автостанции, в автовокзале, на втором этаже. «Ты ведь, отец, должен знать, где столовая?.. Знаешь ведь?.. Небось, утром там пил чай, нужно подняться по большой лестнице в главном холле наверх… Верно?…» Так вот, она, эта Пятерчатова, патронировала и Мишину жену, конечно. Она была вообще человеком в городе большим, очень большим. «А жену я свою тогда, колотил. Ревновала, зараза. Будто и не вместе кутежи кутили, будто сама мне не изменяла… Ревновала – страсть. Не могла пережить мои загулы по девчонкам. Если знала, что с Пятерчатовой, - крепилась. Тогда только крепилась. Знала, что ссориться с «хозяйкой» - себе дороже будет. А если с другими, с местными «оторвами» – истерики закатывала до небес. Умоляла, только не бросать…»
Сугробов стоял потрясённый, осматривался по сторонам. Надо же ведь, правда пил давеча чай в столовке на втором этаже. Он оглядывался смятенно и недоверчиво на продавщиц теснящихся, улыбчиво за прилавком. Те энергично кивали: да-да, мол, всё правда, не врёт, ни единой буковкой не лжёт…
Она то «хозяйка» Пятерчатова и помогла ему вставить вот эти золотые самые – «На, ещё раз посмотри, батя, видишь, как блестят… Сияют… Девяносто шестая проба…» - зубы, полный рот; это уже правда было намного позже, в тюрьме уже, когда зараза-жена Верка проторговалась (всё ей было мало), а Мише пришлось взять всю вину на себя, и его посадили. (Не помогли взятки и связи патроншы Пятерчатовой). Что-то успел переписать, чтоб избежать конфискации, оформить имущество на тётку и жену. Ну и получил по окончании следствия по приговору суда два года лагерей строгого режима с конфискацией имущества. Сидел заместо жены. Она же, Нина Аркадиевна, дала мне денег на зубы-то, сама приехала в ту тюрьму, в Колымский край, где я отбывал уже второй срок, по второму уже разу, за убийство, привезла с собой классного, батя, самого лучшего дантиста и со своим золотом высшего качества, высшей пробы. Он-то мне прямо в тюрьме, в тамошнем ихнем медпункте и повставлял мне эти замечательные по красоте и рабочим функциям восхитительные золотые грызла… И парень Мишаня нахально, по-сыновнему, и ещё чёрт знает как, скалил над лицом Сугробова свои шикарные, горящие золотым, маслянисто-солнечным огнём зубы; физиономия парня всё расплывалась, всё ширилась в улыбке, делая лицо парня всё больше похожей, точь-в-точь, на туго набитую подушку. Только очень грязную, буро-зеленоватую, очень несвежую с серым землистым оттенком…
…Нина, эта, Аркадиевна, слышишь, батя, до сих пор никак не успокоится, за ним продолжает ходить: умоляет бросить пить, убеждает и клянётся, что заберёт его к себе, поможет встать заново на ноги, хочет вспомнить былое. Любит она меня, батя. Видимо, крепко я её в своё время огулял…Новое место мне для работы подыскать клянётся. Тот мой бар-то, в горпарке, после того, значится, как меня посадили, через пару недель сгорел. «Накрылся» при невыясненных обстоятельствах. Одна куча пепла, головешек осталась, сгорел подчистую… Так что Нина Аркадиевна подыщет мне место, если я осознаюсь и брошу улицу… Никто так меня, брат, не любил – как она… До сих пор умоляет опомниться, бросить улицу… Вот такая, брат, баба-человек… Не понимает она, сердешная, что конченый я – человек… Кхе… Мда-а-а…
«…Так что, золотые зубы-то, батя…» - заприметив, как Сугробову всё-таки нравятся его зубы, говорил бродяга: «…Зубы мне, брат, вставили уже во время моей второй «отсидки», на каторге: на Колыме. Знаешь, в колонии строгого усиленного режима временной изоляции для особо опасных преступников, так сказать… Где я, отец, «чалился» аж семь с половиной годков… Понимаешь, не хватало хронически витаминов: цинга зубы забрала. Север ведь, сам понимаешь. Всё здоровье, значится, и порастерял. А что не успел сам потерять, так то – повыбили. Там на этих курортах-то, сам знаешь, народ-то ведь весь – нервный…» И бродяга тут - как бы между делом, очень ненадолго и мельком подставил свой огромный кулачище под нос Сугробова. Прямёхонько, но так мельком, едва успеешь заметить, почти молниеносно… «…А зубы, оно конечно», - улыбался этот золотозубый вампир: «…кра-си-во-о-оооо… и как-то даже молодёжно, выгляжу не старо. Поддерживает внешний вид, как никак…»
Сугробову показалось даже, что он зачем-то успел нюхнуть огромный кулак печального бродяги… Его просто к тому времени уже трясло…
…После «отсидки», - следовали заключительные душераздирающие остатки повествования бродяги, - после тюрьмы Миша (так про себя называл уже сомлевший Сугробов парня) пытался некоторое время вернуться к прежней, нормальной, человеческой жизни. Пытался забыть прошлое, вылечиться от алкоголизма, от жестокого пристрастия к горячительному, полученному в дни своего процветания в Горпарке и усугублённого уже в Воркуте. (Там в лагере Миша в силу своего нескончаемого ни при каких обстоятельствах везения жил довольно сносно. Даже процветал. Выпивал, бывало. Бывало, курил и опиум. Сносно питался. Не особенно-то «упирался» на принудительных, положенных всем заключённым работах… Да и Нина Аркадиевна с женой Веркой, поочерёдно, как жёны декабристов, приезжали к Мише раз в месяц все эти годы в Заполярье с баулами набитыми окороками и лимонадом… Повидать Мишеньку и «полюбоваться, слышь, отец, ха-ха, Северным сиянием…»). Он очень пытался избавиться уже на свободе, избавиться, излечиться и от прочих своих неотвязных болячек… «Очень, отец… Поверь… Но – тщетно…». Сугробов глянул на продавщиц; те сильно закивали: мол, всё так, не обманывает сердешный…
Однако не получилось.
Всё было напрасно. Доктора, сердечные хлопоты директорши автовокзала – всё пустое… Пробовал Тельгеров жить и с другими женщинами – не вышло. Не получилось. Он не смог прижиться в уютных квартирах сердобольного, охочего до его суровой ласки бабья… Его домом теперь была улица. Она то и благоволила одна теперь к нему. Он был в ней, как у себя в душе…
…Вольный стрелок городских подворотен, король здешних попрошаек, любимец продавщиц Горторга и торговок семечками на городских, бойких местах: он обычно сутки промышляет здесь у вокзала, сутки – на городском рынке. «Трясёт» бережно и аккуратно замшелых деревенских, зазевавшихся мужичков, « трясёт дураков…» Ты-то, отец, знамо, – другое дело… Ты – чисто мне родной… Свой - «в доску». Так вот и шатается по городу. Хотя сейчас ему, Мише Тельгерову – сорок лет; он начинает чувствовать «возраст»… Плохо уже со здоровьем стало, и – хватка не та… Стареем, отец. Стареем…
Но самое печальное случилось полтора года назад. Это когда получил увечье. На одной воровской «малине», он с приезжими жуликами играл в «буру» - одна такая воровская картёжная игра. Там-то его и приголубили табуретом по голове. Чего-то не поделили. Начали ссориться, ну и «пристроили» они, те воры-гастролёры, его под «раздачу»…
Вот после больницы-то, когда вышел, и… началась с ним эта беда: вроде, - как тоска напала…, вроде как совсем заблудился, и всё – понятно… «Ты не смотри, что я с золотыми зубами: я сам чувствую, что стал навроде юродивого. Живу вот при магазинах. По вечерам прихожу вон к ним…» – бродяга кивнул на продавщиц. – «…В подсобки к ним наведываюсь, в бакалейные их коптёрки… А там уже приготовлено: колбаса разная, лимонад… По всей подсобке у них миски стоят для котов (в магазинах тут часто принято их держать, у меня, кстати, в баре тоже был свой кот, жирнющий такой котяра…); и они, коты, у мисок рассевшись, едят… И я с ними, самый большой и самый бестолковый, тоже пробавляюсь… Такая жизнь, уж лучше в петлю… Обрезки колбасы, грудинки, сметанка, молочко, то что осталось от развесок для покупателей, что осталось от дневной торговли. Только вот вина и водки мне категорически не дают – жалеют, чтоб не упился до смерти. Нет, не жизнь это… Не жизнь… Ругают они меня, всё зовут к себе жить, кто незамужняя. Всё зовут к себе, дурочки. Но это «дохлый номер»: не держусь я на одном постоянном месте… Брожу и пью беспробудно. На вино я сам достаю. Люди добрые подают, как другу…» Бродяга сник, почти естественно загорюнился.
Рядком кивали, жалеючи этого большого человека, утирались честно платочками стервы-продавщицы.
…Тут вдруг Сугробов очнулся!
Стряхнув тут рядом с прилавками этот жаркое наваждение, до того мявший в кармане деньги он, как очнувшись, снова прозрев, взбодрившись и дёрнув телом, строго глянул на продавщиц, зевак, бродягу и сказал внушительно и строго, очень строго:
-…Ты, это!!! – того: иди в сторонку, парень!..
…Люди зацепенели, не ожидав такого поворота! Ух, ты!..
…Бродяга на глазах съёжился, сник.
Он стал меньше ростом и, отвернувшись, тихо… отошёл покорно к углу, в угол к фикусу, и там… вдруг!!!.. горько и тихо… заплакал… И-и-и-и-х-х-ххх… Йи-и-иииии…
Горько и тихо. Только тяжёлые его плечи, бесшумно и безнадёжно и жарко стали трястись…
…И какая нелёгкая толкнула тогда к нему Сугробова? Как рвануло просто вперёд, туда – к ярко освещённому окну…
…Он быстро подошёл, тронул за рукав. Тронул осторожно…
Бродяга обернулся! Сквозь слёзы!.. засияла! эта чудесная, эта чудная, ослепительная, детская…стариковская - доверчивая и благодарная улыбка!…
Бродяга приблизил вплотную к лицу старика свои глаза…
Тут-то и возникла та - козюлька…
…Сугробов, не спеша и важно, танцующей походкой прошёлся к прилавкам, широко обведя рукой, широченным жестом в сторону полок со снедью, пестрящих припасом.
…Совсем, ну совсем как первый парень у себя на деревне, громко и веско, и даже несколько хамовато от наплыва своей широкой натуры, неожиданно воспроизнёс к потолку, как объявляют в сельском клубе следующий номер по всему залу, под взглядами изумлённой публики брякнул срывающимся и зычным голосом:
-…Заказывай, друг!!!..
И только в пол-уха услышал, позабыв про всё на свете от богатого такого своего поступка, услышал вроде как краем своего уха, как кто-то сказал устало и обыденно: «Ну вот, девки, Мишенька опять «укатал» какого-то олуха, таки, убаюкал, «упел» сивку, прости Господи… Связался чёрт с младенцем… Выставляй товар… Концерт закончен…»
Но для Сугробова это было уже не важно…
6.
…Заплаканный Миша собрал с прилавка в охапку колбасу, хлеб и сгущённое молоко, конфеты, вино.
Сейчас вот, на глазах этого недотёпы и продавщиц он давеча не особо радовался, не ликовал. Удачи последних дней, кажется, снова миновали. Это временное послабление. С каждым временем всё меньше и меньше удаётся достичь успеха…Это – временно…Это последний щедрый подарок судьбы… Последний посул… Он-то – знает…
Миша собирал, торопился.
Он снова с едой и вином; он видел приветливые лица продавщиц, Сугробова…
Он внутренне дрожал, старался выглядеть спокойным. Было горько и радостно. Было хорошо.
Эти - мужички… Эти сельские «лапоточки»: они… все, как медные пятаки похожи один на другого. И такие же простые, незамысловатые: блеску много, а пользы на бутылку…
Его крупно трясло. Пусть это – последняя, но – удача… Он – снова хозяин. Он хозяин как и прежде. Законный, несгибаемый. Как когда-то… Он не соскользнёт… Его никто не сможет столкнуть, не вытеснит! Нет, не вытеснит, слышите?!.. С этих улиц…
…Когда он выходил из магазина, когда уже собрал продукты и поспешил к выходу, боясь, что они передумают, все эти люди и отнимут всё назад, он вдруг вспомнил про тюрьму. Горько и тяжело, поворачивая лицо к Сугробову, оглянувшись назад, к мужичку, он вспомнил всю свою жизнь, года, проведённые в праздниках и в неволе…
Он вспомнил, как за годы в тюрьме, проведённые с ворами, убийцами, насильниками и растлителями малолетних, как на шестой год там ему старшие его товарищи по неволе посоветовали сделать заслуженную татуировку. Уважаемую в иерархии преступников, отвернувшихся от закона людей, эмблему высшей тюремной квалификации: «эполет», знак офицера - на правой стороне тела, на правом плече. Миша вспомнил, что эта татуировка, этот знак останется с ним теперь до самой его смерти. Что она не денется никуда… Ему в лагере в Заполярье под головокружительным Северным сиянием, носящему уважительную кличку «Мишка-кипяток», старые «законные» воры, эти джентльмены преступного мира, закалённые кодексом воровской чести и схваткой со смертельной жизнью, деликатно и веско учили его, молодого и даровитого человека: «Знай, Мишаня, лоха выдурить надо неизменно так, чтобы тот так ничего и не почувствовал, не заметил…» Они, эти джентльмены, эти принцы крови говорили, поучали, что с мужичками надо обходиться бережно, трогательно нежно. Как будто уговариваешь невинную, юную девушку…
А значит, он сейчас сделал всё чётко, отточено, правильно. Жалко вот только, что заплакал… Не выдержал всей этой обиды…
Он, нагруженный спасительной снедью, стремительно уходил к выходу.
…В дверях он обернулся уже на прощание к сияющему, надутому Сугробову, а заодно и ко всем остальным, остающимся в полной запахами забегаловке людям: «И ведь, понимаешь что, батя… Это… Когда я очнулся, там в больнице-то… На больничных простынях и открыл первый раз я глаза… И я… я… Я… Явился… ко мне странный предмет… Вроде, как – Ангел Божий… Явился и сказал: «…Грех жить во зле… И делать зло… Нельзя сеять тьму… Надо делать д о б р о…» А вокруг в палате! – всё сияет: простыни, раковина, окна, блестят спинки коек… И открылось мне что-то – какой-то необъяснимый дар, что ли… Понимание, что лучше жизнь нищая, но по совести… Что лучше спросить у прохожего… и жить тем, что дадут… Я, конечно, не до конца ещё справился… Не до конца стал незлым человеком… Это верно… Но я – стараюсь. Я очень, очень стараюсь!!! С тех пор, веришь ты или не веришь, я решился стараться жить в добре… Я… стараюсь!!!... Стараюсь! Ста-ра-ю-ю-ю-ююююсь! Стараюсь. Вот так… Тем более, что понял я тогда также, что это – признак моей скорой и неминучей гибели… Ангел-то приходил предупредить, что скоро позовёт меня туда… Где всё иначе… Вот так…»
…Огромный парень открыл нараспашку аккуратно двери; на прощание обернулся и посмотрел ещё раз на присутствующих людей…
Из глаз бродяги так и… хлынули!! Обжигающие душу слёзы…
7.
…Когда старик Сугробов снова очнулся, пришёл окончательно в себя, он был уже на крыльце бакалеи. Бродяги не было…
Неторопливо двигались люди по вокзальной площади, по платформам; падал снег.
Глупо, но Сугробову вдруг тогда подумалось, что он тоже кое-что понял, о чём говорил давеча этот странный и почти волшебный человек.
И совсем уж он стряхнул наваждение, когда автобус, тронувшись, двинулся прочь, ехал по улице, по проспекту, в уюте и безопасности. Сугробов запоздало кинулся шарить теперь руками: всё ли на месте – деньги, покупки, документы.
Вспоминал произошедшее с ним, будто глядел прошедший сон. Видение, канувшее вместе с ушедшей куда-то, в Лету, ночью. Просто, всего то навсего – сон…
«Да-а… История…»
Он теперь только путался в желаниях: рассказать ли дома, как помог человеку? Или – умолчать…
Там – дома-то могут по разному расценить…
…Автобус к этому времени начал уже всерьёз подниматься на перевал «Семинский». Водитель Васька успокоился, деловито и профессионально глядел только на дорогу. Пассажиры вовсю спали, дрыхли, пуская изредка храп. Даже картёжники-студенты, оставив своё азартное занятие, спали, сладко уткнувшись себе в плечо, решив разумно выспаться, пока доедут домой: к мамкам и родным деревенским поскотинам…
Только Сугробов всё не смыкал глаза.
Всё чего-то не хотелось…
…………………………………
…А бродяга, усевшись у привокзального хозяйственного магазина, за кусточками – откуда хорошо видно всю привокзальную площадь, автобусы с платформами и суетящимися там селянами, людом, вяло и без особого аппетита насыщался своей добычей.
Он пил дешёвое яблочное вино, закусывал колбасой, ржаным хлебом, конфетами.
Он вообще-то любит покушать, поесть, закусывать так вот, не один – в компании. И всегда любил – обычно. Это – плохой тон: выпивать в одиночку. Каждый про это знает. Аморально. Да и делиться нужно с такими же, как он бродягами. Это неписаный закон городских проспектов.
Но поблизости сейчас никого не было. Потому, господа, нет и разговора о плохом уличном тоне.
Да и не везёт ему последние полгода – это тоже факт. Ему – всё хуже и хуже.
Ещё год назад, обработать деревенского разиню, Мише было – раз плюнуть…
А ведь давеча у бакалейского фикуса он и взапрямь, не понарошку плакал… Да-а-а, дела… Что будет дальше…
…Миша понимал сейчас отчётливо, что совсем потерял квалификацию. Что падает неукоснительно, неукоснительно. И ещё что видел всю жизнь насквозь, и чего в ней только не было, всё он в ней видел, всё попробовал, часто выходил из её передряг победителем, но… ничего так и не понял. Понял только, что он немного, но – человечен. И не более… Это только дураки думают, что им всё понятно.
Так он, большой, наплакавшийся и усталый после давешнего словопрения и прошлой скверной ночи ел, высматривая между делом какого-нибудь следующего зазевавшегося недотёпу. Там на платформах ожидающего нервно отправки.
…Там у вокзала ходили люди с мешками и баулами, с полными чемоданами. Ходили осторожно, взяв их в руки понадёжнее, покрепче…
Бродяга вспомнил, жуя, что давеча про Ангела Божия он не врал…
Не соврал он, сказал всем чистую правду…
Падал хлопьями мягкими снег. В воздухе по-весеннему потеплело.
Теплело…
Конец
Примечания автора:
Усть-Кан - отдалённый, труднодоступный, высокогорный район Горного Алтая.
«Айран» (алтайский) – сильно сбродивший кефир, кисломолочное сусло.
Арака - род хмельного напитка, брага, молочная водка.
Кумандинец - этническая немногочисленная группа Алтая.
Белуха - высокогорный, «вечный» ледник Алтая.
Ледник Геблера - один из самых значительных ледниковых массивов в системе Белухи.
«Лоозы» - чёрт.
Тойбодым, – «ненасытная» - подземная река алтайского эпоса. Мифологическое непрерывное течение, понятие примерно тождественное мифической реке Лете у античных греков.
Шулмусы, алмааста - «подземные, злые человечки», оборотни-упыри.
Дьебелек - оборотень, старая колдунья.
Эрлик-бий - властелин подземного царства. Князь тьмы.
Лох (бранное выражение, воровское «арго», арготизм) – бестолковый человек, простофиля, простак, доверчивая и непреступная личность.
МАСЛЕНИЧНАЯ ИНТЕРМЕДИЯ
И всё-таки, сколько ж энергичности бывает в наших гражданах. Просто иногда чисто анекдоты происходят, ей-богу!
Вот недавно, ё-моё, было на Масленицу одно такое происшествие. Закачаешься, ядрёна-корень…
А произошло оно с двоими местными нашими гражданами: один-то, ё-моё, ещё совсем молодой, но правда, уже женатый, а другой – уже постарше, уже бороду бреет; она даже у него седеть начала. Один-то по фамилии Костиков, он ещё по профессии-то слесарь в нашем городском гортопе, а второй, который с фамилией Фонякин, ну тот который другой, он просто прохожий был. Хотя они, еслив конкретно сказать, до этого самого инцендентуса знать-то даже друг друга не знали. Да и сейчас эти двое граждан не представлены друг дружке наверняка…
А дело, ёлки-палки, было вот как.
С утра в первое воскресенье марта, на Масленицу (это праздник у нас есть такой, когда маслом блины почем зря, не жалея, мажут) то и случилось. К молодому слесарю Костикову (это который ещё слишком уж молодой, но уже, правда, женатый) должны были прийти в гости его сослуживец с супругой. В гости: посидеть там, чисто по-человечески, чаю попить, блинов, от души намазанных сливочным маслом, по случаю нынешнего праздника покушать, музыку там послушать, потанцевать, может быть, даже, ну и прочее - то да сё. Фамилия того сослуживца, ёлки-моталки, Васин, хотя для рассказа это не так важно.
А важно, братцы, другое.
Жена у этого Васина (наш Костиков, кстати, поточнее сказать, с Васиным-то – напарники: они в слесарке, ну там на службе в «гортопливе», у кузнечного пресса оловянные клёпки заколачивают), так… жена у этого Васина – уж шибко она у него - того… шибко веселая. Особенно, ёксель-моксель, это, когда в гостях.
Вот - как вот, приходили они в прошлогоднюю масленицу. И день примерно по погоде, – примерно такой же был пасмурный, слякотный, но теплый. И жена Васина точь как в прошлый раз. Крупная, красивая, ёшь твою двадцать!.. И Васин ее слушается. Любуется ею и помалкивает. Большая, энергичная. Женщина-вапм.
То есть придёт, натурально, напьется чаю, как у себя, блин, дома, и ну – веселиться чисто по-чёрному. Разговаривает про политику, а то про хозяев квартиры, жрёт блины в масле и смеётся, зараза, как э т а. И говорит ещё, знаешь, старательно так и культурно-культурно так, ё-моё, будто университет закончила. Отдыхает, значит. «Она». Культурная, красивая, с прической, завитая, похожая на кандидата наук, крупная красавица-женщина, блондинка-профессорша. «Она».
А все остальные, кто присутствующие – стесняются.
Все ведь знают, ё-моё, что она его, этого Васина, то есть, заставляет по гостям ходить. Всем известно. Как миленького.
А Васин, бедняга, – большеротый такой, и всё помалкивает при этом: нет, чтобы ей замечание, что ль, сделать, а он сидит и помалкивает.
Сидит такой – с волосами как у «битлзов», волосатый. Большеротый такой. Только головой трясет, лоботряс. Боится он её что ли, ё-моё?
Ну да ладно, это ихнее дело, Васина с его женой, - кому веселиться, а кому головой трясти втихомолку. Шум и веселье - это, как говорят, пол беды. Это ведь кому что по вкусу, у кого какой вкус: одному – арбуз, а другому – свиной хрящик… И было всё по началу, все вроде бы ничего, веселились понемножку: жена Костикова с замотанным пальцем – перебинтовала еще утром, порезала, когда потрошила селедку - чай гостям разливает, супруга Васина про политику «грузит» по ушам почём зря с профессорским видом, поджав губки, Васин сам головой трясёт как обычно втихомолку, «битлз» большеротый. Короче, веселье было. У них всегда, каждый год похоже бывает. Что нынче, что поза-позапрошлый.
Так вот значится. Всё своим чередом как это бывает обычно.
Пока жены болтают, будто университеты позаканчивали, они, то есть Костиков с Васиным, вроде как и не друзья вовсе и даже и не заколачивают клепки у одного кузнечного пресса, старались тоже: помалкивали, ну чтоб не портить супружницам своим праздник. Старались, было дело: сидели на табуретках рядом с женами, делали усилия, тоже, значит, покашливали важно, будто доценты с местного филфака. Покашливают и молчком к женам жмутся, как какие опоссумы мелкозавитые, как существа домашнего ухода. А хозяйки, стало быть, стол накрывают не спеша и про политику жарят без передыху. Все чинно, особенно Васин, как молчаливый, задумчивый профессор, этакий серьезный и задумчивый дипломированный гидроцефал, кашляет, волосами встряхивает… С такой женой оно, конечно: научишься. Словом, все хороши.
А ведь на работе – люди, как люди. И поговорить с ними можно, когда на службе-то или вот с Васиным, когда клепки не заколачивают, можно, к примеру, в шашки сыграть. А здесь, ё-моё, сидит, ровно, как в штаны с перепугу навалил, губы только свои надувает. Вот ведь дружок-то попался. (С ним только клепки-то и заколачивать, а не в гостях чай пить с женами и селедкой.) А всё-таки он её боится. Факт.
В прошлый год вообще скандал вышел.
Сидели, пили чай. Жена Васина про политику да про селёдку всё высказывалась. Он, Костиков терпел пока. Жена Васина самого-то Васина пилит и пилит, заодно успевает между речами, значит. Пилит и пилит.
Костиков тогда не утерпи и спроси дружка-то. Взял и спрашивает Васина:
- Слушай, Васин, и не надоели тебе эти «напильники»?
- Какие напильники? – обиделся непонятливый Васин.
- А вот, что твоя тебя жена, не стесняясь при посторонних, всё пилит и пилит, вот какие.
Ну тут, понятное дело, гам, хай поднялся. Жена Васина понятное дело, домой засобиралась: «Так вы, значит, нам по-сто-рон-ни-е?!.. Вот оно что?! «Напильники»?!!..»
Жена Костикова, защитница, тоже в крик:
- Да поимей совесть ты, - хоть на праздники, ну какие мы им посторонние! Мы - подруги, вы с Васиным – в одном цехе вместе клёпки пятый год заколачиваете! Имей совесть, безобразник! Какие мы - посторонние? Брось хулиганить! К тебе один раз пришли культурные люди, ты, и тут отличился! Сам ты - напильник…
Вот такие обороты были прошлый раз. И жена Васина – пособиралась для виду тогда ещё пару минут и потом снова речи про политику заводить начала. А Васин всё так и сидел, как в штаны навалил, молчком, профессор…
…Да-а, а жена у Васина всё-таки отрава. Тоже факт. Чисто только – не цветет и не пахнет.
Потому Костиков в этот раз, нынче, то есть, в это воскресенье на масленицу даже ушел из дому. Пока не пришли Васин с супругой. Взял и утопал.
Ретировался своевременно. Чтоб не сидеть в этот раз, не слушать от супруги Васина про её наряды и про её мечты купить с премии тушь «Ланкоме» и про любимого сына Дедюню, сына Васина то есть. Такой же точно, между прочим как сам Васин: вылитый «битлз», маленький волосатый губошлепистый Васин. Только еще клепки заколачивать не научился. У самого Костикова дети что ль плохие? И жена, обидно, отослала их с утра к дедам, к своим родителям: «чтоб не нервировали пришедших гостей». Чтоб супруга Васина могла без помех про политику рассуждать. Не хуже чем у друга-Васина дети у Костикова, нисколько не хуже.
И вообще, он всегда так делает, вот как сегодня, когда жена Ленка гостей приглашает, или просто когда что-нибудь не по его, не по Костиковски. Тут у него строго: поругался с Ленкой и всё – только его тут и видели. А то забывать стали, кому в доме полагается «у крана стоять». Кто, стало быть, хозяин. А то ведь жена Васина Ленке все уши прожужжала: «муж твой то, муж твой сё, жу-жу-жу, шу-шу-шу… Вот, я бы своему Васину давно бы втык-то бы устроила, чтоб не распускался… И вообще, все наши русские беды, Ленуль, - от распущенности…». Зараза.
А то она, супруга дружка Васина сидит, себя гостью хвалит, а про него, Костикова, его собственной жене-Ленке намёки там разные делает, вопросики, паскудные пассажики - на правах лучшей подруги. Мол, де, не выпивает ли хлопчик, и как часто это бывает. Интересуется участливо, так как бы вскользь… Типа, что поддать он, Костиков, наверняка, не дурак, заложить за воротник то есть. Отрава.
Или, к примеру, скажем, усомнится вежливо Ленке, что селёдка у них на столе нынче как бы вроде не свежая, будто бы с брюшка немножко осклизлая. А ведь Ленка расстраивается! Ну, ё-моё!
Короче, ушел Костиков заранее: тут с такими гостями и опоссум сенегальский какой-нибудь, в натуре, и тот побежит из родной норы, а не то что нормальный человек, вроде него – Костикова.
Вообщем и целом, ушёл. Ушел, напрочь. Сильно уж едко делает пассажи за столом короста эта Васина всю дорогу. Паскудные просто.
Надел своё зеленоватое пальто-демисезон дромедаровое в шикарную красно-зеленую такую клеточку и ушёл от греха подальше. А Васина пусть хоть всю селедку съест, безобразница…
…А в го-ро-де, братцы!..
Празднично как-то, ёлки-зелёны; и до того хорошо!.. что на улицах аж пусто, аж безлюдье какое-то, воскресно-выходное умиротворение и покой.
Везде по центральному проспекту, кроме, где сама масленичная ярмарка происходит, будто повымерли все. Весь народ с улицы и из примыкающих переулков и дворов ушёл и собрался в одном месте. Стало быть, на стадионе под горой…
Получается, тут-то во дворах и в городе пусто, а тут-то, стало быть, где сейчас ярманка – густо… Мать че-ст-на-яяя!.. С одного места на другое перетекло, значит, народонаселение.
Везде на улице, аж, воздух чистый, братцы…
Повсюду мокрый снег, лужи.
Пошатался по городу там-сям, походил как на прогулке. Подышал культурно для нервной системы: после супруги Васина. Одышку, что поднялась давеча за столом из-за нервов на табуретке, унять.
Шел так по городу: пальто красивое, ё-моё, такое, аж самого изнутри распирает, сам красивый! Приятно! Вот ведь, ёшкин кот, мелочь, а… приятно. Ходи себе так и ходи…
Ну, отправился потом после оздоровления (как дыхание то поправилось и улеглось), потопал, значит, и он, как все нормальные сегодня, на масленицу. Где сегодня чебуреками торгуют, где народ толкётся и позволяет себе запросто остограммиться - напиться по-человечески, без опаски, - что потянут в вытрезвитель за шум на улице и шаткое телоположение. Где молодые мужики и дюжие парни бьют, на бревне усевшись, друг-друга почем зря и забесплатно по голове… И где каждый божий год в это воскресенье марта, кому не жаль трех рублей, катаются на смирных, терпеливых лошадях и лазают, еще где, за бесплатными подарками на обледенелый, - специально замороженный, для трудности столб… Его, Костикова, потянуло к празднику.
Праздник шел, как раз, ядрёна-корень, напротив его дома на той стороне проспекта, под горой у пожарки, чуть пониже детской спортивной горнолыжной школы.
Главный городской проспект тут огибает местную гору, это как раз в самом центре нашего города у автобусной остановки «Рынок». То есть из дому на ту сторону проспекта перешел, а дальше за тополями, что вдоль тротуара на той уже стороне, и начинается стадион «Коммунальщики», огромное, знаешь, такое дикое поле под горой у пожарного депо. Тут и происходят на вытоптанном до серой земли футбольном поле ядрить тебя в душу, мать, каждый год ярмарки!!!
Да и все общегородские события вообще.
Праздник, в самом разгаре, и шёл, ядрёна-корень, как раз, на поле, - как раз у пожарки.
Кругом колготятся, ядреня-феня, все бе-е-егают так везде!
В руках таскают разные там калачи, там дымящиеся пельмени из котлов, блинцы с маслом! Обдают густым запахом спиртного. Костикова аж затрясло так немного на фоне общего настроения! А то, кругом – чебуреки туркменские, разные. Водочка, сбитень, квасок!
Кругом - отдыхают, ядрена-матрёна!!..
Голова так кругом и пошла; стоял только - пытался разобраться в общем азарте
человеческом и беспредельном! накале страстей…
Хоть стадион-то забит под завязочку людями-то, но всё равно граждане, весь народ, распределены строго кучами.
Под горой, где деревянный помост, на нём, на этом деревянном помосте ряженые представление показывают. Не совсем понятно, что происходит, но всё равно красиво. Это, стало быть, первая куча. В самом центре стадиона плотно отделилась нервная азартная куча других граждан – у бревна. Чтоб смотреть, как на нем бьют друг друга по головам подушками. Тоже своя эстетика. Пока, значит, кто с бревна, от этого самого на землю не сверзится. Состязание, значит, такое. Это - вторая куча граждан. Тут же немножко в сторонке от рядов с пельменями и сбитнем у краев стадиона, по периметру его, кони платные. Кто желает – катается по два круга: город всё-таки, культурных людей-то много, ёкарный-бабай, поэтому интересуются конями многие. Это - третья куча.
А основная толчея горожан, четвертая, основная кучища, как всегда, как кажный год немного на отшибе. Вот тут главный любитель масленицы и собрался у главного аттракциона, у столба! Масленичный, стало быть, столб! Столб! Столбищ-ще!!! …Он, само собой, стоит, главный виновник торжества, - с колесом от телеги на самой его верхушке и с напривязанными к нему колышущимися от ветерка призами-подарками!!! Обструганный, отшлифованный такой, облитый с ночи водой и замёрзший для скользкости. Чтоб потруднее было бесплатные валенки доставать. Весь, ядрить-тебя, ледяной! От макушки до пяточек, стоит облитый красавец - столб-то: покрытый льдом для уменьшения максимально моментов трения… Весь, ядрить-тебя, с ног до головы как зеркало стоит высокай. Март ещё, слава богу… А главное, братцы, у столба-то всё бесплатно… И смотреть, и главное – подарки доставать. Бесплатно. Потому что смешно очень лезть будет: скользко, ледяной, ведь, зараза. Попробуй – доберись, милок: кругом – лёд. Март ещё, слава богу! Ну-ка?..
А круго-о-о-м!!.. Ё-ё-ёё!!..
Суета кругом, неразбериха! У столба-то.
Выясняют так культурно, кому первому лезть. Всем ведь охота!
Кругом кроме стоба-то, по всему остальному полю так и норовят (все прочие, кому не нужны дармовые валенки) побегать туда-сюда: кто - слушает, кто – смотрит, кто собирается беплатно на столб лезть, а кто просто – на конях катается!!..
Культурно так, ёкарь-мокарь, это всё происходящее!
…Костиков то и пристроился чуть, немножко в сторонке: не у самого народу, у толчеи, а поодаль, где сараи, промеж пожарными заборами и жилой четырёхэтажкой. И спокойно, и весь обзор у лица. Да и духотищи поменьше.
Присел у сараев каких-то возле жилого, стало быть, дома для служащих-пожарников. Присел так культурно на сосновый какой-то чурбак, бесхозный и брошенный, поставленный на попа. Вскарабкался и присел на корточки на ровной его спиленной поверхности. Оттуда и интересуется ярмаркой. Сидит так себе, сидит, интересуется потихоньку, никого, понимаешь, не трогает.
Расслабился, глаза прикрыл и руку так спокойно под голову приставил. Подпорочку такую сделал, как-будто. Дремлет вроде как в сторонке под солнышком. Споко-о-о-йно так. А сам поглядывает на людей иногда для спокойствия: ярмарка всё-таки. Всякое в таких местах, знаете, бывает.
Сидит культурно вполне, никого не трогает, слушает, как люди на стадионе радуются. А с закрытыми глазами и вовсе вроде как море получается. Шуми-и-и-иит так гармонично. Ё-моё. Энергетика, должно быть, похожая очень. Чисто сердечно, морская. И иногда все-таки глаза откроет порой, на таких мероприятиях всякое случается. Потом снова: закроет так… Ё-ё-ёёх-монах!.. Хорошо…
А тут, братцы, это: между делом - бегают от толпы… разные… мужички. С ярманки-то временами туда-сюда мимо чурбака. За сараи, значит. Бегают сердешные возле дома, вдоль стены сначала, а потом по тропинке мимо сидящего с закрытыми очами Костикова, разные мужики. Туалета ведь нету, ё-моё. Ведь не поставишь же у автобусной остановки, верно? Ведь вонять будет?
…Ну, вот, ё-моё, бегают мужики, это значит, на полусогнутых ногах из-за съеденных давеча кваса-то и пельменей. Бегают, значит! Бегают родимые.
И по ходу-то действия… так - застёгиваются или… расстёгиваются. Орудуют с пуговицами на своих штанах! В зависимости от направления движения: если туда – расстёгиваются, постанывая так, а если оттуда, с той стороны, - застёгиваются наоборот, молча.
И вот… когда у них в ту сторону движение – стонут так знаешь, сердешные все шепеляво от нетерпения, японца-мать… И стремятся так - на полусогнутых…
А Костиков сидит так на чурбачке культурно. Никому не мешает.
…И его поначалу никто… не трогал. Ёкарь-мокарь.
Объявления ещё тогда начались: лезть наконец на столб разрешили. За бесплатными подарками. Только кликнули!!! И народ ринулся!..
Многих и приглашать-то особо на столб не надо было. Кто хотел – уже стоял, мама-не-горюй! Ждал с нетерпением: стоят уже – до трусов такие раздетые: чтоб не скользко лезть было. Босиком стоят, переминаются по снегу. Трясутся так даже слегка.
Март всё-таки.
…А Костиков смотрит культурно в ту сторону, значит, где этот самый гомон и
босые мужики гуртятся; дышит воздухом себе, морскую гармонию временами слушает, сидя в сторонке. Продолжает никому не мешать.
А тут… Вдруг!
…А тут… какой-то, слышь, незнакомый мужик стремится нараскорячку в ту сторону. В ту сторону: туда. Бугаёк такой. Бежж-жи-ииит!!!.. За сараи, стало быть. Даёт, постанывая, такой, стало быть, кросс на злобу дня, мать его… Такой, знаешь, у него – стремительный забег в ширину… Расстёгива-а-а-ается так, ещё вовсю. Орудует руками-то по ходу действия с ширинкой. В шапке такой, бляха. Жизнерадостный такой идальго.
И стонет сильно, что не успевает… съеденное и выпитое до места донести…
…Бежит на полусогнутых такой, а сам еще и общается с Костиковым, к нему ни с того ни с сего обращается:
- Чего сидим! Молодёжь?!… А?!!.. - кричит жизнерадостно так…
Ну, Костиков деликатно так себе помалкивает. Естественно, незнакомый ведь мужик пробегает.
Ну, мужик убежал…
Костиков остался сидеть. Пока сдержано, без особых волнений. Хотя уж всё-тки возбудился, ведь обратились к нему уже, потревожили. Он не то что – сильно обеспокоился, но всё ж прошептал, унимая потревоженную нервную систему, стараясь успокоиться:
«Молодёжь… Сам-то, типа, слишком пожилой… Отыскался. Бегун в ширину…»
…А этот… стонущий давеча идальго бежит естественно назад! Бежж-ж-жжи-иит родимый. Уже – оттуда…
Видно было, что ему уже полегчало.
…Но ему родненькому, ё-моё, видно было нужно, чтоб все про это знали, что уж так ему легко, что в пору запеть!.. Взял, японца-мать, и замастырил, гад этот, такую вот мастырку!!.. Взял и… раскрыл свой рот этот мастер, маму его, иной лексики:
- …Эй! Эй, паря! Оглох?! Вынь серу из ушей-ка, сынок. Иди-и-ии, говорю, вон хоть… на конях покатайся!.. Наседка!… На конях-то хоть катаешься?!.. Культурный ведь человек-то? Чего так сидеть… Без толку!.. А то сидит, типа, глухарь на жёрдочке! Работник умственного труда… Гуманоид… - И пошёл ещё что-то там буравить в том же духе, гад этот…
…У Костикова даже нехорошо заныло в области сердца! Ну, вот – «сходил, называется, на улицу – нервы успокоить!.. а тут – вот он что творится…»!..
…Костиков-то, он смирный, ёкарь-мокарь, вообще-то обычно.
Нет-нет, обычно он, уверяю вас, смирный.
…Но когда уж совсем чересчур вокруг него, понимаешь, начинает бодяга запухать, тут он… волнуется, - понятные калачи. Очень волнуется. Не без того. Особенно когда бегут, которые дело уже сделали и теперь возвращаются с облегчением с той стороны. Тут, знаешь, и опоссум какой-нибудь короткоостриженный заволнуется, а не только он – слесарь Костиков…
Но поначалу он всё-таки даже руку от лица не отставил, остался, как сидел - с рукой, как раньше до этого. А только так… начал волноваться уже потихоньку:
-Ты… чё… Какие ещё тебе, - «кони», милый?.. Са-а-ам… иди, катайся…
Вот тут-то тот мужик – Фонякин, этот… значит, бегун этот с реденькой бородкой-то и приостанавливается так слегка. Легонечко. Притормозил обрадовано только, так маненько: не дал, значит, пропасть беседе, не дал ей сердешной засохнуть на корню:
- Да, не-е-еетт… С-с-с-с… Пф… Кх-пф… Чхе!.. Это – вот: ты!!.. Иди!!!.. – посоветовал, громко высморкавшись, он тут. Гад такой золотозубый, мать-перемать… Сопля его так только и полетела в талый сугроб иль даже на носок начищенного ботинка, блеснула задорно на солнце! Шш-ш-шлёп! …Костиков тогда, уже тут руки-то от лица-то отнял, тогда так немного-то оттопыривает, братцы, и… и уже заволновался так немного побольше… Но хладнокровно правда так:
- Да сам… иди.. В ту сторону… И не сипи тут, добром тебя пока просят… - и посмотрел так тому мужику, Фонякину то есть, на ботинки… На самые их!.. кон-чи-ки! Тут-то Фонякин осмотрел испуганно свою ничем не примечательную, вроде, обувь и начал, крайне заторопившись, тоже, ядрить-его-переангидрит, скоренько-скоренько - разговаривать… тоже хладнокровно, тоже без нерр-р-ррвов:
- Ты… чего это, а?.. Фф-ффх-х-ххх… Сс-с-ссс… Ркх… Ркх! Р-рммм… А?!?.. Это, значит, сидишь тут, как… сморщенная куриная попа… Как… дятел в клеточку, да ещё… и на конях, значит, не ка-та-ешь-ся?!... А?!.. И что тебе в моих ботинках, следопыт?!
И аж задёргался так активно, но очень хладнокровно… Будто его вокруг собственного позвоночника закручивать начало: так задел «выразительный» взгляд Костикова. Ещё бы: главная деталь истинного джентльмена (это у нас в городе всякому мужику прекрасно известно) – его безупречно начищенные ботинки; самый малый косой взгляд на твою обувь обычно так и вызывает гарантированно приступ неподдельной аристократической ярости. Словно судорогой его крутануло! Стоял этакий перекрученный. Словно хладнокровный сизый и новенький шуруп: его аж выворачивать по оси начало от невозмутимой полнейшей «безмятежности» и абсолютного благодушия! Чисто – лорд! Только на кончике ботинка что-то блестело. Так его перекособочило!
Ну, ботинки мужика – это детали! Важно было то, что этот гитлер ещё успевал широко и бесстыже скалиться!
Костиков остолбенел, сидя.
… Ну, ёрш-твою-медь!!… И посмотри только – как радуется!!! Сколько в человеке нерастраченного азарта!
Тут-то Костиков, сидя, и говорит этому хладнокровно-обрадованному мужику, сказал этому «аристократу» без всякого уже ненужного и напускного детского хладнокровия. Без излишних норм, так сказать, гражданского соучастия, ответил уже по-взрослому, отбросив ложный стыд и этику:
- Да, по-шё-ёл!!!.. ты!.. Ком с горы… Петушка декоративная… Диплодок, анацефал, ки-ки-мо-ра!!!.. Будет он тут ещё мне шуруп из себя изображать, будет он тут ещё нарезкой закручиваться по спирали. Ты бы посмотрел сейчас на себя - суслик долбаный!.. Кегля из дерьма… Дрочьба Ивановна, редкобородая…
…Вот тут-то всё и началось, пошло-поехало у двух наших мужиков. Костиков, помнится, добавил ещё что-то такое про то, что от натуги и нервов Фонякин сейчас оч-чч-чень рискует сорвать «какую-то там нарезку на каком-то там своём заветном месте»…
Короче, всё закрутилось-завертелось у них промеж себя на «пятой» скорости! Ух ты, по-не-с-лосс-ссь!..
…Фонякин, тот!!!… даже запунцовел, мама родная, от привалившего ему азарта! Даже лицом просветлел и впал в активную, хищнически-живоглазую, деятельнейшую нирвану:
- Ну, ты, и… мо-ло-до-о-о-оой!!.. Да, я – сейчас!.. – и застёгиваться даже перестал…
Вот как разбежался этот жеребец и обрадовался!
Короче… Короче, пристал, гад – дальше некуда!!..
…Разволновался здесь естественно и слесарь Костиков уже без всякой на то меры.
…А этот, тыкарь-пекарь, Фонякин то есть, воспользовавшись молниеносной передышкой, возобновил! свое корявое застёгивание, и… уже дальше - напрашивается как у себя дома на общее взаимодействие:
- Ты!.. Сопли-то, подбери, поначалу! Пердомонокль-Бирюлинский… А то рассе-е-елся тут… после восхождения на Эверест… Глаза он, понимаешь, прикрыл… меконий шоколадный…
Вот тут-то Костиков, ёшь-тво, и предупредил этого застёгивающегося безобразника в начищенных ботинках, с чурбачка, - совсем уже тихо:
-…Вот скажи ещё чего-нибудь… Гад… Дождался ты – своего последнего «сто первого китайского» предупреждения. Вот раскрой только рот, дорогуша.
А мужик Фонякин, гад такой, вроде только этого и ждал. Обра-а-а-аадовался… и ещё проворнее начал застёгиваться. (Бежит-то ведь с той стороны)… Подумал и изрёк-таки:
- Иди-и-и-и, говорю тебе - ка-та-й-ся! Опоссум долбаный… Чмо сидячих сфер, «оседлал он чурбачок», видите ли…
Вот после этих судьбоносных-то слов и получилась вся история вцелом: когда Костиков-то встал с чурбачка. Ну, и - оживили они с Фонякиным на пару всеобщее ликование. Всю, так выразиться, прогулку… Подправили друг дружке слегка фотокарточки на добрую память. Пустили, не напрягаясь, друг дружке клюквенного морсу под нюхалку, тыкарь-пекарь…
…Фонякин после этой короткой, но плодотворной схватки, отплевываясь и унимая дыхание, сбитое в тесном мужском общении, уже почти ласково как старший менее опытному товарищу, сказал Костикову:
- Малохольный… Хх-х-ххх… Хх-х-ххх… Тьф… Тьф…
На что Костиков устало и слабо парировал, поглядывая в сторону, где шумел прибоем праздник:
- Анацефал конкурса дипломантов… Шёл бы ты: утюжить шнурки для своих ботинок…
На том тогда всё и кончилось.
…Мужик тот потом… постоял, поплевался… красным, будто бы у себя дома, в снег. Тьф… Тьф…
А тут – совсем уж начали объявлять про столб-то. Победителей, то есть… Тех самых, кто заработал сегодня валенки…
Он, мужик, вдруг также неожиданно! и… убежал по ходу действия в ту сторону! Теперь уже в сторону масленичного столба, на полусогнутых…
А Костиков постоял ещё, пока кровь унялась. Постоял маненько… так.
И пошёл домой – есть… селёдку. Задумчиво, успокоено, неторопливо.
Электрик Васин с супругой, со своей ненаглядной отравой-то, поди, попили уж давно чаю, поговорили про политику, как кандидаты наук, как доценты, и ушли. Так оно и получилось.
…Дома было пусто.
Жена ушла проведать тёщу. Свою мать.
…Было в доме тихо.
…За окном на улице (было видно из-за стола в ярко освещённый проём окна в огромном и пустом сумраке кухни…) вдруг повалил большими хлопьями снег. На середине стола на блюдце была выставленная нетронутая купленная по случаю масленицы женой селёдка.
…Костиков для начала пока прочитал, подойдя к окну, наугад несколько строк, не глядя автора и названия раскрытой на середине где-то этой вот книжки, лежащей аккуратно на подоконнике. «…В вагон №10 ревизор вошёл перед станцией Сачки. Был он весел, вежлив и предупредителен. Казалось, его работа заключалась не в том, чтобы вылавливать безбилетников, а в том, чтобы убеждаться, что все пассажиры едут в этом поезде с билетами…» - прочитал он несколько строк. Потом ещё: «…И в это время раздался паровозный сигнал. Компания замерла. Потом все трое переглянулись, и… молодые люди молча бросились к отходящему поезду. Они успели…»
…Он обычно мало интересовался этими книгами, этими толстыми умными книжками, что читает зимними вечерами детям хозяйка дома их мать Лена. Долетало только до кончика уха, когда он примощался где-нибудь с краешку, подклеивая ребяческие сандалии или подшивая ихние крохотные валенки, сидя у печки. …Помалкивал, горделиво слушая, как сладко трещат в ней дрова, посматривая на чад своих, которые в тепле сытые после ужина попивают вкуснейший чай с малиновым вареньем и с булками, щедро обсыпанными сахарной пудрой. Детвора ежедневно во время этих семейно традиционных читок при свете ночника на кухне перед сном внимает неотрывно всему, что ни читает им мать - будь то сказки Носова или Лев Толстой «Анна Каренина». Костиков вполуха плохонько тоже улавливал звуки, не понимая смысла этих ласковых бормотаний. Какая разница? Лишь бы детишки вот так вот – прослушивали от начала до конца очередную историю, и лишь бы было видно отсюда из угла от печки, как блестят от восторга их большие сытые чёрные глазёнки. Костиков радовался сейчас! Вот такая у них традиция - это супруга Лена любит, чтоб в дому было как можно больше подобных обычаев. Так и пусть! Дело хорошее!!! …Костиков вдруг с нахлынувшим волнением представил своих деток, жующих мягкие вкусные сайки и пьющих сладкий чай или компот из сухофруктов! …Он вспомянул их горящие от удовольствия глазёнки и голос жены с выражением читающий разные нелепые и смешные истории из этих аккуратно обёрнутых в старую газету забавных книг! Костиков, потеплев и забыв давешнюю историю, прямо восторжествовал, что каждый вечер после ужина в их теплой общей комнате, где стол и скатёрка, горит неяркий свет ночника, а малышня уплетает нехитрую снедь и звучит накатывающими морскими приливами ровный спокойный голос жены Лены…
Вот так. В доме тихо. И на столе в тарелке целая селёдка.
Костиков пододвинул к себе тарелку. В тишине и прохладном уютном полумраке кухни тарелка издала слабый звук «дзен-ннн-ннь-нь…», и всё… стихло.
Отчего-то он представил селёдку ещё живой, плывущей где-то далеко в Атлантическом океане. Там где когда-то были морские – шум и гармония…
…Так в полной тишине пустой кухни человек умиротворённо и, кажется, счастливо сидел и вслушивался во что-то особенное… Красивое и негромкое…
За окнами на землю мягковато садились ослепительно чистые хлопья снега…
Тихо-тихо.
Очень спокойно.
Невыразимо безмолвно и красиво.
…Вот такие у нас бывают случаи.
Конец