Прозрение истины местного значения, или четыре любви Саньки Александровой
| Вид материала | Документы |
- «Чойский район», 375.55kb.
- Лекция «Основы местного самоуправления», 78.42kb.
- Планирование и программирование использования муниципальной собственности Объекты, 345.32kb.
- Порядок обжалования муниципальных правовых актов, 99kb.
- Прозрение, 5333.09kb.
- Щего пользования местного значения, не отвечающих нормативным требованиям, в общей, 155.62kb.
- Поиск истины, 86.79kb.
- Агидель Республики Башкортостан муниципальное образование (далее Городской округ) органы, 742.26kb.
- «Оценка эффективности деятельности органов местного самоуправления муниципального образования, 193.62kb.
- И. М. Прудникова «Об итогах работы администрации муниципального образования «Суоярвский, 229.63kb.
На сколько Сашенька была младше Алексея, на столько Надежда Георгиевна была его
старше. Но… любви все возрасты покорны – увы! Этот человек был единственным, на
ком остановился взгляд Надежды Георгиевны.
Вчера вечером ей показалось, что что-то может произойти между ними – и, вот, вот
оно, препятствие Сашенька!
«Да нет, не Сашенька, – грустно сказала себе Надежда Георгиевна. – Наверно,
препятствие в моём возрасте… Грустно… Однако, не будем отчаиваться».
Надежда Георгиевна поправила причёску и отправилась на пляж – занимать место с
другой стороны от Николая с Алексеем.
Как быстро летит время, когда мы хотим его продлить!
Ещё неделя пролетела, как чайка над водой – развернула белые крылья, и нет её.
Сашенька и на пляже, и в столовой, и вечерами была рядом с Алексеем. Она уже
легко называла его на «ты», и уже давно рассказала ему всю свою немудрёную жизнь.
Она даже решилась задать ему главный вопрос: женат ли он?
Ответ был обнадёживающим. То есть он сказал, что не разведён пока, но уже год не
живёт с женой, а живёт у матери, там же, в том же городе. В городе Воронеже.
Даже название города вызывало у Сашеньки чувство счастья, и, не побоюсь сказать,
благоговения, как вызывало это чувство всё, касающееся Алексея. Эдакая воронёная
нежность цвела в Санькиной душе. Не ходила она по пансионату – летала.
Даже внешность её претерпела изменения. Сашенька сняла очки. Ведь она, к стыду
своему, не читала ничего – ни единой книги за две недели!
Ровный, золотистый загар покрыл Санькино лицо, руки, ноги. Волосы выцвели и
стали почти белыми, а глаза, засветились синевой – именно синевой, а не
голубизной. Они приобрели странный, редкий, васильковый оттенок.
И стала Сашенька похожа то ли на русалку без хвоста, то ли на наяду – в общем,
что-то сказочное произошло с ней, и сама она стала похожа на сказку.
По крайней мере, сердце Костика она разбила, и разбила окончательно, разбила это
бедное сердце на мелкие кусочки.
Костик появлялся, как тень, и смотрел на неё. На танцах Сашенька теперь была
занята – танцевала с Алексеем. Костик же сидел на бортике, и смотрел.
На пляже место Костика было рядом с лодками, на маленькой лодочной станции.
Поэтому Костик забирался на волнорез, чтобы видеть и Саньку, и свои лодки.
Алексей предлагал Саньке покататься на лодке, и не раз. Санька согласилась
однажды. Они пришли к лодкам, и Костик дал им маленькую лодочку. Так, вдвоём,
уплыли они далеко-далеко – туда, где только море и небо, и ветер…
На берегу же ждал их Костик – чёрный, худой, грустный.
Один раз решился Костик с Санькой поговорить. Подсел к ней на берегу.
- Сашенька… Я хотел спросить…
- Чего?
- Тебе он очень нравится?
- А тебе зачем?
- Нет, ты ответь!
- Да, Костик, он мне очень нравится.
- Он женат. У него сын есть, восьми лет.
- А ты откуда знаешь?
- А я в книге регистрации посмотрел, там знакомая наша сидит.
– Он женат, а с женой не живёт! Он мне сам говорил!
- Сашенька, я тут в пансионате такого навидался! Тут все мужики – или не женатые,
или с жёнами не живут. Ты-то ведь – не роман крутишь, ты-то по настоящему… Я это
вижу.
- Знаешь, Костик, ты прав. Я – по настоящему. Я за ним – в огонь и в воду пойду!
Только семью я разбивать не хочу. Если бы он с женой жил, я бы с ним… Я бы на
него даже не посмотрела. Я на чужом несчастье – никогда бы… Я ему верю, верю! Он
разведётся, и я замуж за него пойду. И сына его буду любить. Я всё сделаю для
него!
- Это всё – обман! – Костик перевернулся на гальке животом кверху. – Мне уже
восемнадцать. Подожди меня немного, я в мореходку поступлю, приеду к тебе…
Сашенька, я тебя не обману! Подожди, не гуляй с этим…
Сашенька повернулась к Костику лицом, потом села на полотенце, обхватив руками
колени. Костик то же сел. Сашенька протянула руку и дотронулась до чёрных
Костиковых волос. Волосы были жёсткими и колючими.
- Спасибо тебе, Костик, – сказала она. – Спасибо, но его я люблю.
Костик встал, и с разбегу прыгнул в море. И поплыл – далеко, далеко. Еле-еле
была видна вдали чёрная точка, потом и её стало не видно. Санька вглядывалась,
вг лядывалась вдаль…
Костик, конечно, не утонул. Плавал он, как рыба. Вечером, на танцах, снова на
бортике сидел.
На третьей неделе Алексей впервые поцеловал Сашеньку, поцеловал по-настоящему,
по-мужски. Почувствовала Сашенька, что она любима, почувствовала, что она
желанна. Она почувствовала, что может стать женщиной, стать настоящей женщиной,
отданной, преданной любимому целиком, без остатка.
Она впервые в жизни лежала на крепкой мужской руке, подложенной ей под голову.
Они лежали вместе на горе, выбрав более-менее ровное место, и смотрели на звёзды.
- Как я люблю тебя, Сашенька! – сказал Алексей. – Как хочу быть с тобой долго,
долго – может, и всю жизнь.
– Скажи это ещё раз, – попросила Сашенька
Ещё, ещё раз!
– Сашенька, я тебя люблю.
– Я люблю тебя, Алёша. Алёша. А-лё-ша. – Сашенька вскочила, закружилась на месте,
подняв лицо прямо к звёздам. – Я люблю тебя, Алёша! – закричала она в небеса. А
может, не закричала, а зашептала.
Когда Сашенька пришла в палату, там были только Галя и Надежда Георгиевна.
Наташа же отсутствовала с героем своего очередного романа.
На лице Сашеньки было написано так много, что Надежда Георгиевна отвернулась,
чтоб не подсматривать чужих секретов.
Надежда Георгиевна уже давно поняла, что у неё нет никаких шансов, и теперь
смотрела на Сашеньку с какой-то почти материнской нежностью.
- Любишь его? – спросила Надежда Георгиевна – Люблю.
- Сашенька, ты мне скажи – ты девушка ещё? Уж извини за вопрос.
- Угу.
- Не торопись опрометчивые поступки совершать.
Это я тебе как дочери говорю. Успеешь ещё. А пока не торопись!
Санька не знала, как ей ответить. Она любила, и была готова на всё. Она
опасалась, но была готова. Может, Надежда Георгиевна просто ревнует? Ну и противная,
подлая такая мыслишка! Санька прогнала её. Нет, нет.
- Спасибо, Надежда Георгиевна, – промямлила Санька, и укрылась с головой –
убежала, унеслась на крыльях мечты в свой сияющий, влюблённый мир.
Четвёртая неделя пребывания была последней. Сашенька и Алексей почти не
расставались. Сразу после ужина убегали на гору, ибо только там можно было
побыть в одиночестве. И разговаривали, и пели, и целовались.
И о роде занятий Алексея Сашенька уже узнала. Закончил он в своё время
пединститут, исторический факультет. По специальности не работал, а работал в газете,
чем-то вроде репортёра. Потом стал снимать фоторепортажи, а потом, перешёл в
фотоателье, где и работает до сих пор. А попутно ещё – и репортажи делает для
газеты, и с детьми занимается – фотостудию ведёт. Всё это нравилось Сашеньке,
всё это казалось ей значительным и поэтичным.
Всё в нём было для Сашеньки значительным, всё было поэтичным. Всё в нём
воспринимала она, как бы это точнее сказать, как часть своей будущей жизни. Принимала
всё, без остатка.
Неотвратимо приближал ось окончание срока. Сашенька ждала, ждала от Алексея
решительных и окончательных слов.
Предпоследним вечером они снова забрались на гору, на «своё» место.
Алексей расстелил на траве казённое одеяло, достал бутылку вина, персики,
абрикосы, и большие, неправдоподобно розовые груши. Санька сидела и молча смотрела
на него – она любовалась им, впитывала в себя каждое его неторопливое движение.
- Прошу вас, мадемуазель, на прощальный ужин.
– Почему прощальный? у нас ещё целых два дня, сказала Санька, и подумала: «И
целая жизнь».
Села солнце, и южная ночь обняла их обоих, осветила звёздами – и Сашеньку, и
Алексея, и остатки трапезы прощания.
Алексей приблизился к Саньке, ласково обнял её.
Никаких сомнений не было в Саньке – только счастье принадлежать любимому. Только
небо, только звёзды.
И вдруг Алексей сел и как-то резко отстранился от нее.
– Сашенька, я не могу… прости, я не в праве… милая моя! Вот, возьми, – он вынул
из кармана рубашки маленькое витое серебряное колечко. – Возьми, надень.
Санька надела кольцо. Оно мерцало на пальце отражённым звёздным светом, как
маленькая упавшая звёздочка.
Прощальный ужин был окончен.
***
– Где Леша? – спросила Санька за завтраком у Николая.
– Как где? Ты разве не знаешь? Он уехал сегодня, рано, в пять утра. Собрался и
уехал.
– А… а… что сказал?
– Сказал, что телеграмму из дома получил.
– А мне… ничего не передавал? Никакой записки?
Адреса не оставил?
– Нет, Сашенька, нет…
– Коля, а ты адрес его знаешь?
- Нет… Да ты не грусти, Сашенька! Это же курортный роман – они всегда так
кончаются, честное слово!
Сашенька не могла пошевелиться. По щекам текли слёзы, текли сами по себе, не
меняя остановившегося выражения на Санькином лице.
- Ничего, Сашенька! – продолжал Николай. Домой приедешь, хорошего парня себе
найдёшь. И забудешь, как его звали, Лешку-то… Да Бог с ним, с Лёшкой этим!
Сколько у тебя ещё Лешек таких будет.
Сашенька и слышала его, и не слышала. Потом она доплелась до своей комнаты, и
рухнула на постель. Она не могла пошевелиться. Мир почернел, угас. Санька
забылась тяжёлым, не приносящим бодрости сном, и проспала часов до четырёх дня.
Просыпаться не хотелось. Уже проснувшись, Санька продолжала лежать, слушая
утешения всех, по очереди, соседок по комнате. Утешали примерно так же, как
Николай, и только Надежда Георгиевна присела к Саньке на постель, взяла её за
руку, и сказала:
- Знаешь, Сашенька, в этой жизни за всё надо платить. И, как ни странно, дороже
всего приходится платить за любовь.
- Как это?
- Приходится платить за ту радость, которую даёт тебе любовь. Зато – ты любила,
и это дорогого стоит. Не верь, что ты забудешь. Не забудешь никогда. Боль
притупится, а то, как ты любила – будешь помнить.
- Ну, Надежда Георгиевна, ну, утешила! – возмутилась Наташа. – Не верь ей, не
верь, Сашка! Забудешь сразу, как нового найдёшь! Все мужики – одинаковые, кобели
и сволочи, так и знай!
– Леша – не такой… – слабо сопротивлялась Санька Наташиному напору.
- Такой, не такой. Все кобели! Поэтому меняй их без жалости, Сашка, бросай их,
пока можешь! Пусть бегают за тобой, пусть в рестораны водят, пусть подарки дарят.
Прекрати ныть! Забудь, забудь его, кобеля, забудь!
Вечером Наташа почти насильно подняла Саньку, и снова, как вначале смены,
оказалась Санька на берегу, в шумной компании Наташиных и Галиных приятелей.
Почти не раздумывая, автоматически, взяла она из рук Наташи полный стакан.
Выпила, как воду, всё вино. Потом ещё. Она потеряла счёт стаканам, она потеряла
счёт времени, потеряла память о себе.
Очнулась Санька уже под утро – на скамейке, возле танцплощадки. Её голова лежала
на коленях у Костика. Костик тихонько гладил её по волосам. Курточка Костика
прикрывала ей ноги.
- Костик! Ты здесь… Ты что, всю ночь здесь просидел?
- Я пришёл туда, где вы отвальную праздновали. Ты потом совсем пьяная стала, все
плакала, да его звала. Падала, вон, смотри, коленку разбила. Ну, я и остался с
тобой.
– Спасибо, Костик. Не смотри на меня, я, наверно, страшная сейчас. Лохматая…
– Ты же знаешь – мне всё равно – лохматая ты, или причесанная.
Они помолчали.
- Костик! Ты можешь узнать…
- Что?
– Достань мне адрес его! У тебя же тётка там знакомая, регистраторша. Достань,
прошу тебя. Я поеду к нему, и у него всё спрошу сама. Я ему верю, слышишь, верю!
Слова эти не получили опоры в Костике. Они заколебались, и Санька услышала их
как бы со стороны. И сама вдруг не поверила им.
«Я верю, верю, верю. Леша, я верю тебе!» – прошептала она в голубое рассветное
небо и не услышала оттуда никакого ответа.
– Я сделаю это. Ладно, – сказал Костик. – Сделаю для тебя.
Костик пришёл вечером и принёс две бумажки. На одной был воронежский адрес
Алексея, а на другой – его, Костика, адрес.
– Побудешь дома и сама выберешь, по какому адресу письма писать. А ещё – вот.
И Костик протянул ей маленькую коробочку.
– Хочешь – носи, а хочешь – выброси, – сказал он.
В коробочке было тоненькое серебряное колечко. Оно было гораздо тоньше того,
которое подарил Алексей, и не такое красивое. Просто две полоски, перевитые одна
с другой.
– Как я хотел быть с тобой, – сказал Костик, поймав её взгляд.
Санька надела колечко, подошла к Костику и обняла его. Потом тихо поцеловала его
в щёку – не поцеловала даже, а просто прикоснулась губами.
Вечером они не пошли на танцы. Сидели на волнорезе до самых звёзд. Стихи читали.
Санька много знала стихов. Как ни странно, и Костик знал немало.
Утром Костик пришёл провожать Саньку. Когда автобус тронулся, Костик ещё долго
стоял и смотрел ему вслед, смотрел на пустую дорогу, по росшую корнями растений.
Растения были до боли знакомы ему, ведь он вырос на этом берегу, рядом с этой
дорогой, ведущей вверх.
Санька же, откинувшись не мягкую спинку сидения, твердила наизусть адрес: город
Воронеж, улица Школьная, дом…
Дорога укачала её, и она уснула, убаюканная надеждой на скорую встречу с любимым.
***
- Я недоумеваю…
- От чего?
- От их слепоты… от их неумения отличить истинное от ложного… от их метания из
одной крайности в другую… Я просто теряюсь, честное слово… столько у них желаний,
которым не суждено сбыться. Сколько страданий впереди…
- Может, тебе их жаль?
- Всё у них неправильно, всё неровно. Всё в этом мире наполнено грехом, даже то,
что мы называем «любовью».
- Ты начинаешь вспоминать, как сам был влюблён? Это было ещё до того, как ты
стал таким праведным? И ты сам не мог отличить истинное от ложного, главное – от
второстепенного. Разве ты не помнишь этого? Разве не это ты вспомнил, и разве не
от этого ты плачешь?
– Зачем мне возвращаться туда, где меня давно уже нет? Я покинул те края,
покинул!
– Раз мы возвращаемся, значит, мы что-то забыли там. Или – ещё не всё поняли.
Может, и ты понял ещё не всё? Тогда ты должен вернуться. И должен приготовиться
– тебе там может быть нелегко, а может быть и обидно, и неприятно. Может
понадобиться всё твое мужество.
- Для чего же мужество?
- А мужество – «увидеть свои прегрешения». – Причём тут «мои» прегрешения?
- А потому, что ты – человек. И ничто человеческое не чуждо тебе, как и героине
нашей. Понял? Ты возвращаешься в своё прошлое – для того, чтобы покаяться. И,
может быть, вспомнив себя, ты не будешь так строг и к ним.
***
У Саньки осталось после пансионата немного денег, и где-то числа двадцатого
августа она придумала поход с однокурсниками. «На три, а может, на пять дней», –
сказала она матери. Мать ей ещё денег дала. Всё Санька посчитала – туда хватит,
чтоб на поезде доехать, а обратно – как получится.
Билет попался в плацкартный вагон, на верхнюю полку.
Только вошла Санька в вагон, только присела – как раздался шум, громкие голоса,
и в её купе ввалилась шумная цыганская компания.
«Вот это да!» – подумала Санька.
Компания состояла из двух женщин – постарше и помоложе, разодетых в платки и
цветные юбки, и двух мужчин – пожилого, и молодого, на вид, чуть помладше Саньки.
И вдобавок ко взрослым – куча детей, примерно от пяти до двенадцати лет.
Санька вжалась в полку и инстинктивно потянулась к сумке.
Пожилая цыганка проследила глазами за её рукой и усмехнулась:
- Не бойся, девушка, не прячь – никто тебя не тронет.
Санька улыбнулась ей в ответ и успокоилась. Цыганки заняли нижние места, положив
с собой по одному ребёнку. Парень забрался наверх, напротив Саньки, а верхнюю
боковую занял мужик. На нижней боковой расположились валетом двое цыганят
постарше. Цыганят оказалось всего четверо – просто суеты от них было, как от
десятерых.
Никак не могли угомониться. Наконец мужик цыкнул на них, они притихли и заснули
мгновенно.
Цыганки тихонько переговаривались, и звуки чужого языка гармонично вплетались в
стук колес, не мешая Саньке думать.
Хотя едва ли её состояние можно было назвать «думаньем». Просто Санька слушала,
как колёса повторяют одно единственное слово, иногда чётко, ритмично, а иногда
чуть-чуть сбиваясь: «Алексей, Алексей, А-лексей… Лёша, Лё-ша».
Уснула Санька, и проснулась – ночи не заметила. Проснулась от того, что пожилая
цыганка теребила её за руку.
- Вставай, девушка, чай проспишь.
Санька сползла с полки и отправилась умываться, а когда вернулась, на столе уже
были разложены пироги, яйца, колбаса, сыр, курица.
- Садись, садись с нами! – позвали её цыганки. А парень подвинулся, освобождая
место рядом с собой. – Как звать тебя?
- Александра. Александра Александрова. Санька, короче.
- Хорошее имя!
До чего же вкусны были цыганские пироги! Не испытывала Санька ни неловкости, ни
стеснения. Взяла один, потом другой.
– Ешь, милая, ешь, – сказала пожилая. – А куда едешь одна, расскажи.
– Да не знаю, как и сказать, – ответила Санька, дожёвывая последний кусок пирога.
– А ты не бойся, скажи, как есть. Не зря же ты с нами вместе в дороге оказалась.
– Как не зря?
– Не зря, не зря. На Земле ничего нет – просто так. Куда едешь, девушка?
– Ну, раз не зря, тогда скажу. Я к любимому еду, – и Санька рассказала свою
историю, не скрывая почти ничего.
- Как звать-то его? – спросила пожилая
- Алексеем.
- Алексеем, говоришь. Лучше бы ты за нашего Лёшку пошла. Слышь, Лёшка, а взял бы
её?
Молодого цыгана звали Лёшкой. Он и раньше постреливал на Саньку глазами, а тут
глянул в упор. От прямого взгляда мурашки побежали у Саньки по спине.
- А чего? Взял бы! Да только у неё ещё дурь из головы не вышла.
- Сам-то поумнел давно! – ответила за Саньку молодая. – Ты его не слушай, у него
невеста есть. Приедем – поженим их. Однако негоже девушке ездить так, как ты. Мы
так не ездим.
- А я думала – цыганки вольные, могут за любимым… ехать там… бежать. Я читала
про цыган – «Кармен» Проспера Мериме, Пушкина читала – «Цыгане», и Горького. Там
Лайка Зобар и она – забыла, как её звали – умерли оба… Знаете?
Цыганки о чём-то поговорили на своём языке, потом пожилая толкнула молодую в бок,
и они засмеялись.
Саньке же ничего не ответили. Как-то грустно пожилая сказала:
– Давай, грамотейка, мне руки твои – посмотрю я, где там твоя любовь.
Она взяла Санькины ладони, глядела на них так и сяк, потом зачем-то перевернула
ладони ногтями вверх. Потом посмотрела на Саньку долгим взглядом и показала её
ладони молодой. Молодая покачала головой.
– Ты Богу крещеная? – спросила Саньку пожилая.
– Вроде да. Бабушка крестила, отцова мать, когда я ещё совсем маленькой была. В
деревне у себя крестила, вроде. В городе-то нельзя было.
- Молись, девушка, Богу, вот что я тебе скажу. Крепко молись. Если крещёная,
молись, и если не крещёная, тоже молись.
– А что? Что там? Буду я с ним? С любимым я буду?
- Будет у тебя любовь, будет у тебя семья – всё будет, только не сейчас. Если не…
Молись, сейчас молись. Опасность над тобой – и скорая, и потом длинная. Если
выстоишь, если отмолишь – всё будет. А не отмолишь – не знаю я, не знаю…
- А с Лешей? Я с Лешей буду?
- Всё! Ничего больше не скажу, и так сказала много! Всё! Собираться пора! – и
она стала прикрикивать на детей по-цыгански, стала будить мужика и собирать вещи.
Цыгане вышли, не доезжая до Воронежа. На прощанье пожилая неожиданно обняла
Саньку, и снова прошептала ей:
- Молись!
Санька долго махала вслед всей компании потом собрала постель и стала смотреть в
окно на бегущие поля, деревья, и маленькие домики.
Колёса выстукивали ей: «Молись, молись, мо-лись, мо-лись».
Приближался воронежский вокзал.
***
- Ты без цыганок не мог обойтись? Ведь твоя Санька могла встретиться в поезде со
священником, или просто с верующим человеком. И можно было обойтись без всяких
гаданий, ведь и так понятно, что из этой поездки, кроме плохого, ничего не
выйдет! А то и гадания ты навесил на неё! Грех за грехом! К гаданиям обращаться
– грех!
- Знаешь, я вот думаю, что трудно было встретить священника, в те-то годы вообще
трудно, а ещё в поезде «Москва – Воронеж» – почти нереально. И верующего
человека – трудно было встретить вообще, по определению. Это сейчас вероятность
такой встречи увеличилась, а тогда… И потом, я не уверен, услышала бы священника
эта девочка, едущая на встречу судьбе.
- А это – как бы он говорил с ней!
- Да. А ты не думаешь, что она просто не готова пока? Не готова, ослеплена
любовью своей. Бог не даёт ей навстречу священника, а цыганок посылает. Пока!
Как бы ей говорит: «Услышь, девочка, услышь хоть цыганок!»
- Можно было хоть не гадать! Ты что, сам в эту хиромантию веришь?
- Я в Бога верю. А всё остальное – прилагательно, понимаешь? Как в «Недоросле» –
дверь «прилагательна» была! А насчёт хиромантии – я тебе вот что скажу. К
примеру, у тех, кто болен болезнью Дауна, линия сердца всегда сливается с линией
головы, и мизинец вырастает коротким, только до первой фаланги безымянного
пальца. Хромосомная аномалия отражается на линиях ладони…
- Ну, и что?
- А то, что есть на нас отражения всего, что мы из себя представляем, и глупо
было бы это отрицать. Просто Бог – сильнее всех отражений. Если у меня есть Бог,
мне не нужны эти отражения. Господь со мной – чего устрашуся?
- Это так. И, всё таки… Что ж ты героиню такую выбрал? Дремучую такую? Такую
бездуховную? Мог бы не писать о ней вообще.
- Или я её выбрал, или она меня… Может, в следующий раз позволит мне Бог взять
другую героиню. Может, я начну писать повесть о монахине, или о сестре
милосердия. Или о мученице святой.
- Вот это будет прекрасно!
- А пока я буду писать о Саньке. Повесть ведь и называется так: «Прозрение
истины местного значения». Это как в сводке с фронта: «На таком-то направлении –
бои местного значения». Если писать о монахине – это как прорыв окружения. Если
о святой, то это как Курская битва, или как Сталинград. Я же пишу сейчас – о
боях местного значения. Но это не значит, что в них нельзя погибнуть… Это не
значит, что в них можно быть трусом. В них также можно быть предателем, или быть
героем, понимаешь?
- А ты знаешь, что с ней дальше будет?
- Я знаю, что с ней будет, как я это знаю. Но Бог надо мной – может всё
перемениться. Пока же я продолжу.
Город Воронеж встретил Саньку хорошей, тёплой погодой. Было уже далеко за
полдень, когда Санька нашла ту самую Школьную улицу, где жил Леша.
Потихоньку, пешком, шла она к его дому. Типовая пятиэтажка в центре заросшего
деревьями двора.
Санька села на лавочку и огляделась. Дети играли в песочнице, две бабушки сидели
на лавочке у соседнего подъезда. Страшно было Саньке подняться по лестнице, и
она решила пойти на разведку.
Санька поднялась со своей лавочки и, как бы прогуливаясь, подошла к лавочке у
подъезда и села рядом с бабушками. Она сидела с ними минут двадцать, не зная,
как подступиться, задать свой вопрос. Бабушки сами ей помогли:
- А ты чья же будешь, дочка?
- Я не с вашего двора.
- Да мы уж видим-то.
- Я знакомого жду. Мы собрались фотографироваться, к Алексею Ивановичу вашему.
Да что-то нет знакомого.
– А что, Лёшка уже и по выходным подрабатывает? Всё мало ему!
– «Ух ты!» – стукнуло в голову Саньке. – «Воскресенье!»
– Это не ему мало! Это Ирке его ненасытной мало! Она его гоняет – не остановится!
– Чего не остановится – вон, на юга его отпустила.
– Так теперь три шкуры спустит!
– Ирка – это жена, что ли? – спросила Санька, постаравшись придать своему голосу
как можно больше равнодушия. Но, видно, что-то дрогнуло в голосе, так как бабки
разом повернулись и посмотрели на неё. Трудно бабок провести.
– Жена, жена законная! – сказала одна из бабок. – А ты что выспрашиваешь?
– Очень надо! – ответила Санька. – По-моему, вы сами сказали.
Санька посидела на лавочке ещё чуть-чуть. Потом встала и, притворно поругавшись
на знакомого, который не пришёл, пошла прочь от лавочки – быстрее, быстрее.
«Значит, жена. Жена, Ирка. И никакой мамы, ни какой телеграммы».
Комок подступил к Санькиному горлу, да так и застрял в нём. Слёзы подошли к
глазам, в глазах помутилось, и первая слезинка побежала по щеке.
Тишина и покой садика, озарённого последними предзакатными лучами солнца,
детские голоса существовали как бы в другой реальности, и Санька видела и
слышала всё, но словно издалека.
Основная же часть её существа вопила, стенала и билась изнутри, не имея выхода.
В конце концов Санька села прямо на траву, прислонилась спиной к дереву, и
застыла.
«Жена. Жена Ирка. Всё… всё».
Немного придя в себя, Санька подумала: «Надо найти место такое, чтоб увидеть его,
если он из дома будет выходить.»
Приняв такое решение, Санька переместилась к лавочке, с которой был виден его
подъезд. Она присела на краешек, рядом с молодой, вовсю обнимающейся, парочкой.
Потом парочка удалилась. Потом стало темнеть.. .
Алексей вышел часов в восемь вечера. Как во сне, поднялась Санька с лавочки, и
двинулась к нему наперерез.
Сердце её колотилось бешено, дыхание останавливалось. Санька подошла к нему и
прошептала:
- Леша! Леша!
Он обернулся и вздрогнул:
- Ты?
- Я, Леша.
- Ты…
- Это я… Ты так быстро уехал… Ты не простился… Алексей обернулся в сторону дома,
как бы проверяя, что его не видно из окна. Потом схватил Саньку за руку и
потянул её в сторону, за ограду садика.
- Как ты могла? Как решилась?
- Я люблю тебя. Ты ведь знаешь, что я готова на всё.
- Ты пойми… – неуверенно, дрожащим голосом начал он. – Я не всё тебе сказал… там,
на море… вернее, я не всю правду сказал… струсил, короче…
– Я знаю, – сказала Санька. – Жена Ира. И жил ты с ней всё время, и к матери не
уходил.
– Уходил. На три дня. Ты пойми – у нас сын. Вот, он приболел немного, а я в
аптеку иду.
- Да я поняла. Я всё уже поняла, Леша. Может, я даже там, на море, всё поняла. Я
только верить не хотела этому.
- Прости…
- Курортный роман, да? Я ведь не стала бы гулять с женатым. Может быть, я не
полюбила бы так, если бы знала, что ты женат.
– Но ведь я не обидел тебя там, на берегу, – сказал Леша.
– Лучше бы ты обидел меня там, а не здесь, – ответила Санька.
- Я теперь буду бояться из дома выходить, – сказал он после недолгого молчания.
Мне будет казаться, что ты стоишь здесь, в садике, возле ограды. Я теперь на
этом месте всю жизнь вздрагивать буду.
- Ты можешь не вздрагивать. Ты можешь спокойно ходить и в садике, и во дворе, и
в подъезде. Я не приеду больше. Никогда.
- Мне пора. Прости меня ещё раз, – сказал он. Потом молча достал сигареты и
закурил.
- Ты ведь не куришь!
- Это я там, с тобой, не курил. А тут я – как паровоз дымлю.
- Можно мне с тобой в аптеку? – попросила Санька. – Возьми меня под руку, а?
В аптеке он встал в очередь, а Санька села на подоконник и смотрела на него.
Смотрела, как он стоял, как доставал маленький женский кошелёк, как платил, как
укладывал в пакет лекарства.
На нем была та же рубаха, в которой Санька впервые увидела его, – в розовато-сиреневатую
полоску. Бывает ли в мире что либо прекраснее?
Так же наблюдала Санька и в магазине.
Она любовалась им. Она как бы проживала с ним жизнь. Вот они прошлись под руку,
вот он пошёл в аптеку, вот он пошёл в магазин… вот он… вот он…
«Вот он тут рядом, а я вижу его в последний раз…вот он тут рядом, а я не увижу
его больше никогда…»
Не было в ней обиды, не было злости. Была любовь, и было прощание. Было
медленное, едва переносимое, разрывание собственного сердца. Леша, Леша-а-а-…
- Обнимите меня на прощанье, Алексей Иваныч, – сказала Санька, когда они вышли
из магазина. – Назад я с вами не пойду.
Он обнял Саньку, прижал к себе крепко, крепко.
- Прости. Если бы я был сильнее… Если бы я мог… Прости…
Он повернулся и побежал через дорогу, через трамвайные пути; какое-то время его
рубашка светлела среди деревьев, потом её сияние заслонил проезжающий трамвай, а
когда трамвай проехал, в садике уже не видно было никого.
Тёмным, совершенно непрозрачным облаком, к сердцу Саньки подплывала тоска –
зловещая, зияющая пустота.
***
- Видишь, всё осталось на своих местах. Семья не разрушена, муж – бегом домой
бежит. Даже девушка осталась девушкой. В житейском смысле слова, так сказать. А
теперь – давай проводим Лешу. Вот видишь, он поднимается по лестнице на
четвёртый этаж, в свою маленькую двухкомнатную квартирку. Сейчас его встретит
жена, властная, не терпящая возражений. Жена которую он давно уже не любит, а попросту
побаивается. Поэтому и работу дополнительную берёт, и кружки всякие ведёт. Чтоб
дома поменьше быть. Ну, и денег заработать, конечно. Ирка его от денег добреет.
Проводим его, он возвращается назад, к своей…
- Он возвращается к своей лжи. – К жизни своей он возвращается.
- Вся наша мирская жизнь есть ложь! Так или иначе выраженная ложь! Мы все
привыкли к своей лжи, как этот Леша. Он так привык, что уже и не замечает почти,
не хочет замечать. Не может! На секунду осветилась ложь и вот, всё снова
возвращается на круги своя.
- Да, осветилась. Светом этого курортного романа… или, вернее, светом этой любви
– коротким, ярким, как фотовспышка… А мы просто больны этой ложью, мы больны,
понимаешь. Больной человек не видит микробов, не понимает процессов, идущих в
нём. Он просто страдает, и нам его жаль. И мы – ведём его к врачу. И мы не
презираем его за то, что он болен, не гоним, не бьём. Страдающим болезнями мира
сего – к небесному врачу надо идти. Да только страдающий – болезни своей не
видит. Сжился с ней, привык. И если ты, мой дорогой читатель, зрячий такой,
видишь болезнь эту – так сострадай, а не презирай!
- Постой, постой. Странная мысль пришла мне в голову. Я вдруг подумал – вот,
пошёл бы он навстречу своей вспыхнувшей, как фотовспышка, любви, и… началась бы
новая ложь. А? И неизвестно ещё, как бы эта Санька повела себя дальше. Как бы
она командовала «своим» Лешей, а? Ведь Леша-то характером слабоват. Возгордилась,
наверняка бы Санька наша возгордилась!
- Ты прав. Всякая медаль имеет две стороны. Мы часто оцениваем ситуацию так
поверхностно! Мы впадаем в гнев, или в тоску. Мы слепы и глухи. А Бог смотрит на
нас с высоты и думает: сколько же надо тебя, милый, учить, чтобы ты взглянул на
другую сторону своей медали. Чтобы ты разглядел – за трагизмом своей ей нынешней
ситуации – иную ситуацию, иной, более жестокий трагизм, от которого тебя спасает
Бог.
- И тогда нынешняя ситуация не будет так страшна и трагична.
- Да. Только Лёша не знает об этом. И Санька не знает. В её медали – одна
сторона. Нам с тобой надо бы просто помолиться за неё – ей трудно сейчас будет.
Да и за Лешу помолиться…
- Помилуй, Господи, раба Божьего Алексея, и рабу Божию Александру, и прости им
все их прегрешения, вольные и невольные. Помилуй, Боже, и нас грешных. Аминь.
***
Тёмным, совершенно непрозрачным облаком, к сердцу Саньки подплывала тоска –
зловещая, зияющая пустота. Санька стояла возле магазина, опираясь на железный
поручень, отделяющий витрину.
Звенели на повороте трамваи. Окошки их светились уютным светом. За окошками
сидели люди. Люди ехали домой. Как и утром, Санька воспринимала окружающую жизнь
только краешком сознания. Сердце же её всё больше погружалось в пустоту.
«Я не хочу больше жить. Я не хочу жить, не хочу», – думала Санька. «У меня была
какая-то жизнь, но я не знала, что это – не жизнь».
Санька повернулась лицом к витрине. В глазах всё расплывалось.
«Потом у меня появилась любовь, и только это и была моя жизнь. Лёша, Леша! Ты –
ты был моей жизнью, Леша! Теперь у меня нет любви. Значит, у меня нет жизни».
«У меня нет его – он ушёл. Он ушёл, и он унёс мою жизнь»
«Он – унёс мою жизнь», – повторила она про себя ещё раз. Она снова повернулась
лицом к дороге. Звенел трамвай.
«Трамвай! Что может быть прощё – трамвай! Я сейчас лягу под трамвай! Правильно!
Я лягу под трамвай, и через мгновение не будет меня, не будет этого всего… Зачем
мне моя жизнь… зачем мне жизнь без любви… зачем мне жизнь – без него…»
Решение было принято. Сомнений не было – наоборот, стало как бы легче от того,
что решение было принято.
«Всё закончится, когда меня не будет. Не будет меня – не будет этой муки! Лучше
умереть, чем жить без Него».
Глупая, детская мысль промелькнула в голове – как её найдут под воронежским
трамваем.
«Пожалуй, не опознают. У меня же паспорта нет. Надо маме записку написать, а то
будет искать меня, и ведь не найдёт…»
Санька достала блокнотик, и вырвала из него листок. Она написала свою фамилию и
адрес. Потом приписала – «Мама, прости». Потом подумала, и приписала: «Папа,
прости». Положила записку в карман и пошла к путям.
Приближался воронежский трамвай. Санька встала на пути. Ни тени сомнения не было
в её сердце. Глаза её почти ничего не видели. Она услышала страшный скрип, потом
громкие, срывающиеся на фальцет крики водителя:
- Дура! Идиотка! Жить надоело! – и дальше матом, матом. Высунулись пассажиры,
остановились прохожие. Саньку стащили с путей, и снова посадили на тот же
железный поручень. Кто-то сунул ей валидол, прямо в рот.
– Ничего… – промямлила она, – у меня просто закружилась голова.
Трамвай уехал, зеваки разошлись. Наконец, её оставили в покое и самые
сочувствующие. Сколько сидела Санька на поручне – неизвестно. Надо было придти в
себя, чтобы повторить попытку.
«Я ошиблась», – подумала Санька. – «Надо не вставать на путь, а сразу бросаться
под колёса. Сейчас, сейчас. Сейчас, отдышусь чуть-чуть, и лягу».
Вдруг ей вспомнилась цыганка из поезда, и её настойчивые слова: «Молись!»
«Молись…молись… я не умею… я не молилась никогда…»
Волна всех чувств, какие только можно представить, подхватила её, отодвинув
действительность на недосягаемое расстояние. Санька закрыла глаза и прошептала:
- Бог! Ты слышишь, Бог?
«Ты существуешь, Бог? Ты слышишь, Бог? Я не могу жить без него! Я не могу, не
хочу без него жить… я потеряла его – я потеряла свою жизнь… я ничего не хочу…
мне незачем жить… Бог! Почему он ушёл? Почему Ты не остановил его? Бог, Бог!
Если Ты существуешь – помоги мне, Бог..»
- Помоги мне, Бог… – прошептала Санька в изнеможении.
Это был крик души. Это была тяжкая, горделивая, вся как бы обожжённая – но это
была молитва, и она была услышана.
Почти незаметно, легко, что-то чёрное отошло от Санькиной души, и ей стало чуть-чуть
легче.
Она почти не понимала, что делает. На сердце стало спокойнее. Санька сняла с
пальца кольцо, подаренное Алексеем, и пошла к трамвайным путям.
Санька положила на рельс кольцо и отошла в сторону. Трамвай прозвенел. Санька
снова подошла к путям и подняла бесформенную, блестящую металлическую пластинку.
Пластинка имела жалкий вид.
«Вот она, любовь моя… вот она жизнь моя… вот и всё»
Самоубийство произошло. Произошло оно в таком вот, в символическом виде. Санька
осталась жива. Она ещё раз посмотрела на серебряную пластинку и без сожаления
бросила её на пути.
На звенящем воронежском трамвае Санька доехала до вокзала. Поезд уходил только
на следующий день, с утра. Санька взяла билет, и пристроилась на ночлег в
холодном и грязном зале ожидания.
Она заснула прерывистым, тяжёлым сном. Во сне на неё наезжал звенящий, сияющий
разноцветными огнями трамвай. Санька чувствовала облегчение, почти радость,
встречая трамвай в полный рост, раскинув навстречу руки… и просыпалась снова и
снова.
Взгляд её натыкался на бомжей, сидящих в углу зала ожидания, прямо на полу.
Бомжи были как бы иной, но не менее значительной частью её сна. Санька смотрела
на них некоторое время, и снова проваливалась в другую часть своего
существования, где её ждал сияющий, и не имеющий сомнений и жалости, воронежский
трамвай.
***
- Ты довел свою героиню до смертного греха! – Да, я знаю. Я знаю, что
самоубийство – смертный грех. Но… Я не чувствую в твоём голосе доброты.
- К чему же быть мне добрым? К смертному греху?
- Да не к греху, а к человеку. Ты никогда не думал, почему люди, уже несколько
веков подряд, хранят память о двух маленьких человечках, совершивших смертный
грех?
- Это о ком ты?
- О Ромео и Джульетте. Они ведь совершили этот грех, они дошли до конца. Но они
так близки людям, потому что они любили, потому что они ошибались. Они были
честны, они не лгали. Щедр и милостив Господь, и долготерпелив. Самоубийство от
потери любимого – или самоубийство от потери власти, или денег. Тоска
заснеженной Елабуги, или тоска изнеженного сибарита. Всё грех, всё смертный грех.
Однако, если разницу видят люди – неужто разницы не видит Бог?
- Но твоя героиня – явно в гордыне. Нет любимого – нет жизни. Что же это, скажи,
если не гордыня?
- Гордыня. Любовь. Честность. Молодость – юношеский максимализм. Слыхал?
- Тоже гордыня.
- Да, да! Ты это говорил уже. Вся наша жизнь ложь. Вся наша жизнь – гордыня. Мы
все – гордецы, и мы все – любим своих гордецов, любим своих лжецов. Все, заметь!
Но мы все, как можем – пусть коряво, пусть испугано и неправильно, но любим и
это основа нашей жизни. Главное слово тут – не «гордецов», а «любим»!
- Ты что, оправдываешь её?
- Я не выношу ей приговора. Смотри, Бог вложил ей, неверующей – вложил молитву в
уста. Бог отвёл её от греха – неужели не видишь?
- Вижу.
- Может, не стоит нам тогда быть строже, чем Бог?
***
На этот раз билет Саньке попался в купейный вагон. До первой остановки Санька
ехала в пустом купе одна. Она лежала в тишине, с открытыми глазами. Сна не было.
Но и долгой тишины – не получилось. В вагон вошёл молодой парень с большой
сумкой. Парень был коротко стрижен, гладко выбрит и широко улыбался. Он явно был
обрадован соседству с молоденькой девушкой.
- Как хорошо! – сказал он, поставив сумку. Как хорошо, что вы в этом купе! А то
я боялся, вдруг бабушка какая-нибудь попадётся. Курите?
– Нет, – прошептала Санька. – Хотя… могу попробовать…
– Ну, вот и ладненько.
Парень был молодым мичманом, едущим к месту службы. Сначала – до Москвы, а потом
– ещё дальше, на Север.
Через некоторое время на столе появилась бутылка водки, закуска. Санька водку не
пила почти – тянула одну рюмку, потихоньку. Ей не хотелось пьянеть. Разговор она
поддерживала, и даже посмеялась чему-то. Как будто два человека были в ней
одновременно один болтал с молодым мичманом, а другой – по-прежнему стенал и
метался, не понимая, что происходит.
Приближалась ночь. Мичман подсел к Саньке на полку. Потом протянул руку, обнял
Саньку. Намерения его не вызывали сомнений.
«Ну что ж, пусть, – подумала Санька спокойно.
Мне всё равно, кто это будет. Я отдала всё, что у меня есть, своему любимому.
Просто он не взял. Он испугался. Но держать это в себе я не могу. Пусть берёт
этот парень – какая разница. Мне будет только легче. Свою жизнь я выбросила.
Почти без сопротивления, без движения, Санька позволила молодому мичману сделать
всё, что он хотел.
- Ты что – девушка? – спросил парень удивлённо, когда всё закончилось.
- Да.
- А чего же ты… так?
- Ты не виноват, – сказала Санька. – Так надо. Ей было стыдно. Стыдно этого купе,
этого поезда,
этого парня. Но не было ни грамма сомнения в содеянном.
- Ты погуляй, – сказала Санька парню. – Я приведу себя в порядок.
Не выдержала – слёзы потекли по лицу.
- Ты извини, – проговорил парень. – Я же не знал. А поехали в Мурманск со мной?
Может, получится у нас что. Я и жениться могу.
– Не надо. Не надо жениться. Ты не виноват ни в чём, успокойся. Я сама… сама…
Когда парень вошёл, Санька уже полностью успокоилась.
Они посидели немного ещё в неловком молчании.
Потом парень лёг на полку, отвернулся и заснул.
Санька же погрузилась вновь в тяжёлую дремоту, полную трамвайных звонков, бомжей,
бутылок. Прибавился ещё вид купейного столика снизу – та картина, на которую
смотрела она, становясь женщиной.
– Поедем со мной! Поедем, ты не пожалеешь! снова и снова звал Саньку с утра
молодой мичман.
Звал, даже ступив на Московский перрон. Звал, помогая ей доставать рюкзак из
камеры хранения. Санька не отвечала, только слабо махала рукой.
- Всё, всё. Прощай.
И парень растворился в вокзальной суете, оставив Саньку на привокзальной площади,
у входа в метро.
Санька вытащила пакет с испорченной едой, и бро сила его в урну.
Начинающийся, новый период её жизни – не предвещал ничего хорошего.
***
- Грустно. Она сама разрушает себя.
- Грустно. Но поступки её не лишены определённой логики. Она как бы покончила с
собой, продолжая жить.
- Как же она жить-то будет – выбросив себя? Как можно выбраться из этого болота?
- Что человекам невозможно, возможно Богу. Вот она, гордыня, видишь – на наших
глазах как бы меняет знак, и превращается в тоску, самоуничтожение.
Хотела многого – а ничего не получила.
- Ну и героиня у тебя! Не перестаю удивляться! – Не у тебя, а у нас. Героиня как
героиня. Это мы с тобой рассуждаем о ней, о каждом поступке её. А таких героинь
в жизни – ох, много… И героинь, и героев. Кто в их поступках разберётся? Кто
поможет им понять всё то, что происходит с ними?
- Нет, интересно все-таки, как она сможет выйти из такой передряги?
- Не надо, не забегай вперёд, мой дорогой читатель. Ведь у нас впереди – вторая
часть повести.
– Подожди, Леша – это первая любовь, а кто же – вторая?
- А Костик? Вторая, отвергнутая любовь. На все Господня воля. И так же, как на
все- и на нашу любовь.