Geum.ru

Проблема десакрализации власти

Вид материалаДокументы
Религия и церковь.
Национальный вопрос.
Историческая память.
Внешняя политика.
Литература и искусство.
Армейское строительство.
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
Институт монархии.

В первое послереволюционное десятилетие благожелательное, тем более апологетическое, отношение к представителям царской фамилии считалось недопустимым. Обвинение в монархизме являлось наиболее клеймящей формулировкой определения «классового врага». Принцип вождизма, положенный в основу политического режима большевиков, восстанавливал де-факто монархическую власть, лишенную внешнего лоска царскосельского периода. Особенности государственного функционирования Римской и даже Византийской империй, прикрывающих неограниченный монархизм республиканской формой правления, представляет исторический прецедент, вызывающий ассоциации с монархической республикой большевистской власти. Сталинский авторитаризм являлся, по-видимому, осознанным генеральным секретарем выбором в пользу монархии, как наиболее исторически приемлемой для России формы правления. Еще в 1920-е гг. Сталин рассуждал о царистской ментальности русского народа, что эпатировало партийных «коммунистов». Р.А. Медведев ссылался на слова генерального секретаря, произнесенные им еще в 1926 г.: «Мы живем в России, в стране царей. Русский народ любит, когда во главе государства стоит какой-то один человек».24  По другому свидетельству, Сталин, за ужином на квартире С.М. Кирова, на замечание хозяина, что после смерти Ленина осталось только уповать на ЦК и Политбюро, т.е. институты коллегиальной власти, возразил: «Да, это верно – партия, ЦК, Политбюро. Но учтите,… веками народ в России был под Царем. Русский народ – царист. Русский народ, русские мужики привыкли, чтобы во главе был кто-то один».25  По оценке Р.А. Медведева монархические идеи пытался привить Сталину А.Н. Толстой, за что в 1934 г. автору «Петра Первого» О.Э. Мандельштам залепил пощечину, как «белогвардейской сволочи, приехавшей раздувать царистские настроения у генсека».26 

При Сталине происходит историческая реабилитация ели не института монархии как такового, то отдельных представителей монархической власти. Создаются апологетические художественные полотна литературной и кинематографической продукции, акцентированные на деятельности Александра Невского, Дмитрия Донского, Ивана Грозного, Петра I. Любимый исторический персонаж Сталина Иван IV, в одной из не предназначенных для официального использования заметок, был оценен генеральным секретарем как учитель (не Ленин, а царь, жупел тираноборческой литературы!). В рекомендациях к фильму С.М. Эйзенштейна «Иван Грозный» Сталин сформулировал свое понимание смысла политического курса царя, подразумевая его как исторический опыт для конструирования собственной модели государственности: «Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния».27 

Сталин не был монархом подобным императорам петербургского периода истории России, он возрождал архетип опричного царя старомосковской Руси. Показательно, что мыслящий сталинскими категориями восприятия истории, Мао Цзе Дун называл себя «последним китайским императором». Как Сталин апеллировал к фигуре Ивана Грозного, так и китайское «красное солнце», еще более откровенно заявлял о себе как наследнике дела Цинь Ши Хуана. При этом К. Маркс котировался порядком ниже, чем марксисты-государственники Ленин, Сталин и Мао, а его учение в авторской версии объявлялись не приемлемым для китайской национальной специфики.28 

Религия и церковь.

Несмотря на декларируемый в качестве идеологии советского общества диалектический материализм, в сталинскую «консервативную революцию» происходит реанимация православной идеи. Демонизации облика Сталина в современной литературе противоречит оценка генсека духовным писателем, отцом Дмитрием Дудко: «…если с Божеской точки зрения посмотреть на Сталина, то это в самом деле был особый человек, Богом данный, Богом хранимый Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для всего мира… Сталин с внешней стороны атеист, но на самом деле он верующий человек… Не случайно в Русской Православной Церкви ему пропели, когда он умер, даже вечную память, так случайно не могло произойти в самое «безбожное» время. Не случайно он учился и в Духовной Семинарии, хотя и потерял там веру, но чтоб по-настоящему ее приобрести. А мы этого не понимаем… Но на самом деле все-таки, что Сталин по-отечески заботился о России…».29  Инфернализованный в контексте гуманистической просветительской аксиологии сталинский кесаризм, с точки зрения православной традиции восприятия власти, приобретал черты сакрализации и мессианства.

Вопреки современному клише, церковная реконкиста началась еще в довоенные годы и потому не являлась прямым следствием военной катастрофы и перспективы демонтажа режима в 1941 г. Еще с середины 1930-х гг. прослеживается тенденция возвращения в епархальные ведомства изъятых прежде из патриархии храмов. Проводится историографическая переоценка миссии христианства в пользу признания значительного вклада внесенного православной церковью в становление древнерусской национальной культуры и в отражение внешней агрессии со стороны иноверцев. С 1935 г. «реабилитируется» табуизированная прежде рождественская елка, которая, правда, став атрибутом новогоднего торжества, утрачивает прямую связь с христианской семиотикой. Посредством персонального вмешательства Сталина при разработке проекта Конституции 1936 г. были изъяты поправки к статье 124-ой о запрете отправления избирательных прав служителям культа.30  По инициативе генерального секретаря в опросный лист Всесоюзной переписи был включен пункт о религиозной принадлежности, на исключение которого в свое время настаивал Ленин. Многие верующие, опасаясь репрессий, скрывали свое истинное отношение к вере, другие, считая невозможным отречься от Христа (синдром апостола Петра), скрывались в труднодоступных уголках страны. Кроме того, местные партийные власти, дабы избежать упрека в недостаточном уровне атеистической пропаганды, стремились фальсифицировать сведения о количестве верующих. Несмотря на фальсификацию, данные статистики констатировали результат, что 100 млн. человек из 170 млн. населения СССР (в городах 1/3, в сельской местности – 2/3) придерживаются религиозного мировоззрения. Конфессиональная перепись имела тактический смысл, поскольку предоставляла Сталину аргументированное обоснование необходимости изменения курса партии в отношении к церкви.31 

Семинарское образование Сталина говорит в пользу того, что обращение генерального секретаря, знавшего определенные тонкости догматики и культа, к православию не являлось квазирелигиозным популизмом. Еще в период апогея «штурма небес» «Союзом Воинствующих Безбожников» Сталин оценивает атеистическую литературу как антирелигиозную макулатуру. Он настаивал, чтобы агитки атеистической пропаганды были исключены из библиотеки предназначенной для его личного пользования. Подобная щепетильность к богоборческой литературе была бы немыслима для человека безрелигиозного. По некоторым свидетельствам, случалось, что генерального секретаря партии заставали за чтением молитвы.32 

Война явилась катализатором «консервативной революции» в духовной сфере, ознаменовавшись сменой парадигмы диалектического материализма на идеологемы религиозного и даже мистического содержания. Парадоксальные слова из письма к матери одного из фронтовиков: «Мама, я вступил в партию… Мама, помолись за меня Богу»33  - характеризуют метаморфозу партийной идеологии во время войны.

В 1941 г. патриарх Антиохийский Александр III обратился с призывом к христианам всего мира о молении за судьбу России. Согласно популярному в церковной среде преданию, одному из видных молитвенников, митрополиту гор Ливанских антиохийской патриархии Илие было явление Богородицы, возвестившей, что предопределено совершить во избежание гибели России: «Должны быть открыты во всей стране храмы, монастыри, духовные академии и семинарии. Священники должны быть возвращены с фронтов и тюрем, должны начать служить. Сейчас готовятся к сдаче Ленинграда – сдавать нельзя. Пусть вынесут, - сказала Она, - чудотворную икону Казанкой Божьей матери и обнесут ее крестным ходом вокруг города, тогда ни один враг не ступит на святую его землю. Это избранный город. Перед Казанскою иконою нужно совершит молебен в Москве; затем она должна быть в Сталинграде, сдавать который врагу нельзя. Казанская икона должна идти с войсками до границ России. Когда война окончится, митрополит Илия должен приехать в Россию и рассказать о том, как она была спасена».34  Вопрос о достоверности видения Илии в большей степени богословский, чем исторический, но тот факт, что Сталин в точности выполнил предписания переданные митрополитом, свидетельствует о мистицизме мировоззрения партийного лидера. Конъюнктурщик, использовавший церковь лишь в тактических соображениях, вряд ли уделял бы столь большое значение религиозному профетизму. Посетившему в 1947 г. СССР митрополиту Илие была вручена сталинская премия за помощь оказанную во время Великой Отечественной войны.35 

Помимо образа Казанской богородицы, вокруг Москвы была обнесена и другая чудодейственная святыня – заступница: по одной версии икона Тихвинской, по иной – Владимирской Богоматери. В наиболее тяжелые дни 1941 г. Сталин собрал в Кремле духовенство для проведения молебна о даровании победы.36  В ознаменовании первых успехов, весной 1942 г., после длительного запрета, власти сняли табу на празднование Пасхи. Пасхальная служба 1944г. уже имела де-факто статус общегосударственного празднества, собрав в Москве, только на первой заутрени (в большинстве церквей было проведено несколько служб) 120тыс. прихожан.

Во время войны подвергся роспуску Союз воинствующих безбожников. Ликвидируется обновленческая церковь, именуемая не иначе, как «церковный троцкизм». На проведенном под покровительством Сталина поместном соборе РПЦ восстанавливается институт патриаршества. Попытка А.И. Введенского учредить обновленческую альтернативную патриархию оказалась бесперспективной. Возобновился выпуск печатного органа церкви «Журнала Московской Патриархии», открываются богословские учебные заведения. Таким образом, в институциональном аспекте церковь приобретала статус больший, нежели в императорский период синодального устройства.37 

В послевоенные годы, несмотря на то, что угрозы демонтажа сталинского режима вроде бы утрачивают актуальность, динамика церковной реставрации усиливается. Наблюдается скачкообразный рост числа приходов РПЦ от 10544 в 1946г. до 14477 в 1949г. Работа на перспективу церковного строительства выразилась в учреждении 2 духовных академий и 8 семинарий. С пасхальных торжеств 1946г. возобновляется богослужебная практика в Троицко-Сергиевой лавре, и на повестку дня ставится вопрос о возвращении монастыря в ведение патриархии.38  К подготовленному в 1948г. агитпромом ЦК под общим руководством М.А. Суслова постановлению «О задачах антирелигиозной, атеистической пропаганды в новых условиях», в котором провозглашалась задача искоренения религии, как непременное условие перехода от социализма к коммунизму, Сталин применил санкцию вето. В послевоенные годы атеистическая пропаганда фактически сводится на нет и вновь была растиражирована в период хрущевской десталинизации. Пытаясь повысить статус московской патриархии во вселенском православном движении, Сталин добивался присуждения ей вместо пятой порядковой строчки, первой позиции. После смерти генерального секретаря в церковных кулуарах будировались идеи о канонизации Сталина как святого, что могло бы явиться логическим завершением процесса «консервативной революции» в духовной сфере.39 

Реабилитация православия не подразумевала реализацию принципа свободы совести. Православный прозелитизм сопровождался гонениями на исторических соперников Московской патриархии. Напротив, в первое послереволюционное десятилетие более лояльный курс, переходящий зачастую в сотрудничество (как в случаях с миссией адепта Ватикана д’ Эрбиньи, или с открытием коммунистических общин протестантского толка), советская власть демонстрировала в отношении нетрадиционных для России конфессий. В постановлении Совета по делам культов от 1948г. проводилась, вопреки тезису об отделении церкви от государства, дифференциация религиозных направлений по степени их приемлемости для режима: к первой группе относилась лишь православная церковь, которой надлежало оказывать содействие; ко второй – армяно-григорианская, исламская и буддистская конфессии, предполагавшие терпимое отношение; к третьей – католицизм, лютеранство, иудаизм, старообрядчество, объявленные учениями враждебными советской власти. В 1946-49гг. упраздняется легальное существование в СССР униатской церкви, что осуществлялось в условиях вооруженного сопротивления террористических группировок сепаратистского движения. На московском совещании глав и представителей православной церкви, состоявшемся в 1948г. по случаю 500-летия автокефалии РПЦ, были подвергнуты осуждению экспансионизм римской курии и экуменистические тенденции развития христианства на Западе. Таким образом, сталинская модель религиозного строительства представляла собой ренессанс православия даже не синодального, а допетровского периода бытия ортодоксальной церкви.40 

Национальный вопрос.

Этническая парадигма мифологического сознания традиционалистских сообществ, построенная на корпоративной замкнутости (архетип «железного занавеса») и инфернализации образа «чужака» (архетип «пятой колонны») была извлечена из глубинных пластов коллективной памяти для политической реализации в процессе сталинской «консервативной революции».

Сталин идентифицировал себя с русской, а не с грузинской национальной культурой, осуществляя политику по замене интернационалистских приоритетов на русофильские ориентиры.

При рассмотрении феномена «консервативной революции» через призму методологии «вызов-ответ» происхождение национал - большевизма объясняется, по принципу движения маятника, антагонистическим последствием послеоктябрьской русофобии. Девиз «Пальнем ка пулей в Святую Русь» или «Задерем подол матушке – России» сменились парадигмой национального нарциссизма и подсознательным стремлением к реваншу над космополитическим лобби разрушителей устоев.

По оценке М.С. Агурского, в 1917г. национальным подтекстом революции являлась победа окраин над метрополией, тогда как в середине 1930х получили преобладание центростремительные великодержавные тенденции.41  Еще в бытность на посту комиссара по делам национальностей, Сталин, несмотря на царедворческую осторожность, рискуя оказаться в опале, выступил против ленинского проекта административного устройства. Республиканскому принципу предоставления максимума самостоятельности национальной периферии, он противопоставлял модель лишенных суверенитета автономных образований. Де-факто сталинская административная политика основывалась на унитарной системе государственности, в которой национальные республики не напоминали как федеральные образования, так и губернаторства, а походили на воеводства Московской Руси.

В сталинские годы реабилитируется идея «патриотизма», обвинение в котором прежде приравнивалось к ярлыку «контрреволюционера» («осужден как контрреволюционер и патриот»). Испанский полигон продемонстрировал бесперспективность классовой идеологии, нашедшей преломление в опыте создания «интербригад», в военном соперничестве с фашистской армией, императивом которой являлось торжество национальной идеи.

Л.Д. Троцкий в духе левого профетизма предсказывал будущее столкновение СССР и Германии, как новое издание Гражданской войны классов в мировом масштабе: «Опасность войны и поражения в ней СССР есть реальность… Судьба СССР будет решаться в последнем счете не на карте генеральных штабов, а на карте борьбы классов. Только европейский пролетариат, непримиримо противостоящий своей буржуазии… сможет оградить СССР от разгрома…».42  Военно-патриотическая пропаганда И.В. Сталина была сосредоточена на апелляции не к классовому сознанию пролетариата, а к национальным чувствам русской нации. Вызвавший широкий резонанс тост «За здоровье русского народа!», нивелировавший вклад других наций в победу, отражал идеологические приоритеты сталинской системы. По-видимому, восприятие Руси как всей земли и народов, находящихся под властью «белого царя», оказало влияние на сталинское видение национального вопроса.

Депортационные операции НКВД на Кавказе и в Северном Причерноморье воспроизводили универсальную, и, надо признать, эффективную методику царских колониальных властей по подавлению сепаратизма на национальных окраинах. Приписываемый Сталину проект массового переселения евреев в приамурский регион также восходил к стародавним антисемитским постановлениям бюрократии, учреждавшим черту оседлости, а при более глубинном рассмотрении к реальной изгнаннической практике княжеской власти, подобной депортации иудеев-ростовщиков Владимиром Мономахом. Истерия дела «врачей-вредителей» явилась модернизационным вариантом мифологемы человеческих жертвоприношений в тайных еврейских организациях.

По мнению многих исследователей, сталинские партийные чистки 1930х гг. имели преимущественно антиеврейскую подоплеку. В кулуарных беседах Сталин именовал ликвидацию оппозиции после Октябрьского пленума «еврейским погромом в партии». Еще в 1926г., с легкой руки К. Радека, получил хождение политический каламбур: «Чем отличается Сталин от Моисея? Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин из Политбюро». Генеральный секретарь внес разъяснение: «Мы боремся против Троцкого, Зиновьева и Каменева не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры». Л.Д. Троцкий справедливо расценил подобное заявление как двусмысленный ход: с одной стороны отводящий обвинения в антисемитизме, а с другой служащий напоминанием, что вожди оппозиции сплошь евреи.43 

Вектор кадровой политики И.В. Сталина был направлен на обеспечение преобладающего положения в институтах власти лиц славянского происхождения. На авансцену идеологического фронта выдвигаются такие фигуры как Жданов, которого митрополит С.-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев) определил в качестве «партийного славянофила»44 . По-видимому, в 1950е гг. готовился процесс по разоблачению сионистского лобби в высших эшелонах партии, грозящий сменой всего персонального облика Кремля, основанием для которого должно было послужить «дело еврейских жен» или «Новая Эсфирь».

Патологические, зачастую доведенные до абсурда, проявления сталинского антисемитизма не просто следствие маниакального склада личности тирана. Они восходят к средневековой юдофобии инквизиционных костров. Традиционалистское погружение «консервативной революции» в пласты ушедшего прошлого производит из ее недр не только ангелоподобные субстанции «Золотого века», но и инфернальные мотивы предвечного хаоса.

Историческая память.

Традиционализм опирается на сакрализацию и героизацию событийной канвы исторической памяти. Напротив, перспектива прогрессивного курса зиждется на построении не менее мифологизированной картины «проклятого прошлого». Генезис общности «советский народ» происходил в 1920е гг. посредством исторической манкуртизации, вплоть до упразднения в школьных курсах предмета история, замененного социологизированным обществоведением. Пасквильную форму интерпретации исторической миссии ведущих деятелей отечественной истории иллюстрируют поэтические строчки Джека Алтаузена:

«Я предлагаю

Минина расплавить,

Пожарского.

Зачем им пьедестал?

Довольно нам

Двух лавочников славить,

Их за прилавками

Октябрь застал.

Случайно им

Мы не свернули шею

Я знаю, это было бы под стать,

Подумаешь,

Они спасли Расею?

А может, лучше было б не спасать».

За историческими изысканиями в духе методологии М.И. Покровского стояла фигура Н.И. Бухарина, который даже при смене политической конъюнктуры середины 1930х гг. со страниц редактируемых им «Известий» клеймил азиатское, рабское прошлое России, «обломовщину» и «жандармщину», как парадигмы русского национального сознания. Апогеем проявления левацких тенденций в историографической сфере явилось «академическое дело» 1929-30гг., вследствие которого по обвинению в монархическом заговоре подвергалась осуждению целая плеяда историков старой школы во главе с С.Ф. Платоновым.

Разгром «школы М.И. Покровского», сопровождавшийся реабилитацией «старорежимной» историографии, являлся отражением феномена «консервативной революции» в сфере исторической науки. Из мест заключения в научную среду возвращается когорта историков, обвиняемых прежде в монархических симпатиях, а ныне оцениваемых в качестве классиков отечественной историографии: С.В. Бахрушин, С.К. Богоявленский, С.Б. Веселовский, Ю.В. Готье, Б.Д. Греков, В.Г. Дружинин, М.К. Любавский, В.И. Пичета, Б.А. Романов, Е.В. Тарле, Л.В. Черепнин и др. Многие из них были удостоены высших правительственных оценок, как Ю.В. Готье, избранный в 1939г. действительным членом Академии Наук, или С.В. Бахрушин, удостоенный в 1942г. Сталинской премии. В 1937г. было осуществлено переиздание работы, скончавшегося в заключении, осуждаемого ранее в качестве руководителя диверсии на историческом фронте, С.Ф. Платонова «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVIIвв.».45 

На нигилистические опусы Н.И. Бухарина по отношению к русской истории «Правда» дала категорическую отповедь: «Партия всегда боролась против… «Иванов, не помнящих родства», пытающихся окрасить все историческое прошлое нашей страны в сплошной черный цвет».46  На страницах газеты воззрения лидеров оппозиции, осужденных на процессе 1937г., были определены бывшим сменовеховцем И. Лежневым в качестве национальной «смердяковщины». Императив позиции оппозиционеров формулировался словами персонажа «Братьев Карамазовых»: «Я всю Россию ненавижу… Русский народ надо пороть-с», - которые, согласно Лежневу, отражают душевное состояние подсудимых…».47 

Сталин позволил себе даже выступить с кощунственной для партийной семиосферы критикой воззрений «классиков», адресовав в 1934г. письмо членам Политбюро «О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма»», в котором указывал на ошибочность автора в трактовке внешней политики России, как более милитаристской, нежели у западных государств. В середине 1930х гг. приостанавливается издание Полного собрания сочинений Маркса и Энгельса, когда стал очевиден русофобский характер многих сочинений основоположников «Интернационала».

Квинтэссенцией идеологического противостояния между левой историографической школой и этатистско – почвенным направлением явился конкурс 1934-37гг. на составление лучшего учебника по истории СССР. Постановлением Совнаркома и ЦК от 1934г. осуждался отвлеченный характер преподавания истории, увлечение формационным абстрагированием и деперсонализацией прошлого. Н.И. Бухарин, как один из членов конкурсной комиссии, ратовал за то, чтобы в учебнике внимание было сосредоточено на описание дореволюционной России в качестве «тюрьмы народов», «воплощении векового обскурантизма». В составленном в соответствии с данными рекомендациями пособии, историческое прошлое дифференцировалось на основании исторической дихотомии: революционное – контрреволюционное, при которой к последней из категорий относились персонажи, укреплявшие российскую монархическую государственность и расширявшие ее владения, как, к примеру, Минин и Пожарский или Богдан Хмельницкий. Но предпочтение было отдано проекту учебника А.В. Шестокова, ориентированному на рассмотрение советского периода истории в органической связи с героическими страницами «старорежимного» прошлого. Следствием сталинского пересмотра истории являлось декларированное в августе 1937г. осуждение левого уклона в историографии, обнаруживаемого, в частности, в негативном освещении таких вех становления отечественной государственности, как христианизация Руси, ориенталистская политика Александра Невского, присоединение к России Украины и Грузии, подавление Петром I стрелецких мятежей. Сталин намеревался осуществить пересмотр исторической роли некоторых фигур советской эпохи, в частности, предполагал возложить на М.А. Шолохова задачу развенчания апологитического освещения деятельности Я.М. Свердлова в Гражданскую войну, прежде всего при проведении расказачивания.

Тенденция «консервативной революции» в сфере исторического мифотворчества отражает киноэпос второй половины 1930-х гг.: «Петр Первый» (1937), «Александр Невский» (1938), «Минин и Пожарский» (1939), «Суворов» (1940) и др. Речь 7 ноября 1941г., с апелляцией к памяти великих военачальников старой России, не представляло собой принципиального нового слова, произнесенного в конъюнктуре попыток самосохранения режима, а являлась логическим продолжением идеологического переворота довоенных лет.

Внешняя политика.

Популярная, благодаря публикациям В. Суворова, концепция о предполагаемом вторжении Красной Армии в Европу, как претворения стратегии мировой революции, не выдерживает верификации не столько в соотношении с военно-техническими параметрами, сколько при проведении ее исторической контекстуализации.48  Агрессия мировой революции субстанционально иного рода, чем геополитический милитаризм сталинской эпохи. Доктрина интернационального проекта классовой борьбы пролетариата антиномична внешнеполитическому курсу Сталина, ориентированному на торжество России, как исторического субъекта. Суворовское нивелирование подводит под один знаменатель коминтерновский экспансионизм левого направления общественной мысли и имперский экспансионизм традиционалистской идеологии. Причем, последний в той же мере разнится и с правым империализмом, как марионеточным механизмом политической воли олигархической закулисы. Еще в марте 1936г. на расспросы американского корреспондента Р. Говарда о планах большевиков по осуществлению мировой революции, генеральный секретарь высказал удивление: «Какая мировая революция? Ничего не знаю, никаких таких планов и намерений у нас не было и нет».49 

Симптоматично, что в разгар Великой Отечественной войны, когда, казалось бы, перспективно было задействовать механизм классовой борьбы в тылу Вермахта, Коминтерн был распущен. Вместо текста Эжена Потье, гимном СССР провозглашались стихи, имеющие русоцентристское содержание. Внешнеполитический экспансионизм Сталина идеологически обосновывался в качестве традиционалистской проекции, как исторический реванш за национальное уничтожение России и восстановление русской цивилизационной эйкумены в абсолютных рамках ее пространственного континуума. Претензии на владение Финляндией, Прибалтикой, Западной Белоруссией и Украиной, Бесарабией и др. преподносились в качестве восстановления исторических прав России на данные территории. В обращении к народу 2 сентября 1945г. в связи с капитуляцией Японии, Сталин интерпретировал победу СССР, как реванш за фиаско в русско-японской компании: «...поражение русских войск в 1904 году в период русско-японской войны... легло на наш страну черным пятном… Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот этот день наступил. Сегодня Япония признала себя побежденной…».50  Если для левого интернационалистского лобби в ВКП(б) Цусима являлась основанием для торжества над дегенирирующим царским режимом («чем хуже, тем лучше»), то Сталин декларировал, что в течении сорока лет (!) вынашивал реванш за унижение самодержавия. Судя по воспоминаниям В.М. Молотова, Сталин оценивал итоги своей деятельности на международной арене ни как вождь мирового пролетариата, а как собиратель рассеянных земель старой России: «На Севере у нас все в порядке, нормально. Финляндия перед нами очень провинилась, и мы отодвинем границу от Ленинграда. Прибалтика – это исконно русские земли! – снова наша, белорусы у нас теперь все вместе живут, украинцы – вместе, молдаване – вместе. На Западе нормально. – И сразу перешел к восточным границам. – Что у нас здесь?.. Курильские острова наши теперь, Сахалин полностью наш, смотрите как хорошо! И Порт-Артур наш, и Дальний наш, - Сталин провел трубкой по Китаю, - и КВЖД наша. Китай, Монголия – все в порядке… Вот здесь мне наша граница не нравится! – Сказал Сталин и показал южнее Кавказа».51  Из небытия воскрешались мессианские чаяния об освобождении Константинополя. По поручению Сталина Молотов прорабатывает по каналам ООН вопрос о переходе пролива Босфор и Дарданеллы под юрисдикцию СССР, или, по меньшей мере, о статусе совместного с Турцией управления. Была даже предпринята попытка одностороннего введения в проливы советской военной флотилии, чему воспрепятствовало превентивное вхождение в территориальные воды Турции английских судов. Как восстановление исторических границ и этнической целостности народов Закавказья, предполагалось осуществить аннексию у Ирана азербайджанских, а у Турции грузинских и армянских земель. Возвращение горы Арарат, первой тверди послепотопной цивилизации, как сакрализованного символа Армении, могло выполнить не только миссию исторического реванша за геноцид 1915г., но и послужить традиционалистским импульсом «консервативной революции» в закавказском регионе. Ленинская политика сотрудничества с кемалистским режимом заменялась традиционным стереотипом Турции в качестве врага России.52 

По предварительной договоренности с кабинетом Мао, рассматривался проект присоединения к СССР, в статусе республики, Маньчжурской области, как зоны амбиций старой имперской политики и края, подвергнутого значительной русификации («Желтороссия»). По аналогии с замыслом царской дипломатии о создании славянофильски ориентированной Великой Болгарии, планировалось образование Балканской Федерации, включавшей Болгарию, Югославию, Румынию, Албанию и Грецию. Сепаратизм И. Броз Тито (хорватское, т.е. австро-католическое, происхождение и личные амбиции маршала, не пожелавшего уступить высшую ступеньку в иерархии Г. Димитрову, обусловили сепаратистский вектор югославской политики) воспрепятствовал реализации сталинской программы геополитической монополизации Балкан в рамках православно-славянской доминации.

Сталин пытался распространить советское влияние даже на африканский континент, избрав зоной проникновения Ливию, которую Молотов предлагал на совещании министров иностранных дел в ООН передать под контроль Москвы. На основании истечения в 1967г. срока американской аренды Аляски, Сталин предполагал со временем выдвинуть требования о возвращении «русской Америки».53 

Литература и искусство.

«Консервативная революция» в сфере художественного творчества привела к смене пролеткультовской парадигмы доминацией традиционных жанровых форм. Модернистские эксперименты в духе левого авангардизма, бум которых пришелся на 1920е гг., подвергались табуизации. Предпринятый по инициативе Сталина в предпасхальные дни 1932г. разгон РАПП был встречен в мхатовской литературно-театральной среде аллегорическими приветствиями «Христос воскресе!»54 

Сталинское искусство, с одной стороны, возвращалось от футуристических абстракций к «образу», зачастую к иконизации, как структурной единице художественного сюжета, с другой, тяготело к монументализму, что привносило элемент сакрализации в динамику имперского строительства («сталинский репрессанс»). Аналогичное сочетание микро и макрокосмоса при создании идеократического мифа имело место в искусстве Третьего Рейха.

В контексте левореволюционного наступления 1920 –начала 1930х гг. на старорежимную архитектуру лишь посредством личного вмешательства Сталина удалось предотвратить уничтожение некоторых памятников, являющихся символом национальной культуры, таких как Собор Василия Блаженного. Храм Христа Спасителя был демонтирован, но ведь из кругов левой элиты звучали призывы и о расстреле Эрмитажа, и о расплавлении Медного всадника, и требовалось значительного лавирования, чтобы нивелировать дионисийскую энергию футуристского крыла интеллигенции.

Русофобскую парадигму послереволюционной литературы иллюстрируют стихи В. Александровского:

«Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?

Что же! Вечная память тебе.

Не жила ты, а только охала

В полутемной и тесной избе.

Костылями скрипела и шаркала,

Губы мазала и копоть икон,

Над просторами вороном каркала,

Берегла вековой, тяжкий сон».

В период сталинской «консервативной революции» авторы нигилистических по отношению к русской цивилизационной традиции произведений, такие как Демьян Бедный, обличавший российскую «обломовщину», попадают в опалу. «Соцреализм» представлял собой модификацию старорусской апологетики «Святой Руси».

Армейское строительство.

В семиосфере левой субкультуры атрибутика старорежимной армии вызывала инфернальные ассоциации. Саркастическое наименование «золотопогонники» служило синонимом классового врага. За хранение царских орденов и погон бывшим офицерам грозило быть осужденными в качестве «контрреволюционеров». Казацкие войска воспринимались в качестве церберов самодержавия, а область станичного расселения – российской Вандеей.

Контрреволюционную смену принципов строительства вооруженных сил констатировал Л.Д. Троцкий: «советское правительство восстанавливает казачество, единственное милиционное формирование царской армии… восстановление казачьих лампасов и чубов есть, несомненно, одно из самых ярких выражений Термидора! Еще более оглушительный удар нанесен принципам Октябрьской революции декретом, восстанавливающим офицерский корпус во всем его буржуазном великолепии… Достойно вниманья, что реформаторы не сочли нужным изобрести для восстанавляемых чинов свежие названья… В то же время они обнаружили свою ахиллесову пяту, не осмелившись восстановить звание генерала».55  Но, вслед за восстановлением в 1935г. званий «лейтенант», «капитан», «майор», «полковник», в 1940г. реабилитировался чин «генерала». От красногвардейских колышков вновь возвращались к погонам, лампасам, эполетам. Инициатива одеть красноармейцев в старорежимное обмундирование исходила от Б.М. Шапошникова, бывшего царского генерала, не скрывающего религиозных убеждений и симпатий к Старой России.

Принято считать, что репрессии высшего командного состава 1937-38 гг. привели к катастрофическим последствиям в войне с Германией. Но, с другой стороны, погром коснулся генерации военачальников, исходящих из классовой стратегии военного искусства, открыв простор новой плеяде полководцев. В конце второй мировой войны А. Гитлер, объясняя причины успехов советской армии, говорил: «Правильно сделал Сталин, что уничтожил всех своих военачальников…».56 

Таким образом, в армейском строительстве Сталина окончательно выхолащивался дух «Государства и революции».

Языкознание.

Левый послереволюционный вектор в языковой сфере выразился в процессе латинизации алфавитной графики. Сталинская «консервативная революция» ознаменовалась русификаторской политикой по отношению к национальным меньшинствам, что нашло воплощение в замене латинской и арабской форм письменности у ряда народов Средней Азии, Севера и присоединенных западных областей кириллицей. Разгром марристской школы и сталинские изыскания в вопросах языкознания означали переориентацию от классово-интернационалистской трактовки природы языка к этноцентристской интерпретации. Внимание сосредоточивалось на идее славянского языкового единства, что, учитывая послевоенное распространение русского влияния на Восточную Европу, создавало перспективу реализации панславистской утопии. По свидетельству В.М. Молотова, исследования Сталина в сфере языкознания были мотивированы стремлением придать русскому языку статус языка межнациональной коммуникации в планетарных рамках.

Сталинская «консервативная революция» не была доведена до конца, оставшись только тенденцией, так и не приведший к построению традиционалистского общества. Период постсталинской истории СССР характеризовался десакрализационными процессами. От традиционалистского вектора сталинского курса политики, КПСС переориентировалась на лево – этатистские рельсы хрущевской и право – этатистские брежневской эпохи.

Мы не склонны проводить апологию сталинского режима, и не имеем к нему ни этических, ни эстетических симпатий. Задача исследования заключалась в установлении подлинной природы сталинизма, которая, по нашему мнению, соответствует традиционалистскому спектру общественной мысли.