Geum.ru

Проблема десакрализации власти

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12

Примечания

 1 Цит. по радио «Свобода» 22.2.89.

 2 Аттали Ж. На пороге нового тысячелетия. М., 1993; Левалуа К. «Сочти число зверя» (Замечания о книге Жака Аттали «Линии горизонта») // Элементы. Евразийское обозрение. 1992.№2.

 3 Ratzel F. Veber die Gesetze des raeumlicher Wachstum der Staaten. 1901.

 4 История Китая с древнейших времен до наших дней. М., 1974. С.188-189.

 5 Полосин В.С. Миф. Религия. Государство. М., 1999; Генон Р. Царь мира. Коломна, 1993

 6 Ульянов Н.И. История и утопия // Спуск флага. Нью-Хейвен, 1979; он же. Происхождение украинского сепаратизма. Нью-Йорк, 1966.

 7 Острецов В.М. Масонство, культура и русская история (историко-критические очерки). М., 1998.

 8 Аттали Ж. На пороге нового тысячелетия. М., 1993; Назаров М.В. Тайна России. Историософия XX века. М., 1999. С.617-625.

 9 Кургинян С., Кудинова А., Репин В. Что есть устойчивое развитие? // Завтра. 1995.№16; Кузьмич А. Заговор мирового правительства (Россия и «золотой миллиард»). Б.м., б.г

 10 . Фукуяма Ф. Конец истории // Вопросы философии. 1990.№3.

 11 Huntington S. The Clash of Civilizations // Foreign Affairs. Vol. 72.№3. Summer, 1993.P.22-49; Ru binstein R., Crocker J. Challenging Muntington // Foreign Policy. №96. Fall, 1994. P.113-128

 12 Независимая газета. 2.9.93

 13 Независимая газета. 11.12.97.

 14 . Лакер У. Черная сотня. Происхождение русского фашизма. М., 1994.

 15 . Mackinder H. Democratic Ideals and Reality. N.Y., 1962.

 16 Мэхэн А. Влияние морской силы на историю (1660-1783). М.-Л., 1941; Морозов Е.Р. План «Анаконда» // Элементы. Евразийское обозрение. 1993.№4.

 17 Морозов С.Б. Заговор против народов России сегодня. М., 1999.С.109.

 18 Путь в XXI век. М., 1999; Паршев А.П. Почему Россия не Америка. М., 2000.

 19 Текст закона Конгресса США № PL-89-90 от 1959г. Экологическая война Запада против России. М., 1995.

 20 Независимая газета. 31.12.98.

 21 Бжезинский З. Великая шахматная доска. М., 1998.

 22 Тойнби А.Д. Постижение истории. М., 1991. С.140-142.

 23 Саттон Э. Как орден организует войны и революции. М., 1995.

 24 Terracciano C. Nel Fiume della Storia // Orion. Millano, 1986-1987. №22-30.

 25 Панарин А. Вызов (Геополитический пессимизм против цивилизационного оптимизма). Знамя. 1994. №6.

 26 Кургинян С.Э. и др. Постперестройка: концептуальная модель развития нашего общества, политических партий и общественных организаций. М., 1990.

 27 Шафаревич И.Р. Русофобия. Две дороги к одному обрыву. М., 1991.

 28 Саттон Э. Уолл-стрит и большевистская революция. М., 1998; он же. Как орден организует войны и революции. М., 1995; Эпперсон Р. Невидимая рука. СПб., 1999.

 29 Виноградов А.Е. Тайные битвы XX столетия. М., 1999. С. 334-382.

 30 Дугин А.Г. Основы геополитики. Геополитическое будущее России. М., 1997. С.439-451.

 31 Федотов Г.П. Россия и свобода // Новый град: Сб. статей. Нью-Йорк. 1952.

 32 Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. М., 1995. С.187.

 33 Паршев А.П. Почему Россия не Америка. М., 2000; Ковальченко И.Д. Русское крепостное крестьянство в первой половине XIX века. М., 1967. С.77.

 34 Шафаревич И.Р. Русский народ на переломе тысячелетий. Бег наперегонки со смертью. М., 2000. С.310.

 35 Ильин И.А. Наши задачи. Париж, 1956. С.191.


«Теория консервативной революции» и советский эксперимент.

Стереотип дуалистической дифференциации идеологических конструкций по принципу линейного противопоставления левого и правого спектров общественно-политической мысли искажают реальную модель динамики мировоззренческих векторов индустриальной и постиндустриальной эпох истории Европы. Визуальная антиномия «левого» и «правого» пути представляет собой синтетическое единство в рамках социологической проекции – «массового общества» и историографической – «концепции прогресса». Выбор между «реформами» и «революцией», авторитаризмом и демократией есть лишь вопрос о форме и степени, при идентичности содержательного основания в рамках единой цивилизационной системы. Между тем, метафизическую альтернативу обоим указанным вариантам представляет т.н. концепция «третьего пути», творческие разработки мыслителей которого вытеснены за поле рассмотрения «академической науки» и существуют в контексте культуры андеграунда, либо искусственно нивелированы внутри клише дифференциации «правого» и «левого» полюсов.

«Третий путь» не является вульгаризированным популистским совмещением атрибутов капиталистической и социалистической систем по принципу «конвергенции» социал-демократического проекта. Его антологической основой провозглашается «традиционализм». Принципы традиционализма не есть аналог традиционности. Приверженности традиции, как аксиологическому предпочтению консерваторов (= правых), традиционалисты противопоставляют исторический выбор в пользу архаических моделей, выходящих за пласт цивилизационных форм Нового времени. Их политические намерения ориентированы не на сохранение (консервацию или реставрацию), а возрождение посредством обращения к архетипам исторической памяти ментальных основ погибших общественных ориентиров.

Синонимом политического традиционализма может использоваться понятие «реакционность», которое в профанизированном словоупотреблении неоправданно идентифицируется с обскурантизмом и ретроградством. «Николаевская реакция» (в действительности консервация) или «столыпинская реакция» (в действительности модернизаторская политика) являются исторически некорректными фразеологемами, поскольку в обоих случаях государственный курс не был соориентирован на возрождение неких ушедших эпох. Традиционалистская историософия построена на привнесение в историографию мифологемы «золотого века», в качестве которого оцениваются цивилизации допотопного времени – теософская школа, ведическое язычество – в ариософии, «цветущая сложность средневековья» - в христианском традиционализме и т.п. «Золотой век» есть исходная аксиома традиционалистской историографии, которую в силу этого надлежит рассматривать через призму проблемы мифологизации исторического материала. Так, авторы славянофильского направления, за редким исключением, всерьез не верили в соборные основы сконструированной ими утопии допетровской Руси 17 века, но безапелляционно отстаивали ее историчность, осознавая, что без мифа об идеальном прошлом их общественно-политическая позиция будет несостоятельна. Современный традиционализм, представленный в российской печати творчеством А.Г. Дугина, Ю.Ю. Вробъевского, О.А. Платонова и др.1  явился рефлексией отторжения унифицирующей перспективы мондиалистского проекта. Мифологеме «светлого будущего» мондиалистов противопоставляется модель «светлого прошлого».

В традиционалистской литературе программа возрождения погибших цивилизационных систем вошла как манифестация «консервативной революции». С нашей точки зрения, корректней было бы говорить о «реакционной революции», поскольку консерватизм предполагает стагнацию, а не изменение. Термин «консервативная революция» обязан своим распространением в литературе Томасу Манну. Но еще в 1875г понятие «консервативная революционность» апробировал в русской общественно-политической мысли Юрий Самарин. К данной дефиниции, как альтернативе прогрессивной революционности «бесов», апеллировал на страницах «Дневника писателя» Ф.М. Достоевский.

Консервативная революция подразумевает синтез ряда положений идейного арсенала левого и правого общественно-политических полюсов, обращаясь к экономической теории первого и политической – второго. Система ценностей левого пути включает: в экономической сфере – приоритет коллективно – эгалитарного начала, в политической – анархизированный демократизм. Аксиологическими предпочтениями правого пути выступают, соответственно, частная собственность и этатизированный монархизм. Традиционализм есть трансцендентное совмещение полюсов. Программа консервативной революции соединяет общинную экономику («домостроительство») и монархическую государственность. В то время как мондиалистский проект есть также традиционное совмещение, вобравшее в себя иные атрибуты полярных моделей – безусловную приверженность принципам частной собственности (правый путь) и демократии (левый путь). Причем, традиционалистские общинность и монархизм не есть механические заимствования категорий правого и левого лагерей. В левый коллективизм привносится элемент патернализма, в правую монархическую идею – аристократическую дисперсию. Таким образом, полярности каждой из субстанций придается гармоничность посредством исторического раскрытия содержания через форму, взятую из противоположной стороны общественно-политической системы координат.

В качестве синтоистского варианта «консервативной революции» следует рассматривать «Мэйдзи». Определение ее как буржуазной революции искажает суть переворота, которая заключалась в возрождении традиционалистских институтов – микадо, самурайства, синтоистской церкви. Японское экономическое чудо, обусловленное вопреки вульгаризованному клише, отнюдь не механизмом либерального, а корпоративного хозяйствования, являет пример возможности производственного приращения в рамках традиционалистской системы. Поэтому попытка отождествления традиционализма с руссоизмом, интерпретация программы «консервативной революции» в качестве пути к «пещерному коммунизму», представляется историографическим упрощением.

Западноевропейская модель консервативной революции нашла историческое преломление в движении итальянских фашистов, немецких национал-социалистов, испанских фалангистов, румынских гвардистов, хорватских усташей. В конечном итоге, в рассматриваемых случаях традиционализм выродился в право-шовинистическое этатистское движение, но вектор «консервативной революции» являлся в них в тот или иной период если не преобладающим, то, по крайней мере, значительным. Так, теория корпоративного государства Б. Муссолини была ориентирована на возрождение архетипов славной истории древнеримской республики. Эзотерическая подоплека программы германского национал - социализма заключалась в попытке воссоздать наследие арийских предков, что, прежде всего, осуществлялось в рамках проекта СС «Ананербе». А. Гитлер заявлял, что национал-социалистская борьба направлена против принципов исторического бытия установленных Французской революции.

В настоящее время самую значительную политическую силу в рамках традиционалистского направления представляет исламский фундаментализм. Не случайно, ведущий французский традиционалист Р. Генон принял ислам, усмотрев в нем наибольшую близость к духу откровения эзотерического знания древних цивилизаций. Политическое воплощение учения а. Хомейни в Иране представляет исламский вариант исторической реализации программы консервативной революции.

В конспирологической литературе сложилась традиция рассмотрения иудаизма в качестве программы действия всех антитрадиционалистских сил. В действительности сионизм не только не тождественен, но и антогонистичен мондиализму. Возрождение государства Израиль посредством уникального по целенаправленности и масштабам переселения тысяч евреев на историческую прародину является уникальной версией «консервативной революции». Воскрешение мертвого языка, каковым являлся к тому времени иврит, было ее преломлением в культурологической сфере. Корпоративные черты израильской экономики, прежде всего система «кибуци», отражает дух консервативной революции в экономической области.

В России политический традиционализм получил воплощение в государственном курсе Александра III. В отличие от Романовых – консерваторов и Романовых – либералов, Александр Александрович являлся реакционером в подлинном смысле слова. Впервые на уровне императорской власти ставились под сомнение сами принципы бытия российской цивилизации петербургской эпохи. Не случайно, что вдохновитель контрреформ К.П. Победоносцев получил прозвище «белый революционер», которое можно рассматривать в качестве синонима понятия «консервативный революционер».

Не все вышеуказанные варианты консервативных революций, несмотря на свой традиционалистский характер, имели определенный вектор тяготения к правой системе общественных координат. Менее очевидна традиционалистская суть «консервативных революций», окрашенных в левую фразеологию и атрибутику. Еще К.Н. Леонтьев отстаивал левую перспективу политики, провозгласив доктрину «феодального социализма». Призыв «турецкого игумена» «подморозить Россию»2  императорская власть, по его оценкам, оказалась осуществить не в состоянии. Надежды Леонтьева возлагались на неосознанную лидерами революции трансформацию коммунистической модели в новофеодальную: «архи-либеральные коммунисты нашего времени ведут, сами того не зная, к уменьшению подвижности в общественном строе; а уменьшение подвижности – значит уменьшение личной свободы, гораздо большее против нынешнего ограничение личных прав… можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, есть не что иное как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего… в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другим общинам… Теперь коммунисты… являются в виде самых крайних, до бунта и преступлений в принципе неограниченных, либералов, но… они, доводя либерально-эгалитарный принцип в лице своем до его крайности… служат бессознательную службу реакционной организации будущего. И в этом, пожалуй, их косвенная польза, - даже и великая. Я говорю только польза, а никак, конечно, не заслуга… Пожар может иногда принести ту пользу, что новое здание будет лучше и красивее прежнего; но нельзя же ставить это в заслугу ни неосторожному жильцу, ни злонамеренному поджигателю».3 

На исторический парадокс принципиального расхождения внешней фразеологической атрибутики с онтологическим смыслом деятельности «официальной» и «подпольной» России обратил внимание М.А. Волошин. Миссию революционного западничества осуществляли Романовы, в то время как реакционной инволюции претворяли в жизнь революционеры - радикалы.

«Что менялось? Знаки и возглавья?

Тот же ураган на всех путях:

В комиссарах – дух самодержавья,

Взрывы революции в царях».

Парадигма цивилизационного анализа не характерная для историографии российской партийности, позволяет некоторым из современных исследователей преодолеть клише спектральной дифференциации расстановки политических сил. В метаидеологии т.н. левого лагеря обнаруживаются антиномичные тенденции мировоззренческих принципов партийного строительства: выбор в пользу цивилизационных приоритетов почвеннической ориентации, либо предпочтение западным инновациям. Так, М.И. Леонов объявлял социал-демократов сторонниками западной технократической модели развития, а социалистов - революционеров – приверженцами ментальных основ космологического бытия восточно-христианской цивилизации.4  В действительности традиционалистский компонент у эсеров весьма бледен и не только не перечеркивал, но и не накладывал принципиального отпечатка на левую субстанцию эсеровской идеологии и программы.

Большевизм, вышедший из среды социал-демократии, представлял собой отрицание конформистского социал-демократизма. Ленинизм выступал как синтез марксизма и народнической традиции. Несмотря на декларируемую приверженность большевиков марксистской идеологии, ее основополагающие принципы были выхолощены в ходе строительства реального социализма. Народническая версия построения общества будущего посредством обращения к традиционным институтам докапиталистической России, при усилении тенденций апелляции к прошлому, делала вероятным перспективу «консервативной революции» под социалистическими знаменами. Слово «большевик» вызывало ассоциации с привычным для крестьянского слуха термином «большак», обозначавшего руководителя общинным миром. «Красная» семантика также оказалось наиболее предпочтительной в контексте народной семиосферы. Принципы коллективного землепользования отражали традиционные эгалитарные нормы социального устройства русской деревни. Аграрный смысл революции заключался в ликвидации чужеродной частнособственнической модели обустройства села. Коллективизация была жестокой и неумело проведенной, но исторически неизбежной хирургической операцией по восстановлению национальных форм бытия общины. Система Советов также оказалась ближе народной ментальности, чем западно-европейск4ий принцип организации власти на основе многопартийной выборности. С другой стороны, коллегиальная модель республиканизма подменялась цезаризмом, как квазимонархической системой, основанной на архетипах царистской традиции патерналистского сознания народа. Цезарь и Советы, выражаясь языком О. Шпенглера, являлись псевдоморфизмом институтов допетровской органической Руси – Царь и Собор. О парадоксальном характере народного восприятия Ленина, как носителя идеи самодержавной Руси, свидетельствует письмо на имя председателя СНК от И. Павлова: «Симбирскому дворянину Владимиру Ильичу Ульянову (Ленину).

Честь и слава Вам, Владимир Ильич! Как маг и чародей, Вы сумели заставить русский народ забыть и простить Николаю Второму все его прегрешения и властно повернули его вновь на путь Монархизма. Умело и незаметно, не словами, а делом Вы с очевидностью показали всему миру нелепость социалистических теорий и мудро, как сказочный змий, зажгли сердце русского народа непримиримой ненавистью к подлому и продажному племени иудеев. Да, пусть многое погибло! Но всякий, кто только может хоть немного смотреть в будущее, скажет, что это к лучшему. Сейчас разрешение проблемы социализма и вопроса о собственности, равным образом дело монархизма поставлено на верный путь и обеспечено на долгие годы. И это исключительно благодаря симбирскому дворянину Ульянову. Честь и хвала Вам, Владимир Ильич! Убежденный монархист Павлов. 26 декабря 1919 года».5 

Практика строительства социализма в одной стране приводила к смене ориентиров от космополитического мессианства мировой революции к имперскому конструированию. Н.А. Бердяев писал о коммунизме в качестве субстанциональной русской идеи: «Вместо Третьего Рима, в России удалось осуществить Третий Интернационал и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима. Третий Интернационал есть тоже священное царство и оно тоже основано на ортодоксальной вере. На Западе очень плохо понимают, что Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея. Это есть трансформация русского мессианизма. Западные коммунисты, примыкающие к Третьему Интернационалу, играют унизительную роль. Они не понимают, что присоединяясь к Третьему Интернационалу, они присоединяются к русскому народу и осуществляют его мессианское призвание… И это мессианское сознание, рабочее и пролетарское, сопровождается почти славянофильским отношением к Западу. Запад почти отождествляется с буржуазией и капитализмом. Национализация русского коммунизма, о которой все свидетельствуют, имеет своим источником тот факт, что коммунизм осуществляется лишь в одной стране, в России, и коммунистическое царство окружено буржуазными, капиталистическими государствами. Коммунистическая революция в одной стране неизбежно ведет к национализму и националистической международной политике».6 

Ленинская теория построения «государства нового типа», как глобализации опыта Парижской коммуны, расходилась с практикой построения советской политической системы по образцу старорежимных учреждений. Сразу же после захвата власти большевиками, некоторые из их либеральных оппонентов заговорили о термидорианской сущности октябрьского переворота и даже о его право-реакционной подоплеке. Уже 28 ноября (11 дек.) 1917 г. один из лидеров меньшевистского крыла социал-демократии А.Н. Потресов предупреждал что «идет просачивание в большевизм черносотенства».7  Приблизительно в то же время на страницах эсеровской газеты «Воля народа» публикуется статья В. Вьюгова с симптоматичным названием «Черносотенцы – большевики и большевики – черносотенцы» в которой автор пишет даже не о «просачивание» черносотенных элементов, а о черносотенной сущности большевизма. Политика Смольного усматривалась им в восстановлении «старого», т.е. дофевральского строя.8 

Этический императив сменовеховской позиции, заключавшейся в рассмотрении имперского могущества России в качестве высшей ценности, также основывался на тезисе о большевистском термидоре. Призыв «В Каноссу!» являлся следствием оценки исторической миссии большевиков, как «собирателей земли Русской». Разъясняя перед эмигрантской аудиторией консервативную трансформацию революции, С. Чахотин писал: «история заставила русскую «коммунистическую» республику, вопреки ее официальной догме, взять на себя национальное дело собирания распавшейся было России, а вместе с тем восстановления и увеличения русского международного удельного веса. Странно и неожиданно было наблюдать, как в моменты подхода большевиков к Варшаве во всех углах Европы с опаской, но и с известным уважением заговорили не о «большевиках», а… о России, о новом ее появлении на мировой арене».9 

Евразийцы в рассмотрении глубинных основ большевизма шли дальше сменовеховцев, усматривая в русской революции не просто антифевральский термидор, а отрицание всего вестернизированного петербургского периода отечественной истории, обращение к основам почвенной самобытности. Таким образом, в евразийской интерпретации большевизм представал как не осознающее смысл своей исторической миссии движение «консервативной революции».

Знаковым явлением метаморфозы большевизма, из группировки маргинальной субкультуры нигилистической оппозиции в национально-ориентированную систему, в глазах эмиграции, являлась война с Польшей, как с историческим символом революционности, сепаратизма и русофобии. Монархист, один из теоретиков «белого движения», В.В. Шульгин комментировал: «именно большевики восстанавливают военное могущество России… восстанавливают границы Российской державы до ее естественных пределов. Конечно, они думают, что они создали социалистическую армию, которая дерется «во имя Интернационала», - но это вздор. Им только так кажется. на самом деле, они восстановили русскую армию… Как это ни дико, но это так… Знамя Единой России фактически подняли большевики… Конечно, Ленин и Троцкий продолжают трубить Интернационал… На самом деле их армия била поляков, как поляков. И именно за то, что они отхватили чисто русские области».10 

«Белое движение» оказалось не достаточно «белым», т.е. монархическим, и еще менее патриотичным. Выражаясь ловам признания самого Колчака, «белые» выступали лишь как «кондотьеры» Запада.11  Традиционалистского компонента в белом движении содержалось менее чем в красном. Имидж былинных витязей обмундирования красноармейцев придавал им в народном восприятии черты сакрализации. Даже Л.Д. Троцкий со страниц «Правды» провозглашал: «Большевизм национальнее монархической и иной эмиграции. Буденный национальнее Врангеля».12  Традиционалистской альтернативы красным извне выдвинуто не было, но зато она имела потенциал развития изнутри.

Вопреки конспирологической абсолютизации еврейской примеси в генеалогическом древе В.И. Ленина, он получил православное воспитание от отца, глубоко верующего человека. До 16 лет Владимир совместно с родителями состоял в симбирской православной организации «Общество преподобного Сергия Радонежского».13  По мнению М.С. Агурского, мировоззрение вождя большевизма формировалось не столько в русле ортодоксальной церкви, сколько в духе радикальных сект старообрядческой беспоповщины, в частности, «нетовщины», имевшей в Симбирской губернии особо широкое распространение.14  Симптоматично открытие неофитом старообрядческих таинств Н.А. Клюевым в Ленине скрытой раскольничей природы:

«Есть в Ленине Керженский Дух

Игуменский окрик в декретах,

Как будто истоки разрух

Он ищет в Поморских ответах».

Революция по старообрядчески есть «консервативная революция». Она должна низвергнуть империю Романовых, включая институт никонианской церкви, потерявшей благодать, как воплощение антихристовой власти.

В оценке некоторых исследователей, роль консервативного революционера мог осуществить В.И. Ленин. По мере решения практических вопросов государственного строительства, Ленин существенно скорректировал воззрения своей революционной юности. Проект демократизации партийного управления, известный как завещание В.И. Ленина, оценивается в качестве замысла отстранения на вторые позиции космополитической элиты бывших профессиональных революционеров. Нигилистов должны были сменить прагматики-аппаратчики.15 

Сменовеховцев ввела в заблуждение нэповская декоммунизация экономической жизни, что было воспринято как проявление консервативной трансформации. В действительности, НЭП, сориентированный на американизацию труда (пропаганда американской деловитости, поиска русских американцев и т.п.), явился торжеством антитрадиционалистских тенденций исторического развития. Образ нэпмана, как носителя вульгаризированной буржуазной ментальности, безусловно, дальше от сакральной традиции, чем мифологизированная фигура героя революции – «тамплиера пролетариата».

В стереотипах историографического клише знаковой фигурой ультралевого спектра большевизма принято определять Л.Д. Троцкого. Но в контексте теории консервативной революции его «левизна» выглядит не столь очевидно. Еще в период апогея «красногвардейской атаки на капитал» А.В. Амфитеатров пишет статью под курьезным на первый взгляд названием «Троцкий - великоросс», в которой пересматривается предвзятое мнение в чуждости Троцкого России. С точки зрения автора, один из лидеров большевизма по своему умственному складу непросто великоросс, но великоросс – шовинист, большевик-черносотенец.16  Показательно, что в зараженной антисемитскими настроениями среде красноармейцев военного комиссара к евреям не относили. Скорее в Ленине – кабинетном теоретике могли заподозрить семитскую кровь, чем в окруженном ореолом фронтовой борьбы Троцком. Один из красных казаков, уязвленный обвинением в служении еврейской власти, возражал: «Ничего подобного!… Троцкий не жид. Троцкий боевой!… Наш… Русский… А вот Ленин – тот коммунист… жид, а Троцкий наш… боевой… Русский!». Исследователь феномена «национал - большевизма»17  М.С. Агурский считал Л.Д. Троцкого его ведущим идеологом, «теоретиком красного патриотизма и едва ли не его вождем».18  По своему образовательному потенциалу Троцкий, как человек, уделявший много внимания изучению масонской истории и эзотерики, мог в большей степени, чем прочие соратники по партии, претендовать на роль коммуниста – традиционалиста. Именно под давлением Троцкого, на IV Конгрессе Коминтерна была принята резолюция о несовместимости работы в компартии и членства в масонских ложах.19  Отношение к масонству, как к мондиалистской конспирологической структуре, может служить индикатором определения традиционалистской подоплеки большевизма. Разрыв с масонством был в мегаисторической проекции символом разрыва с аксиологической традицией Французской революции. Левый воинствующий антитрадиционализм Троцкого определился лишь когда знамя консервативной революции было перехвачено из его рук И.В. Сталиным. IV Интернационал стал квинтэссенцией идеологической левизны. Прежние рассуждения Троцкого о национальных истоках большевизма были заменены приговором русской культуре, которая по мысли автора «представляла собой, в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам… Она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества».20 

«Правый уклон» в истории, связанный, прежде всего с именем Н.И. Бухарина, был столь же космополитическим явлением, как и левое крыло в большевизме, ассоциировавшееся изначально не столько с Троцким, сколько с Зиновьевым. Бухаринская версия «социализма в одной стране» не подразумевала, в отличие от сталинского варианта, возрождения российской державности. Патологическая ненависть к старорежимной культуре обусловливало несовместимость фигуры Бухарина с задачами «консервативной революции», осуществление которой делало его гибель исторически неизбежной, вне субъективных антипатий Сталина М.С. Агурский считал бухаринскую альтернативу бесперспективной: «Я полностью отвергаю миф о Бухарине как об умнейшем «русском» человеке и позволю себе считать его «дураком» советской истории, притом злейшим врагом всего русского».21 

Таким образом, «третий путь» в ВКП(б) оказался связанным со сталинским политическим курсом. Поверхностная либеральная интерпретация концепции «прямой линии» большевистского эксперимента, как красной нити непрерывного патологического террора, смешивает субстанционально различные модели социализма. Генезис сталинизма, представлявшего собой антитез космополитической системе раннего большевизма, был предопределен «консервативной революцией» 1930-х, как отрицания октябрьской, не замеченного академической историографией.

С левых позиций о «преданной революции» в концептуальной работе с аналогичным названием возвещал Л.Д. Троцкий. Он объявил сталинизм закономерным явлением контрреволюционной реакции: «Достаточно известно, что каждая революция до сих пор вызывала после себя реакцию или даже контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала нацию полностью назад, к исходному пункту… Жертвой первой же реакционной волны являлись, по общему правилу, пионеры, инициаторы, зачинщики, которые стояли во главе масс в наступательный период революции… Аксиоматическое утверждение советской литературы, будто законы буржуазных революций «неприменимы» к пролетарской, лишено всякого научного содержания».22  С другой стороны, с точки зрения правой идеологии, с Троцким солидаризировался Г.П. Федотов: «Революция в России умерла. Троцкий наделал много ошибок, но в одном он был прав. Он понял, что его личное падение было русским «термидором». Режим, который сейчас установился в России, это уже не термидорианский режим. Это режим Бонапарта».23 

Мотивы метаморфозы Савла в Павла, нигилиста – Кобы в цезаря – Сталина остаются сокрытыми. Возможно, трансформацию предопределили прагматические задачи политической борьбы с интернационалистским лобби, перспективы войны по национальным, а не классовым параметрам, дискредитация идеологии «диктатуры пролетариата». С другой стороны, существует версия о тайной приверженности И.В. Джугашвили традиционалистской системе ценностей еще в экспроприаторскую бытность. Конспирологическая миссия Сталина усматривается в проекте по осуществлению, не без содействия структур охранки, консервативной революции из лона антитрадиционалистской субкультуры левого лагеря.

Обратимся к рассмотрению основных аспектов программы «консервативной революции» применительно к сталинской исторической модели.