Искатели счастья
| Вид материала | Документы |
- Концепция счастья в современной экономической теории, 108.92kb.
- В. Г. Михайлов «неутомимые искатели», Рассказ, 357.24kb.
- nethouse, 3986.41kb.
- «Никомахова этика», 6.03kb.
- Адам Джексон "Десять секретов счастья", 1104.34kb.
- «Основные источники счастья и здоровья», 30.93kb.
- Оправдание Тантры «Аня, ты погружаешься в пучину разврата!», 90.12kb.
- Проект компании "территория счастья", 215.55kb.
- Анализ работы школьного научного общества «Искатели истины» моу сош №44. 2010-2011, 87.25kb.
- Сказка о вернувшемся счастье, 79.73kb.
Романтики, в яму!
…И грянуло лето! Солнечное тепло залило город. Усталость от изнурительной сессии вылетела из головы сразу после сдачи последнего экзамена. Нам некогда было почивать на лаврах: впереди трудовое лето. Наученные горьким опытом первого стройотряда, мы решили поехать куда-нибудь подальше от провинциальной областной серости. Куда?
− Сейчас все порядочные люди ездят на БАМ, − сказал Олег. − Почему бы и нам не поехать в тайгу в район вечной мерзлоты. А? Ты − за романтикой, а мы − за деньгами.
− Да как туда попасть-то? − спросил я со вздохом. − У нашего института туда путевок нет. Я узнавал.
− Как говорят наши переводчики американских фильмов: «Положись на меня, дружище! Я возьму эту проблему на себя».
− Попробуй…
− Уже попробовал. Смотри. − Олег достал из внутреннего кармана пиджака две путевки с круглой фиолетовой печатью штаба ССО. − Едем?
− Ну ты и фокусник! Что за вопрос! Конечно!
− А ты знаешь, когда вылет?
− Когда?
− Завтра утром. Беги, собирайся.
И я побежал. Только не вещи паковать, а к зубному. Видимо на нервной почве, на последнем экзамене у меня разболелся зуб. Когда преподаватель с улыбкой ставил в зачетку «отлично» − как дёрнет! Ну, я и побежал к зубному. Он рассверлил зуб и поставил мышьяк. Велел прийти послезавтра. Я же явился раньше времени и попросил срочно запломбировать зуб. Когда стоматолог убрал мышьяк и сунул иглу в канал, я вскрикнул от боли.
− Нерв еще живой. Приходи завтра.
− Не могу, завтра утром улетаю на БАМ.
− Ну тогда терпи, бамовец.
Я извивался в кресле, как уж. Орал и покрывался потом. Мужик в белом, с улыбочкой доктора Менгеле вкручивал тонкий штопор в зубной канал и по частям выдирал оттуда живой розовый нерв. Наконец, экзекуция закончилась, и я, покачиваясь от боли и головокружения, вышел из клиники и побрел на остановку трамвая.
В комнате общежития меня ожидало застолье: соседи отмечали завершение сессии и разъезд по стройотрядам. Я присел к распахнутому окну подышать. Боль потихоньку отступала. Будто утекала куда-то вниз, сквозь пятки, в землю. К нам в комнату зашел и подсел ко мне на кровать библиотекарь дядя Коля. Он постоянно носил подмышкой уникальные книги, знал всех читателей поименно и любил захаживать «на огонек».
− Что, Юрик, на БАМ собрался? Вот тебе журнал на дорожку. Там удивительная повесть «Чукоча». Тебе понравится. Почитаешь. Вернешься. Посидим. Помолчим. Потом все расскажешь.
Я поблагодарил старика, сунул журнал в рюкзак, на меня навалилась тяжелая усталость, и я уснул. Проснулся на рассвете. Вспомнил, что сегодня улетать, подскочил на кровати и побежал в санузел. Там отдраил зубы, полюбовавшись новой сверкающей пломбой, побрился и − посвежевший − вернулся в комнату надевать рюкзак.
В восемь утра я уже сидел на площади Свободы в центре округлого газона на рюкзаке в обнимку с мрачным помятым Олегом и свежей улыбающейся Ирэн. Откуда-то из соседних домов долетала песня Аллы Пугачевой: «Лето, ах лето, лето красное, будь со мной» − кто-то, видимо, или рано проснулся или не ложился вовсе. Ирэн говорила, что согласно плану гастролей в июле в Нижний приедет какая-то очень продвинутая группа. Она обязательно перезнакомится со всеми солистами и обязательно познакомит нас с Олегом. Потом в неё просто обязательно влюбится какой-нибудь волосатый гитарист. «Ну, посмотрите на меня, мальчики, разве можно не влюбиться в такую красотку!» …И увезет её в дальние страны в большой белый особняк с пальмой и бассейном во дворе.
А в это время командир отряда Митрич нас пересчитывал и переспрашивал. По словам Ирэн мощной шевелюрой до плеч и белой бородой он походил на короля Людовика Четырнадцатого. А еще он попросил нас проверить, не забыл ли кто из бойцов захватить с собой по три кило картошки и лука. Разумеется, мы забыли. Пришлось подниматься и тащиться в овощной отдел гастронома. Пока мы набивали рюкзаки овощами, со стороны площади раздались гудки автобуса-экспресса до аэропорта: это звали нас с Олегом. Там уже все собрались и заняли места в автобусе. Ирэн попрощалась с нами и села в одну из машин такси. В путь!
В полете нас укачало, не только нас с Олегом, но и остальных троих коллег, усиленно прощавшихся с альма-матерью до самой осени. Командир Митрич сурово заявил, что с подъемом на борт лайнера он объявляет сухой закон. Я вздохнул с облегчением: наконец-то. А еще он порылся в сумке, достал оттуда нечто мятое цвета хаки и протянул нам:
− Нате вот, переоденьтесь, а то похожи не на бойцов союзного стройотряда, а, прошу прощения, на каких-то помятых провинциальных студентов.
Что есть то есть… Мы со вздохом развернули свертки цвета хаки. Это была парадная форма бойцов ССО. В кармашках лежали яркие шевроны. Нам их предстояло еще пришивать. Спешно, на руках, но аккуратно. Словом, началась трудовая жизнь.
В дороге мы таскали на себе рюкзаки, ящики с бензопилами, пересаживались из одного самолета в другой. Перепутали время и место, напрочь забыв географию. Где-то между Читой и Якутском глядел я в окно иллюминатора на леса и реки под крыльями нашего Ил-18 и мучительно думал. Чтобы оправдать такой дальний марш-бросок нужна очень веская причина. Какова она? Строить БАМ? Наверное, эта дорога имеет важное стратегическое значение. Только я-то какое имею к этому отношение? Заработки? Не думаю, что пара-тройка лишних сотен рублей могла бы заставить меня лететь на противоположную сторону земли. Так что? Подвиги комсомольской юности, о которых принято рассказывать детям и внукам? Ничего я тогда не понял…
Наконец, на пределе усталости на пыльном раздолбленном автобусе добрались до поселка Нерюнгри, забрели в брусчатое рабочее общежитие, рухнули на нары и проспали десять часов подряд.
Наутро Митрич повел нас на окраину поселка, завел в тайгу и показал размеченную дощатой обноской поляну:
− На месте этих колышков мы должны вырыть ямы метр на метр, глубиной − полтора. Потом ставим в них бревенчатые сваи, засыпаем и поверху связываем брусчатым ростверком. Таких объектов у нас шесть. Берите инструмент и копайте!
− Понятно, − проворчал Олег. − Работка для каторжников и будущих руководителей производства.
− А как вы думаете, из инфантильных студентиков получаются директора? − взвизгнул фальцетом командир. − Пока не понюхаешь робы, пропитанной собственным потом, не сумеешь оценить созидательный труд граждан, которыми ты обязан руководить и вести их в необозримые светлые высоты коммунизма. Повторить? Не надо. За работу! Обед в час дня.
Копали мы с рассвета до заката. Лом, кирка, лопата − оказались бесполезными. Мы выковыривали плоские камни из вечного льда молотком, зубилом и кованой скобой. Снизу знобил мороз, сверху жарило горячее солнце. Со всех сторон атаковали эскадрильи комаров, мошкары и гнуса. Раз в час мы прерывались на пятиминутный отдых. По окончании пятой минуты раздавался пиратский вопль Митрича: «Романтики! В яму!» Надо отдать должное командиру − он вкалывал наравне с нами, а после заката еще и сидел в углу барака за нарядами и процентовками. Он вызывал у нас уважение еще и тем, что по всей коже имел глубокие рубцы − последствие укусов какой-то гнусной мошки, с которой познакомился на берегу Ледовитого океана. После её укуса кожа гниёт, от чего остаются «на память» отвратительные глубокие рубцы. Митрич представлял собой тип «вечного студента», учился седьмой год и каждое лето выезжал в Сибирь. Ходили слухи, что он поставил себе цель заработать миллион рублей, и, видимо, осталось копить ему совсем немного.
После ужина мы ложились на нары, унимая ноющую боль в спинах. Кто-то писал письма, кто-то читал, кто-то разговаривал с соседом. По рукам ходили книги. Самые интересные, за которыми выстроилась очередь, были «Особый район Китая» Владимирова и «Пятьдесят лет в строю» графа Игнатьева. Я пустил по рукам свой журнал с повестью Филимонова «Чукоча» и пьесой Арбузова «Жестокие игры».
Перед текстом повести имелось предисловие, в котором говорилось: «Владимир Филимонов − авантюрист с доброй жилкой. В молодости нашёл за Полярным кругом красивейший изумруд, который оставил себе на память. Но приятели эту тайну доложили милиции. Человека посадили в Бутырку, где ему быстро перебили нос и сломали челюсть. А Филимонов в ответ за два присеста написал повесть «Чукоча» — про собаку, которую предал человек». Мне там понравилась фраза: «В то лето я хорошо расходился и без труда проходил 50-70 километров в день, по болотам и таёжной чащобе».
В пьесе Арбузова нашел песню, которую стал напевать во время работы:
Я мало ел и много думал,
Ты много ел и мало думал,
А в результате − как же так? −
Ты умница, а я дурак.
Пока до меня дошла очередь на прочтение мемуаров «красного» графа Игнатьева, мне казалось, что я знаю содержание романа почти наизусть − так живо обсуждалась книга населением барака. Мне заранее стало известно, что после революции царского атташе Советы не признали. Он перевел миллион царских червонцев на свой личный счет и оберегал их от попыток жуликов присвоить. Сам жил в пригороде Парижа и зарабатывал выращиванием шампиньонов в подвале своего домика, продавая их в рестораны. Честно сказать я вовсе не сочувствовал графу: деньги он передал коммунистам, и вряд ли они пошли на что-нибудь полезное. Лучше бы нищим русским эмигрантам раздал… Но вот, когда очередь дошла и до меня, нашел-таки то, что другие проглядели. Оказывается, наш военный атташе в Париже граф Игнатьев стоял у истоков «Ситроен».
«После размещения во Франции заказов на полевые гранаты у меня еще долго оставался на руках невыполненным полученный из России заказ на шрапнели. В конце концов Бакэ указал мне на какого-то Ситроена:
− Это не то банкир, не то торговец, но во всяком случае не промышленник. Говорят к тому же, что отец его − выходец из вашей Одессы. Его настоящая фамилия Цитрон.
На следующий день в мой кабинет вкатился быстрым, энергичным шагом маленький человек лет сорока в безупречной черной визитке, с маленькой ленточкой Почетного легиона в петлице.
− Андрэ Ситроен! − назвал себя вошедший. − Меня прислал к вам генерал Бакэ, − начал Ситроен. − Вот это, − он обвел пальцем громадный светло-розовый прямоугольник, − это законтрактованная мною земля. Я и предлагаю построить на ней большой завод. Дайте мне ваше задание, и через шесть дней я представлю детально разработанный как технический, так и финансовый проекты.
Я передал Ситроену документацию.
Заказ был выполнен с минимальным опозданием и без единого процента брака.
Через несколько дней после заключения перемирия в Компьенском лесу Ситроен, неожиданно мне позвонил по телефону и просил заехать к нему на завод.
− В течение скольких лет, по вашему мнению, не будет войны? − задал он мне вопрос.
− В течение по крайней мере десяти лет, − ответил я.
− А что бы вы сказали, если бы я предпринял поход против вот этого господина? − И он указал на противоположный берег Сены, где дымились трубы мощного автомобильного завода Рено в Бийянкуре.
− Конкуренция тяжела, − ответил я, − но если выпускать машины по более низкой цене, то рынок для них, по-моему, уже создан самой войной.
Так рассуждали мы с Ситроеном и оставили открытым только один вопрос: создавать ли пятисильные машины или остановиться на слабейших из появившихся в ту пору типах десятисильных американских «фордов».
− Я решение принял, − заявил Ситроен. − Приглашаю вас приехать через неделю на наш завод.
Как по мановению волшебного жезла, опустел завод. Рабочая площадка была, как и до постройки завода, готова к установке нового оборудования. Ситроен, постепенно открывая цех за цехом, развертывая и механизируя производство, занял через два-три года второе после Рено место во французской автомобильной промышленности.»
Близость нашего городка с Китайской границей подогрела интерес к книге «Особый район Китая», где описывалась молодость «великого кормчего» Мао Дзэ-дуна. И там мне удалось найти кое-что странное:
«Мао Цзэ-дун пригласил Южина: обучал Игоря Васильевича игре в мацзян. За игрой тот заметил: «Товарищ Мао Цзэ-дун, раньше в Особом районе строго наказывали крестьян, тайно производящих опиум, а теперь этим легально занимаются войска и учреждения во главе с коммунистами».
Мао Цзэ-дун не удостоил его ответом. Разъяснения дал Дэн Фа: «Прежде Особый район вывозил на внешний рынок соль и соду. Мы снаряжали в гоминьдановские провинции караваны вьюков соли и привозили назад тощую сумку денег. И всего единственную! Теперь отправляем жалкую сумку опиума, а назад пригоняем караван с вьюками денег. На эти средства покупаем у гоминьдановцев оружие и будем лупить им тот же Гоминьдан!»
Или вот еще про кулинарные привычки великого кормчего:
«Мао Цзэ-дун поглощал перец и, потягиваясь в шезлонге, выпытывал у меня: «Сталин − революционер? А любит красный перец?.. Настоящий революционер обязательно ест красный перец...» Он отхлебнул из кружки и заметил: «Александр Македонский наверняка обожал красный перец. Он великий человек и революционер в своем деле. И Сталин, конечно, ест перец. Ешь перец и ты, Сун Пин. Давай, если ты революционер...»
Мао Цзэ-дун, не морщась, закладывал в рот стручок за стручком, сдабривая их глотками ханжи. Надо отдать должное: пьет он изрядно и не теряет контроля над собой.»
А вот и движущая сила китайской революции:
«По собственному признанию Мао Цзэ-дуна, одной из любимых книг его молодости была «Великие герои мира». Он в восхищении перед знаменитыми завоевателями, царями и всеми, кто сумел утвердиться на вершине «человеческой пирамиды»...»
Чем более отупляла нас работа, тем больше тянулись мы к книгам. Обсуждали чуть не каждый занятный абзац. От частного переходили к всеобщему. Порой казалось, что не землекопы, сидя на нарах, развлекаются на досуге, а дипломаты заседают на сессии ООН.
На танцах я познакомился с замечательной девушкой Лидой. Она всё делала очень красиво и старательно: работала, одевалась, кушала, танцевала и, конечно, читала. Именно эта девушка «открыла» для меня Владимира Солоухина. Как-то она принесла мне в столовую, которая вечером превращалась в клуб, книгу, обернутую в ватман. Я открыл наобум и прочел отрывок из «Славянской тетради», посвященный каверме:
«Конечно, все организовал Станислав. Он накануне рассказывал мне, что когда люди в Родопах собираются в одно место на праздник, то зажигается несколько сот костров. Людей собираются тысячи и десятки тысяч, но не на каждого же свой костер. И вот тогда начинаются «каверме». Иногда готовят одновременно четыреста каверме, можете вы себе представить?
Я не мог себе ничего представить, потому что не знал, что такое каверме, а Станислав отказался объяснять и рассказывать: рассказать будто бы невозможно, как хорошее стихотворение. Надо знать самому. Однако я понял все же, что дело связано с бараниной.
Ну что мне было сказать? В горах Тянь Шаня, в киргизских кочевых юртах, усевшись вместе с аксакалами в тесный кружок вокруг казана, мы наслаждались бишбармаком. Как раз перед поездкой в Болгарию я путешествовал по Дагестану, будучи в гостях у Расула Гамзатова. Молодые отварные барашки (особенно те части, где ребра) будут сниться мне и на смертном ложе. Вдоль и поперек я проехал Грузию. Шашлык по карски, шашлык на ребрышке, шашлык бастурма – все это нам доподлинно известно. И ткемали к шашлыку, и сочная, зеленая гора цицматы, и кинзы, и молодой барбарис, и главное – парок, когда разрежешь напополам зарумянившийся кусок мяса. …»
Я увлекся, невольно стал читать вслух. Вокруг нас за столом сидели и пили чай десятка два бойцов. После пригорелой рисовой каши и пустого чая у нас громко заурчало в животах. В меня полетел тапок, потом алюминиевая ложка. Уклонившись от снарядов, я упрямо продолжал:
«…Можно ли было меня удивить теперь рассказами про баранину, если бы даже она и называлась «каверме»? В первое время мы смотрели, как это делает старик родопец. Если бы все закончилось за полчаса, нам не пришлось бы узнать тонкостей его искусства. Старик взмок, беспрерывно вращая кол, а бока овцы не начали даже и румяниться. Мне стало совестно стоять над работающим стариком, и я занял его место.
Пообедали мы давно. Может быть, поэтому способ приготовления каверме показался мне несколько замедленным. Надо сказать и то, что мы крутили овцу около огня беспрерывно четыре часа двадцать минут. Снаружи образовалась ровная, темно коричневая, как потом выяснилось, хрустящая, прямо таки ломающаяся корочка.
Теперь я должен признаться, что до каверме я не знал, что такое баранина и что такое вкусное мясо вообще. А ведь это самый первобытный способ приготовления. Сочная, как апельсин, впитавшая в себя ароматы родопских трав и сохранившая их в себе во время готовки баранина производила впечатление самого тонкого, самого изысканного блюда.
Когда мы кончили трапезу, костер догорал. Над Родопами взошла луна. Шум реки сделался явственнее. Заглушая его, болгары пели протяжные родопские песни, дошедшие из тьмы веков.»
− Книгу даю тебе с одним условием, − строго сказала Лида, сверкнув карими глазами. − Никому ее не передавать. У нас за ней целая очередь. Так что читай быстрей и послезавтра вернешь лично мне в руки.
В том сборнике были повести «Черные доски», «Славянская тетрадь» и «Письма из Русского музея». Владимир Алексеевич писал о тысячах разрушенных церквей, разграбленных иконах и ценностях. Писал смело, жестко, без оглядки на цензуру.
«С начала тридцатых годов началась реконструкция Москвы. Но еще Владимир Ильич Ленин в беседе с архитектором Жолтовским дал твердое указание (можно найти в соответствующих документах), чтобы при реконструкции Москвы не трогать архитектурных памятников.
Да и не везде была реконструкция. Лучше всего об этом говорит то, что на месте большинства замечательных, удивительных по красоте и бесценных по историческому значению древних памятников архитектуры теперь незастроенное, пустое место. Я хочу злоупотребить вашим терпением и назвать хотя бы некоторые из них.
Перед входом в ГУМ со стороны Никольской улицы (улица 25 Октября) вы замечали, вероятно, никчемную пустую площадку, на которой располагаются обычно продавцы мороженого. Здесь стоял Казанский собор, построенный в 1630 году.
Наверно, вы знаете стоянку автомобилей там, где Столешников переулок выходит на Петровку. На этом месте стояла церковь Рождества в Столешниках XVII века.
На Арбатской площади со стороны метро, где теперь совершенно пустое место, поднималась красивая церковь XVI века.
Напротив Военторга украшала Воздвиженку (проспект Калинина) церковь в стиле южнорусской деревянной архитектуры, построенная в 1709 −1728 годах.
Кстати, в этой церкви венчался великий русский сатирик Салтыков-Щедрин. На Гоголевском бульваре, где сейчас дешевенькие фанерные палатки, возвышалась церковь Покрова на Грязях, построенная в 1699 году.
Я продолжу перечень, но более схематично.
Церковь XVI века на углу улицы Кирова и площади Дзержинского. Сломана. Теперь пустое место.
Церковь Фрола и Лавра (1651−1657 годы) на улице Кирова, наискосок от почтамта. Сломана. Пустое, захламленное место.
Церковь XVII−XVIII веков на углу улицы Кирова и улицы Мархлевского. Сломана. Пустое место. Фанерные палатки.
Церковь 1699 года, в которой крестили Лермонтова. У Красных ворот. Сломана. Сквер.
Церковь XVI века − угол Кузнецкого моста и улицы Дзержинского. Сломана. Стоянка автомобилей.
Церковь с шатровой колокольней 1659 года на Арбате против Староконюшенного переулка. Сломана. Пустое место. Трава.
Шатровая колокольня 1685 года на улице Герцена. Сломана. Скверик.
Церковь 1696 года на Покровке. Сломана. Сквер.
Церковь 1688 года на улице Куйбышева. Сломана. Сквер.
Памятников архитектуры в Москве уничтожено более четырехсот, так что я слишком утомил бы вас, если бы взялся за полное доскональное перечисление.
Жалко и Сухареву башню, построенную в XVII веке. Проблему объезда ее автомобилями можно было решить по-другому, пожертвовав хотя бы угловыми домами на Колхозной площади (универмаг, хозяйственный магазин, книжный магазин). Жалко и Красные и Триумфальные ворота.
Может быть, вы знаете, что многие уничтоженные памятники были незадолго перед этим (за два, за три года) тщательно и любовно отреставрированы? А, знаете ли, что площадь Пушкина украшал древний Страстной монастырь? Сломали. Открылся черно-серый унылый фасад. Этим ли фасадом должны мы гордиться как достопримечательностью Москвы? От его ли созерцания увлажнятся глаза какого-нибудь нового Кнута Гамсуна? Никого не удивишь и сквером и кинотеатром "Россия" на месте Страстного монастыря. Сорок лет строилось на народные деньги (сбор пожертвований) грандиозное архитектурное сооружение − храм Христа Спасителя. Он строился как памятник знаменитому московскому пожару, как памятник непокоренности московской перед сильным врагом, как памятник победы над Наполеоном. Великий русский художник Василий Суриков расписывал его стены и своды. Это было самое высокое и самое величественное здание в Москве. Его было видно с любого конца города. Здание не древнее, но оно организовывало наряду с ансамблем Кремля архитектурный центр нашей столицы. Сломали... Построили плавательный бассейн. Таких бассейнов в одном Будапеште, я думаю, не меньше пятидесяти штук, притом, что не испорчен ни один архитектурный памятник.
Кроме того, разрушая старину, всегда обрываем корни.»
Кто ему позволил? Каким образом вышла такая книга на запретную тему? Как ее пропустил КГБ?
Я спросил об этом Олега. Он сказал, что Солоухин служил в Кремлевском полку. Когда в 1945-м приехал Черчилль, сняли документальный фильм, как он всматривался в лица кремлевских курсантов. Так вот, смотрел он так пристально на юного Володю Солоухина – высокого плечистого блондина с синими глазами. Сталину английский премьер выразил свой восторг русским воином. После этого Сталин вызвал Володю и спросил, чем его отблагодарить? Володя тогда уже посещал литературные курсы с участием знаменитых поэтов и писателей. Писал свои стихи. Начинающий поэт попросил издать книгу его стихов. Сталин дал указание издать. И после этого Солоухин стал «неприкасаемым». Его книги регулярно выходили в свет и мгновенно раскупались. Он не скрывал своих монархических взглядов, носил перстень с изображением царя Николая Александровича, упрямо по-владимирски «окал». Даже всемогущие начитанные интеллигенты из КГБ в генеральских погонах, отвечающие за работу с интеллигенцией, искали его дружбы и напрашивались к нему в собутыльники.
Так мы жили на вечной мерзлоте, согреваясь работой, общением и чтением. После завершения земляных работ, на наши ростверки приходили монтажники. Они за три-четыре дня монтировали из щитов барак. Следом привозили веселых отделочниц, которые раскрашивали стены в яркие цвета. Потом эти радужные бараки заселяли аборигены. Мы принимали участие в оцеплении и видели их сумасшедшие глаза и слышали крики: «А ты перезимуй тут в палатке при шестидесяти градусах мороза с ветром!» Но удовлетворение мы получали: приятно было чувствовать себя благодетелями. Только чтобы поселить в теплые финские дома этих героев БАМа − за этим стоило лететь на другую сторону земли.