Geum.ru

А. Г. Гачевой и С. Г. Семеновой

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   43
Толстой. 49, 73). Впрочем, Толстой, по крайней мере в первые годы знакомства, время от времени и бывал готов, как писал В. И. Алексееву, «защитить» взгляды «Московского Сократа». Так, по свидетельству самого Федорова, в конце 1881 г. Толстой вместе с В. С. Соловьевым защищал читанное им «Предисловие» к ответу Достоевскому «против Страхова» (см. Т. IV наст. изд.. с. 48, 216). А спустя несколько лет выступил с изложением идей Федорова перед членами Психологического общества. Однако эти случаи были единичны и не удовлетворяли Николая Федоровича. С. Л. Толстой, один из сыновей писателя, вспоминал: «При каждой встрече с моим отцом он (Федоров. — Сост.) требовал, чтобы отец распространял эти идеи. Он не просил, а именно настойчиво требовал, а когда отец в самой мягкой форме отказывался, он огорчался, обижался и не мог ему этого простить» (С. Л. Толстой. Очерки былого. Тула, 1968, с. 185).

В процессе общения с Толстым, особенно интенсивного в первой половине 1880 х гг., начинает нарастать, прежде всего со стороны Федорова, сознание принципиальной разницы их основных подходов и установок. Особенно отчетливой эта разница была в отношении писателя и мыслителя к христианству. Толстой брал в Христовом учении его нравственную сторону, признавал в нем лишь то, что дает «самый простой, ясный, практический смысл для жизни каждого отдельного человека» (Толстой. 23, 423). Догматика, метафизика, обрядовость христианской религии отрицались им как нелепость и ложь. Федоров же увидел в благой вести Христа прежде всего ее «онтологический», «космический» смысл: обетование будущего преображения природного мира в иной, не-природный, бессмертный, божественный тип бытия (Царствие Небесное). И не только обетование, но и призыв к активному участию человечества в деле обожения. Этическое учение Христа Федоров, в отличие от Толстого, мыслил неразрывным с конечными целями христианства; будучи же оторваны от последних, нравственные заповеди, по его убеждению, превращаются в прекраснодушную мечту, заведомо недостижимую в условиях падшего природного порядка вещей.

Толстой много и часто говорил о необходимости «делать порученное нам дело Божие», о том, что «человек есть орудие высшей силы, Бога, через которую Он делает свое дело» (Толстой. 66, 391), — на первый взгляд эти слова перекликаются с федоровским представлением о человеке как соработнике Творца, но как по-разному понимают мыслители объем предстоящего человеку дела! Если у Федорова тут — поистине вселенский размах (регуляция природы, победа над смертью, восстановление всех когда-либо живших, благое творчество в преображенном мироздании), то у Толстого — это просто жизнь, праведно прожитая, в любовном общении с другими людьми. Весьма характерно встречающееся у писателя сравнение человеческой жизни с трудом заводского рабочего, который «может знать только то, когда он содействует и когда не содействует общему делу, но не может знать всего устройства завода и цели, для которой он работает», эта цель «не может быть даже вполне понятна ему» (там же).

Особенно возмущало Федорова отношение Л. Н. Толстого к основным христианским догматам: Троичности Бога и воскресения. Само отрицание их писателем было понятно: коль скоро религиозное делание всецело ограничено для человека его земной жизнью — а именно так веровал Толстой, — эти догматы, относящиеся к области трансцендентного, для выхолощенного христианства оказывались излишними. Для Федорова же они, напротив, — краеугольный камень истинной, совершеннолетней веры. Ведь в догмате Троичности, подчеркивал мыслитель, просвечивает принцип совершенного, божеского мироустроения (нераздельность-неслиянность), который должен быть проведен во всех сферах жизни и человеческой, и природной, уничтожив ту «двойную непроницаемость» вещей этого мира (в пространстве и во времени), о которой так четко позднее скажет В. С. Соловьев в работе «Смысл любви». А воскресение Христа — прообраз грядущего всеобщего воскресения, которое стяжается трудом всего человечества (об идейных взаимоотношениях Толстого и Федорова и их расхождениях на религиозной почве см.: В. А. Никитин. Указ. соч., с. 123-130).

Разные акценты, у Толстого — этический, у Федорова — онтологический — в понимании христианства отражали то существенное различие в содержании, точнее, в первичном пафосе их учений, которое заключалось в подходе к природе и ее основным законам. Если автор «Философии общего дела» ставил задачу преодолеть сам природный способ существования, то Толстой этот способ принимал: «...жизнь есть жизнь, как она есть. Человек живет, совокупляется, рождает детей, воспитывает их, стареется и умирает. Дети его вырастают и продолжают его жизнь, которая, не прерываясь, ведется от поколения к поколениям, точно так же, как ведется все в мире существующее, камни, земля, металлы, растения, звери, светила и все в мире» (Толстой. 23, 398-399). И в утопии его христианской мировой общины, где царят братство, любовь, справедливость, человечество отнюдь не пытается проникать в тайны мира, а тем более преобразовывать его законы. (О том, как Федоров относился к нравственному учению Л. Н. Толстого, см. преамбулу к «Статьям о Л. Н. Толстом» — Т. II наст. изд., с. 487-488.)

Своего рода перелом в отношении Федорова к Толстому, по всей вероятности, произошел в 1884—1885 гг. — после выхода в свет сочинений «В чем моя вера» (оно было запрещено цензурой, но фактически все экземпляры, будучи увезены в Петербург, осели «наверху» и разошлись по частным собраниям; сочинение широко было известно в гектографированных, литографированных и рукописных копиях) и «Так что же нам делать?» Первое из них обнажило всю несхожесть, вплоть до противоположности, отношения двух мыслителей к христианству (разбору главы этого сочинения посвящена самая ранняя из дошедших до нас заметок Федорова о Толстом). Второе, несмотря на то, что многое в нем шло от Федорова (критика «общества по типу организма», протест против ложно направленных науки и искусства, утверждение, что «первая и несомненная обязанность человека есть участие в борьбе с природою за свою жизнь и жизнь других людей» (Толстой. 25, 380)), — тем не менее ограничивало разрешение вопроса «что делать?» сугубо социальной сферой, сужало его до вопроса «о бедности и богатстве», что, по мысли Федорова, не только не вело к действительному разрешению, но еще и вольно или невольно могло способствовать усилению сословной розни.

Точка зрения Федорова на Толстого в середине 1880 х гг. устанавливается окончательно: Толстой «великий художник» и «плохой философ», и это превращение «великого художника в плохого философа» мыслитель не может ему простить. Известно, что Федоров высоко ценил «Войну и мир» (см. оценку эпопеи в статье «"He-делание" ли или же отеческое и братское дело?» — Т. II наст. изд., с. 362), в первой печатаемой здесь заметке о Толстом он тепло отзывается о трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность». Федоров указывал на противоречие между художественным даром Толстого и его нравственно-философскими устремлениями, тенденциозными по сути: прежде всего это касалось отношения к смерти (см. примеч. 2 к «Статьям о Л. Н. Толстом» — там же, с. 488). Удовлетвориться одной проповедью нравственного самоусовершенствования перед лицом судьбы и смерти, по убеждению философа «общего дела», невозможно: ей одной не избыть трагизма смертного бытия.

Идейные разногласия с Федоровым все больше осознавались и самим Толстым. Свидетельство тому — разговор с И. М. Ивакиным, зафиксированный последним в его дневнике от 5 июля 1885 г., где четко сформулированы различия в понимании конечной цели (см.: И. М. Ивакин. Воспоминания (фрагменты) // Т. IV наст. изд., с. 519). И иной раз эти разногласия вызывали в писателе досаду и раздражение: «Колол дрова, ходил, встретил Николая Федоровича и с ним беседовал. У него вроде как у Урусова в жизни и книгах не то, что есть, а то, что ему хочется. И интонации уверенности удивительные. Всегда эти интонации в обратном отношении с истиною. Ему пластырь надо» (Толстой. 50, 23).

Из воспоминаний И. М. Ивакина, представляющих собой важнейший источник к истории взаимоотношений Л. Н. Толстого и Н. Ф. Федорова второй половины 1880 х гг., явствует, что негативная оценка Федоровым религиозно-нравственного учения Толстого к тому времени не только устоялась, но и открыто им высказывалась — и самому Толстому, и окружающим. Многое из того, что тогда услышал от мыслителя Ивакин, повторится в статьях и заметках Федорова о Толстом уже в 1890 е годы. Вообще, 1886—1889 гг. для Толстого и Федорова — этап крайне противоречивый; в их идейном диалоге доминируют полемические ноты, и в то же время Толстой время от времени настойчиво ищет встреч с Федоровым, а Николай Федорович, несмотря на резкость критики толстовства, нет-нет да и откликнется близким ему мыслям, как то произошло, например, весной 1889 г., в период работы Толстого над статьей об искусстве (подробнее см. примеч. 101). Тогда же, во второй половине 1880 х, Н. Ф. Федоров, по свидетельству Ивакина, становится инициатором и принимает самое непосредственное участие в передаче рукописей Л. Н. Толстого в Румянцевский музей.

Острота критики Федоровым Толстого, нараставшая от года к году по мере разворачивания религиозно-философской системы писателя (своего апогея эта критика достигла в 1893—1894 гг., когда были напечатаны «Неделание», «Царство Божие внутри вас», «Христианство и патриотизм», и в 1900—1901 гг. (выход в свет статьи «Не убий» и «Ответа на определение синода...»)), во многом объяснялась тем, что оба, и Толстой, и Федоров, принадлежали к одному типу мыслителей: они не были отвлеченными, «кабинетными» философами, а стремились указать человечеству «путь жизни», «путь спасения». Именно поэтому Федоров, глубоко сознававший ответственность всякого учительного слова, которое призвано повести за собой людей, был столь резок и непримирим к толстовской проповеди (как к указанию ложного пути) и не раз повторял, что Толстой говорит и пишет, не думая о последствиях, не заботясь о том, к чему может повести исполнение его «заповедей» (см.: И. М. Ивакин. Указ. соч. // Т. IV наст. изд., с. 523, 536, 544-546).

Впрочем, осенью 1891 г., несмотря на идейное расхождение, Н. Ф. Федоровым была сделана еще одна, уже последняя попытка подвигнуть Толстого к содействию своим проектам. На этот шаг он решился в экстремальной ситуации голода 1891 г., желая привлечь внимание русской общественности к идее атмосферической регуляции (см. примеч. 56). Однако никаких практических последствий обращение к Толстому (через И. М. Ивакина) не имело, в начале 1892 г. последовал резкий разрыв (см. примеч. 138) и более Федоров уже не искал содействия Толстого. Напротив, в письме Н. П. Петерсону (между 25 сентября и 30 октября 1893 г.), говоря о новом своем проекте — повсеместного построения Троицких школ-храмов — и о предпринятых им шагах по его обнародованию, замечал: «Хуже же всего искать покровительства Л. Н. Толстого [...]. Его покровительство гораздо пагубнее всякой вражды. Этот мнимый противник войны есть враг всякого примирения и сеятель вражды. Что может быть хорошего в этом старании выдвинуться напоказ, да еще при помощи Толстого!» (Т. IV наст. изд., с. 259).

После разрыва в 1892 г. Л. Н. Толстой и Н. Ф. Федоров виделись очень редко — лишь тогда, когда Толстой бывал в Румянцевском музее (см. письма Н. Ф. Федорова к Н. П. Петерсону и В. А. Кожевникову осени 1893 г.: «Недавно был в Музее автор "Страшного вопроса", разрешаемого не-думанием и не-деланием...» — Т. IV наст. изд., с. 261, 262). Последняя их встреча, по свидетельству Н. П. Петерсона, состоялась в 1897 г. (см. примеч. 138). В эти встречи Федоров резок с Толстым и прямо высказывает ему свое мнение о его публицистической деятельности. Всякие же попытки писателя к личному примирению решительно отвергаются мыслителем, считавшим, что такое примирение, при столь радикальном расхождении во взглядах, может быть только поверхностным и лицемерным. В неопубликованной статье А. Л. Волынского «Воскрешение мертвых», посвященной личности и идеям Федорова, читаем:

«Однажды Н. П. Петерсон был в гостях у Л. Н. Толстого. В это время небольшая компания собралась у В. А. Кожевникова. Тут были, между прочим, Бартенев (Ю. П. Бартенев. — Сост.), Ивакин и Северов (о С. М. Северове см. примеч. 5 к письму 161. — Сост.). Вдруг входит в гостиную Петерсон и говорит с некоторой торжественностью:

— Николай Федорович, я выступаю перед вами в качестве посланца от графа Л. Н. Толстого. Граф просит разрешения вновь войти в общение с вами, просит разрешения приехать к вам сейчас, чтобы с вами повидаться.

Н. Ф. Федоров вскипел и ответил:

— Нет, скажите этому лицемеру, что после его "Царство Божие внутри вас" я больше с ним ни в какое общение вступить не желаю.

Произнесены были слова эти, рассказывал мне С. М. Северов, грозно и решительно.

— Это ваше окончательное решение?

— Да, поезжайте и скажите!» (РГАЛИ, ф. 95 (А. Л. Волынский), оп. 1, ед. хр. 49, л. 5). Описанная Волынским сцена должна быть датирована 9 апреля 1899 г. Именно в этот день Н. П. Петерсон, вернувшись вместе с Н. Ф. Федоровым из Сергиева Посада и остановившись у В. А. Кожевникова, вторично посетил дом Л. Н. Толстого (см. примеч. 115).

Отношение Л. Н. Толстого к Н. Ф. Федорову в 1890 е гг. зафиксировано в дневниковой записи Ф. Г. Лазурского от 13 июля 1895 г., в которой последний приводит свой разговор с писателем в Ясной Поляне:

«Заговорили о Румянцевском музее и вспомнили библиотекаря музея, Николая Федоровича Федорова.

— Это святой человек, — сказал Лев Николаевич. — У него ничего нет; всякую книжку, которую он купит или ему подарят, он сейчас отдает в музей. Дома спит на сундуке и на газетах в маленькой комнатке, живет на квартире у какой-то старушки. Он, конечно, вегетарианец, но не любит и стесняется говорить об этом. А знаете ли, у него есть своя теория.

И Лев Николаевич рассказал что-то странное: Федоров никак не может примириться с мыслью, что человек умирает и что самые дорогие нам люди исчезают бесследно, и он создал теорию, как наука, при своем гигантском ходе вперед, откроет способы извлекать из земли останки — частицы наших предков, чтобы потом воссоздавать их вновь в живом виде.

Я не мог удержаться от улыбки, хотя и старался слушать серьезно, так как Лев Николаевич предупредил, что для свежего слушателя теория эта кажется плодом расстроенного ума, но на самом деле она не лишена смысла.

— Да, попробовали бы вы улыбнуться при нем, он вам задал бы. Я когда-то увидал в Румянцевской библиотеке книжку — списки полковников за такое-то число лет — и улыбнулся. Как он меня пробрал: "Это все нужно; мы не знаем теперь, зачем, но нужно; это все воспоминания о наших предках". Он меня теперь терпеть не может, во-первых, за то, что я не разделяю его теории, во-вторых, за то, что люблю смерть. По его теории, люди должны, с одной стороны, заниматься земледелием, чтобы посредством растений извлекать из земли частицы предков, а в некоторых местах должны существовать музеи, где свято должна храниться всякая строчка от предков. Для него служба в музее — это религия. А в науку и неограниченность ума человеческого он верит удивительно» («Литературное наследство». Т. 37-38, с. 465-466).

Это высказывание весьма характерно. Снова неизменное восхищение подвижническим образом жизни мыслителя; достаточно адекватное (хотя и огрубленное) изложение I главных идей учения — о путях воскрешения, о новой науке, о смысле и назначении музея (заметим — Толстой не касается религиозной стороны федоровских идей), и наконец, четко обозначен пункт принципиального расхождения — отношение к смерти. Причем, акцентируя этот пункт, Толстой не останавливается перед эпатажем, говоря о своей «любви к смерти», — и это спустя несколько месяцев после утраты любимого сына Вани, которую он перенес крайне тяжело.

С самого начала своего знакомства с Федоровым, идее воскрешения как высшей ступени нравственности, призыву к реальному преображению мира и человека Толстой противопоставил призыв к духовному, моральному воскресению: «не плотское и личное восстановление мертвых, а пробуждение жизни в Боге» (Толстой. 23, 392). В 1890 е же годы тема нравственного переворота, воскресения к новой праведной жизни становится центральной в его художественном творчестве: «Отец Сергий», «Божеское и человеческое», «Записки сумасшедшего», неоконченная драма «И свет во тьме светит» и, наконец, роман «Воскресение».

В черновых вариантах к «Воскресению» философские убеждения ссыльного революционера Вильгельмсона (в окончательном тексте — Симонсона) включают в себя элементы учения «всеобщего дела» — необходимость воскрешения всех умерших силами знания и труда самих людей: «Из остальных трех самый оригинальный был плешивый бородатый Вильгельмсон, тот черный мрачный человек с глубоко под лоб ушедшими глазами. Вильгельмсон был сын небогатого помещика. Он по студенческой истории был выгнан с первого курса. Решил пойти в народные учителя. Его арестовали за вольные мысли, которые он передавал ученикам, и связи с народниками и сослали в дальний уездный город Архангельской губернии. Там он жил один, питаясь одним зерном, и составил себе философскую теорию о необходимости материально воскресить всех умерших...

Нехлюдов не то что не полюбил его, но никак не мог сойтись с ним, в особенности, что со всеми добрый Вильгельмсон был особенно недоброжелателен и строг к Нехлюдову. В жизни Вильгельмсон был аскетом. Питался одним хлебом и был девственником» (Толстой. 33, 291). В приведенной характеристике Вильгельмсона, соединившей в себе некоторые черты физического облика (плешь, борода, глубоко запавшие глаза), образа жизни (аскетизм) самого Федорова с моментами биографии его ученика Н. П. Петерсона, также хорошо знакомого Толстому (студент, народный учитель), примечательно отношение этого персонажа к Нехлюдову: «был особенно недоброжелателен и строг». Тут у Толстого явно прорываются личные нотки — вспомним запись И. М. Ивакина: «Николай Федорович — за что он на меня сердится?» (Т. IV наст. изд., с. 528). Образ Нехлюдова, его духовные искания, его нравственное воскресение и образ Вильгельмсона, мечтающего «материально воскресить всех умерших», — прямая отсылка к взаимоотношениям самого писателя и Н. Ф. Федорова. В окончательном тексте романа личный, биографический подтекст линии Нехлюдов — Вильгельмсон был в значительной степени стерт: ссыльный, теперь уже Симонсон, развивал иную теорию — мир как единое органическое тело.

Итак, тот напряженный, всегда в той или иной степени полемически окрашенный диалог, который два мыслителя вели на протяжении 1880 х гг. при встречах, теперь, при крайней скудости личных контактов, фактически сведенных на нет открытым нежеланием Федорова даже говорить с Толстым, переходит на страницы их сочинений. В 1888—1894 гг. с большими перерывами Федоров работает над полемическим сочинением, направленным против учения Толстого, «В защиту дела и знания, против автора "не-думания" и "неделания", или научил ли нас чему голод 1891 года?» (окончательное название «"Неделание" ли или же отеческое и братское дело?» — см.: Т. II наст. изд., с. 342-370). Толчком к этой работе послужила публикация весной 1888 г. сочинения Т. М. Бондарева «Трудолюбие, или Торжество земледельца» и послесловия к нему, написанного Л. Н. Толстым и излагавшего собственные взгляды писателя на труд (полемический отзыв Федорова о толстовской статье, данный еще весной 1888 г., зафиксирован в «Воспоминаниях» И. М. Ивакина — Т. IV наст. изд., с. 545—546). Разбор этой публикации и составил самый ранний пласт текста статьи (Т. II наст. изд., с. 344-351). Он писался летом 1888, дополнялся летом 1889 гг., а в августе—сентябре 1889 г. был набело переписан Петерсоном, причем объем его тогда составлял 5 двойных листов (см. письмо 48 и примеч. 3 к нему). Письма Н. Ф. Федорова к Н. П. Петерсону 1890 г. не содержат сведений о работе над статьей против Толстого. По всей видимости, Федоров вернулся к ней в голодный 1891 г., продолжив работу и в 1892 г. (разбор статьи Толстого «Страшный вопрос» — Т. II наст. изд., с. 352-357). Летом 1893 г. очередной вариант статьи был готов, а затем в течение осени этого же года и зимы—лета 1894 г. переделывался и дополнялся новыми материалами (разбором статьи «Неделание», религиозно-философского сочинения «Царство Божие внутри вас», заметками по поводу Мордовско-Качимской школы, бескорыстный труд построения которой родителями, детьми, учителями мыслитель противопоставлял толстовскому «неделанию»). Критику положений толстовства Н. Ф. Федоров дополнял изложением собственных взглядов, дававших, по его убеждению, положительную альтернативу «отрицательным заповедям» Толстого. По предложению В. А. Кожевникова, выпустившего в конце 1893 и начале 1894 гг. двумя изданиями свою брошюру «Бесцельный труд, "не-делание" или дело? Разбор взглядов Эмиля Золя, Александра Дюма и графа Л. Н. Толстого на труд» (брошюра была написана под прямым влиянием Н. Ф. Федорова и содержала многие его мысли), Н. Ф. Федоров в каникулярное время 1894 г., находясь в Воронеже у Н. П. Петерсона, подготовил разросшуюся статью к печати (В. А. Кожевников намеревался издать ее за свой счет отдельной брошюрой). Осенью 1894 работа, получившая заглавие «В защиту дела и знания...», была представлена в цензуру, однако не получила разрешения на выход в свет (о цензурной истории работы Н. Ф. Федорова см. примеч. к письму 98 (преамбула)).

В последующие годы Федоров откликается на новые статьи Толстого небольшими заметками (все они были черновыми и не предназначались для печати) либо в письмах В. А. Кожевникову и Н. П. Петерсону. Несколько статей было написано им по поводу трактата Л. Н. Толстого «Что такое искусство?» (см. примеч. 101). Затем последовал единственный выход в печать со статьей «Разговор с Л. Н. Толстым» (см. примеч. 115), и снова заметки, заметки, заметки. В 1902 г. для предполагавшегося в издательстве «Скорпион» тома сочинений Федорова были сделаны машинописные копии статей «В защиту дела и знания...», «Толстой и братское единение» («В наше время, по словам Толстого...»), «Не убий», «Ответ Толстого Синоду заключает в себе под видом поругания православия изобличение самого себя...», «Помеченное 4 апреля произведение бездушного хулителя ("Ответ Синоду"), было ли оно писано...» (см. И. А. Савкин. Бумаги Н. Ф. Федорова из коллекции Института русской литературы //