Ипознани е
| Вид материала | Монография |
Теперь возможно подвести некоторые итоги в отношении первой, и решающей части разговора о Иммануиле Канте. Мы обнаружили в его раннем творчестве в полном объеме все основные черты того способа мышления, который ранее был назван нами приближением к своему миру сквозь мир-Другого. Мы можем сказать, что именно линия от двух оживляемых силой мышления Канта персонажей, противопоставляемых друг другу в начале ряда его работ, далее ведет к двум субличностям у Достоевского, спорящим героям его романов, а отсюда к реальному Другому, ценному для нас именно в своей полной субъектности – а значит, к психотерапии ХХ века.
Такой способ начинать свои рассуждения позволил молодому Канту достигнуть глубокого понимания человеческой натуры и всего происходящего вокруг. В работе, в итоге объясняющей природу зла в мире – а это глубоко философский вопрос, вопрос о зле мира и вселюбящем Создателе, Кант объясняет ситуацию так. Рассуждение начинается со слов: «Простая, естественная мысль столь часто повторяется, что… для людей с тонким вкусом делается противной… какое, в самом деле, достоинство в том, чтобы мыслить одинаково с толпой… утонченное заблуждение привлекательнее для самолюбия» [95, с.6-7]. Объяснение устойчивости «злых мыслей», получаемое в конце: «некоторые познания ценятся в итоге не потому, что они правильны, а потому, что они нам чего-то стоят». Это движение мысли, которое мы назвали бы «прямым»: тут мысль движется от внимания к реальным людям в их существовании и приходит, только после завершения этой части пути, к возможности дать некоторые философские ответы. В данном случае, на вопрос «о первоисточнике зла» («Опыт некоторых рассуждений об оптимизме»). Но как получается, что позже, в зрелости, мысль Канта начинает идти словно бы не в прямом, а в обратном направлении, двигаясь от наиболее общих философских проблем – к попытке найти ответы, в итоге, на сугубо человеческие вопросы вроде «что я должен делать?».
Но еще о прямом движении кантовской мысли. Эта мысль в действительности очень продуктивна. В «Опыте о болезнях головы» философ дает совершенно блестящее объяснение уже не нормы человеческого поведения и мышления, а их патологии, вскрывая совершенно конкретные механизмы, которые и есть способы существования этой патологии. Мы никак не можем согласиться в данном случае с оценкой Н.В.Мотрошиловой, считающей, что в этой работе, конечно, философ «не предлагает естественнонаучную, психиатрическую концепцию, которая истолковывает душевные болезни с точки зрения строгих научных методов» [161, с.328]. Но, продолжает известный отечественный историк философии, отчасти извиняет Канта то, что он «дает ценные практические советы, нацеленные на то, чтобы человек смог обрести душевное равновесие. А давать такие советы философ имел все основания: он сам достиг удивительной стабильности личности…».
Это мнение – не специалиста по человеческим проблемам, а специалиста в области философии (Мотрошиловой) чрезвычайно интересно вот в каком отношении. Эти строки опубликованы в 1991 г., и можно быть уверенными, что автор не знал о состоянии дел в современной европейской психотерапии: даже для самих европейцев смысл тенденций, обсуждавшихся во Введении, стал – и то лишь отчасти – ясен в последние 15-20 лет. А в отечественной философской науке, за исключением вечно «заочно битого» психоанализа [121];[122];[199]; и др., до 90-х годов не было внимания к феномену психотерапии. Вот это и делает интересными приведенные слова: в опоре на собственное, достигнутое своими усилиями, душевное равновесие знать, как может вернуть себе равновесие кто-то другой, и так, чтобы все это не относилось, очевидно, ни к «строгим научным методам»1, ни к психиатрическим концепциям – это и есть описание проекта психотерапии, только без объяснения того, почему это душевное равновесие действительно достигается. И для нас чрезвычайно важно, что эти, звучащие довольно точно, слова сказаны именно маститым историком философии – и именно в отношении никогда не слыхавшего о психотерапии философа Иммануила Канта. Сам Кант, в шутку, заканчивает названную работу словами о союзе врача и философа в лечении «болезней головы» и определяет лечение как подсказку – врачом и философом, сообща, природе этого конкретного человека другого пути очищения взамен того, который имеет место сейчас и который в своих внешних проявлениях обычно очень беспокоит общество, т.к. состоит в некотором опасном поведении человека. Вряд ли мы ошибемся, сказав, что никакая психотерапия ХХ века и не видит свою задачу иначе.
И еще несколько слов о том, как Кант (мы возвращаемся к словам Н.Мотрошиловой о все той же работе) не смог предложить серьезной «психиатрической» концепции. Он говорит - правда, в «Грезах духовидца…» следующее: «наглядные познания иного мира можно достигнуть здесь, не иначе чем лишившись части того разумения, которое необходимо для познания здешнего мира» [87, с.231]. Это сказано о человеке очевидно больном – и видящем «духов». А современные медицинские теории шизофрении, сложившиеся достаточно недавно и общепринятые теперь в мире, настаивают на том, что человек, видящий, например, «духов», может считаться больным только в случае, если к этому прибавляется еще и утрата им чего-то из возможностей и навыков, обычно имеющихся у человека и «необходимых» – как сказал Кант – «для познания здешнего мира». Советская психиатрия была исключена вплоть до середины 80-х годов из всех международных профессиональных организаций именно за то, что отечественная психиатрическая теория признавала человека больным уже только на основании наличия необычных высказываний – и именно такая теоретическая позиция создавала, как известно, возможность содержания в психиатрических лечебницах политических противников режима. Как видящих духов.
Итак, способ раннего Канта состоял в том, чтобы начинать с внимания к людям, их существованию, их переживаниям – и в итоге всегда работа перерастала «в философское размышление гораздо более широкого плана» [161, с.330]. Но мы можем расслышать уже в работах этого периода и совсем другие нотки. «Когда я наблюдаю у людей» – говорит философ – «то благородные, то низкие стороны, я упрекаю самого себя в том, что не силах найти точку зрения, с которой эти бьющие в глаза различия» сложились бы в непротиворечащее целое. Тут звучит сокрушенность и уныние. Двинемся теперь далее, к небольшой работе «Мысли, вызванные безвременной кончиной высокоблагородного господина Иоганна Фридриха фон Функа». Это – письмо матери неожиданно и рано умершего коллеги и ученика Канта, высоко ценимого им. Мысль Канта развивается там вроде бы уже известным нам образом. Он начинает со слов «Я вряд ли в состоянии выразить ту глубокую печаль, которая должна охватить» Вас – и обнаруживает чуть позже «несколько мыслей, возникших у меня в моем настоящем душевном состоянии» [94, с.18]. Но только нужно помнить, что это мысли человека, сказавшего: «…если бы я даже располагал надежнейшими и самыми радикальными средствами от болезней головы и сердца (глупости и хитрости – С.С.), то я все же еще призадумался бы, следует ли делать предметом общественного интереса этот старомодный хлам» [96, с.145] – то есть средства искоренения того, что уже всех устраивает. И вот среди мыслей, произносимых Кантом вроде бы не от своего имени, а от имени «человека вообще», есть такая: «Под влиянием таких размышлений мудрый человек… обращает внимание преимущественно на свое великое назначение после смерти» [94]. Дальше, после этого письма, обращения к живым людям в его работах становятся все более редкими.
Случайность? Но вот возможность подойти к тому же с совсем другой, казалось бы, стороны. Возьмем работу «Размышления о чувствах прекрасного и возвышенного». Она состоит из четырех разделов. Первый возможно назвать вводным или нейтральным в интересующем нас сейчас отношении. Второй рассматривает изменчивость отдельной человеческой души в ее становлении. Третий, озаглавленный «О различии возвышенного и прекрасного во взаимоотношении между полами», устанавливает наличие этих различий уже как неизменных и от человека не зависящих. Тут уже речь идет об объективной разделенности, и это готовит объективную разделенность будущей «Критики чистого разума». Четвертый раздел называется «О национальных характерах, поскольку они основываются на разном чувстве возвышенного и прекрасного» и показывает, как трансформации конкретных человеческих характеров в их развитии, происходящие внутри них, не меняют ничего во внешней определенности того, что у всех немцев один характер, а у всех французов другой. Мы видим тут, что человеческое скрылось внутри общего и универсального – и почва для мышления «критического периода» уже готова. Уходя в универсальное, Кант заново, окончательно, напоследок и применительно не к себе уже, а к противоположному полу называет то, от чего уходит: философия женщины, говорит он, «не умствования, а чувство» [91, с.154].
1.4.2. Критический период.
Перейдем к «критическому периоду» творчества Иммануила Канта – как, предположительно, реализации потребности в Другом в ее инобытии. Сам этот период история философии отсчитывает от выхода в свет «Критики чистого разума».
Кант, как мы обнаружили, к этому моменту покинул горизонт возможностей, разворачивающихся из непосредственного внимания к Другому. Вело ли его в этом разочарование, или другие чувства этого регистра – но он склонился к намерению начать движение с другой стороны. В поисках чего-либо наиболее общего для всех людей им взята способность к абстрагированию, понимаемая как надличностный феномен. Это надличностный разум, получивший у философа наименование «чистого разума»; индивидуальный опыт человеческих переживаний Кант поселяет в двух других феноменах, обозначенных им с помощью понятий «практического разума» и «способности к суждению». Сюда попадают неповторимые, не подлежащие обобщению аспекты мироощущения человека. Говоря – пока – общим образом, можно сказать, что структурирование внутреннего человеческого содержания произошло: традиционный рационализм (о котором мы говорили в связи с Р.Декартом) с его спекулятивным или же теоретическим разумом, не знавшим ни уровней, ни сторон, сменился представлением, согласно которому в разуме есть место и воле, и чувству.
Но нам потребуется гораздо более подробное рассмотрение того, как разворачивается мысль зрелого Канта. Мы предпримем такое рассмотрение на материале первого труда «критического периода». Главный вопрос, решаемый философом в «Критике чистого разума» – как возможны априорные синтетические суждения. Или, говоря иначе, каким образом мы можем получать приращение такого знания, которое мы никак не могли извлечь из опыта. Кант приходит к выводу, что субъект как бы делает в познании шаг навстречу миру, «встречает» мир его структурированием в опоре на априорные элементы мышления.
Важно проследить преемственность мышления философа в «критический период» относительно его исходного способа приходить к пониманию, каким мы увидели этот способ в предыдущем рассмотрении. Поэтому следует вновь вспомнить рассмотренные выше аспекты и далее выяснить, где теперь уже у зрелого Канта мы можем найти 1) готовность посмотреть на вещи глазами другой стороны; 2) идею признания и поддержки противоположной позиции с целью ее преодоления; 3) такое представление о двух равных по значению и действующих навстречу друг другу факторах, в котором бы подчеркивалось усиливающее влияние каждого такого действия, которое оно имело бы для противоположного фактора и 4) ключевую, в каком-либо смысле, роль чувств или внимания к ним в процессах познания.
Следует еще определиться в порядке рассмотрения. Есть основания избрать сейчас иной, чем исходный, порядок. Уже было сделано предположение, что изменения отношения к миру людей будут все дальше уводить философа от этого мира. То есть, от внимания к конкретному реальному человеку – к вниманию к «общечеловеческому», и от рассмотрения того, что присуще человеку только в его внимании к людям – к тому в человеке, что происходит независимо от того, кто или что перед ним. Можно думать, далее, что исходный принцип кантовского мышления, который мы выше идентифицировали как внимание к Другому в его субъектности, должен реализоваться вновь – но теперь как бы сквозь всю направленность мышления философа, в некоторой измененной форме и неузнаваемо для него самого. Но где искать следы этих процессов, и тем более как определить последовательность происходивших изменений? Понимая зыбкость почвы, на которую мы вступаем, возможно все же предложить следующий путь. Над первой «Критикой…» Кант работал десять лет – и в этот период почти перестал публиковаться. Сам этот факт хорошо известен, исследователи подчеркивают, что в этом видна глубина происходившей перестройки кантовского мышления, потребовавшей времени [161]. Теперь мы можем не просто предложить новое понимание того, в чем был смысл происходившей перестройки – но и назвали уже предположительно ее этапы. Тогда нужно думать, что именно в первом труде «критического периода» должны как-то отразиться интересующие нас процессы, и текст должен хранить их след. Как обнаружить его?
Один возможный путь здесь общеизвестен: это обращение к наброскам и ранним черновым вариантам, давно уже тщательно хранимым кантоведами. Однако логика самой обсуждаемой «терапевтической» парадигмы познания подсказывает и другую возможность. Во Введении было сказано, что внимание к происходящему в непосредственном взаимодействии двух людей, которое мы определяем как терапевтическое взаимодействие, позволяет различить собственно содержание отдельного высказывания субъекта, как передающего его видение вещей «здесь и теперь» (Ф.Перлз) от того, что мы назвали условным «собранием сочинений» этого же субъекта как собранием серии его повествований о себе. Такое собрание, как было отмечено, целиком вторично: сама идея его составления есть нарушение принципа «здесь и теперь», искусственное связывание друг с другом отдельных высказываний и целых пластов мироощущения, принадлежащих человеку в разные моменты его меняющегося существования. Можно даже сказать – принадлежащих разным людям. С этой точки зрения большой, готовившийся 10 лет, носящий универсалистский всеохватный характер и при этом непротиворечиво последовательный текст есть нечто еще более далекое от той сиюминутности мироощущения, о необходимости безусловного внимания и доверия к которому говорит опыт многих психотерапевтических подходов. Тогда мы, в интересующем нас аспекте (осуществляя эпохе в отношении нашего знания об общефилософском значении этой работы, неопровержимости для целых поколений последующих читателей многих выдвинутых Кантом положений, влиянии, оказанном его идеями на дальнейшие познавательные усилия наук) должны рассматривать «Критику чистого разума» только и исключительно как свидетельство жизни души. То есть, как мы говорили во Введении, в нашей устремленности к человеку Иммануилу Канту; и тогда, может быть, завершив эту часть целостного движения сознания, во второй части этого же движения мы сможем определенным образом увидеть философское содержание «Критики…» – и сказать об этом.
Мы предполагаем, что изменение мышления Канта происходило – в рамках названного нами ухода от внимания к живому человеку – как переход от, сначала, постулирования существования некоторого «диалога» человека пусть уже не с другим человеком рядом, но с чем-то вне его, к некоторому «диалогизму», воспользуемся тут термином М.М.Бахтина [6], усматриваемому уже внутри человеческой мыслящей души.
Итак, что можно увидеть в избранной нами работе, если читать ее как свидетельство последовательности происходивших душевных перемен? Совершенно ясно, какие два полюса или лагеря могли бы претендовать на названную нами роль, относящуюся ко времени «начала перемен». Воспользуемся тут словами А.Гулыги: человек «Критики…» - «дитя двух миров» [49, с.31]. Один – это чувственно-воспринимаемый, феноменальный мир внешней причинности, «посторонних сил». Но еще этот же человек причастен, в терминологии Канта, интеллигибельному (ноуменальному) миру «вещей самих по себе». Эти два мира, продолжает Гулыга, - «не антимиры, они взаимодействуют друг с другом» [там же]. В обличие этих двух миров и предстали теперь «Я» и «Другой». Но как же выглядит диалог между этими началами? Нужны ли они друг другу, или речь пойдет об их параллелизме в духе декартовского решения психофизической проблемы? Нужны; синтетические суждения, которые и есть обнаруженное немецким мыслителем у человека априорное знание, будучи вынесены разумом, требуют заново обращаться к опыту.
Можно даже указать место присутствия рассматривавшегося нами во Введении главенства Другого1 - «первого среди двух равных» в происходящем движении обоих участников взаимодействия навстречу друг другу. Это - идея некоторого преимущественного значения одного из миров для другого мира, нечто о том, какой мир «делает первый шаг». Только эта идея есть ведь то, от чего, как стороны прежнего своего интереса к живым людям, уходит Кант, хочет уйти – и поэтому она прорастает сквозь совсем иное, совершенно теоретическое, и к тому же не сразу. Позже первой «Критики…» написана «Критика практического разума». И там уже вполне выражена мысль об особом первенстве (А.Гулыга [49, с.27]) практического разума над теоретическим, действующим лицом первой «Критики». В самой же первой «Критике» среди рассуждений, в целом характеризуемых исследователями Канта как априоризм, философ делает совершенно замечательную оговорку. Человек может, замечает он, быть не способен выносить суждения не только потому, что у него нарушены «априорные формы» мышления, но и «потому, что он к такому суждению недостаточно подготовлен примерами и реальной деятельностью» [90, с.154]2. То есть уже в первой «Критике…» практике принадлежит «первый шаг».
Но нас интересуют не просто идеи некоего взаимовлияния, а констатация взаимоопределяемости названных миров. Вот, например, соответствующий момент: как известно, Кант в качестве некоторого фундамента, на котором стоит все внутреннее, подлинно человеческое, называет время. «Время непосредственно организует «внутренние явления», или «внутреннее состояние души», отмечает тут Н.В.Мотрошилова [с.371]. Все «внешнее» таким же образом организовано пространством. Но, продолжает далее Н.В.Мотрошилова, обнаруживается, что через состояния души время организует, «косвенно, и внешние явления…». А «из дальнейших текстов «Критики…» выясняется, что осмысление пространственных связей может иметь фундирующее значение для установления временных отношений» [там же]. Это, конечно, и есть взаимоопределяющий характер действия двух сил, двух начал, двух персон, который мы искали.
(Тут мы касаемся и еще одного интересующего нас вопроса – вопроса о мышлении как том, что начинается с чувства и с внимания к нему. Специфика представлений Канта такова: пространство дано человеку через «внешнее чувство», а время – через «внутреннее чувство». Как это может быть экстраполировано на выявляемый феноменом «терапевтического познания» схематизм самого человеческого мышления? Очевидно, на место внимания к чувствам «человека рядом», каким это внимание было у Канта раньше, теперь пришла идея данности человеку названных фундаментальных рамочных условий протекания любых мыслительных процессов, т.е. «пространства» и «времени» как таковых в чувстве человека – сами эти рамочные условия ведь не лежат на поверхности, человек может обнаружить их в себе, только каким-то образом начав такое движение самоанализа. Он начинает с чувства. Собственно, во всяком познании неуловимо присутствует чувство, и чем глобальней познаваемое, тем теснее тут связь с чувством – но и неуловимей при этом. Наше рассмотрение подводит нас к мысли, что в своем исследовании априорного познания - а как было сказано, это есть основное содержание первой «Критики…» - Кант, говорящий: «Необходимость и скрытая всеобщность суть верные признаки априорного познания» [90, с.42], говорит в действительности о чувстве необходимости и чувстве всеобщности. Вспомним Гуссерля, ставившего для себя во многом те же задачи, пошедшего, казалось бы, совсем другим путем – и обнаружившего, что в истинности происходящего познания, в действительности достижения «самих вещей» человек удостоверяется по чувству истины, не оставляющему возможности ошибиться и не требующему уже иных доказательств (см. об этом, например: [56] [205]. Вот, может быть, место, где познание начинается с внимания к чувству!)
Однако же кроме процесса взаимодействия в его непосредственных формах, должен найтись и его радикальный результат. У раннего Канта это было трансцендирование самого - делающего шаг к Другому – субъекта: тот, кто видит вещи теперь иначе, изменился и сам. Где нам искать это же самое теперь? В этом вопросе мы опять можем опереться на одну мысль В.Г.Табачковского, на выявленную им при анализе творчества Достоевского способность человека становиться действительно человеком в точке самоизменения. Итак, у нас есть дополнительный признак. Достоевский, говоря о интересующем нас тут самоизменении человека, о выходе его за задаваемые внешними наличными обстоятельствами рамки, ставил знак равенства между возможностью самоизменения и свободой. У Канта читаем, что как полноправный участник интеллигибельного мира (который, как мы знаем, существует только и исключительно во взаимодействии со внешним феноменальным миром) человек наделен свободой (см. об этом также [49, с.31].) Именно действуя ответственно и нравственно, а начав исходно с опыта, с его структурирования встречным спонтанным движением духа, реализуя этим собственную свободу, человек во всякой саморефлексии уже этим выходит за пределы опыта. Свобода «человека вообще» обнаружена человеком Иммануилом Кантом. Обнаружена тогда, когда он прослеживал взаимовлияние «двух миров». И это была новая для философа, радикальная и чрезвычайно существенная мысль. Чтобы ее усмотреть, нужно самому измениться – и стать отчасти