Ипознани е
| Вид материала | Монография |
Наконец, в отношении «понимания» говорится следующее. Хотя исходно в истории западной философии разработка категории «понимание» велась в русле традиции, наиболее полное свое воплощение нашедшей в работах Гегеля, и связывалась с идеей духовного освоения «всех богатств человеческой жизни», которая находила свое выражение в образе «знания», но все же преимущественная ориентация, так сказать, на человеческий характер этой жизни привела к тому, что «понимание стало рассматриваться как специфическое познавательное отношение и особый метод» дисциплин, «направленных на человека» [21, с.63]. В итоге, уже «…в новейшей философии понимание приобретает онтологические характеристики человеческого бытия в мире, не опирающегося на теоретическое мышление, знание, науку». Понимание – это прежде всего понимание человека человеком, и «первым движением в понимании другого человека оказывается попытка стать как бы на его место и взглянуть на мир с его точки зрения» [21, с.94].
Для отечественной философии это – совершенно новая мысль. «Что будет» – размышляет Е.К.Быстрицкий – если действительное мировоззрение живого человека рядом «принять за реальный чувственно-предметный способ ориентации и бытия человека в мире», а не только уничтожительно судить о нем как о не соответствующем «идеальным коррелятам науки» [там же, с. 34]?
Настоящее исследование и есть попытка продумать этот прозвучавший вопрос, поместив осуществляемое сегодняшней психотерапией понимание человека в круг тем и проблем, задаваемых представлениями о «практическом сознании». Но пока мы вернемся от точки «антропологического поворота» назад, к классической философии, и осуществим сопоставление психотерапии именно с ней. В чем же, в отличие от проекта классической философии, состоит проект психотерапии?
Благая весть, которую Фройд принес человечеству, состояла в следующем: человека, человека напротив нас, нужно не поучать, а слушать. И это путь к тому, чтобы человек, которого мы начали слушать, в итоге изменил свои представления о себе, о мире и обо всех частных вопросах собственного существования на более отвечающие реальности, лучше согласующиеся с представлениями других людей и более удовлетворяющие его самого. Не будет преувеличением сказать, что человек, для которого состоялось все перечисленное, в итоге более, чем когда-либо раньше, «совпадает» с миром.
Не составляет труда показать, что этот проект последовательно альтернативен по отношению к тому, что мы назвали проектом классической философии. Действительно, психотерапия начинает не с предельно далекого от человека, общезначимого и непреложно-истинного, а с наиболее личного и приватного для отдельного конкретного человеческого существа. Далее, нужно не объяснять человеку «мир вообще», а вслушаться в его понимание его собственного мира. Наконец, следует - хотя бы временно и с оговорками – увидеть такое понимание не просто как возможное, и не только как равное, в праве на существование, нашему собственному пониманию, а как самодостаточное, уникальное, и потому ценное для нас самих. Создаваемая в одно время с психоанализом философия начала ХХ века оказалась совершенно не способной сформировать столь же радикальную позицию. Гуссерль, в опоре на Брентано [18] говоривший о том, что всякое иное усмотрение предметов (и, в целом, понимание другим человеком своего мира) столь же правомерно, как и наше собственное, а до этого Дильтей, говоря о ценности чужого существования для нас – как нашей единственной возможности лучше понять себя [68] – видели чужую жизнь лишь в качестве отправного предмета размышления. Диалогу тут места нет – а вот психотерапия совершенно не случайно началась именно с диалога.
Иначе говоря, всякая психотерапия уже начиная с раннего психоанализа разворачивается в рамках предположения, что нужно не убеждать человека в имеющемся у нас «правильном» способе понимания вещей, а начать с готовности принять его способ видеть вещи и далее ни на минуту не отходить от этой готовности, а подчинить ей все, что будет происходить. А что же будет происходить? Что происходит? Действуя терапевтически1, мы каждый раз обнаруживаем, что раскрывающий для нас свой мир человек ориентируется в этом своем мире все лучше и лучше. Происходит и еще одно: убедительность для нас человека напротив, во-первых, увеличивается, и, во-вторых, увеличивается как бы «с опережением» относительно «объективной» оценки его успехов. Более того: человек растет в наших глазах, а вопрос о его «объективной», или «действительной» жизненной эффективности, успешности и т.п. даже очевидно теряет в своей значимости.
То, что человеческая убедительность обратившегося за помощью человека растет для психотерапевта по ходу работы – очень важно. Это указывает, без преувеличения, на еще одно измерение происходящего. Когда-то Протагор сказал свое знаменитое «человек есть мера всех вещей» – говоря о том, что человек для самого себя есть нечто более стабильное, чем меняющийся мир, и что «точку отсчета», ориентиры и критерии оценивания всего вокруг человек должен искать в себе. Психотерапия, как очевидно, дает возможность все это найти. Но что значит – убедительность субъекта для психотерапевта растет, а значимость остальных (каких угодно) вопросов, значимость (недавно еще убедительных, а может и бесспорных) критериев оценивания человека и ситуации – падает? Это значит, что мерой всех вещей для терапевта в ходе психотерапевтического процесса оказывается человек напротив. Всех – и «существующих», и «несуществующих» вещей, как и сказано Протагором. Но в начале этого нет; психотерапия ведет к этому – и заканчивается тут. В этот момент обратившийся к психотерапевту человек обнаруживает для терапевта (конечно, и для себя) свою полноту и состоятельность. Свою субъектность в действительном смысле этого слова, то есть свойство быть источником внутренне детерминированной активности. Единственным источником такой активности среди вещей, окружающих нас.
Уже не в почти бесконечно далекой от «века психотерапии» античности, а в начале именно этого века, то есть работая рядом с Фройдом, Э. Гуссерль обнаружил, что Другой есть нечто совсем иное для человека, чем все вокруг (говорим ли мы об объектах или о вещах), чем «находящиеся во мне, синтетические единства, находящие во мне свое возможное подтверждение» [53, с.183] и сформулировал это как проблему интерсубъективности (см. об этом [125, с.39]). Собственно, Другой есть нечто более отличное от «объекта», чем вещь. И Другой более далек от нас, чем объекты или вещи. Другой есть нечто напротив нас. Другой – это другой полюс [125, с.39]. Он такой же, как мы, и независимый от нас, «он есть абсолютное существование и радикальная точка отсчета для себя самого» [там же].
А теперь нужно спросить: что же в Другом есть наиболее полное, чистейшее выражение для нас того, что он есть источник смысла, того, что он обладает реальным существованием? Его способность рассматривать нас, взяв себя за точку отсчета [125, 38]. Человек напротив психотерапевта обнаруживает себя как действительно Другой в момент, когда он начинает оценивать терапевта. Обнаруживает прежде всего сам для себя – и оказываясь именно в этот момент, именно этим «мерой» для себя самого. Мерой теперь уже действительно всего, что его окружает.
Это следует связать со сказанным выше. Когда Другой обнаруживает для нас свою действительную субъектность, свое абсолютное отличие от всего прочего вокруг нас – то это отличие состоит в автономности его существования, в основе которого лежит его особенный способ видеть и воспринимать. И этим он отличается от всего вокруг, а само это отличие для нас есть несомненно. Ничто так не выделяется среди своего окружения, как субъект среди объектов. Мы можем сомневаться во всем – и по праву, обнаруживая, например, наличие предпосылок у имеющегося видения вещей; но субъектность мы различаем безошибочно. «Другой сам по себе дан мне в некоем абсолютно первичном опыте» [125, 37]. Это значит, что сама (возникающая в итоге психотерапии) субъектность Другого, выражающаяся в его способности как-то видеть нас, воздействующая на наше видение чего бы то ни было – есть единственная окончательная очевидность и единственная истина. Таким образом, если вернуться теперь к словам Протагора, то возможно сказать: мерой всех вещей является человек – но сначала не Я, а Другой, несомненный для нас в своей субъектности и в своем оценивании нас, в момент, когда мы согласны на то, что он «измеряет» нас собой, и лишь после этого и от этого – мерой для себя становится наше «Я», «Я» в его опоре на Другого.
Человек напротив нас действительно субъект только в том случае, если он «меряет» нас. В этом случае его субъектность есть не требующая доказательств истина, переживаемая очевидность. Другой – это очевидно не вещь. И это и есть обретаемая нами точка опоры для суждения о любых предметах. Так мы получаем меру для всех вещей. Можно утверждать: истина субъекта и истина направленности, о которых говорил Гуссерль [55], переживаются нами в нашей направленности на Другого в его субъектности, полнейшее свое выражение получающей в его свободном оценивании нас самих.
С одной стороны, в ходе психотерапии субъектом обретается способность как-то видеть психотерапевта – и вполне доверять этому видению; а значит, и выражать свое видение в разговоре, вслух. С другой – его возникающая субъектность для терапевта оказывается чем-то влияющим на собственные оценки терапевтом всего вокруг. (Опять же: что возможно считать наиболее полным, завершенным воплощением этих перемен в оценивании, возникающих как бы в «сфере влияния» субъектности Другого? Изменение в оценивании себя.) Соединив теперь эти две стороны, мы получаем, что наша способность судить о мире производна от нашего согласия быть судимыми, оцениваемыми Другим, обретающим себя в ходе психотерапевтической работы. Конечно, верно и обратное – то есть и изменения в способности видеть мир, возникающие у получающего терапию человека, возникают по мере того, как он, шаг за шагом, соглашается на то, чтоб быть увиденным.
Проект психотерапии, действительно создавая для человека возможность приобрести новые и более конструктивные ориентиры в мире, словно бы попав с жизнью «в такт», состоятелен и в отношении второй, стоявшей перед философией, но не решенной ею задачи. Человек, совершенно не согласный на то, чтоб его учили, оказывается крайне заинтересованным в том, чтоб его слушали, когда он говорит о себе.
Итак, психотерапия предстает теперь как совершенно новое и радикальное решение задач, самим стремлением решить которые и выступала для нас до сих пор философия.
Взгляд из психотерапии на философию как взгляд назад, взгляд в поисках своей «предыстории» позволяет увидеть, что в истории философии высказывались идеи и развивались целостные подходы, которые можно рассматривать в качестве подступов к обнаружению самой принципиальной возможности, и конституировавшей позже психотерапию. А точнее, подступов к воплощению позже, в психотерапии, фундаментальной возможности устанавливания (или хотя бы усиления) сознания человека в момент, когда другой человек согласен на время, но заинтересованно, искренне и вполне, разделить с этим первым субъектом имеющееся у него видение мира. Этот вопрос – предмет специального рассмотрения в Разделе 1. Но даже коротко говоря, тут нельзя не напомнить о Сократе, и его «сократических диалогах», начинавшихся с выслушивания позиции собеседника (и даже – со слов «просвети меня» [65]), и лишь на втором этапе предполагавших деструкцию этой позиции как ошибочной, за счет выявления содержащихся в ней внутренних противоречий. После Сократа мысль о том, что «человека напротив» надо слушать, не получила дальнейшего развития, а была утеряна. И возвращается она в философию только в конце ХIХ века с творчеством Ф.М.Достоевского.
Именно после Достоевского путь к самой возможности психотерапии оказался свободен.
Расстояние до первой реализации этой возможности было пройдено быстро: первые работы Фройда [248] отделяет от публикации романов русского писателя несколько десятилетий. Но завершенным образом эта, возникающая в последней трети ХIХ в. возможность была реализована позже.
В ХХ веке автор, продумывающий диалог двух героев своего произведения (мы говорим о Достоевском) стал психотерапевтом, по ходу работы которого поочередно уточняет собственное понимание себя то его посетитель, то он сам. Уже в ситуации литературного творчества воля героя должна проявить себя вопреки исходным представлениям автора о том, каким быть его герою, как бы преодолеть их. Это, следует отметить, еще не «беспредпосылочность» Гуссерля, это еще пока меньше, чем беспредпосылочность: автор, писатель имеет некоторые предпосылки, ожидания и идеи в отношении разворачивания, на страницах романа, личности героя. Но эти предпосылки нужны как бы только для того, чтоб не осуществиться. Осуществляется всегда другое; самому главному предстоит оказаться иным. Психотерапия же с самого начала объявляет автономность, а значит - и непредсказуемость Другого - первейшей ценностью. К.Роджерс, например, говорит о самом начале терапевтической работы: «Я стал с интересом ждать, как проявит себя клиент» [190]. И это теперь больше, чем беспредпосылочность: Гуссерль говорил о процедурном, мыслительном, волевом недопущении предпосылок; Роджерс говорит о том, что предпосылок не хочется иметь.
Слова Достоевского о том, что человека нельзя окончательно понять до самой его смерти, так как он не сказал еще своего последнего слова, были услышаны далеко за пределам России. И это случилось не потому, что герменевтический метод создания писателем своих персонажей (когда в составе каждого нового «целого» всего, что сделано героем произведения к этому моменту, и его прошлые поступки, и прошлые слова приобретают опять новое значение, новый смысл) оказался предвестником герменевтики Г.-Г.Гадамера или П.Рикера. Названная мысль Достоевского стала частью самосознания европейского человечества потому, что в ней интуитивно схвачена та же самая несводимость человека ко всем способам его описать, обнаружение которой и потребовало нового и радикального решения, состоящего в готовности вслушаться в описание человеком нас самих. Это решение и составило проект психотерапии. Проект этот оформился тогда, когда была вполне осмыслена возможность, возникающая для двух сознаний поровну (и лишь гипостазированная для одного сознания, например, В.Дильтеем в идее сопереживания [68]), или же общее свойство двух сознаний – «возвращаясь к себе» после усилия посмотреть на все, включая и самого себя, глазами Другого, как бы из самого центра его жизненного мира, обнаруживать свои мир уже немного более полным, цельным и, как называл это К.Роджерс, «красочным» [191].
Следующий мыслительный шаг, который должен быть теперь сделан, таков: психотерапия оказалась так эффективна в своей помощи человеку этой социальной реальности потому, что созданные усилиями ее лидеров психотерапевтические подходы, каждый – своим способом, восстанавливают работу этого, всегда одного и того же, механизма в основаниях сознания и самосознания конкретного индивида. Дальше нам предстоит продумать возможность того, что это и есть механизм взаимопорождения сознания и самосознания.
Очевидно, что понимать психотерапию так – это, в обсуждаемом отношении, видеть в ней преемницу философии, т.е. феномен культуры, который в целом и воплощает в себе решение «проблемы человека». Но ведь функции философии в Западной культуре никогда не сводились только лишь к поиску решения «проблемы человека»?
Прежде всего, философия была школой мышления, а в более широком смысле – культурой доказательного мышления, сделавшей возможным появление конкретных наук. И – это показано М.Хайдеггером [262], см. также [73] - «блеск и нищета» современного нам научного (равно как и технического) мышления присущи ему в результате шагов, предпринятых еще Платоном и Аристотелем. Более общим образом тут надо говорить о формировании и постепенном, к Новому времени, разворачивании «критико-рефлексивного отношения к миру человека, включая и такой его высший продукт, как наука», когда «стремление к ее безусловному обоснованию и выработке простых и общезначимых алгоритмов научного метода возникали прежде всего как философское выражение критического отношения к «идолам» предшествующих типов мировоззрения» – [21, с.12]. Нет сомнения, что свою задачу борьбы с предрассудками прошлого этот подход выполнил. Но дело в том, что он породил новые предрассудки. Почему же, спрашивает тот же Е.К.Быстрицкий, «разного рода идеальные и идеализированные представления, системы значений, не только идолы, но и идеалы (научные образы природного мира, а также идеологические конструкции мира общественной жизни) нигде и никогда не выполняются в чистоте воображаемого и в полноте замысленного» [21, с.44]? И почему, можно тут добавить, фактически невыполняющееся так устойчиво числится выполненным?
Идеал доказательного мышления - вот наиболее общая характеристика парадигмы познания, полученной науками Нового времени от философии, господствовавшей вплоть до ХХ века и обнаружившей позже, уже в наше время, в себе глубокие внутренние противоречия.
Опять же, следует подчеркнуть: выработанный философией далекого прошлого и твердо укорененный в позитивизме, этот идеал доказательного мышления стал терять убедительность именно в начале ХХ века. То есть тогда, когда пошатнулся авторитет самой философии (приведший далее к недоверию «к самому ее смыслу» [298]) – и когда, как уже сказано, на сцену культуры выступила психотерапия. Однако, если усматривать эту связь, то следующий вопрос данного исследования должен быть таким: какую новую парадигму познания несет, выражает в себе психотерапия и как должно выглядеть воплощение этой парадигмы уже не для самой психотерапии, а для других наук. Причем, если усилить вопрос до предела – для любых, и социальных, и естественных, и точных наук?
Далее нам предстоит обосновать следующие соображения. Подходу позитивных наук, сегодня все менее успешно и уже просто за отсутствием лучшего опирающихся на «рацио» и на «Я» в объективирующем рассмотрении фрагментов реальности, в психотерапии противопоставлен принцип опоры на «Я и Ты», если воспользоваться термином Мартина Бубера [20]. В психотерапии сознание субъекта оказывается способным полнее «настроиться» на мир (и что-то новое о мире понять) в момент, следующий непосредственно после того, когда оно вполне опирается на другое сознание. Так человек может восстановить потерянное равновесие тела и потом тверже стоять на ногах, если на мгновение обопрется на другого человека. Соответственно, знание в психотерапии – то, что является стороной длящегося взаимодействия с Другим и, более того, взаимодействия углубляющегося. Иначе говоря – знание в психотерапии есть сторона самого процесса психотерапии, а не его итог. И достоверным в этой существующей после Фройда области социальной практики можно считать такое знание или понимание, которое возникло как сторона углубляющегося межличностного взаимодействия, имеющего терапевтический эффект. Именно Фройд, говоря еще о лечении (сегодня в этой области деятельности очевиден все больший отказ от самого термина «лечение» в пользу «помощи» и «поддержки»), указал на принципиальную неразрывность «лечения» и «исследования» в создаваемой им дисциплине (см. об этом: [179, с.9]). Этому принципу в психотерапии целиком подчинено и обучение – когда предоставление учащемуся теоретических положений есть сторона получения так называемого «личного опыта» как фундамента обучения любому методу психотерапии. А «личным опытом» в данном случае называют опыт пребывания в положении получателя соответствующей «помощи» и «поддержки». То есть, предоставление знаний в процессе обучения тут - сторона пребывания в ситуации углубляющихся межличностных отношений. И, если еще продолжить эту линию мысли, жизнь всякого профессионального сообщества психотерапевтов видится его сегодняшними лидерами в качестве углубляющегося процесса взаимодействия и взаимопонимания, лишь стороной которого является обмен знаниями.
Возможно, удастся яснее указать на радикальность возникающей возможности, если «перевернуть» смысл последних фраз и сказать так: в опоре на опыт психотерапии как социального института и метода познания, определить, является ли достоверным некоторое знание любой из наук – это реконструировать, восстановить вокруг него контекст исходной ситуации, внутри которой оно было получено (ср. с [271]), и выяснить, была ли эта ситуация ситуацией углубляющегося межличностного понимания и доверия.
Итак, новая парадигма познания, саму возможность которой обнаруживает для нас феномен психотерапии – это познание как сторона углубляющегося процесса межличностного понимания и взаимодействия. А в качестве необходимой предпосылки познания тогда предстает обретение полноты участия исследователя в таких межличностных отношениях, которые отвечали бы основным критериям «качественных терапевтических отношений», опыт которых и есть опыт психотерапии.
Но как тогда могла бы выглядеть сама методология конкретно-научных исследований для дисциплин, которые увидели бы смысл взять тут, за основу, повседневную психотерапевтическую практику?
Сам этот опыт таков: люди, обращающиеся за психотерапевтической помощью и пришедшие, исходно, с личностной проблематикой, в ряде случаев в итоге оказываются более, чем раньше, успешны и в своей профессиональной деятельности. Вряд ли это возможно объяснить лишь ростом их душевной уравновешенности, возникновением внутренней свободы в принятии решений и большей эффективностью стратегий межличностного поведения. Более вероятно то, что сам ход размышлений такого субъекта над вопросами его профессиональной деятельности, в общем случае вполне недоступными пониманию психотерапевта, протекает как-то лучше и эффективнее в контексте, составленном отношениями этого человека с психотерапевтом. Но только, на основе вышесказанного, следует подчеркнуть: именно углубляющимися, все более доверительными отношениями.
Тогда интересующая нас универсальная, касающаяся не только психотерапии методология, как наиболее общие принципы организации познавательных стратегий, может быть развита из сегодняшнего опыта супервизирования специалистов-непсихотерапевтов (например, врачей общесоматических специальностей или педагогов), которое осуществляет супервизор-психотерапевт [215].
Последовательность, которую составляют:
1) собственно терапевтическое взаимодействие психотерапевта и его клиента, где предмет внимания - отношение клиента к себе;
2) такое же взаимодействие, но затрагивающее, например, темы профессиональных и служебных затруднений клиента;
3) супервизия1, позволяющая супервизируемому психотерапевту продвинуться в понимании ситуаций, в которые сам супервизор не включен и которых не видел;
4) то же, но при супервизировании терапевта другой конфессии, чем сам супервизор;
5) супервизия (например) врачей соматических специальностей супервизором-психотерапевтом, позволяющая врачу глубже увидеть свою конкретную профессиональную ситуацию, в отношении которой супервизор-психотерапевт вообще не может послужить источником знаний
- есть последовательность шагов, подводящих к этой мысли. Последний пункт в этом ряду – уже есть, фактически, пример психотерапевтической поддержки естественнонаучного познания.
Если представить обсуждаемую возможность в наиболее общем виде, то речь идет о том, чтобы строить любую ситуацию познания в любой науке по модели того, что в психотерапии определяется как «терапевтическая ситуация». И тогда возможно считать, что пребывание субъекта познания, представителя конкретной науки (в самый момент осуществления им специфических для его области исследовательских процедур) в непосредственном контакте и диалоге с психотерапевтом и может быть представлена как искомая новая методология конкретно-научного познания. А фактическое участие в познавательных процедурах двух человек (представителя конкретно-научного познания и психотерапевта) может быть передано выражением «объединенный познающий субъект».
Функции этих двух участников такого суммарного «объединенного познающего субъекта» различны: ученый, исследователь сосредоточен на предмете своего научного интереса, а психотерапевт в это время, находясь в непосредственном взаимодействии с ним, занят организацией межличностного контакта по принципам, хорошо известным по практике психотерапии [42];[48];[268] и др. Этот контакт и мог бы быть выстроен как «терапевтическая ситуация». Можно ожидать, что в такой поддерживающей паратерапевтической ситуации представитель научного познания окажется способен значительно глубже проникнуть в суть рассматриваемых им вопросов своей специальности, чем действуя обычным образом.
Следует, однако, указать на два момента в обсуждаемой «паратерапевтической ситуации». Первый из них различает такую ситуацию от собственно терапевтической: в последней обсуждаемые темы меняются свободно, зачастую – не ожидавшимся ранее образом, а ситуация научного исследования предполагает неизменность темы размышления. Более того, тут заранее известно,