Ипознани е
| Вид материала | Монография |
Поэтому никак не нельзя согласиться с Зеньковским, обсуждающим то, что «на каторге Раскольников долго н е
ч у в с т в о в а л н и к а к о г о р а с к а я н и я» [83, с.232], и истолковывающим этот существеннейший момент как проявление глубины тайного «аморализма», скрытого в человеческой душе. Это самое отсутствие раскаяния – действительно заслуживающий серьезного внимания момент. Но имеет он совершенно другой смысл. Именно потому, что под видом поиска средств к существованию нашла себе выход агрессия к людям глубоко неудовлетворенного имеющимися отношениями человека, раскаяния нет – и именно потому преображение (но не раскаяние!) наступает после того, как к герою «Преступления и наказания» приходит любовь. А до этого, как говорит Зеньковский, «в его свободе он не находил никакого вдохновения к моральному раздумью» [там же]. В чувстве этом, в любви в том варианте, который реализуется, выполнено условие, названное Къеркегором и уже обсуждавшиеся нами: Раскольников и Соня остаются каждый достаточным для себя самого. А это, в свою очередь, означает, что разительное несходство их человеческих типов, жизненного опыта и, к самому этому моменту, просматривавшейся дальше судьбы позволяет каждому оказаться (но только лишь отчасти) Другим для второго, и возникающая тут новая смысловая перспектива и есть то, что позволяет увидеть по-иному смысл преступления. Более того, только найдя, обнаружив человека рядом, Раскольников находит Бога, и такая последовательность происходящего однозначно указывает, что есть что в мире людей.
Нам уже известно, что сознание, находящееся в позиции, противоположной реализуемой терапевтическим познанием, занято удерживанием себя в неизменности в опоре на полагаемое им некоторое сверхличное, надмирное начало. Изменений субъекту все равно не удается избежать – но они трактуются им как способ существования самой неизменной основы вещей. Частью этого процесса представления самому себе меняющегося в качестве неизменного является, как уже показано, осмысление субъектом собственных текущих и сменяющих друг друга переживаний в качестве рядоположных во времени, существующих одновременно и рядом. Собственно, еще Гуссерлем показано, что сознание субъекта в один момент всегда направлено на одну вещь – даже если эта вещь есть собственное переживание. Рассматривая свое исследование как лежащее в рамках феноменологической традиции, мы скажем, что творчество Достоевского с наглядностью показывает, как именно искаженное понимание происходящего с самим собой находит свое воплощение в том, что субъект видит как одновременное то, что в действительности происходило одно за другим. То, что тут мы имеем дело со способом мыслить самого автора, а не только лишь с приданным им герою свойством, доказывает описание впервые появляющегося на «сцене» романа Мармеладова. Авторской речью тут повествуется, что внешность его позволяет сделать вывод одновременно об «уме» – и о «безумии», что он по-чиновничьи выбрит – но давно уже, что он «солидно-чиновничий» в «ухватках» – и в то же время пребывает «в беспокойстве» [79, с.12]. Мы уже говорили, что отмечающий противоречивое именно как одновременное уходит от него; и поэтому, конечно, сказанное тут о Мармеладове никак не комментируется ни самим автором, ни Раскольниковым – а действие идет дальше.
2.3.3. Возможности преодоления внутреннего раскола.
Слова Раскольникова, описывающего происходившее с ним: «лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать» и, дальше – «надо было учиться, я книги распродал» не кажутся, возможно, достойными отдельного внимания - но дело в том, что тут, еще не очень заметным образом, происходящее последовательно уже дано субъекту, в его рефлексии, как одновременное, и дальнейшее развитие его мыслей, итог которого общеизвестен, обозначено в романе такой же одновременностью последовательного («я знаю наверное», что все окружающие глупы, но «сам не хочу быть умнее») [79, с.321]. А это несомненно уже развитие – субъект отделяет себя от обеих позиций. Он не просто констатирует - и это есть, и то – а спрашивает: «почему» я не становлюсь «умнее»? Он видит невозможность мышлением выйти из мыслительного тупика; раздражение на себя, по видимости одновременно испытывающего противоположные чувства, также не выводит из тупика чувств – и тогда совершается действие.
Обратная возможность реализована Мармеладовым. Тут динамика такова. Сначала герой описывает свои душевные переживания как сменяющие друг друга («чем больше пью, тем более чувствую» [79, с.15]. А дальше происходит уже знакомое нам смещение – «пью, ибо сугубо страдать хочу». «Ибо» здесь, конечно, указатель одновременности – а только что говорилось о последовательности. Более того, одно действие, как мы видим, понимается говорящим как служащее основанием для другого, как бы влияющее на него – и тут легко узнается уже рассмотренная особенность такого сознания, известная нам как «чувство чувства» или «желание желания». Во всех этих случаях речь идет о том, что одна сторона сознания не просто отделяет или даже противопоставляет себя другой – а управляет этой другой, как бы превращая ее тем самым в объект.
На полюсе, обратном по отношению к поддержке Другого в его субъектности, мы обнаруживаем, пусть и частичную, объективацию человеком самого себя. Опыт психотерапии ХХ века содержит в себе множество гипотез в отношении так организованного сознания – но мы лишь напомним читателю об усилии одного «ложного Я» субъекта повлиять на другие, и то же ложные его «Я», известном нам из работ Р.Лэинга. Раскольников напоминает описанных Лэингом людей еще и тем, что обнаруживает склонность следить за собой. Это уже активная позиция по отношению к собственным действиям и мыслям – которые, раз за ними надо следить – не ясны «следящему Я» и, возможно, даже враждебны. Раскольников обнаруживает, что идет к Разумихину. «Вопрос, почему он пошел к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке» [там же, с.44]. Далее душевная ситуация разворачивается так: Раскольников испытывает сначала борьбу мотивов. Идти к Разумихину – это значит пытаться решать свои проблемы не преступным путем. Эта мысль сменяется мыслью, что таким путем ничего не добиться. Затем осуществляется синтез - Раскольников говорит себе «совершенно спокойно»: к Разумихину я пойду, но только не сейчас, я «после того пойду, когда уже то будет кончено» [с.44-45]. Чтоб этот синтез произошел, Раскольников должен увидеть вместе эти две противоположные идеи – «идти» и «не идти», а для этого надо самому уже перестать быть равным обеим этим идеям. Нужно стать уже другим, новым Раскольниковым – и поэтому сама эта новая мысль названа так - «престранная».
Убийство есть для Раскольникова, в действительности, попытка вырваться из раскола сознания, есть действие, которое предпринимается для выхода из тупика мыслей и тупика чувств. Это по существу вовсе не воплощение плана, не движение к намеченной цели. Именно потому герой скажет потом, что «все получилось по-другому», чем планировалось – и именно потому он не воспользовался деньгами. Деньги не была действительная цель. Мы обнаруживаем тут важную характеристику работы сознания на полюсе, обратному «терапевтическому». На последнем самотрансцендирование осуществляется для субъекта опосредованно, через усилие понять Другого – в чем участвуют и чувство, и мысль, и что в целом происходит во внутреннем плане. Обнаруживаемая нами противоположность этому – выталкивание себя из тупика действием, и причем антисоциальным действием. К тому, почему именно антисоциальным, мы еще вернемся – но отметим уже сейчас, что не только собственно психотерапевтическая деятельность на «том» полюсе, но и всякое подлинное внимание к человеку рядом и стремление его поддержать по определению просоциальны – а значит, противоположное неизбежно окажется антисоциальным по самой своей сути. Слова Раскольникова о самом смысле своего поступка - «Я осмелиться захотел» [79, с.321] есть слова о заранее намеченном результате. Но этот результат вовсе не деньги. Этот результат есть переход от ситуации, когда «не смеешь», к тому, когда «смеешь» – и это не тоже самое, что просто «сметь» с самого начала, исходно. Тут, очевидно, важно пережить момент перехода – а не просто оказаться «там».
Таким образом вырисовывается следующая альтернатива: или «задним числом» осознаваемый, обнаруживаемый переход, опосредованный Встречей с Другим – или намеренно организуемый переход, где средством видится агрессия к другому человеку.
Это очень важный момент, попробуем разъяснить его еще иначе. Существенным на данном этапе нашего анализа оказывается не чувство – например – «я смелый», и не намерение («Я докажу, что я смелый») – а желание пережить момент возникновения смелости.
Итак, когда голоса сознания субъекта (героя из романа в данном случае), субличности автора этого же романа, просто стороны души спорят и не могут ни к чему прийти – это мучительно, невыносимо для субъекта. А значит, это должно быть прекращено, даже любой ценой. Но все мышление и вся способность переживать – как они представлены сейчас у субъекта – уже целиком включены, отсюда уже не может быть помощи. Поэтому антисоциальное действие и есть, фактически, средство, к которому прибегнул субъект. Почему именно действие, и почему именно антисоциальное? Вернемся к сказанному ранее. Способный втянуться в нарастающее отгораживание себя от других людей субъект, видимо, тот, кто исходно имеет некоторый дефицит чувства «Я есть». Мы знаем из нашего анализа (произведенного в данном случае в опоре на работы Р.Лэинга), что чем дальше субъект продвигается по пути, ведущем от людей – тем меньше он чувствует, что он есть – то есть тем меньше он чувствует себя субъектом. Субъект есть тот, кто действует. В чем же может состоять радикальная попытка вернуть себе субъектность для того кто, как Раскольников, до сих пор «любил лежать и думать» [79, с.320] – и мысли которого в итоге совершенно опротивели ему? Очевидно, радикальная альтернатива тут есть реальное действие – и оно было совершено.
Вот что мы выявили теперь: Раскольников убивает, чтобы обнаружить себя. Человек, который все уже «сам с собой переспорил», и обнаруживший, что «так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня» - «все захотел забыть… и перестать болтать» [с.321]. С одной стороны, перестать болтать - это вновь обнаружить: я есть! Самому субъекту это представлено как получение доказательства, что он относится к избранным, к «право имеющим», но в действительности задача тут – вообще обнаружить себя. Именно таков буквальный смысл даваемого Раскольниковым Соне окончательного объяснения: не для денег, и не чтоб что-то кому-то доказать – для себя убил, «для себя одного» [с.321-322]. Для себя, а не для достижения целей, которые не есть субъект, которые, максимум, есть часть субъекта – возможно ли более прямое указание на саму суть происходящего? Кто тот, для которого это сделано, относительно которого все цели есть нечто внешнее? Этот «кто», этот центр, как мы уже знаем, неотделим от чувства «я есть»; для укрепления этого чувства все и совершалось.
Тут следует вновь обратиться к противоположному полюсу и вспомнить, что сегодняшние исследователи феномена психотерапии ([26, с.35]) в выяснении того, что же составляет ее предмет, пришли именно к области намерений, обозначаемых понятием «пропозициональность». То, что человек хочет, хотел бы сделать, чем заняты в этом отношении его мысли безотносительно к вопросу реалистичности, устойчивости и дальнейшей «судьбы» намерения – вот что называют пропозициональностью в данном случае. И процедуры психотерапии есть сосредоточение особым образом организованного внимания на намерениях, именно они есть тут предмет разговора – а в итоге человек оказывается способным перейти к действию.
Мы начинали свое исследование с обсуждения того, что психотерапия, способная помочь при любых душевных затруднениях, очевидно опирается в этой своей универсальности на некую возможность, которая должна иметь фундаментальный смысл для самого человеческого существования. Психотерапия, собственно, есть и воплощение этой возможности, и как бы выстроена вокруг нее. Теперь в поле нашего внимания попал феномен пропозициональности – предваряющей, очевидно, любое действие во внешнем мире, от самого антисоциального до прямо поддерживающего человека рядом. Видимо, мы можем думать теперь, что пропозициональность, в силу этой же универсальности, имеет прямое отношение к интересующему нас фундаменту человеческого существования, прямой опорой на который мы считает любое действие в границах терапевтической парадигмы познания, а сам этот фундамент составлен последовательностью «поддержка Другого в его субъектности – возвращение к своему, усилившемуся теперь, Я».
Известно, что в ходе психотерапии человек становится более просоциален. Возможно, мы что-то дополнительно поймем об этом, если рассмотрим обратный вариант: как человек приходит к безусловно антисоциальному?
Как же устроена пропозициональность при плохом варианте внутриличностной ситуации? Раскольников «осмелиться захотел» – и убил [79, с.321]. Подсказкой тут может послужить произносимое им «я только» – «я только осмелиться захотел…»; для самого героя переход к действию тут – обвальный, неожиданный переход! Это не случайные слова; чувство неожиданности, непонятности произошедшего не просто сохранилось у него надолго: он как бы чувствует, что произошедшее его обмануло. Отсюда полный горечи возглас: «Да разве так убивают!» [с.322] – обращенный к Соне в момент признания. Если теперь вернуться к сказанному ранее о внимании Раскольникова к собственному намерению, то можно сказать так: если намерение и желание становятся предметом собственного внимания - и, еще хуже, желания («Я… захотел»), то именно отсюда происходит выход нашего субъекта в агрессию, в разрушительное внешнее действие.
Прежде чем мы рассмотрим момент перехода, следует обсудить, почему такой переход неизбежен. Неизбежен – это значит, что предыдущим перекрыты все иные пути, обозначена эта возможность, и ситуации уже придан некий исходный толчок. Что же в предыдущем, в предшествующий момент жизни – который, конечно, может длиться и месяцы – совершает эту работу? Возможно показать, что это решающее, действующее начало – не что иное как «чувство по отношению к чувству», или соответствующая этой формуле чувства фигура мышления. Тут следует вновь обратиться к теории психотерапии ХХ века. Наверное, сторонники всех существующих крупных подходов (по крайней мере, относимых к «психодинамическим», то есть рассматривающих человеческую личность как процесс, в ее динамике) согласились бы с тем, что получающий нечто недостающее для жизни в ходе психотерапевтической помощи субъект вовсе не берет это «нечто» у психотерапевта, да и вообще нигде вовне. Где же тогда? Очевидно, в себе – а это значит, что исходная ситуация неспособности, неумения, незнания, или чего-то еще, описываемого в терминах дефицитарности, с чем человек вообще приходит за помощью, не должна нас ввести в заблуждение. Желаемое, конечно, является недоступным ему – но при этом уже имеется в нем самом в этот же момент.
Психотерапия есть высвобождение – а стороной исходной утраченности наличествующего является, непременно, уверенность субъекта в том, что этого у него нет, что это он не может. И человек действительно «не может», и способен привести этому множество примеров, нет ничего более очевидного для него, это вообще главная очевидность его жизни. Все так – но откуда же это потом берется?
Удерживая теперь эту мысль – что стороной неспособности, неумения, отсутствия непременно является глубочайшая убежденность во всем этом, вернемся теперь к текстам Достоевского. Тут мы найдем множество таких персонажей – у которых «нет», потому что и не может быть, и даже не должно быть. Разумеется, чем хуже ситуация героя, тем это выражено полнее. Поэтому проследим это у Мармеладова. После вопроса к Раскольникову – приходилось ли испрашивать денег в долг, зная, что все равно не дадут? – он объясняет, почему «не дадут». «Сей… гражданин ни за что вам денег не даст, ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает же, что я не отдам» [79, с.14]. Кажется, все понятно. Однако тут следует обратить внимание на внутренний характер диалога с «гражданином» – что, как мы знаем, есть и следствие отгороженности от реальных людей вокруг, и механизм нарастания такой отгороженности. Мармеладов сам у себя просит денег – и сам не дает. Конечно, это снижает вероятность даже вступления во внешний диалог, а тем более вероятность успеха. Раскольников, слушающий эту речь, только условно обращенную к нему – не есть Другой для Мармеладова; ему важно лишь продолжать монолог. Поэтому рациональный вопрос Раскольникова – «для чего же ходить?»- игнорируется им.
Прояснить смысл происходящего с героем поможет обращение к иному тексту. Это – «Братья Карамазовы»; перейдем тут к сцене встречи Алеши Карамазова с отставным военным и его больным чахоточным ребенком [с.220-238]. Мальчику нужно лечение, отец в горе, и казалось бы, приоритет его жизни сейчас - это лечение сына, на которое нет денег. Этот человек в таком отчаянии, что тоже, кажется, готов просить денег, даже зная, что не дадут. Собственно, его монолог перед младшим Карамазовым может показаться такой просьбой – но дело в том, что, как и в случае с Мармеладовым, это именно монолог. Слов, прямо выражающих просьбу о помощи, так и не произносится. Можно подумать, что потому, что отец ребенка убежден, что получит отказ. Но следующие события развиваются совсем в иной логике. Алеша без всякой просьбы, в порыве сочувствия дает деньги, большую, достаточную для лечения сумму, а убитый горем отец в самой резкой форме отказывается их взять. Итак, ключом к ситуации, когда герой разлучен с тем, что в действительности имеет, способны в совокупности послужить два момента: когда герой не просит, убежденный, что не дадут – и когда он не принимает даваемого, и к тому же оскорблен самим предложением помощи! Этому можно дать только одно объяснение – а именно, человек в действительности не хочет изменения ситуации.
В ХХ веке эта идея была глубоко осмыслена – и опыт осмысления воплощен в принципах работы в любой психотерапевтической конфессии. А именно, общепризнанно, что работа с человеком, который ищет помощи, может привести к успеху или быть неудачной – но никакой специалист в области «помогающей» профессии не станет ничего делать для того, кто не ищет помощи. Эта возможность отсекается с самого начала: пришедший к психотерапевту субъект должен четко и недвусмысленно заявить, что помощь ему нужна – но даже при этом ему будут заданы, как минимум, два вопроса. Первое – это хочет ли он получить помощь именно от этого конкретного специалиста и второе – понимает ли он, что успех взаимодействия будет во многом зависеть от его собственных дальнейших усилий. Соответственно, обнаружение, что субъект в действительности не заинтересован в изменениях, есть основание для немедленного прекращения взаимодействия.
Вернемся теперь к Мармеладову. Действительно ли он хочет изменения своей ситуации? В отношении человека, заявляющего «страдать хочу» – ответ не так прост. Слова его противоречивы – но что он делает? Он раз за разом делает так, чтобы вновь оказаться в безвыходной ситуации, и кажется, что пристрастие к «напитку» тут не все объясняет. Дополнительная подсказка ждет нас в описании сцены, когда безутешный отец («Братья Карамазовы») возвращает Алеше взятую было в качестве дара сумму. Он возвращает эти деньги в гневе. Гнев – это состояние, в сильной форме ведущее к агрессии – и теперь все становится на свои места. Мы говорили о том, что у ситуации нарастающего отчуждения субъекта от людей вокруг есть общий момент, составленный возникновением внутреннего диалога с поляризованными сторонами личности, или же переживанием в качестве одновременных чувств и состояний, в действительности сменяющих друг друга в душе субъекта. А разница в развитии ситуаций может состоять в том, что или отдельные фрагменты его личности из просто диалога втянутся в противостояние, борьбу, игнорирование друг друга – или субъект как бы рывком попытается восстановить «чувство себя» во внешнем агрессивном действии по отношению к кому-то из людей.
Возвращение денег Алеше Карамазову и есть такое внешнее, и имеющее оттенок агрессии, действие. Необыкновенная развернутость внутреннего диалога у Мармеладова, когда он готов не просто говорить за самых разных окружающих людей, но даже как бы чувствует за них – это второй вариант. Есть ли и тут отчужденность друг от друга этих образов его сознания? Есть, выражено это хотя бы в том, что все эти люди представляются Мармеладовым как не понимающие друг друга, даже не имеющие шансов понять. И это словно устраивает его: «а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия» [75, с.21]. Восстановление вокруг ситуации объемлющего все религиозного контекста, роль и значение которого во всем этом уже обговаривалась нами – венчает все дело.
Собственно, происходит одновременное все большее дробление «Я» и помещение происходящего во всеобъемлющий (и меняющий смысл всего) объяснительный контекст, которым - в пределе - является религиозная идея. Наличие личностного начала в религиозной системе дает тут как бы большие возможности для субъекта, ищущего внешнюю опору для собственной распадающейся персоны, чем всеобщее или онтологическое, традиционно интересующее философов. Субъект, ощущающий нарастающий раздор внутри себя, нуждается именно в прощении себя как целого Высшим существом (таков монолог Мармеладова в трактире [75, с.20-21]), а не только лишь в познании того, что лежит в основании мира. Существенно, что во всеобъемлющем религиозном контексте, придающем совершенно иной (к тому же уже давно