К агонистическим столкновениям концепций коммуникации

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6

1.5. Метафоры, продуктивные и непродуктивные, в анализе коммуникации животных

Теперь от анализа эмпирического материала перейдём к теоретическим контраргументам Е.Н.Панова. Увы, его концептуальные возражения обладают теми же минусами, что и фактологические – основаны на устаревших данных 1970-1980-х гг. и не согласуются с современными исследованиями.

Читая мою статью, нельзя не понять, что сопоставление систем сигнализации животных с человеческим языком идёт в плане поиска изоморфизмов, а не прямого уподобления. Коммуникативные системы человека (особенно неречевые – деньги и танец) законно рассматриваются как изоморф систем сигнализации животных, составленных сигналами-символами, на том основании, что и первое и второе суть семиотические системы, знаковые средства которых специализированы для поддержания информационного обмена в определённом контексте общения. Отсюда возможны продуктивные параллели между ними, способствующие расшифровке сигнальных систем позвоночных. По той же причине в статье употребляется словосочетание «язык животных» в смысле специализированной знаковой системы, опосредующей информационный обмен в одном из существенных для вида контекстов общения, а никак не в смысле подобия человеческому языку.

Примерно так изоморфны^⁸ физические системы, в которых происходят механические и электромагнитные колебания, так что последние описываются одними уравнениями и сходным образом порождаются в обеих системах – при совершенной «неродственности» и самих систем, и их элементов. Очень странно, что рецензент призывает к системному взгляду на эволюционный процесс и в то же время не видит, насколько существенны системные гомологии и изоморфизмы в понимании филогенеза (хотя именно в силу системной природы последнего названные явления должны попадаться буквально на каждом шагу).

Е.Н.Панов активно возражает против использования метафоры денег и танца в исследованиях сигналов и механизмов коммуникации животных. Однако впервые об изоморфизме между ритуальными танцами в традиционном обществе и территориальными/брачными демонстрациями птиц (особенно собирающихся на токах – тетеревов, манакинов и т.п.) написал непосредственно Конрад Лоренц в работе «Űber tanzänliche Bewegungsweisen bei Tieren» (Lorenz, 1952). Там он прямо называл вычурные, стереотипные и «неестественные» телодвижения, специфические комплексы которых адресуют друг другу партнёры во время территориальной или брачной демонстрации «танцевальными», и не только в отношении сложности и причудливости самого действия, но и прежде всего, в отношении «символизма» коммуникативной функции тех и других.

В соответствии со взглядами своего второго учителя Дж.Хаксли, демонстрации, как и танцевальные па, символизировали вполне определённую форму поведения, должную воспоследовать за предъявлением данной демонстрации, и поэтому могли быть использованы (социальной системой) для передачи информации идеального характера.

Последняя, в свою очередь, используется (уже индивидами-элементами системы, «сошедшимися» для участия в данном взаимодействии, совокупностью которых поддерживается и воспроизводится структура отношений системы, и вовлечёнными в обмен демонстрациями или совместное участие в танце) для более точной взаимной координации телодвижений на следующей стадии процесса, большей синхронизации поведения и т.п. А, следовательно, для направленного «продвижения» процесса взаимодействия к биологически осмысленному результату, достижение которого требует «установления соответствия между поведением и идеей». Последнее маркируется специфическими формами демонстраций, почему они могут быть сигналами и даже символами соответствующих «идей».

Хотя движения и действия, порождающие определённые фигуры танца, никак не носят врождённого характера, в определённых случаях они должны совершаться с той же непроизвольностью и исполняться также «автоматически», как «настоящие» инстинктивные реакции. В первую очередь тогда, когда соответствующие фигуры танца сами по себе настолько сложны, что их нельзя перенять путём подражания и копирования движений учителя. Например, некоторые движения балийского танца легонг столь замысловаты, даже противоестественны, что их нельзя выучить путём подражания образцу. Им приходится обучать путём прямого физического воздействия: учитель «ставит» движения танцора, подавляет непроизвольные попытки любых движений в сторону, подобно тому, как скульптор «отсекает лишнее». Не случайно легонг символизирует торжество человека над силами природы (Эйбл-Эйбесфельдт, 1995).

Главное в танце – отнюдь не определённая последовательность движений у отдельных танцоров. Каждое из них по отдельности бывает много менее стереотипным и точным, чем определённая пространственно-временная структура (ПВС), общая для всей группы танцующих.

Формирование определённой ПВС как раз и создаёт тот целостный образ танца, который мы имеем в виду, называя его фрейлехсом, орой или чардашем. При этом незначительные изменения во взаимной ориентации партнёров могут привести и приводят к радикальной перестройке ПВС, фактически к новому танцу с другими фигурами, если только подобные перестройки происходят скоординировано и повсеместно во всей группе танцующих. В случае одиночного танца ПВС образуется положением танцора в кольце зрителей. Именно через ПВС танца и закономерные изменения ПВС во времени проявляется согласие между поведением и идеей – например, идеей красоты, победы, справедливости, силы и мощи, всё то, что танец должен внушить зрителю (Зигфрид, 1995).

В коллективном танце видно лучше всего, как создание и поддержание ПВС в ходе групповой координации танцующих превращает пластику человеческих движений в инструмент проявления некоторых общегрупповых смыслов. Будучи создана, ПВС подчиняет себе всех танцоров, и её воспроизводство в танце фактически служит символом определённых идей, отсекая все лишнее и переходное в континууме произвольных движений. Последовательная трансляция данных «символов» или «смыслов» и определяет членение танца как целого на отдельные элементы - фигуры, состоящие из отдельных па. Это ещё одно доказательство несводимости системного целого – ПВС к сумме ритуализированных движений танцоров или к их стремлению подражать друг другу (Зигфрид, 1995).

Смысл понятия ПВС - в предсказуемости движений, которая обеспечивает способность танцоров оказаться в нужное мгновение на нужном месте. Само наличие этого рода предсказуемости в системе и её активное использование партнёрами в собственном поведении есть проявление успешной коммуникации и одновременно её результат (Фридман, 2008а-б). ПВС танца (как и социальная структура популяционных группировок позвоночных) суть системы, которые поддерживают коммуникацию «внутри себя» и одновременно представляют собой продукт коммуникативного поведения индивидов, объединённых данной системой.

Указанное согласие между поведением и идеей превосходно видно при рассмотрении системы в целом (соответствующий танец тогда воспринимается как бы «с птичьего полёта»), но выглядит совершенно расплывчато и нечётко, когда в фокусе внимания наблюдателя оказываются движения отдельных танцующих и реакции их ближайших соседей. Отсюда два взаимосвязанных следствия.

Во-первых, эффективная коммуникация и в сообществе, животных, и в ритуальном танце предполагает эффективную передачу общих смыслов от танцора (-ов) к зрителям, а в сообществе животных – от особи-демонстратора, непосредственного участника взаимодействия к партнёру и другим членам сообщества по коммуникативной сети.

Во-вторых, что одной ритуализации движений танцующих сугубо недостаточно для успешной (=убедительной для группы) передачи общих смыслов между танцорами и от танцоров к зрителям. Необходимо «означивание» ритуальных движений танцующих определённой позицией данного танцора внутри общей ПВС, его специфической ориентацией относительно всех танцоров в системе, а не просто ближайших соседей, а также вкладом собственных телодвижений танцора в групповую координацию танцующих. То же самое верно и для выразительных движений, из которых складываются видоспецифические демонстрации позвоночных, организованный обмен которыми в определённом контексте и есть коммуникация.

Применительно к ритуализированных демонстрациям позвоночных отсюда следует, что для осуществления сигнальной функции недостаточно превращения выразительных или экспрессивных движений животного в демонстрации, то есть стереотипные и фиксированные комплексы действий (процесс, подробно исследованный в концепции ритуализации). После первого этапа ритуализации, превращения экспрессивных действий особи в демонстрацию, для осуществления сигнальной функции в коммуникативном процессе необходим второй этап превращения демонстрации в знак, распространяющий информацию определённого рода в системе в целом. Превращение ритуализированных демонстрации в знак при их функционировании как специфических сигналов в сообществах с определённой структурой отношений было названо Г.Н.Симкиным (1980) «означиванием». Этот термин «означивание» [демонстраций] в нашей концепции используется как дополнительный к понятию «ритуализация».

В таком случае совершенно необходимо этологам отличать коммуникацию как распространение дифференцированных «порций» информации в социуме или популяции как целом с помощью системы дифференцированных носителей от сигнализации и манипуляции. Второе и третье суть проявления биологической потребности индивида выразить нечто существенное для партнёра (своё мотивационное состояние, в первую очередь) и «принудить» партнёра к действиям, способным удовлетворить данное состояние, комплементарным к текущим реакциям животного. Вторая потребность обслуживается сигналами-стимулами, первые требуют знаков, соединённых в специализированную знаковую систему («язык»), для второго достаточно набора не связанных друг с другом демонстраций (или связанных общим мотивационным градиентом, общим набором движений, из которых конструируется соответствующий стереотип, но не «значениями» соответствующих сигналов).

Действительно, анализ поведения участников ритуального танца разных народов (также как «танцующих групп», составленных представителями современного общества) показывает исключительную продуктивность «танцевальной метафоры» Лоренца. И первое, и второе имеет свою специфическую пространственно-временную организацию, воспроизводимую узнаваемо и точно вопреки разнообразным помехам, как связанным с неумением/дискоординацией танцующих, с периодическими сбоями в согласованности их телодвижений, так и с внешними помехами, например, когда через строй танцующих проходит стадо.

Самое замечательное, что точность взаимной координации и степень взаимной предсказуемости движений танцоров, достигаемые за счёт коммуникации в танце, выше физиологического предела способности индивида самому отслеживать действия ближайших соседей, своевременно и точно реагировать на них (как если бы он действовал в одиночку, не используя «сигнальности» ритуализированных движений партнёров).

Выясняя, как воспринимаются различия в продолжительности звука, Вебер установил, что они уже ощутимы, если их относительная величина достигает около 5%. Это верно в диапазоне продолжительностей примерно от 0,4 с до 2,0 с. Мах и Гетти получили в этом диапазоне сходные результаты; интересно, однако, что при продолжительности меньше 0,25 с и больше 2 с веберовский порог различения существенно возрастает. Д.Эппстайн (1995) исследовал, насколько точно выдерживаются соотношения темпа в музыке разных неевропейских народов (обычно сопровождающей ритуальный танец), способы ли «искажения» и «сбои» сбить исполнителей с темпа или, напротив, синхронизованность исполнения настолько сильна, что эффективно справляется с ними. Под «отклонением», вызванным «сбоями», понимали величину, значимость которой проверяется путем сравнения ее с коэффициентом Вебера: если относительное отклонение меньше этого коэффициента, оно должно считаться незначимым (Эппстайн, 1995).

Коэффициент Вебера, так же как и абсолютный порог в 20 мс, был определен в лабораторных условиях; поэтому налагаемые им ограничения подчас строже тех, что действуют при восприятии музыки. Однако во всех исследованных случаях музыки разных народов, сопровождающей соответствующие ритуалы, точность синхронизации (строгость поддержания ритма) была значимо выше коэффициента Вебера или сопоставима с ним. Исследовали музыку семи культур, «разбросанных» по разным континентам, чтобы исключить взаимовлияние: бушменских племён !ко и Г/уи из пустыни Калахари (Африка), буддийскому монастырю Дхарамсала (Непал близ границ с КНР), непальской касты невари, южноамериканских индейцев яномами из бассейна р. Ориноко (Венесуэла), папуасов медлпа с побережья острова Новая Гвинея и эйпо из внутренних нагорных областей этого острова.

В танце медоеда бушменов !ко соотношение темпов составило 1:1, и никакого отклонения не было, хотя танец шёл с перерывом. До, и после перерыва на один такт приходилось 0,641 с., темп остался тем же самым с точностью до 1 мс. Примечательно еще и то, что в продолжение всего почти двухминутного (1 мин 57 с) перерыва исполнители не выказывали никаких внешних признаков продолжения ритма. Они не притопывали, не напевали и вообще ничего подобного не делали, а просто отдыхали, лежа на земле, и обменивались шутками. «Руководитель» (он же деревенский староста) проявлял неудовольствие: ему казалось, что молодежь отплясывала не так, как надо. Остальные отвечали на это смехом, и в конце концов спор уладился. Кто-то предложил возобновить пляску, что и было сделано, и руководящий ритм был воссоздан точно (Эппстайн, 1995).

Музыку монастыря Дхарамсала записывали во время религиозной службы, когда все ее участники сидели. Это весьма существенно, так как позволяет предположить полное или почти полное отсутствие внешнего ритмического воздействия (имеются в виду всякого рода телодвижения, помогающие поддерживать заданный темп - и их действительно не было). Исполнение было начато группой мужских голосов баритональной высоты. Отсчета ритма в их распеве не было никакого - ни отбиваемого, ни ощущаемого, ни согласуемого как-то иначе. Через 29 с такого пения вступил оркестрик, состоявший из гонгов и цимбал. Его музыка была отчетливо ритмична, метрическая единица легко поддавалась измерению. Когда лента прокрутилась на 42 с, отбивка ритма, прекратилась. Возобновилось пение, сходное с прежним, но хор на этот раз состоял из детей и молодых женщин. И опять невозможно было уловить никакого ритма. Спустя двадцать секунд снова вступили цимбалы и барабаны.

При первом вступлении ударных инструментов продолжительность одного «такта» была 0,472 с, при втором - 0,231 с. Отношение этих величин 0,472:0,231 составляло 2,043, то есть 2:1 с отклонением в 5 мс (2,1%). Пять миллисекунд - это намного ниже установленного нами порога восприятия, а 2,1% намного ниже коэффициента Вебера, так что отклонение от 2: 1 несущественно (Эппстайн, 1995).

В музыке непальской касты невари (исполняется на ударных и двух флейтах) музыканты импровизировали вариации на простенькие мотивы. Проиграв очередной отрывок в неизменном темпе, они начинали ускорять игру. Моменты начала этих ускорений выделялись совершенно отчетливо, так же как и моменты окончания. После периода ускорения устанавливался новый темп, некоторое время сохранявший постоянство. Затем следовало еще одно ускорение (иногда - замедление), и происходил переход к следующему темпу. Было и несколько таких мест, где темп изменялся скачкообразно.

Всего за время исполнения устанавливались двенадцать темпов. Смежные темпы соответствовали отношениям между небольшими целыми числами: ни одно из отклонений не превысило порога восприятия. В середине исполнения произошел сбой: темп как будто «икнул» и изменился в соотношении 4:3,5 (8:7). Звучание в этом месте оставляет впечатление, что музыканты собрались было изменить темп в соотношении 4:3, да что-то у них не получилось: перемена удалась только наполовину, и темп оказался выбит из фазы на полшага. Однако и здесь начальный темп относился к конечному как 3:2 (0,471 с: 0,325 с). Отклонение от идеала составило 11 мс (3,5%). Хотя в середине был «вывих», система темпов сработала с такой точностью, что между начальным темпом и конечным через разделявшие их 6,5 мин перекинулся мостик точного целочисленного соотношения. Отклонение не превысило установленных ранее пределов - абсолютного порога восприятия и коэффициента Вебера (Эппстайн, 1995).

Церемония обмена свиньями у папуасов медлпа – это шествие огромной, беспорядочно бредущей толпы, которая вступает в деревню под барабанный бой, в котором отчетливо различались перестуки двух типов. За время 18 мин 59 с записаны 16 различных отрывков медленного темпа. На каждом из этих отрывков частота ударов постоянна. Среднее для всех этих темпов составило 1,11 с, а стандартное отклонение-0,05 с (50 мс, 4,5% от среднего). Из всех темпов (промежутков между ударами) этой «медленной» группы 81,3% отличались от среднего значения не более чем на одно стандартное отклонение; в 9 из 16 случаев (56,3%) отличие от среднего не превысило порога восприятия (Эппстайн, 1995).

Были и периоды большей частоты; на записи слышно, что они всегда следовали за периодами затишья, когда барабан молчал. Затишье бывало не короче 1 с, но не больше 33 с. Удалось расслышать шесть отрывков частого ритма; средний темп составил 0,36 с, а стандартное отклонение-0,07 с (70 мс, 19,4% от среднего). И опять на удивление большая доля темпов (83,3%) лежала в пределах одного стандартного отклонения от среднего. Будь распределение темпов нормальным, в эти пределы укладывалось бы 68% измерений. Как видим, они жмутся к среднему куда теснее обычного. Два частых темпа (33% от общего числа) отличались от среднего на величину меньше порога восприятия. Доля существенных отклонений от среднего составила 67%-больше, чем в большинстве других изученных примеров. Заметим, однако, что в расчет среднего вошел и один темп, в котором на один удар приходилось 0,497 с. Это статистическое исключение-«выброс». Стоит его выкинуть, и промежуток- «среднее ± 1 стандартное отклонение» станет намного уже, а наибольшее отклонение от среднего в единицах реального времени снизится до 11 мс (Эппстайн, 1995).

У папуасов эйпо отклонения от ритма в сопровождающих танец ритмических всхрюкиваниях и вздохах от втягивания воздуха был устойчиво меньше порога человеческого восприятия и психофизического коэффициента Вебера (10 мс и 3,2% при пороге в 20 мс и 5%). В случае изменения темпов «внутри» танца или иного социального ритуала доля соотношений, в которых отклонения от идеала, никак не могли бы восприниматься на слух, практически одинакова во всех семи культурах. Главное, она очень высока – 79-81%. «Идеал» тот же самый, что в классической европейской музыке: соотношения темпов можно выразить небольшими целыми числами – 1:1, 1:2, 2:3 и 3:4. Важно подчеркнуть, что эти и другие ритмические серии звуков порождаются в самом процессе танца, они отражают изменения ритмической организации танца во времени, а не являются способом синхронизации движений танцоров «извне» (Эппстайн, 1995).

Следовательно, точность, с которой выдерживаются темпы, выше физиологического порога восприятия, или близка к нему, хотя никакого внешнего водителя ритма, который бы восстанавливал нужный темп после сбоев, обнаружить не удаётся, и это притом, что сбои часты (Эппстайн, 1995).

Система коммуникации, развивающаяся в соответствующих ритуалах, поддерживает нужный темп музыки и воспроизводит специфическую ПВС танца с такой строгостью, которая принципиально недостижима за счёт психофизиологии индивидов, на основе их личной способности к восприятию и отреагированию телодвижений друг друга самостоятельно. Без «опоры» на системный сигнал, каким являются танцевальные/музыкальные фигуры и фразы, достичь такой точности координации невозможно (особенно при той интенсивности «возмущений», которая обычна при совершении всех перечисленных ритуалов). Это заставляет этологов вслед за Лоренцем видеть в фигурах ритуального танца (точно также как в видовых демонстрациях животных) специфические средства «символической» передачи информации в определённом контексте, распознаваемые, воспринимаемые и отреагируемые автоматически, чем и обосновывается использование «танцевальной метафоры» в концепциях коммуникации.

Сравнение коммуникации с танцем тем более продуктивно, поскольку человеческий танец - это образ общества, с его дифференциацией ролей, взаимосвязанностью и взаимозависимостью разных акторов, требующей эффективной координации именно в силу их социальной разнокачественности, непохожести, подчёркнутости отличий. «Представим себе в качестве символа общества группу танцующих. Подумаем о придворных танцах, менуэтах и кадрилях, или о крестьянских танцах. Все шаги и поклоны, все жесты и движения, которые здесь производит каждый отдельный танцующий, полностью согласованы с другими танцорами и танцовщицами. Если каждый из танцующих индивидов рассматривался бы сам по себе, то невозможно было бы понять смысл и функции его движений. Стиль поведения отдельного индивида определяется в данном случае через отношения танцующих друг к другу. Нечто подобное имеет место и в поведении индивидов вообще. Взаимодействуют ли они друг с другом как друзья или враги, как родители или дети, как мужчина или женщина или как рыцарь и крепостной крестьянин, как король и подданные, как директор и служащие, поведение отдельных индивидов всегда определяется через их прошлые или настоящие отношения с другими людьми. И даже если они удаляются от людей и становятся отшельниками, то и в этом случае жесты, направленные прочь от других людей, являются жестами отношений с другими людьми не в меньшей степени, чем жесты по направлению к другим» (Элиас, 2001: 37).

Синхронизация и координация социальных взаимодействий разных акторов сопоставимы с согласованными движениями танцующих. Те и другие воспроизводят «социальную норму» - типический паттерн отношений определённого социума в первом случае, специфическую пространственно-временную структуру танца (ПВС) во втором (Зигфрид, 1995; Эппстайн, 1995).

Хороший пример «танцевальной» синхронизации поведения животных – согласованные демонстрации тетеревов на току. Ещё лучший – тока белолобого манакина (Pipra serena) во Французской Гвиане (Thery, 1990). На участке диаметром 15-18 м собирается по 5-8 самцов, при среднем расстоянии 5-6 м между центрами активности каждого. Самец выполняет серии демонстративных полётов, присаживаясь сбоку на лианы и тонкие стволики молодых деревьев, он перемещается по кругу вдоль границ территории и при этом держится головой к центру, так что как бы описывает гигантскую воронку. Местоположение тока тесно связано с мозаикой солнечных зайчиков, эти пятна придают демонстрациям особую выразительность. По мере изменения освещённости во второй половине дня, ток перемещается в другое место на расстояние до 100 м (6-7 диаметров), без каких-либо сбоев во взаимном расположении демонстрирующих самцов. Последние перемещаются одновременно с демонстрациями, но каждый самец продолжает занимать одно и то же место в обоих вариантах расположения тока (относительно других самцов и центра арены).

В коммуникации животных, также как в ритуальном танце, крайне существенно, чтобы возникновение должных форм и структур произошло в должное время и в должном «месте» процесса. Хороший пример - координация действий самца и самки тритона Tritirus vulgaris при подводном ухаживании. В условиях нехватки кислорода самец должен выполнить определённую последовательность активных демонстраций и действий в отношении самки, координируя собственные действия с её ответами. С другой стороны, он должен оптимально распределить по времени ухаживания те моменты (прерывающие ток), когда самец вынужден всплыть подышать, чтобы минимизировать риск недостаточной стимуляции самки и риск неиспользования сперматофора.

При экспериментальном изменении содержания кислорода в атмосфере над аквариумом кислородный запас сильно влияет на число всплываний и на скорость проведения самцом брачного ритуала. Однако он слабо влияет на общее число отложенных сперматофоров и совсем не влияет ни на стереотипность исполнения отдельных демонстраций, ни на точность реализации самцом ритуала ухаживания в целом. Таким образом, в условиях сильных «возмущений» среды и необходимости варьировать скорость проведения ухаживания полностью сохраняется общий сигнальный инвариант, связанный с соответствующим ритуалом, некоторый инвариант самого ритуала, и частные инварианты отдельных демонстраций – элементов ритуала на разных этапах развития процесса ухаживания, набор которых составляет этограмму вида. Соответственно, те и другие должно рассматривать не столько как определённые действия по управлению самкой, сколько как способ образования адресованных ей сигналов, и устойчивого удержания сигналов в условиях непрерывных «помех». В каждом такте взаимодействия посредством сигналов самец передаёт самке информацию о возможностях ответного действия партнёра на свою следующую (а не текущую) демонстрацию. Затем он столь же опережающе реагирует на выборы самки (Halliday, 1977).

Действительно, всякое увеличение «шума» в канале связи, рост «возмущений» в процессе коммуникации, только увеличивает дискретность и выделенность специфических сигнальных инвариантов в потоке действий обоих партнёров, а не уменьшает её, «подчёркивает», а не «смазывает» её до тех пор, пока возможно осуществление процесса коммуникации в целом. Пропорционально увеличиваются и затраты сил, внимания обоих особей на выделение соответствующих сигналов в потоке событий, связанных с их взаимодействием друг с другом (Фридман, 2008а-б, 2009).

Следовательно, танцевальные движения людей изоморфны инстинктивным реакциям в том главном, что существенно для нашего анализа сигналов и механизмов коммуникации:

- точность и адекватность реагирования обеспечивается «символическим» характером информации, воспринимаемой и отреагируемой автоматически, на уровне, превышающем возможности реагирования каждого отдельного индивида;

- за счёт первого и второго взаимные действия партнёров синхронизируются и координируются друг относительно друга сразу в рамках всей системы, что происходит очень быстро и с точностью, существенно превышающей точность взаимной «настройки» внутренних состояний танцующих друг на друга;

- пространственно-временная структура танца, поддерживаемая скоординированным обменом телодвижениями между танцующими оказывается устойчивым к «помехам» в виде беспокойства снаружи и локальными нескоординированностям действий «внутри», «умеет» компенсировать и исправлять их (Зигфрид, 1995; Стратерн, 1995).

В силу всего вышесказанного ритуальный танец - весьма продуктивная модель для понимания того, что собой представляет знак в коммуникации животных; для того, насколько знак соответствует физическому действию – демонстрации, и какого рода информацию он может перенести, как это и предполагал Лоренц (Lorenz, 1952). Она идеально переносится в исследования социальности у животных, поддерживаемой организованными обменами демонстраций, организация которых вполне исчерпывается содержанием этой «танцевальной метафоры». Даже различия между сознательностью человеческих действий и автоматизмом инстинктивных реакций животных во многих случаях можно оставить за скобками ввиду вышеизложенных данных об «автоматической» точности поддержания ритма и взаимном координировании действий танцующих (Зигфрид, 1995; Эппстайн, 1995).

Важно подчеркнуть, что всё перечисленное относительно «автоматической координации» поведения танцующих, поддержания ими постоянного ритма «работает» против концепции коммуникации Е.Н.Панова, но «за» нашу знаковую концепцию коммуникации. В первой синхронизация поведения участников и достижение биологически осмысленного результата есть не прецизионный процесс, пусть со своими собственными «сбоями», «помехами» и «ошибками», а вероятностно-статистический процесс суммирования реакций, не очень специфических и совсем неточных. Напротив, в нашем понимании специфичность и точность действий участников друг в отношении друга устанавливаются очень быстро, путём децентрализованной регуляции в системе, и за счёт использования сигналов, передающих информацию идеального характера, материальным носителем которой оказываются видовые демонстрации.

Следовательно, продуктивность всякой метафоры надо доказывать существенностью изоморфизмов между системами, используемых по принципу «анатомия человека есть ключ к анатомии обезьяны», чтобы тот самый ключ не превращать в отмычку. Без такого доказательства вместо продуктивных метафор используются аналогии, которые, действительно часто бывают ложными и ничего не доказывают – как хорошо аргументирует Е.Н.Панов с использованием цитаты из Дж.Стюарта Милля. Правда, эта аргументация обращается против него бумерангом, поскольку собственная концепция Е.Н.Панова питается более чем сомнительными аналогиями. Фактически вместо доказательства собственных построений в данной рецензии Е.Н.Панов прибег к тому же малопочтенному приёму аналогии, который считает неприемлемым у меня. Аналогия же в отличие от изоморфизма ничего не доказывает, хотя и может навести на мысль. Причём непонятно почему в качестве аналога коммуникативных процессов в популяции избрана работа мозга, да ещё понимаемая в духе давно устаревших данных 1960-1970-х гг.

Современные представления о работе мозга выглядят совершенно иначе – притом, что мозг работает «без дирижёра», там есть место и специфическим сигналам, и специфическим ансамблям нейронов, конструируемым «под данную задачу», за возможность решения которой нейроны конкурируют между собой. В процессуальном плане здесь нет ни избыточности, ни неспецифичности (Chernigovskaya, 2005). То есть прецизионный способ передачи информации в мозге сполна присутствует, хотя не связан с конкретными морфологически дифференцированными зонами, но система, необходимая для его осуществления, каждый раз собирается заново или получается преобразованием одной из уже поработавших аналогичных систем.

Следовательно, в исследованиях коммуникации животных, тем более в построении соответствующей теории, хороши те метафоры, которые основываются на существенных изоморфизмах между системами, и плохи те, что основываются на ложных аналогиях. Поэтому метафоры денег и танца хороши, а аналогия с мозгом плоха.

Как хорошо известно антропологам и историкам, деньги сперва возникли спонтанно (некий товар становился всеобщим эквивалентом и быстро эволюционировал от полезной / ценной вещи к знаку стоимости), и только потом их роль в экономике осмысливалась людьми. Не случайно 90% истории экономики, в т.ч. истории денег – это история бессознательных операций (Леви-Строс, 2001). Когда Е.Н.Панов пишет «деньги есть продукт высоко продвинутой хозяйственной и творческой деятельности человека», или «идея денег, несомненно, была первоначально сформулирована в терминах языка. Задача состояла в том, чтобы найти удобный всеобщий эквивалент стоимости всех прочих продуктов длительно развивавшейся материальной культуры» (2010: 9), это просто неверно.

Всеобщий эквивалент «находился» сам, подобно тому, как танцоры «автоматически» поддерживают общий ритм и координируют телодвижения друг относительно друга, а понимание с «выражением средствами языка» запаздывало, и сильно запаздывало – до XVIII или XIX века. Не зря операции с эквивалентами, позволяющими сравнить и сопоставить «стоимость» разных потребительских ценностей, доступны не только для человека, но и для обезьян, и не только для антропоидов, но и для капуцинов. Причём обезьян (как и людей) не приходится обучать такой технике оценивания специально; как и люди, приматы после опыта соответствующего оценивания отказываются от «несправедливой» оплаты и «наказывают» нечестно оплачивающих (Bronsan, de Waal, 2003, 2004; Bronsan et al., 2005; Зорина, Смирнова, 2006). Хотя у них явно нет ни «идеи денег», ни «языка», но простенькую систему обмена ценностями с использованием эквивалентов можно организовать.

Далее, из в принципе верного утверждения, что язык есть отчуждённая знаковая система, Е.Н.Панов делает совершенно неверный вывод, что системы сигнализации животных не могут быть таковыми. То есть не могут быть отчуждёнными от той динамики мотивационного состояния внутри взаимодействующих индивидов и «давления» стимуляции от партнёров (в совокупности с возможным беспокойством, связанным с риском нападения хищника, или с другими опасностями внешней среды), которая сопровождает собственно коммуникацию от хищника, как её несигнальная часть, подобно невербальной коммуникации, сопровождающей разговор. Увы, когда Е.Н.Панов пишет (2010: 10), что «ни у кого, кроме В.С.Фридмана, не вызывает сомнение, что сигналы животных не попадают в эту категорию [отчуждённых знаковых систем]», он попадает в молоко.

Здесь сказывается незнакомство уважаемого критика с работами по сигналам-символам, о которых уже шла речь выше. Все 4 признака, определяющих сигналы-символы как отдельную категорию и противопоставляющих их альтернативной категории сигналов-стимулов

– собственно функциональная референтность,

- специфичность продуцирования «нужных» сигналов в «нужной» ситуации взаимодействия с другой особью или внешним объектом,

- независимость от контекста и

- эмансипация сигнала от мотивационной подосновы (D.T.Blumstein, 2002. пп.2-4) как раз и определяют их как специализированные знаковые системы, отчуждённые от биологической сущности участников коммуникации, в противоположность сигналам-стимулам, которые не вполне отчуждены.

Особенно важный аргумент в пользу «отчуждённости» сигналов символов – их эмансипированность от мотивационной подосновы, разнообразные случаи которой описаны в работе, попавшей под критику Е.Н.Панова (Фридман, 2008а: 382-385, 390). См. также исследования становления этой эмансипации в отногенезе демонстраций у озёрных чаек (Groothuis, 1989) и её проявлений в процессах коммуникации у ряда других видов позвоночных (Gwinner, 1964; Рябицев, 1995; Engguist-Dűbblin, Pfister, 2002; Templeton, Greene, 2007, цит. по Фридман, 2008а, 2009).

То есть по «отчуждённости от биологической подосновы» знаковые системы человека и коммуникативные системы тех видов позвоночных, которые составлены сигналами-символами, сравнивать не только возможно, но и более чем продуктивно для понимания структуры, функции и эволюции вторых по образцу первых («Анатомия человека есть ключ к анатомии обезьяны»…). Важно отметить, что системы коммуникации близких видов, составленные сигналами-стимулами, при этом, безусловно, не таковы – тут мой оппонент частично прав, их значение существенно зависит от контекста и мотивационного состояния животного в связи с ситуацией, в которой (обычно) воспроизводится данный сигнал. Однако (и тут он не прав), сигналы-стимулы остаются специфическими средствами коммуникации, производящие специфический эффект «принуждения» оппонента к реакциям, необходимым для следующих стадий взаимодействия, как это и постулируется для релизеров классическими этологами.

Иными словами, тому, что человек делает осмысленно, или полуосмысленно, природа «может создать параллель» на основе автоматизмов (инстинктов), «выкованных» и «калиброванных» в эволюционном процессе. Таков общеизвестный параллелизм интеллекта и инстинкта, заставлявший зоопсихологов начала ХХ века писать о «мудрости» и одновременно «слепоте» последнего. Таковы же (и отсюда законны) метафоры – или изоморфизмы – положенные в основу нашего анализа.

Е.Н.Панов волен расценивать это (или представления о том, что в системе, где поддерживается устойчивое соответствие между сигналами и событиями, передавать информацию также выгодно, как и принимать её) как «чистейшую фантазию дилетанта^⁹» - на эту тему есть обширная литература, с точными наблюдениями и красивыми экспериментами. Собственно, они разобраны в критикуемой Е.Н.Пановым работе на стр.373-379 и 389-390, а более подробно – в ответе на эту критику (Фридман, 2009).

Далее несколько слов о проблеме «расшифровки «языка животных» (или, если совсем строго, о реконструкции системы сигнализации вида), и об использовании в ней связи метафоры денег и танца, по которой у нас тоже сугубое несогласие с уважаемым оппонентом. Прежде всего, удивительно, что Е.Н.Панов связывает решение этой задачи с «проникновением в психический мир представителей конкретного вида», который «сам по себе есть целый микрокосм» (2010: 8). Хорошо хоть не лейбницевская монада!

На деле подобное «проникновение» отнюдь не обязательно не обязательно даже по отношению к человеку, в качестве первого шага достаточно расшифровать язык (для животных – реконструировать сигнальную систему вида, выделить структурные единицы последней – демонстрации, исследовать их специфичность в коммуникативном процессе и при наличии последней – сигнальную функцию). Например, мы довольно давно умеем читать шумерские тексты, но вряд ли можем сказать, что проникли в мир чувств и представлений древних шумеров.

Более того, эти утверждения про «проникновение в микрокосм» - по сути, радикальный разрыв с этологической традицией. Как именно на этом пути (отнюдь не в связи с использованием метафоры танца и денег) опасность антропоморфизма неустранима, ибо психический мир животного, в отличие от паттернов его поведения, никогда нам не дан непосредственно, но всегда «достраивается» нами по образцу наших собственных психических способностей. И эта достройка неустранима спекулятивна: невозможна показать, что человеческая агрессия, страх, сексуальность соответствуют одноимённым мотивационным состоянием у птиц и тем более низших позвоночных, что за «агрессией» у птиц и «агрессией» у рыб стоит некое существенное сходство внутренних состояний, и их переживания у самого животного (Мантейфель, 1989).

Поэтому этологи предпочти объективный способ «морфологического подхода» к описанию дифференцированных структур поведения, наиболее ритуализированным вариантом которых оказываются КФД и демонстрации классических этологов, и затем оценки специфичности и функциональной нагруженности структур поведения, выделенных объективно, без неявного привнесения функциональных подходов в описание. То есть именно то, за что теоретически ратует и сам Е.Н.Панов (1978, 1983, 1989а).

Далее, язык, особенно если брать его не в функционировании, а в генезисе – не столько орудие для осуществления дискретности восприятия мира, сколько способ отражения его реальной дискретности, «некисельности мира» по Н.В.Тимоффеву-Ресовскому, его разделённости на отдельные вещи, взаимодействия и процессы, которые обществу в его исторической практике приходится (или приходилось) не путать и различать. Понятно, что ровно таковы же коммуникативные системы животных, только целый мир здесь заужен до видового умвельта, составленного значимыми компаньонами и взаимодействиями. Изоморфизм человеческого языка и систем коммуникации животных, составленных сигналами-символами (но не сигналами-стимулами, отражающими предшествующую стадию эволюции коммуникативных систем) здесь столь же очевиден и оправдан, как и для метафоры денег и танца.

И теперь - об основном направлении эволюции систем сигнализации позвоночных в филогенетических ветвях. Оно вырисовывается следующим образом : в структурном отношении развитие идёт от недифференцированных систем сигналов к более дифференцированным, предполагающим большую стереотипность и выделенность демонстраций, их большую дифферецированность друг от друга и от «фона». В функциональном – от сигналов-стимулов, значение которых зависит от контекста, к сигналам-символам, передающим информацию идеального характера и представляющим собой произвольный знак в силу эмансипированности от мотивационной подосновы (Фридман, 2008а, б, 2009). Е.Н.Панов яростно возражает этому, но способ аргументации уважаемого оппонента таков, что возражения исключительно неубедительны.

Например, упомянутая им работа E.W.Menzel, Jr. (1971) не имеет отношения не только к филогенетике систем сигнализации приматов, но и к анализу сигнальных свойств демонстраций вообще. Здесь автором была показана лишь эффективная коммуникация в довольно-таки примитивном контексте поиска пищи во взаимодействии группы с «опытным фуражиром», но так и не были выделены какие-либо используемые при этом сигнальные средства. В отличие, к слову, от исследования К.Е.Slocombe и К.Zuberbűhler (2005), где авторы пытались выделить специфические сигналы и показать их функциональную референтность в социальном контексте. Поэтому ссылка на исследование E.W.Menzel, Jr. не может быть аргументом в пользу того, что «в таких ветвях высших млекопитающих, как хищные и приматы, эволюция идет как раз по пути ухода от жесткой стереотипности сигналов», каким представляет Е.Н.Панов (2010: 12).

Реальные исследования эволюции ряда систем сигнализации приматов (мартышковых обезьян и полуобезьян), прежде всего дифференцированных сигналов предупреждения об опасности и социальных криков, позволяющих особям оценивать социальный ранг оппонента, показывают именно то направление эволюции, которое обосновывается в нашей работе (Blumstein, 2002; Egnor et al., 2004 и др.). Вообще удивительно, что Е.Н.Панову неведомы множества исследований эволюции сигнальных систем в конкретных группах ранга рода-семейства, относящихся к разным классам позвоночных, где было показано в точности то, что утверждается в нашей работе (например, Serpell, 1989; Prum, 1990, 1998; Shelly, Blumstein, 2005), и было бы странно, если б там утверждалось что-то иное. Опять некрасивые факты рушат элегантные теории, так логично обоснованные моим оппонентом с «общесистемных позиций»?

Столь же странен упрёк Е.Н.Панова, что «приверженцы [сценария ритуализации] до сих пор не могли дать приемлемую биологическую модель того преобразования коммуникативных систем, которая оказалась бы совместимой с современными познаниями о генетических механизмах микроэволюции (2010: 12). Вообще, за последние 20 лет вышло множество интереснейших работ по этому поводу: их большая часть вошла в известные руководства по этологии и моногорафии, исследующие сигналы и механизмы коммуникации животных с эволюционных позиций (Hauser, 1996; Alcock, 1998; Epsmark et al., 2000; Maynard Smith, Harper, 2003; Searcy, Nowicki, 2005).

Неужели уважаемый оппонент так уверен в собственной правоте, что не считает нужным с ними знакомиться или считает возможным их игнорировать в своих собственных теоретических построениях? То и другое очень больно и грустно, особенно если вспомнить, как в 1980-е годы, когда я был зелёным студентом, именно работы Панова были примером осведомлённости в мировой этологической литературе, многим из нас тогда малоизвестной.

Так или иначе, Е.Н.Панов явно погорячился, утверждая невозможность реконструкции сигнальной системы какого-либо вида в рамках атакуемого им подхода. Этот путь постепенно уже воплощается; «мой подход» скорей обобщает значительные успехи, достигнутые на этом пути, и отражённые в огромной, быстро расширяющейся литературе по функционально референтным сигналам, а не просто «даёт обещания» будущих успехов.

Собственно, именно поэтому я так уверен в своих утверждениях. И неприемлемая для Е.Н.Панова мысль что «знание о сущности коммуникации вида может быть получено через выяснение «значения» тех или иных «сигналов» (2010: 15) верна ровно в той степени, в какой система коммуникации конкретного вида, используемая в конкретном контексте общения, составлена специфическими сигнальными средствами, оказывающими специфический (сигнальный, коммуникативный) эффект, а последний есть характеристика действенности «материального носителя» сигнала – демонстрации в соответствующем процессе взаимодействия и общения. Как видим из табл.1-2, у самых разных видов птиц (или других позвоночных, для которых составима подобная таблица, или для других контекстов общения), исследованных самыми разными авторами, системы сигнализации соответствуют именно данной модели.

Вообще, эта мысль может быть неверна только при справедливости вероятностно-статистической концепции коммуникации, а она подтверждается почти исключительно на тех видах и коммуникативных ситуациях, которые были изучены самим Е.Н.Пановым. Видимо, поэтому примеры «актуальных исследований коммуникации» из последнего абзаца стр.15

1) не содержат никаких ссылок на литературу,

2) касаются лишь тех проблем, которые существенны только в рамках концепции Е.Н.Панова (вырожденность и т.п.). Или же тех, которые хотя и существенны «вообще», но принципиально неразрешимы в рамках его собственного подхода (степень дискретности – градуальности сигнального репертуара, «синтаксические правила», которым подчиняются процессы обмена демонстрациями в коммуникативных взаимодействиях и т.п.). Ведь действительно, чтобы исследовать этот вопрос, нужно для начала предположить, что демонстрации обладают инвариантом формы, в той или иной степени дискретизированы из потока поведения, чтобы мочь опровергнуть это «сильное» предположение, если вдруг оно окажется неверным. Если же мы начинаем, как Евгений Николаевич, со «слабого» предположения о полной континуальности поведенческих процессов по ходу коммуникации, о «предельной вырожденности» сигнальных средств, то мы не увидим дискретные демонстрации, не отделим их друг от друга и от «фона» даже там, где подобное разделение существует и существенно для животных. А таких ситуаций, как видно из табл.1-2, подавляющее большинство.

Blog

К агонистическим столкновениям концепций коммуникации