А. Н. Соловьева Ответственный редактор: доктор филологических наук, профессор пгу имени М. В. Ломоносова

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 ... 24

ПО

палестинский Иерусалим был переименован в Элию Капитолию, и только обратившийся ко Христу император Константин Великий вернул городу через двести лет, вскоре после 325 года, прежнее имя, назвав при этом его Новым Иерусалимом (в земном значении — возобновленного). Алексея Михайловича давно сравнивали на православном Востоке (да и в России) с Константином Великим, называли новым Константином. Патриарху Никону поэтому нужно было, чтобы "новый Константин" и дал название подмосковному "Новому Иерусалиму"»⁸⁵. Петр I — законный наследник власти московских царей, воспреемник престола своего отца Алексея Михайловича — наследует и его харизму «нового Константина», с которым связываются упования иноков Соловецкого монастыря на возрождение былой славы и святости обители, на возвращение ей исконного, чистого образа и имени Нового Иерусалима.

В сакральной топографии Соловков наличествует еще один связанный с Петром I храм — деревянная часовня во имя Исаакия Далматского. «Исаково — древнейшая пустынь Соловецкого острова. <...> Однако возникла она, возможно, и раньше, еще при Филиппе... Видимо, еще в XVII столетии существовала в пустыни деревянная часовня в честь Исаакия Далматского, давшего название летнему поселению и озеру»⁸⁶. Как известно, культ Исаакия Далматского занимал весьма скромное место в русском религиозном сознании, и он лишь «напоминал людям петровской эпохи в первую очередь о дне рождения их царя»⁸⁷. Поэтому «встреча» Петра со св. Исаакием Далматским на далеком Соловецком острове была не случайной, но глубоко промыслительной. Впоследствии образ Исаакия Далматского, запечатленный в скромной деревянной часовне, воплотился в величественных архитектурных формах Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге, а в интерьере новой каменной Петропавловской часовни Соловков икона Исаакия Далматского разместилась рядом с парсуной Петра I. Соположение «петровского» ономастикона храмов Соловков и Петербурга проявилось и в воздвижении на Большом Соловецком острове, по дороге, ведущей в Исаакиевскую пустынь, часовни во имя благоверного великого князя Александра Невского, нетленные мощи которого были перенесены из старой столицы Северной Руси Новгорода в новую северную столицу России Санкт-Петербург, где возник монастырь Александра Невского.

«В параллели Новгород — Петербург, Рим — Петербург была заложена характерная для культуры барокко идея двойничества. Так, фигура апостола Петра могла получить двойника в образе его брата апостола Андрея. Апостол Андрей воспринимался как более национальный для России, так как посетил Восточную Европу: согласно Повести временных лет, он предсказал великое будущее Руси, поставил крест на Киевских горах и удивлялся баням в Новгороде. Таким образом он был как бы "русским вариантом" апостола Петра, русским Петром. С этим связывается отчетливый культ апостола Андрея в идеологии Петровской эпохи: сразу же по возвращении из Великого посольства Петр учреждает орден Андрея Первозванного. <...> Флот получает "андреевский флаг". В качестве другого варианта Петра мог выступить равноапостольный св. Владимир. По крайней мере Феофан Прокопович в своей трагедии "Владимир" прозрачно придал крестителю Руси черты царя Петра»⁸⁸.

Уподобление Петра князю Владимиру, который почитался как первый «новый» и русский Константин, объясняет появление иконы крестителя Руси в иконостасе Петропавловской соловецкой часовни, а вхождение предтечи Владимира, апостола

111

Андрея, в родовое ономастическое древо Петра I обусловливает строительство Андреевской церкви на Заяцком острове Соловецкого архипелага. «На острове Заяцком, близ коего стоял Российский флот, повелено было государем соорудить деревянную церковь во имя св. Апостола Андрея»⁸⁹.

Именно в процессе строительства Андреевской церкви в полной мере развернулся культуртрегерский и мифопоэтический гений Петра. Церковь во имя апостола Андрея Первозванного была возведена в течение нескольких дней, и по существу она может относиться к разряду «обыденных» храмов, строительство которых велось по особой технологии и имело строгие временные ограничения. Возведение обыденных храмов было связано с наступлением кризисной, чрезвычайной ситуации в жизни человека и природы, когда разрушался привычный порядок вещей, распадался космос и в мир вторгались деструктивные силы хаоса. Для преодоления кризиса, для обуздания хаотической стихии и возводились обыденные храмы, которые, по определению, должны были сооружаться в течение одного дня с полным соблюдением всего технологического цикла. Строительство обыденного храма наделялось глубочайшим религиозно-мифологическим смыслом и мощным мироуст-роительным потенциалом, соразмерным по масштабам акту творения мироздания. Мифологема обыденного храма (и вообще всякой «обыденности» — «моментально-сти») была весьма созвучна «переворотному» камертону русской души, уповавшей на мгновенное обретение «нового мира» («здесь и сейчас»). Отзывалась она и в душе «самого русского» царя — Петра, который в акте строительства «однодневного» — обыденного храма превращался в демиурга-творца, созидающего модель (проект) нового космоса русской жизни на островном пространстве Студеного моря.

Мифологизация культуртрегерской деятельности Петра на Соловецких островах коснулась не только обстоятельств строительства Андреевской церкви, но и ряда других объектов культурного и природного происхождения. В частности, с деяниями Петра мифологизирующая память потомков связала сооружение знаменитых соловецких лабиринтов и квазиархеологических памятников («городков Петра»). Даже такие именитые соловецкие иноки-историографы, как архимандрит До-сифей, были убеждены в «петровском» происхождении лабиринтов Заяцкого острова. Неподалеку от церкви Андрея Первозванного «выкладен был по земле в два ряда булыжных камней вавилон или лабиринт, который и поныне еще виден»⁹⁰. В более поздней редакции церковно-исторического предания о «петровских» лабиринтах присутствуют уже вполне светские, рационалистические мотивы строительства Петром «вавилонов». От храма апостола Андрея «видны "вавилоны" или "лабиринты" — ряд дорожек, обозначенных булыжниками и пересекающихся в разных направлениях. Построен лабиринт этот по приказанию царя для развлечения солдат»⁹¹.

Мифопорождающий потенциал культуртрегерского образа Петра был столь велик, что даже в книжной среде ученого соловецкого монашества зарождались квазиисторические легенды и предания о «петровском» происхождении отдельных элементов археологического и природного ландшафтов.

В частности, с именем Петра монастырская фольклорная традиция устойчиво связывала происхождение трех каменных насыпей (холмов, сопок), известных как «петровские городки»: «В записях монастырского архива найдено, что в 1702 году Великий государь Петр Алексеевич, при вторичном посещении Соловецкого мона-

112

стыря, стояв со флотом своим за противными ветрами между островом Анзерским, Муксальмским и Соловецким, приказал сделать в память своего пребывания три городка, или большие кучи насыпей камней с землею, одну на острове Анзерском, другую в Муксальмском, а третью на Соловецком, так, чтобы курганы издали могли быть видны»⁹².

Генезис соловецких преданий о происхождении «городков Петра», имеющих скорее всего не рукотворную, а естественную природу, связан как с аборигенными (поморскими) религиозно-мифологическими реалиями, так и с петрографической и культуртрегерской мифологией Петра I. Мемориально-маячные функции «петровских городков», отмечаемые соловецким преданием, позволяют проследить его мо-тивационные истоки в поморском обряде сооружения каменных насыпей (курганов) — «гуриев», которые, подобно крестам, являлись погребально-поминальными, памятными и путеводными знаками. В поморском фольклоре, в исторических преданиях Русского Севера о борьбе с внешними врагами широко представлен мотив «окаменения». В камень превращаются не только внешние, но и «внутренние» враги, то есть вообще все нарушители границ православного мира («пре-ступники» — люди, пре-ступившие грань человеческого, зашедшие за-кон). В северных преданиях постоянными нарушителями границ Святой Руси выступают «немцы» (шведы), которые Божеским попущением, в полном соответствии со своей «немецкой» («немой», «нечеловеческой») природой превращаются в камни. Все эти мотивы поморской «каменной» мифологии (борьба с немцами-шведами, превращающимися в камень, сооружение на границе-могиле каменных «оборонительных» и поминальных знаков «городков» и «гуриев»), восходящие в конечном счете к кругу идей погребально-поминального ритуала, контаминируются с петрографической и культуртрегерской мифологией Петра I, который в образе Громовержца вел постоянную войну с хтоническим противником, переустраивал, возводил каменные крепости и города.

В соловецких преданиях градостроительная ипостась Петра воплощается не только в сооружении каменных насыпей («городков»), но и в устройстве лабиринта, название которого («вавилон») раскрывает его «городскую» природу. В этом смысле весьма примечательно, что Петр как строитель соловецких «городков» и «вавилонов» имел своего предтечу в фольклорном образе карельского богатыря, воина-«князя» на новгородской службе, который оборонял новгородские земли от «норвежских немцев».

Кольское предание о Валите имеет ключевое значение не только для раскрытия мифологического образа Петра I как культурного героя-устроителя соловецкого архитектурно-природного ландшафта, но и для выявления религиозных истоков северно-русского культуртрегерского мифа о сооружении лабиринта. Лабиринт — это город («городовой оклад»), и в этом смысле он может рассматриваться в одном ряду с теми каменными «городками» и «городищами», которые закладываются культурными героями — «градостроителями» Севера карельским князем-воином Валитом и российским царем Петром.

В переводе с карельского имя «Валит» означает «избранный». Избранничество Валита, дополненное и усиленное его христианским именем Василий (царский), придает карельскому воину-богатырю царственный облик, сближающий его с Петром I и одновременно обнажающий в их градостроительных деяниях архаичную

8 3ак. 519

113

мифологему «Царя и Города» (древнерусского Царьграда). Царьград — это великий город, располагающийся в самом центре мироздания, а потому он наделяется наивысшим сакральным смыслом, получает ранг священного города. Лабиринт, который сооружается Валитом в Вареные (Варангерфьорде?) и Коле, Петром — на Соловках, также обладает статусом священного центра, святилища. Но святость лабиринта-города имеет хтоническую окраску «города мертвых», где совершаются погребально-поминальные ритуалы. Лабиринт сооружается на месте погребения «нечистых», «заложных» покойников-иноземцев («на немецком побоище») и выполняет мемориальные (поминальные) функции («на славу» победителя). Генезис северно-русского мифа о лабиринте в его «валитовской» и «петровской» редакциях связан как с аборигенной мифологией, так и с образно-символической метафизикой Откровения Иоанна Богослова, составившего сердцевину поморского миросозерцания, особой «северно-русской идеи».

В религиозно-мифологическом универсуме саамов лабиринт являлся космографической картой «иного мира» и в этом смысле был изоморфен и изофункционален шаманскому бубну. Лабиринт выполнял функции священного ритуального центра, где совершались обряды, сюжет которых включал обязательное посещение участником ритуала хтонического мира мертвых. Лабиринт — это не только «карта» иного мира», но и «путеводитель», указывающий дорогу в мертвое царство, где странствующего героя ожидают испытания в форме загробного судебного поединка с хозяином нижнего мира. Путеводная хтоническая мифология лабиринта обусловила его центральное положение в пространственной организации ритуальной системы саамов, прежде всего так называемых «обрядов перехода» или «переходных обрядов», связанных с жизненным циклом индивидуума и социума (рождение, инициация-посвящение, свадьба, смерть). Но поскольку все обряды имеют переходную природу, то можно говорить о ритуальной полифункциональности лабиринта как священного центра, где совершались обряды всех циклов (календарного, технологического, жизненного и др.).

Помимо саамской ритуально-мифологической традиции на складывание северно-русского мифа о лабиринте огромное воздействие оказали апокалиптические образы как Нового Иерусалима — святого Града «новой земли и нового неба», так и Вавилона — столицы старого «ветхого» мира. Это воздействие проявилось в наименовании лабиринтов «вавилонами» и в числовой символике их архитектурной планиграфии («городовой оклад в двенадцать стен»), в соположении исконной хто-нической семантики лабиринта с образом умирающего Вавилона. Однако в «валитовской» редакции мифа о лабиринте произошла контаминация апокалиптических образов Вавилона и Нового Иерусалима, архитектурно-планировочный и иконографический ансамбль которого был основан на двенадцатиричной символике (12 ворот, 12 ангелов, 12 колен Израилевых, 12 оснований городских стен, 12 драгоценных камней, измерения города — «двенадцать тысяч стадий», «сто сорок четыре локтя»), в то время как Вавилон — это город на семи горах (холмах), черты описания которого «заимствованы из исторической действительности языческого "се-михолмного" Рима, который в ранней христианской общине слыл под именем Вавилона»⁹³.

Известная контаминация новоиерусалимской и вавилонской символики отмечена и в священной топографии Соловецкого архипелага, в которой наблюдается про-

U4

странственное совмещение образов Нового Иерусалима и Вавилона. Если в других русских православных монастырях образ Вавилона имел абстрактный характер «града человеческого» («мирского») вообще, то в сакральной топографии Соловков он был воплощен в конкретных архитектурных формах языческих святилищ. Функции Вавилона — великой блудницы, противополагаемой Небесному граду — Новому Иерусалиму, были усвоены лабиринту как центральному элементу языческих святилищ, которые соловецкие иноки именовали «вавилонами». Благодаря этому Соловецкие острова представляли собой то сакральное пространство, лежащее на краю мира, где во времена свершений пророчеств Иоанна Богослова развертываются апокалиптические события падения Вавилона и утверждения вечного царства Нового Иерусалима. Таков, на наш взгляд, богословский смысл включения древних языческих святилищ («вавилонов») в единый сакральный ансамбль Соловецкого архипелага — острова спасения.

Экклесионимия и агиотопонимия Соловков, связанных с именем Петра, находят свои соответствия в сакральном ономастиконе русского флота времен петровских преобразований. Подобная корреляция основана не только на семантическом и лексическом изоморфизме храма и корабля, но и на явно выраженном стремлении Петра к созданию нового унифицированного ономастического и символического словаря — лексикона Российской империи. Естественно, что подобные устремления не могли не затронуть сердцевину петровского замысла о России — ее морской судьбы и океанического предназначения.

Петр по праву является культурным героем — демиургом и ономатетом поморского флота. Культуртрегерские функции Петра — установителя технологии кораблестроительного искусства — зафиксированы как народным преданием, так и его реальным участием в создании Северного флота. В лодейнопольском историческом предании актуализирован мифологический образ Петра как Первого строителя Первого русского корабля, что находит прямые соответствия в архаической мифологии морских народов мира, которые строили свои корабли в полном соответствии с сакральным прецедентом — Первым кораблем, построенным на небесах по модели (чертежу, проекту, канону), созданной верховным божеством. Вообще, как уже давно отмечалось автором, феномен судомоделирования, порожденный древними мифологическими концепциями, занимал очень важное место в конструктивном каркасе морской культуры, в реальном технологическом цикле поморского судостроения, основание которого народная мифологизирующая память связывает с Петром, поскольку, исходя из логики «петровского мифа», он во всем был Первым.

В одном из беломорских преданий, воспроизводящем архаическую мифологему Первого корабля, Петр представлен в образе бога-демиурга, творца-судомоделыци-ка, создающего сакральную модель корабля, по образу и подобию которой должны строиться все поморские суда: «Петра Первого работы были в Соловках — два судна, хороших, красивых. <...> Модель хорошая Петра Первого была. Интересно было смотреть на эти модели, красивые были, с парусами со всеми. <...> С петровской работы стали брать чертеж вскоре после того, как они были сделаны Петром»⁹⁴. Вероятно, не случайна (хотя в мифе вообще нет ничего случайного) и географическая привязка предания к Соловецкому острову: священный прообраз-эталон может и должен создаваться и навечно сохраняться в самом сильном сакральном пространстве, совпадающем с космологическим центром мира.

115

Мифологема Петра как культурного героя, устанавливающего технологию корабельного искусства, созвучна с петровской семиотической революцией поморского флота. В соответствии с его указами 1714—1719 годов поморам запрещалось строительство «староманерных» судов (лодьи, кочи, карбасы, соймы, шняки) и впредь повелевалось строить корабли на новый, иноземный, манер (галиоты, гукоры, флейты, пинки и т. д.). Нарушение запрета каралось каторжной ссылкой, а суда, построенные по старому образцу, подлежали уничтожению. Петровские преобразования поморского флота необходимо рассматривать в одном парадигматическом ряду с реформой азбуки, бритьем бород, переменой платья, созданием регулярной армии и регулярных сословий и т. п. Все они имели прежде всего не технологическую (утилитарную, функциональную), но семиотическую (знаковую, символическую) природу, поскольку в «русском изводе» петровских преобразований (совпадающем со «словесным» характером существа русской культуры) сотворение нового мира представлялось в форме пере-обозначения, пере-именования старого. «Словесное» всегда предшествовало «вещному», предопределяло его. В силу сугубой неконвен-циональности «русской идеи», принципиальной архаичной нерасчлененности в ней денотата (сигнификата), знака (имени), концепта (десигната), другими словами, свернутости всех сторон «треугольника Фреге» в единую точку, любая русская революция всегда начиналась со словесного переустройства (деноминации), инверсии старого мира. Когда, например, большевики переименовывали бывшую синильную фабрику в «Красную синьку», то они, исходя из особенностей российского семиозиса, полагали, что в Советской России даже синька является или должна быть красной.

Подобным образом и Петр, предпринимая революцию поморского флота, связанную с внедрением новоманерных эталонов и образцов, имплицитно руководствовался мифологической логикой русского имеславия, в соответствии с которой перемена имени означает и полное изменение сущности предмета (вещи, денотата). Поэтому для него деноминации старой номенклатуры типов и классов поморских судов была синонимичной реальному строительству новоманерных кораблей. Семиотическая революция поморского флота дополнялась и закреплялась внедрением нового корабельного ономастикона, связанного с реализацией «петровского мифа». Во время первого приезда Петра в Архангельск в 1693 году специально для его плавания по Белому морю была построена яхта «Св. Петр». В это же время Петр собственноручно заложил первый отечественный морской транспортный корабль, который был спущен на воду 20 мая 1694 года, а 29 июня, в день апостолов Петра и Павла, новый корабль получил имя «Св. Павел». Петр, принимавший личное участие в праздновании крещения-имянаречения новорожденного корабля, сообщал в Москву, что день их совместных с кораблем именин «Марсовым ладаном довольно окурен, причем не забыт был и Бахус».

С «петропавловским» ономастиконом кораблей, построенных в петровскую эпоху на архангельских верфях, тесно связано имя апостола Андрея Первозванного. Родоначальником «андреевской» династии поморского флота явился корабль-флейт «Андрей Первозванный», заложенный на Вавчужской верфи братьев Бажениных. Подобное имянаречение первого баженинского корабля было глубоко символичным, поскольку оно устанавливало прямые ономастические соответствия между родовым древом Бажениных и династией построенных ими кораблей. Имя основателя рода

116

знаменитых поморских корабелов — Андрея Кирилловича Баженина — воплотилось в имени их первого родового корабля. Однако личностный аспект ономастической связи судна, судовладельца и судостроителя как универсальное явление морской культуры не должен затемнять (замещать) те глубинные смысловые сдвиги, которые в петровские времена привели к актуализации образа апостола Андрея Первозванного — покровителя России. Апостол Андрей — родной брат Петра, евангельского рыбака, «ловца человеков», воплощавшего в себе «водный» и «рыбный» символизм христианства, — первым принес Слово Божественного Откровения на Русь. Его апостольское путешествие по землям славян от берегов Русского (Черного) моря по днепровско-волховскому речному пути до берегов Варяжского (Балтийского) моря явилось одновременно и прообразом (предзнаменованием) исторического пути русского народа «от моря через сушу к морю», стало промысли-тельным пророчеством о морском предназначении России. В деяниях апостола Андрея на Руси проповедь христианства облекалась в исконно русские водно-морские символы, которые в петровские времена превратились в государственные геральдические эмблемы и знаки. Андреевский собор стал главным морским храмом новой столицы России, а Андреевский голубой косой крест лег в основу иконографии ордена Андрея Первозванного и флага российского военно-морского флота.

В образе Андрея Первозванного Петр усматривал и другие конгениальные (родственные) ему смыслы, связанные с идеями пророчества-просветительства и инициальное™ («первости»). Петр ощущал себя пророком новой России, ее «перво-при-званным» учеником и учителем. Пророческий и учительный пафос петровской эпохи, ее осмысление самое себя как «начальной», «первой», получили отражение и в ономастике кораблей, построенных на архангельских верфях. В 1694 году по приказу Петра на верфи голландского города Роттердама строится 44-пушечный фрегат, которому по прибытии в Архангельск Петр дал имя, весьма знаменательное для морской судьбы России, — «Св. Пророчество». В 1696 году братья Баженины, остро чувствовавшие идеологические, религиозные, ономастические «запросы» Петра, строят три корабля-флейта: «Св. Пророк», «Андрей Первозванный», «Креститель Иоанн». В этой ономастической триаде сокрыты важнейшие идеологемы и мифологемы петровского времени, ориентированные на восприятие Петра как «первого монарха», пророчащего о великой грядущей славе России, учащего русский народ и просвещающего его крестные исторические пути.

«Пророческий» ряд ономастикона поморских кораблей дополняется образом пророка Илии, чье имя получают суда, построенные в Холмогорах (1703) и Вавчуге (1712). В имени пророка Илии сочетаются два разных, но взаимосвязанных семантических раздела списка поморских кораблей, воспроизводящих, с одной стороны, энергийный накал, творческое горение, напор и стремительность эпохи великих петровских преобразований (фрегаты «Св. Дух», «Курьер», построенные в 1702 году на Холмогорской верфи), а с другой — ономастическое пространство основного мифа, воплощенное в имеславии архангельского чина (корабли «Гавриил», «Рафаил», «Михаил», «Уриил», «Селафаил», «Варахаил», «Ягудиил», возведенные с 1712 по 1715 годы в Соломбале). «Архангельский» и «архангелогородский» мифы о космическом поединке Громовержца с его хтоническим противником на краю времени и пространства, о последней апокалиптической брани предводителя небесного воинства архистратига Михаила с мировым змеем — драконом были чрезвы-

117

чайно созвучны периферийной природе Петра с его стремлением разрушить старую «срединную» Русь и построить новую Россию на пределе, на краю, на берегу открытой и усмиренной им древней хтонической стихии моря-океана.

В процессе своего путешествия по Северу Петр не только строит новые храмы и корабли, которым дает имя своего святого, но и устанавливает имена земли (топонимы), дает имена-прозвища жителям той или иной территории, сотворяет новые фамилии. Исторические предания и топонимические (ономастические) легенды скрытно или явно навязывают мысль о том, что до Петра Север являлся немотствующей чистой доской, которая лишь гением Петра была превращена в священную скрижаль — ономастический словарь Русского Севера. Чтение этого словаря, составленного Петром и «прокомментированного» мифопоэтическим языком народной этимологии, невольно порождает представление О случайности появления того или иного топонима, ойконима, хоронима и т. д. Имя дается как бы походя, «мимоходом». Оно не проработано во времени и не укоренено в пространстве, не имеет метафизической «почвы». Имя — «беспочвенное» порождение странствующего культурного героя, с которым во время путешествия приключаются разнообразные случаи-оказии. Окказиональный характер петровского имятворчества прекрасно иллюстрируется многочисленными топонимическими преданиями Русского Севера. «Путешествуя к Архангельску, Петр посетил Топецкое село Архангельской губернии и... выходя из карбаса на илистый берег села, он с трудом мог идти по нему, сказавши при этом: "Какой же здесь ил!" И с той поры место это и поныне не называется иначе как Ил»⁹⁵; «Петр Первый проезжал на лодке около одной деревни. Ну, они гребли, шестом отталкивались от дна. У них сломался шест. Они причалили к деревне, и там не оказалось ни одного шеста. Негде было вырубить дерево, чтобы сделать шест. И Петр сказал:

— У! Чертово Шестово!

И деревня стала называться Шестово»⁹⁶. «Есть на Северной Двине, близ Холмо-гор, Ухтостров. Назван он в честь Петра I. Как в первый раз он ехал, этот остров ему очень понравился. Доехал он до этого места и ухнул: "Ух! — говорит, — какой остров!"»⁹⁷; «Мосеев остров есть около Архангельска. Петр I как будто проехал туда, встал и сказал: "Мой сей остров!" Поэтому так и называется»⁹⁸. Все эти, на первый взгляд, разрозненные и разбросанные в пространстве исторические предания в действительности представляют собой лишь локальные фрагменты, вырванные из динамического контекста единого мифологического сюжета о путешествии Царя-Поэта и Ономатета по безымянному «белу свету» земель Русского Севера. В целостном виде этот сюжет представлен в предании о том, «как Петр Первый дал названия прионежским деревням». Путешествуя по Свири, Петр постоянно расспрашивал сопровождавших его местных жителей о названиях попутных деревень и, узнав, что все они называются «сельга», пожаловал им различные имена (Уже-сельга, Падасельга, Курсельга), производные от петровских эмоциональных реплик на безликость и однообразие местного ономастикона («Уже?», «Беда — опять сельга», «Кругом»).

Для выявления генетических корней северно-русского мифа о Петре как культурном герое и ономатете Севера, для раскрытия феномена русской народной этимологии ономастического пространства ключевое значение имеет историческое предание «Как писец Панин давал имена заонежским деревням»: «Против Козырев-

118

ского селения есть остров, длиною в две версты и шириною в сто пятьдесят сажен, коим издавна владели крестьяне Мальковы. В старину, говорят, много было здесь гадов всякого рода. Но вот появился писец Панин на этом острове; увидав из лодки землянику, он вышел на берег и стал было брать ее, но тотчас же был змей против его руки.

— Вон, проклятый, с сего острова, — закричал Панин, и с тех пор будто бы не стало здесь ни одного гада. <...>

По слову мирскому избран был писец Панин налагать имена и прозвища на этыи села в Занежье. На Кижском подголовке был он во время лета.

Приехал в сенную Губу, увидал человека, мужчину, с женою — сено кучат: "Быть этой волости, — сказал он, — Сенная Губа".

Поехал он к Спасу Белому; подъезжает к деревушке, хотя собрать народ в суём (в сход), вдруг видит — человек в кузнице кует косы: "А не надо, ребята, — говорит он, — беспокоить народу, собирать в один дом, пущай названье деревне — Кузнецы".

Переехал дале, полверсты места — другая деревушка, дворов семь. Как назвать? Вышел на берег писец Панин; видит — ребята балуют, берестяная коробка на воду пихнута: "Пусть же, — сказал он, — эта деревушка по названью — Корба".

Отъехал полверсты вперед, увидал — куёк (гагара) в губы: "Пущай же эты домы называются — Куй-Губа (Гагарья Губа)"»⁹⁹.

В этом предании, небольшой отрывок из которого мы привели, во-первых, явно просвечивают допетровские и даже допанинские глубины, истоки мифа о культурном герое — устроителе Земли и ее ономастикона. В подвиге писца Панина, изгнавшего «змеиное стадо» с острова, мы легко распознаем тот круг образов и мотивов основного мифа о поединке Громовержца со змеем, который составил существо «петровской идеи».

Во-вторых, предание позволяет проследить прямое тождество между механизмом русского типа (образа) освоения географического пространства и русской народной этимологии ономастического пространства. Экстенсивному, странническому, внешнему, беспочвенному характеру русского пути окультуривания природного (ландшафтного) пространства соответствует и внешне случайный, попутный способ раздачи имен тем землям, через которые проходит русский человек-странник в поисках «иного царства». Однако эта, на первый взгляд, простая случайность имянаречения имеет весьма сложную природу, коренящуюся в том, что человек не может жить ни в «случайном» ономастическом мире, ни в мире вообще безымянном. Эту истину твердо знали сами создатели топонимического мифа: «Местные люди помнят некоего писца Панина, который в тысяча шестьсот двадцать восьмом году по слову мирскому избран был налагать в Заонежье имена и прозвища на села: села эти... с божьей помощью выросли и жили безымянными, но нельзя же было оставаться им некрещенными всю жизнь»¹⁰⁰.

Жители Русского Севера, ощущая бессмысленную пустоту своей «безымянной» жизни, придавали самому акту имянаречения священный смысл таинства крещения и уповали на пришествие Крестителя, который преобразит «немотствующее» пространство деревенского мира, просветит и одухотворит его жизнетворной энергией имени. Русская народная этимологическая мысль, порождающая топонимические легенды и предания, строится не на скрупулезном лингвистическом ана-

119

лизе внешней форме топонима (которая может быть абсолютно случайной), но на вере в истинность имени, на доверии к священному авторитету имядателя, который во внешне случайном для непосвященного звуке и слове являет Промысл Божий о мире и человеке. В исторических преданиях Русского Севера священным статусом имядателя, своеобразной ономастической харизмой наделяются либо крестьянский мир, который через своего избранника «оглашает» соборное определение имени, либо царь, который, объезжая свои земли, «жалует» именами города и веси, села и деревни, страны и народы.

ПРИМЕЧАНИЯ

' Патент A.M. Петр Первый и веротерпимость // Аз. — Л., 1990. — С. 21.

² Бунин НА. Окаянные дни. — М., 1991. — С. 85—87. С. 119—120.

³ Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры
(до конца XVIII века) // Успенский Б.А. Избранные труды. — М., 1994. Т. 1. — С. 224.

⁴ Живов В.М. Азбучная реформа Петра Первого как семиотическое преобразование //
Труды по знаковым системам. — Тарту, 1986. Вып. XIX. — С. 54.

⁵ Фрезер Дж. Золотая ветвь. — М, 1980. — С. 194.

⁶ Анисимов Е.А. Время петровских реформ. — Л., 1989. — с. 18-19.

⁷ Соловьев СМ. Публичные чтения о Петре Великом. — М., 1990. — С. 418.

⁸ Панченко А. М., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепция первого
монарха // Труды отдела древнерусской литературы. — Л., 1983. Т. 37. — С. 61.

⁹ Петр Первый. Предания, легенды, сказки и анекдоты. — М., 1993. — С. 33.

¹⁰ Ключевский В.О. Курс русской истории. — М., 1989. Т. 4. — С. 42.

¹¹ То же. — С. 29.

¹² Коничев К. И. Петр Первый на Севере. — Л., 1973. — С. 282.

¹³ Анциферов Н.П. Душа Петербурга. — Л., 1990. — С. 18.

¹⁴ Беспятых Ю.И. Петр Великий и море // «Когда Россия молодая мужалась гением
Петра». — Переяславль-Залесский, 1992. — С. 14.

¹⁵ То же. С. 13.

¹⁶ Новик Е.С. Обряд и фольклор в сибирском шаманизме. — М., 1984. — С. 194.

¹⁷ То же. С. 195.

¹⁸ Петр Великий в народных преданиях северного края, собранных Е.В. Барсовым. —
М., 1872. — С. 4-5.

¹⁹ Топоров В.Н. Первобытные представления о мире (общий взгляд) // Естественно
научные знания в древности. — М., 1981. — С. 22.

²⁰ Петр Первый. Предания, легенды... — С. 20—21.

²¹ Петр Великий в народных преданиях... — С. 5.

²² Криничная НА. Предания Русского Севера. — СПб., 1991. — С. 187.

²³ То же. — С. 191.

²⁴ То же. — С. 186.

²⁵ Краткое объяснение всенощной, литургии или обедни. — М., 1904. — С. 23—24.

²⁶ Криничная НА. Предания... — С. 203.

²⁷ Петр Первый... — С. 28—30.

²⁸ Топоров В.Н. Первобытные представления... — С. 17.

²⁹ То же. — С. 19.

³⁰ Петр Великий... — С. 5.

³¹ То же. — С. 7.

³² Коничев К.И. Петр Первый... — С. 59.

120

³³ Лотман Ю.М., Успенский Б.А. — Роль дуальных моделей... — С. 241.

³⁴ Криничная Н.А. Предания... — С. 183. »

³⁵ То же. — С. 190.

³⁶ Савченко А.В. Сравнительное богословие. — Брюссель, 1991. — С. 50.

³⁷ Живов В.М. Азбучная реформа Петра Первого... — С. 59.

³⁸ Топоров В.Н. Первобытные представления... — С. 23.

³⁹ Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции «Москва — Третий Рим» в идео
логии Петра Первого // Художественный язык средневековья. — М., 1982. — С. 244.

⁴⁰ Криничная Н.А. Предания... — С. 47.

⁴¹ Нестерова О.Е. Петр // Мифы народов мира. — М., 1988. Т. 2. — С. 307.

⁴² Криничная Н.А. Предания... — С. 179.

⁴³ Коничев КМ. Петр Первый... — С. 29.

⁴⁴ Криничная Н.А. Северные предания: Беломорско-Обонежский регион. — Л., 1978. —
С. 148.

⁴⁵ Иванов Вяч. Вс, Топоров В.Н. Исследования в области славянский древностей... —
С. 175.

⁴⁶ То же. — С. 174.

⁴⁷ Верещагин В.В. На Северной Двине. — М., 1896. — С. 98.

⁴⁸ Успенский Б.А. Филологические разыскания... — С. 128.

⁴⁹ Иванов Вяч. Вс, Топоров В.Н. Исследования... — С. 49.

⁵⁰ Коничев К.И. Петр Первый... — С. 32.

⁵¹ Успенский Б.А. Филологические разыскания... — С. 83.

⁵² Коничев К.И. Петр Первый... — С. 30.

⁵³ Успенский Б.А. Филологические разыскания... — С. 83.

⁵⁴ Криничная Н.А. Северные предания... — С. 144.

⁵⁵ Кузнецов А.В. Об отражении языческих верований северных славян в топонимике
Вологодской области // Вопросы топонимики Подвинья и Поморья. — Архангельск, 1991. —
С. 35—39.

⁵⁶ То же. — С. 36.

⁵⁷ То же. — С. 38.

⁵⁸ То же. — С. 40.

. — с	. 219
— с.	105.
— с.	212.

Blog

А. Н. Соловьева Ответственный редактор: доктор филологических наук, профессор пгу имени М. В. Ломоносова