А. Н. Соловьева Ответственный редактор: доктор филологических наук, профессор пгу имени М. В. Ломоносова

Вид материала

Монография

Подобный материал:

• Г. В. Осипов (ответственный редактор), академик ран, доктор философских наук, профессор, 10705.92kb.
• Г. В. Осипов (ответственный редактор), академик ран, доктор философских наук, профессор, 10029.55kb.
• А. С. Панарин (введение, разд. I, гл. 1-4) (ответственный редактор); профессор, 6034.52kb.
• Культурно-языковые контакты, 5667.13kb.
• Научный редактор: доктор филологических наук, профессор, 1403.64kb.
• В. О. Бернацкий доктор философских наук, профессор; > А. А. Головин доктор медицинских, 5903.36kb.
• «Слова о Полку Игореве», 3567.27kb.
• Вестник Московского университета, 327.37kb.
• Рабочей программы учебной дисциплины «История русской литературы XIX века» Уровень, 111.69kb.
• Кодексу российской федерации (постатейный), 15526.4kb.

7 3ак. 519

97

кий (Клименцевский) монастырь. «Тогда монастырь преподобного Ионы был в зат­мении. Пристали к пристани. Царь к Ионе преподобному зашел в храм — испытать, есть ли мощи. Отдернул половницу, тыкнул тростью царской — жезлом, и искра его оттуда засыпала. Царь скорее приказал устроить раку преподобному»³⁰.

В квазиисторическом предании о поездке Петра I в Соловецкий монастырь через Карелию рассказывается о том, как преподобные соловецкие угодники Зоси-ма, Савватий и Герман усмирили «исследовательскую» гордыню царя, испытывав­шего их чудотворную силу: «От Конды поехали на Вой-наволок: здесь трои сутки стоял на якоре гальёт царский, — была погода; да так и оставил Петр I свое царское слово "вой-наволок". Отсюда на Повенец, а там больше реками до Сумы на ладьях. Тут прибыли в Соловецкую обитель — в киновию. Царь по обычаю зашел в храм к преподобному Зосиме и Савватию и Герману, сослужил молебен и выехал в море; стала сначала буря, а тут поднялся туман; ездил Петр восем суток: никакого берега, не видать земли. На девятую ночь появился сон ему: "царю, был ты в соловецкой киновии, што же ты своима царскими руками раки Святых не замкнул?" Выстал царь и разсказал этот сон своим гальётчикам. Вдруг в его рассказе поднялся туман и показался монастырь верстах в трех, не дале, от гальёта. Опять, оборотя, поехали в монастырь к Зосиме и Савватию и Герману, в киновию. Петр сослужил молебен преподобным, запер раки своима царскими руками и ключи с собой захватил. Тут решилось его царское слово»³¹.

С подобным же исследовательским (любопытствующим) отношением Петра к мощам морских северных святых мы сталкиваемся в рассказе о плавании Петра I в Соловки, когда после чудесного спасения во время бури он оказался в Пертомин-ском монастыре, где покоились под спудом мощи преподобных Вассиана и Ионы. «Петр спросил игумена о том, бывают ли в монастыре какие чудеса.

• Нечем похвастаться, ваше царское величество, — ответил тот. — Мощи святых угодников под спудом запечатаны, а служба ни Вассиану, ни Ионе не состав­лена. Молимся им так, попутно и бессловесно, в мыслях поминая их богоугодные труды. <...>
  
• Что же ты, архиепископ, втуне и в загоне держишь угодников Вассиана и Иону? — обратился Петр к Афанасию. — Они нам, путешествующим, приют ока­зали. Надо святых не обидеть. Полюбопытствуем о мощах преподобных.
  

После вечерни, оставшись в монастырском храме втроем, Петр, Афанасий и игумен, тайно от монахов и мирских глаз, вскрыли гробницу. Вероятно, никто из троих чуда и не ожидал, но то, что они увидели, не могло их не разочаровать. В гробнице вместо двух нетленных трупов находился рассыпавшийся прах и пожел­тевшие кости одного из угодников — Вассиана или Иоаны неизвестно.

Петр пожал плечами и, отвернувшись, махнул рукой:

— Запечатайте эту труху и не показуйте. А коль скоро они числятся святыми,
почитайте обоих, тем паче, что здешняя обитель в полезных трудах пребывает»³².

Подобная карнавализованная (проведенная в духе петровского всешутейшего, всепьянейшего собора или опричного монастыря Ивана Грозного), неканоническая (с точки зрения традиционного церковного обычая) «канонизация» пертоминских угодников вполне соответствовала трикстерской природе Петра как культурного ге­роя, переворачивающего и перестраивающего установленный Богом порядок ве­щей, в том числе и космос поморской жизни, предполагающих обычай воздвижения

98

креста на месте чудесного спасения от морской погибели. «В 1694 году Петр I в память спасения на море водрузил в Пертоминском монастыре на берегу Белого моря собственноручно сделанный им деревянный крест с голландской надписью, гласящей, что этот крест сделан «капитаном Петром» («Dat Krieys maken Kaptein Peter van a Cht, 1694»).

Очевидно, что надпись на кресте, уже по месту своего нахождения, могла быть только церковно-славянской и, напротив того, с точки зрения средневекового созна­ния, возможность помещения на кресте надписи на «еретическом» языке решитель­но исключалась. Однако Петр I сделал такую надпись, продемонстрировав, что в его сознании голландский язык функционально заменил церковно-славянский»³³.

В рассказе о поездке Петра в Соловецкий монастырь летом 1694 года можно отметить еще один «неканонический» эпизод, связанный с описанием бури, разыг­равшейся на Белом море. Во время бури, перед лицом неминуемой гибели Петр дал обет, «ежели благовременный подастся случай и не воспрепятствуют государствен­ные нужды, побывать в Риме и отдать поклонение мощам святого апостола Петра, своего патрона...»³⁴. Молитва Петра о спасении, обращенная к своему небесному покровителю, нарушает молитвенный устав русских поморов, которые во время бури у опасных Унских Рогов «громко молились и призывали на помощь Бога м соловецких угодников»³⁵. Парадоксальность, острота и религиозная напряженность подобной разноголосицы и разнонаправленности заключались в том, что Петр, направлявшийся на поклон соловецким угодникам, даже не вспомнил о них в ми­нуту опасности, но зато дал обет «сходить» на богомолье в Рим, к подножию-основанию папского святого престола, утвержденного на концепции апостольского преемства: «Так как Петр умер, будучи первым епископом Рима, то законным его преемником является римский епископ»³⁶. Молитвенное обращение Петра к образу своего небесного покровителя (апостола Петра) вовсе не свидетельствует о его прокатолических симпатиях, но оно отчетливо выражает начавшуюся «смену вех» исторического пути России, менявшей в петровскую эпоху свою грекофильскую ориентацию на латинофильскую³⁷.

В исторических преданиях Русского Севера Петр предстает не только в образе культурного героя, покоряющего и усмиряющего первобытный Хаос морской (вод­ной) стихии, преобразующего (доустраивающего) иррегулярный природный ланд­шафт России в «правильный» (регулярный), но и в ипостаси Поэта — ономатета, устанавливающего имена частей и элементов нового космоса русской жизни.

«Но Поэт еще и установитель имен (ономатет): немую до него Вселенную он сотворил в слове, собрав ее по частям, по элементам, которые он отождествил и выразил в звуке (нужно помнить об установке на мотивированность, сугубо некон-венциональность имени в архаическом сознании: поэт дает имя вещи или человеку только тогда, когда он "найдет", "откроет", выявит внутреннюю суть объекта, жест­ко связанную с ее наименованием)»³⁸. Петр как культурный герой и ономатет не только переустраивает Русский Север на «новый манер», но и создает его новый ономастикой, во многих своих разделах восходящий к священному первообразу — первоимени-теониму «Петр» («камень»). Образ камня занимал исключительно важ­ное место в словаре символов петровской эпохи, в архетипике миросозерцания и поведения самого преобразователя: «Так Феофан Прокопович регулярно уподобляет императора Петра апостолу Петру, обыгрывая евангельские слова о Петре как кам-

99

не, на котором будет воздвигнуто грядущее здание. <...> Та же ассоциация Петра и камня реализуется в противопоставлении деревянной Руси и каменного Петербур­га»³⁹.

Петр ощущал себя краеугольным камнем, положенным в основание новой, молодой России. Петр одновременно и творец-демиург нового мира и строительная жертва, из тела которой должен быть развернут космос «регулярной» российской государственности и общественности. Все эти идеологемы и мифологемы петров­ской эпохи порождены мистическими глубинами имени царя-преобразователя. Но­ситель этого имени (российский самодержец) в своей эмпирической жизни обречен на постоянное следование (воспроизведение) собственной «каменной» сущности, на постоянные встречи с разнообразными воплощениями «петрографического» ар­хетипа, которые, как придорожные знаки, указывают направление жизненного пути.

«Каменные» знаки судьбы сопутствуют Петру на всем протяжении его культур­трегерского путешествия по Русскому Северу, начавшегося в 1692 году посещением Вологды и Спасо-Каменного монастыря на Кубенском озере. С основанием этого монастыря связана весьма значимая для «петрографической мифологии» самодерж­ца топонимическая легенда о камне спасения («Спас-камень»): «А тут Спас-камень-храм! Монастырь! <...> В честь русского воина-князя, боровшегося за объединение северных земель, был воздвигнут этот памятник-монастырь... <...> ...князь, спасав­шийся вплавь от врагов, начал тонуть в тяжелых латах, и пошел уже ко дну, как вдруг почувствовал под ногами камень, который и спас его»⁴⁰. Образ камня, вос­ставшего из вод первобытного хаоса (камня, «плывущего» по воде), — это ланд­шафтная иконография имени Петр, соединяющего в себе две стихии — камень и воду. Собственное имя апостола Петра было Симон, Кифой («камнем») он был наречен самим Иисусом Христом. «История призвания Петра излагается по-разно­му: Христос увидел Симона, рыбачившего вместе с Андреем на море Галилейском, и позвал обоих за собой, прибавив: «Я сделаю, что вы будете ловцами человеков» (Мк. I, 16—18); мотив рыболовства обретает сакральный смысл, смежаясь с архе­типами воды и рыбы, важными для христианского символизма»⁴¹. Амбивалентность имени Симона-Петра предельно полно выражает «водно-каменную» сущность не только царя-преобразователя, но и всей России, постоянно возвращающейся в своей «вневременной» истории к первоначальным временам творения, когда среди вод первобытного хаоса по слову Божию явилась твердь. И становится ясным, что магнитное силовое поле, порожденное божественной творительной энергией, исхо­дящей из библейского образа тверди среди вод, не могло не затягивать в себя (при­тягивать к себе) Петра, который в сокровенной глубине своего имени ощущал тек­тонические сдвиги и разломы в русской душе, жаждущей ввержения в пучину пер­вобытного водного хаоса, для того чтобы в нем обрести опору, утвердиться на краеугольном камне веры.

Следовательно, само «водно-каменное» происхождение имени апостола Петра, придавшее особую внутреннюю энергетику этому имени, определяло пространствен­ную телеологию путешествия Петра I по Северу, во время которого он постоянно «встречается» со своими ландшафтными «тезками», которые в природных формах камня и воды воспроизводят иконографию имени царя-культуртрегера. Не случай­ность, что «синонимическая» запрограммированность подобных «встреч» Петра и камня настойчиво акцентируется в исторических преданиях Русского Севера, изла-

100

гающих религиозно-мифологическую версию культуртрегерского похода царя по землям Северной Руси. Во время плавания по реке Сухоне флотилия петровских кораблей подошла к Тотьме. «Вот ехали. Ну, пообедать надо где. А там на середине реки, большущий камень стоит, примерно, как порядочный дом. <...> Там и обедали со своей всей свитой. Пообедали, Петр посмотрел:

— Какая, — говорит, — тут тьма!..

Ну, после этого и создалось, что Тотьма, присвоили»⁴². По другой версии пре­дания, «...для царя раскинули шатер на лугу. И с тех пор это место люди стали называть "Царев луг". В одном месте, на большом плоском камне, торчавшем из воды, Петр устроил для себя и свиты обед, и этот камень назвали тотмичи "Царский стол"»⁴³.

Подобное же предание о каменном столе Петра I отмечено и в Каргопольском крае: «Вот камень был среди порогов у нас. Там было вырублено на камне (камень был большой — это Мертвая голова), вырублены там ложка, вилка. И будто-то бы Петр Первый ехал и именно вот на этом камне он обедал»⁴⁴. Мотив царского обеда на самом большом камне речного порога восходит к кругу мотивов, сюжетов и образов основного мифа о поединке бога Громовержца с его хтоническим против­ником (змеем, чертом, дьяволом). «Таким образом, можно думать, что особенности рельефа данной территории, как и сами названия отдельных ее элементов, получа­ют объяснение в свете основного мифа, действие которого может быть приурочено к этим местам»⁴⁵. В контексте основного мифа важную роль играет мотив похище­ния-запирания скота, воды противником Громовержца, с которым связывается и происхождение речных порогов. В ведийском варианте основного мифа противник Громовержца «Вритра задерживает скот и воды (само имя Вриты объясняется как "порог", "запор"). После поражения Вритры скот и воды освобождаются»⁴⁶. В сла­вянской мифологической модели мира противником Громовержца выступает хозяин нижнего, подземного мира — бог Волос-Велес с его хтоническими (черт, водяной, леший и т. д.) и народно-христианскими (Никола, Власий и т. д.) субститутами. Волос-Велес является и хозяином речных порогов, в честь которого совершался специальный обряд «порогового» жертвоприношения. На Русском Севере этот ри­туал являлся составной частью культа Николы — водителя по водам. На северной Двине, немного ниже Березника, «есть тоже прославленное чудесами резное изоб­ражение св. Николая. Все суда, благополучно прошедшие порог, жертвуют "на мас­ло" угоднику»⁴⁷. Жертвоприношение коровьего масла (или «на масло») хозяину реч­ных порогов св. Николаю перекликается с ритуалом, существовавшим «в новгород­ских и вологодских храмах св. Власия, когда в день памяти этого святого хозяева приносили коровье масло (которое называется при этом воложным) и клали его перед образом»⁴⁸.

Исходя из приведенного ритуально-мифологического контекста, мотив царского обеда на камне может рассматриваться как мифологема жертвоприношения — ри­туальной трапезы, посвященной хозяину речных порогов. Анализ тотемского и кар-гопольского преданий в терминах основного мифа позволяет объяснить и все топо­нимическое поле, упоминаемое в фольклорных текстах (Тотьма, Лось-камень, Мерт­вая голова). Народная этимология ойконима Тотьма (какая тут-тьма), петронимов (Мертвая голова, Лось-камень) обусловлены их связью с мифологическими пред­ставлениями о мире хозяина речных порогов — бога нижнего, хтонического, мерт-

101

вого, кромешного царства смерти и тьмы (Тотьмы). Наименование тотемского порога Лось-камень может быть связано с «"астрономическим кодом" основного мифа, в котором имя созвездия Плеяд — "Волосины" — соединяется с архаическим наиме­нованием Полярной Звезды "Лось", отраженным в архангельских говорах»⁴⁹. С дру­гой стороны, лось как дикий субститут коровы (быка) отмечается в северно-русской легенде об олене, в которой раскрывается происхождение обряда ильинского или флоровского жертвоприношения скота во время храмового праздника, посвященно­го Илье, Флору и Лавру.

С набором мотивов и образов основного мифа связано и другое историческое предание, приуроченное к знаменитому сухонскому перекату Опоки. «В одном месте, около деревни Чертенино, внимание Петра привлек огромный камень с трещиной посредине, а из трещины ключом била вода, стекавшая в Сухону. <...> Кормчий, устюжанин... пояснил:

— Да, государь, камень этот — чертово чудо. У нас про то все знают. Черта звали Васькой, и камень этот так зовется... Однажды в предутреннюю пору катил черт камень, хотел в Сухоне проход запереть, дабы наш хлеб в Архангельск не увозили. А тут как раз петухи запели, перестал черт катить камень, со злости хряст­нул его лапищей, и вода пошла»⁵⁰. Топонимическая легенда, излагающая народную этимологию «чертова» («святого») источника, этимологию ойконима (Чертенино) и петронима (Васька), представляет сокращенный (до одного персонажа) вариант ос­новного мифа, в котором реализованы мотивы «запирания» реки (источника), раз­бивания каменной преграды и освобождения земных вод. Имя одного из персона­жей мифа — черта, противника Громовержца — породило не только название де­ревни (Чертенино), но и петроним (Васька), который полностью соответствует ономастикону мифологических персонажей и атрибутов, связанных с миром про­тивника Громовержца — бога Волоса-Велеса: василек — название цветка и болез­ни; Василий (волос) — название болезни; кот Василий (Васька) и ряд других⁵¹. С сухонским порогом Опоки связано еще одно предание, в котором под позднейшими историческими наслоениями просвечивает архаичный мифологический мотив чело­веческого жертвоприношения хозяину водной стихии. «Сохранилась легенда: на Сухоне, в местности, называемой Опоки, кормчий, управлявший петровским суд­ном, показался царю нерасторопным. Петр глядел-глядел на него, рассердился, схва­тил в охапку и сбросил в воду»⁵². В соответствии с другим вариантом предания, Петру не понравился ответ лоцмана-кормчего на вопрос о причинах бедности су­хонских крестьян. В словах мужика-«вожа» прозвучали нотки осуждения петров­ской податной политики, и потому Петр столкнул правдолюбца в воду.

О том, что предложенная нами реконструкция мифологемы человеческого жерт­воприношения хозяину речных порогов не является искуственной, натянутой, сви­детельствуют разнообразные данные северно-русского морского (водного) фолькло­ра (былина о Садко) и ритаула («обряд умилостивления озера Онего»). «Каждый год накануне зимнего Николы пред всенощной из каждой рыбацкой семьи к известному месту собираются старики. На берегу ими делается человеческое чучело и в дыря­вой лодке отправляется в озере, где, конечно, и тонет. Два-три старика поют песню, где просят Онего взять "чучело соломенное в портах и рубахе", без жены, без детей, без материнских слез и причитаний. И для большей вразумительности призывают имя Николы-Морского»⁵³. Вообще следует отметить, что архетип жертвоприноше-

102

ния (в том числе и человеческого) является краеугольным камнем морской (водной) мифологии, и потому присутствие этого мотива в преданиях о царском столе-камне, о жертве хозяину речных порогов раскрывает глубинную архаику тех порождаю­щих схем и моделей, которые лежат в основе петровского культуртрегерского мифа.

Эти модели породили и топонимическую легенду о порождении названия свир-ского порога Лисья Голова: «Ехал по Свири Петр этот на судах... и доехал до порога Лисьей Головки, а тут были уже лошади приготовлены до тяги. Потянули первое судно, а оно на камень... Тут доложили царю, что кабы не камень, так простору бы больше было и ход бы чистый был. Его царская милость сам смотрел камень и задумал поднять и отвалить в сторону. <...> Под личным наблюдением царя сделаны были под камень закладки, и он был поднят из воды... но дело все испортил один старик... которому было велено подложить балки под камень, когда он будет на виду: старик оплошал, и камень, сорвавшись с веревки и цепей, юркнул в воду. Император... в справедливом гневе изволил обозвать его из царских уст Лысой головой. С этой-то поры и мужика звали Лысой головой, да и порог стали называть Лысой Головой, а что теперь-то зовут Лисьей Головой — так это уже по забытью народ переменил»⁵⁴.

В этом предании, порожденном схемами основного мифа, Петр наделяется функциями культурного героя — Громовержца, который в ходе поединка с против­ником, хозяином речного порога, стремится очистить речное русло, освободить воды от каменной преграды. На связь предания с мифологемами космического поединка указывает и название камня — петроним Лисья (Лысая) Голова, мифологическая семантика которого явно обнаруживается при включении его в топонимическое поле такого выдающегося сакрального объекта, как Лысая гора. Топоним Лысая гора (иногда, в народном «изводе», — Лисья гора) неоднократно встречается на картах священной географии Обонежья. Из них наибольший интерес представляют Лисья гора в окрестностях Кадникова и находящаяся неподалеку от нее Лысая гора в устье реки Кубены⁵⁵. С кадниковской Лисьей (Лысой) горой связана легенда об окаменев­шей беременной женщине. «У подошвы горы показывались два заостренных стол­ба, вбитые в землю, и невдалеке от них камень, форма которого несколько напоми­нает человеческую фигуру. Под столбами лежат два страшных разбойника, имя одного Корелка. <...> В слабом подобии человеческой фигуры народная фантазия видит изображение облика беременной женщины»⁵⁶. По другому варианту преда­ния, женщина превратилась в камень после того, как она бранными словами оскор­била солнце. Анализ атрибутивного и персонажного состава «лысогорского мифа» указывает на его связь с брачной (эротической) символикой (беременная женщина, столбы — фаллические знаки), с мотивами нарушения запрета (бранное оскорбле­ние солнца), с колдовской, разбойничьей мифологией хтонического мира (столбы-колья, вбитые в могилы разбойников-колдунов). В топонимической легенде о кубен-ской Лысой горе ее наименование связывается с деяниями белозерского князя Гле­ба, который въехал на эту гору на «лысом» коне, «а другие говорят, что прозвание дано горе в честь самого князя, так как он был лыс»⁵⁷. Интересно, что князь Глеб, подобно Петру, выступает в функции культурного героя, который для преодоления каменной преграды выкапывает новое русло для истока Сухоны из Кубенского озера⁵⁸.

Брачные (эротические, фаллические) мотивы «лысогорского мифа», зафиксиро­ванные вологодским преданием, сближают его с известным у восточных славян

103

праздником Ярилина дня, который совершался «в роще на холме, называемом Яри-лина плешь»⁵⁹. Топоним Ярилина плешь является синонином Лысой горы. При этом лысина или плешь связаны с наименованием как женского, так и мужского половых органов⁶⁰. Ярилин день — это весенне-летний праздник плодородия, во время кото­рого отменялись все запреты и ограничения на отношения между полами, происхо­дила нейтрализация или инверсия всех остальных мироустроительных связей и отношений. Ярила — амбивалентный образ, который может одновременно вопло­щать в себе как функции Громовержца (Юрий-Георгий, Илья, Перун), так и его противника. «По многим данным, в культе Ярилы существенную роль играл конь»⁶¹.

Учитывая разнообразные языковые, фольклорные, обрядовые данные, можно было бы следующим образом выразить существо «лысогорского мифа» и соответ­ствующего ему топонима Лысая гора (Лысый камень). Лысая гора — это сакраль­ный объект — пространство, где совершались календарные весенне-летние «ново­годние» обряды брачного поединка, воспроизводившего божественный брак Неба и Земли (иерогамию), во время которого происходила карнавальная нейтрализация или инверсия всех космологических связей и элементов: жизнь — смерть, моло­дость — старость, мужской — женский. Карнавальный, оргиастический смысл «лы­согорского мифа» ярко раскрывается в известной мифологеме шабаша ведьм на Лысой горе. «Ритуальная оргия, призванная способствовать урожаю, также имеет божественный образец: иерогамию оплодотворяющего бога и Матери-Земли. Пло­дородие в сельском хозяйстве стимулируется безграничным сексуальным неистов­ством. С определенной точки зрения оргия олицетворяет хаос, царивший до Сотво­рения. Так, некоторые церемонии по случаю наступления Нового года включают и оргиастические ритуалы; социальное "смешение", разврат и сатурналии символизи­руют возврат к аморфному состоянию, которое предшествовало Сотворению Мира»⁶². Таким образом, приведенные данные позволяют говорить о том, что наименование свирского порога Лисий Камень связано с мотивами «брачной версии» основного мифа о поединке Громовержца со змеем, в ходе которого происходит преобразова­ние первобытного хаоса в упорядоченный космос, воплощенный в гармонии земно­го ландшафта. Первоначальная андрогинная бисексуальная природа «лысого» кам­ня дробится и расчленяется культурным героем-громовержцем, который отделяет жизнь от смерти, молодость от старости, мужское от женского, камень (космос) от воды (хаоса).

Культуртрегерское путешествие Петра по Русскому Северу, отмеченное «камен­ными» знаками его судьбы, завершается на берегах Невы, воплотившись в статуар­ный образ Медного Всадника. В северно-русских исторических преданиях, интер­претирующих этот образ, Петр предстает не как Медный, но как Каменный Всад­ник: «Будучи необыкновенно одаренным и сильным, а в то же время и слишком самоуверенным, Петр раз похвалился, что на коне своем перескачет через какую-то широкую реку, но как бы в наказание за похвальбу он тут на коне и окаменел в то самое время, когда конь передними ногами отделился уже для скачка от земли». «Петр Первый за Неву ладил перескочить, да змея за хвост коня захватила — не дала перескочить. Так Петр Первый и остался стоять на берегу Невы окаменев­ши...»⁶³.

В скульптурном образе Медного (Каменного) Всадника предельно полно выра­жено существо «петровской идеи», опирающейся на архаичный фундамент основ-

104

ного мифа, сюжет и мотивы которого для Петра были не какой-то отстраненной фольклорной «досюлыциной», но составляли злободневное средоточие его личност­ного бытия, всей исторической драмы России эпохи великих космологических пре­образований. Драматизм, в форме поединка изначально укорененный в сюжете ос­новного мифа, существенно усилен в его русском «изводе», поскольку для рус­ской религиозно-мифологической традиции было характерно неразличение, смешение верхнего и нижнего планов мироздания, героя и антагониста космического поедин­ка. Амбивалентность русского космоса закреплена в водно-каменной семантике двойного имени Симона-Петра, который, «подобно Николе, может выступать в ка­честве христианского заместителя противника бога Громовержца»⁶⁴.

Как противник Громовержца Петр связан с хтонической водной стихией и в евангельском образе Симона он является покровителем рыбаков. «Считает памятую­щая евангельскую повесть народная Русь рыболовство апостольским делом; отдают себя наши поречане-паозеры под надежную защиту галилейских рыбарей, сделав­шихся по слову Божию — ловцами человека. Св. апостол Петр принимается русски­ми рыбаками и рыбопромышленниками за своего исконного покровителя. <...> Почти в каждом летнем жилье рыбачьей артели можно найти образ святого покровителя рыболовов. Петров день (29 июня) повсеместно слывет рыбачьим праздником: так заведено на Руси со стародавних времен»⁶⁵. Двойственность «стихийной» природы Петра (камень и вода) воплощена в статуе Медного Всадника, в архитектонике Петербурга, в самом «петербургском мифе», суть которого Г.Л. Тульчинский образ­но и емко определил как «крепость гнилого камня». Петербург — «каменный город. Но его камень — не скала, неподвижная твердь и опора, а нечто зыбкое, камень на болоте. По финской легенде, приводимой Одоевским, при строительстве города закладные камни уходили в топь, пока Петр не простер ладонь, на которой потом и был выстроен город. Ладонь потом была убрана, а город остался. Город без фун­дамента, без основания. Его камень — подвижен. <...> П. — камень, который вода точит. Его земля — "мать сыра земля", сыра до слякоти, до топи, до испарений»⁶⁶.

Петербург, развернутый из тела «строительной жертвы» (Петра), — это город камня, но камня, покоящегося на воде, точнее, плывущего по без-опорной, без­основной, без-почвенной водной стихии. В этом смысле Петербург изоморфен всей России, а петербургский миф о постоянной жизни на краю, на пределе, над бездной исчерпывающе раскрывает содержание «русской идеи» и состояние русской души. «Это жизнь на краю жизни и смерти, заглядывание в мир иной, поиск и надежда на обретение спасения: себя, России, человечества. Высшее напряжение сил — интел­лектуальных и нравственных, экономических и физических, политических и про­сто — человеческих. Постановка предельных и запредельных вопросов, поиск отве­тов на них. Отсюда и особая роль П. в становлении общественного сознания и личностных духовных биографий. Это город — испытание России и личности. П. — порождение русского самосознания и, как это ни звучит парадоксально, — "самый русский город"»⁶⁷. В этом смысле и Петр — «самый русский царь», который осознал водное (морское) предназначение России и вывел ее к морю, точнее, повер­нул (перевернул) русский народ к его родовым морским истокам. «Говорит, что начал впервые думать о море, когда прочел сказание летописца Нестора о морском походе киевского князя Олега на Царьград. Если так, то он воскрешает в новом древнее, в чужом родное. От моря через сушу к морю — таков путь России»⁶⁸.

105

В своем стремлении сформулировать «российскую идею» Петр часто обращал­ся к библейскому образу строительства Ноева ковчега — корабля спасения. Подоб­но своему ветхозаветному предтече — кораблестроителю Ною, Петр строит ко­рабль-ковчег России, которой предстоит вечное плавание по водам всемирного Потопа. «Спасительное» одиночество Летучего Голландца превращает Россию в плавучий остров-камень, который не тонет потому, что он является краеугольным камнем веры и спасения. Эти сотериологические образы острова — корабля-камня, порожденные евангельским призванием Петра («И Я говорю тебе: ты — Петр (ка­мень), и на сем камне Я создам Церковь Мою» (Мф. 16, 18), составили ядро сим­волического фонда «петровского мифа», его ономастического пространства, отра­женного в имеславии храмов и кораблей Русского Севера, в петровской семиотиче­ской революции поморского флота.

Соположение пространственной организации «петровского мифа» с топографи­ей островной мифологии раскрывается в ряде преданий Русского Севера. «У нас вот есть Мягостров, остров. Дак как раз ехал по Онежскому озеру Петр Великий да проспал этот остров — Мягостров. Говорят, он хотел город устроить такой знаме­нитый посерёд Онежского озера, но проспал этот остров, когда проезжал»⁶⁹. Мотив строительства города на острове Онежского озера-моря явным образом переклика­ется с мифологемой устроения новой столицы России на островном пространстве устья Невы. Архетип острова как один из центральных элементов русского фольк­лора, религиозного, геополитического сознания (представления о России как об особом континенте) играл значимую роль в миросозерцании Петра, который во время своего путешествия по Северу постоянно попадает в островной мир. Эти знакомства Петра с островами отражены в многочисленных преданиях о происхож­дении названия онежского острова Воротный. Во время плавания по Онежскому озеру царскую флотилию настигла сильная буря около небольшого островка, и Петр был вынужден пристать к берегу. «Тут на берегу, где пристали суда, была церковь, в честь апостолов Петра и Павла. Священник встретил царя, как подобало, в полном облачении, с крестом в руках. Государь приложился ко кресту и спросил мнения священника о том, может ли он при такой бурной погоде плыть на судах по озеру. Священник долго смотрел на небо и сказал:

— На карбасе я могу ехать, а тебе, государь, на твоих судах невозможно...

Осердился государь и захотел поставить на своем. Он вернулся на суда и при­казал плыть от берега. <...> Дошли царские суда до острова Воротного, как начало их сильно бить и швырять волнами, что царь приказал снова вернуться назад в село. Так оправдались слова священника. Царь простоял обедню в церкви Петра и Павла и, подойдя к кресту после богослужения, сказал с усмешкой священнику:

— Ну отец, не попом тебе быть, а матросом: спасибо тебе за науку.

Он щедро наградил священника и приказал переписать селение в посад, кото­рому дал имя Повенец, в честь реки Повенчанки»⁷⁰. По другим вариантам предания, после возвращения от безымянного острова, нареченного впоследствии Воротным, «государь отслужил молебен в церкви апостолов Петра и Павла, и ветер утих. Царь будто бы шутливо заметил:

— Видно, повенецкий Петр сильнее московского...» (Там же). «И вот говорят,
что Петр никогда не делал поворот, чтобы вернуться обратно, а тут ему пришлось

106

вернуться: не мог он со стихией справиться. И вот по сие время называют этот островок Воротное...»⁷¹.

В этой топонимической легенде об этимологии названия острова (Воротный) и посада (Повенец) раскрывается мотив наказания гордыни Петра, который без бла­гословения священника, без молитвы (жертвоприношения) своему небесному анге­лу-хранителю решил самолично, следуя своему «прямому» царскому пути («гово­рят, что Петр никогда не делал поворота»), покорить бурное Онежское озеро-море.

В повенецком предании отчетливо прослеживается связь культуртрегерского путешествия Петра с топографией священного ономастического пространства, об­разуемого храмами во имя апостолов Петра и Павла, особое почитание которых начинает активно возрождаться, расширяться и насаждаться Петром. Мотив посе­щения царем своего небесного покровителя, обитающего в Петровской часовне, отмечен в предании о наказании Петра, который решил срубить дерево в священной роще на Святом острове посреди Святого озера. «Прибыв туда, нашел он в роще часовню и, помолившись в ней, взял топор и начал рубить одну вековую ель, кото­рая лезвию топора мало поддавалась»⁷². По другому варианту предания, Петр, при­быв на остров, в священную рощу, испрашивает у своего небесного «тезки», оби­тающего в островной часовне, разрешения на рубку дерева:

— Ты Петр и я Петр, дозволь срубить дерево, — затем потребовал топор и подошел к одному из деревьев. Но... после первого удара топором руки могучего царя бессильно упали, и он не в силах был поднять топор. По рассказам других, у Петра Великого заболели тогда глаза, посек ногу и прочее. <...> Отслужив молебен и дав обещание построить на Святом острове церковь и мост от острова к деревне, Петр Великий поехал в столицу»⁷³. В предании, насыщенном архаическими мифо­логическими мотивами запрета рубки деревьев в священной роще, соперничества «чужого» (московского) бога с «личным» (местным) «своим» божеством, строитель­ства моста на «недоступный» для иноверцев-инородцев священный остров, воспро­изведена и вся ландшафтная иконография «петровского мифа», воплощенная в об­разе острова-камня, на котором воздвигнута церковь во имя апостолов Петра и Павла.

В наиболее совершенной форме порождающий, энергийный потенциал имени Петр отражен в организации священного ономастического пространства Санкт-Пе­тербурга. Сам процесс установления экклесионимической системы новой столицы России (ономастики ее центральных храмов) можно метафорически уподобить ре­акции распада атомного ядра, представленного агионимом «Петр». «Если первой петербургской церковью был собор Петра и Павла, заложенный в день ангела царя (29 июня 1703 г. — это было первое публичное здание нового города), то второй стала церковь во имя Исаакия Далматского, заложенная в день рождения Петра, 30 мая 1707 г. Церковь была посвящена святому, в день памяти которого родился в 1672 г. царь Петр... <...> И следующие по времени петербургские храмы прямо или косвенно связаны с прославлением Петра и его дела. В 1710 г. на Петербургской стороне воздвигается Троицкая церковь, что, видимо, связано с условной датой основания Петербурга (в Троицын день, 16 мая 1703 г.), и затем по Выборгской дороге — церковь св. Сампсония. <...> Наконец, пятой петербургской церковью становится храм Александра Невского, освященный в том же 1710 г. Таким образом все первые петербургские святыни дешифруются символикой петровской эпохи»⁷⁴.

107

Экклесионимическая система Петербурга контаминируется с сакральной оно­мастикой Русского Севера, который явился для Петра опытным полем, простран­ством (полигоном), где формировалась идеология его преобразований, складывался образ новой молодой России. В этом смысле крайне симптоматично олонецкое предание «Маковка из корней», в котором обнажается основной механизм петров­ского преобразования России, связанный с идеей ее переворачивания, инверсией верха и низа: «Перед тем как заводить порядки на Олонце, он (Петр Первый) долго смотрел на небо и после взял за макушку молодую сосну, в толщину оглобли, в рост человека, вырвал ее из земли и посадил в землю торчмя головою, вверх корнем. "Коли сосна приживется, дело удастся!" Поглядели люди: корни стали маковкою и дело пошло как по маслу!»⁷⁵. В этом предании раскрывается один из центральных мифологических мотивов (актов) строительного ритуала — возведение мирового древа в космологическом центре строящегося здания (дома, храма, города, государ­ства). Отличие петровского строительного мифа и ритуала состоит в их инвертиро­ванное™, в акцентированности аморфного, хаотического, до-творительного начала, в ориентированности на ценности иного мира (которые «не от мира сего»).

Подобная ритуальная технология и религиозная аксиология Петра выражают его предельную русскость и глубинную архаичность. Петр являлся не «западни­ком», не новатором, но напротив — исконно русским консерватором, который за внешне новыми формами воспроизводил архаичную мифопоэтическую технику бриколажа, основанную на идеях отождествления, уподобления, метафорики, пере­носа, перемещения, перестановки местами, свободной (поэтической) игры с одним и тем же набором элементов мироздания. Для петровского замысла о России особо значимы и актуальны были мифопоэтические приемы инверсии культурно-истори­ческого пространства (Запада и Востока, центра и периферии, сакрального и про-фанного). Все эти перемещения ценностей, переносы образа центра (столицы) Рос­сии с места на место явно обнаруживаются в перестройке «архангелогородского мифа», в пространство которого начинает «встраиваться» создаваемый царем-пре­образователем «петербургский («петропавловский») миф».

Петербург — новая столица России — строится на противопоставлении и в то же время на усвоении-перенесении сакральной идеи Москвы (как старой столицы Руси) и Новгорода (как столицы Северной Руси). «Любопытно отметить, что с пе­ренесением мощей Александра Невского, исключительно торжественно обставлен­ным Петром, выявилась и ориентация патрональных святынь на связь с Новгоро­дом. <...> Одновременно сквозь "римскую" символику собора Петра и Павла просвечивала символика Москвы как третьего Рима; после смерти Петра Петропав­ловский собор в Петербурге оказывается как бы заместителем Архангельского со­бора в Москве, поскольку он является усыпальницей русских государей»⁷⁶. Но ре­альным и хронологически самым близким прототипом (предтечей) Петербурга яв­ляется Архангельск, в сакральной топографии которого изначально была укоренена как символика Москвы (через образ архангела Михаила), так и Новгорода (через образ Спаса-Преображения). Поэтому Петербург — это прежде всего, Ново-Архан-гельск: «Так, Петербург, воспринимаемый не только как новый Рим, но и как новая Москва... в практической жизни в качестве торговых ворот в Европу воспринимался как новый Архангельск. Однако это влекло за собой и символические толкования:

108

покровителем Архангельска был Михаил Архангел — один из патронов Москов­ской Руси. Победа Града Святого Петра над городом Михаила Архангела могла толковаться символически»⁷⁷.

Ономастический и архитектурно-топографический план (проект) центра Петер­бурга начал создаваться в окрестностях Архангельска, на периферии «архангелого-родского мифа», в образе Новодвинской крепости, в названии которой, вероятно, отражено ее противопоставление «стародвинской» крепости (Архангельску). Закладка Новодвинской («Петропавловской») крепости, которая послужила прямым архитек­турным и одноименным прообразом Петропавловской крепости в Петербурге, со­стоялась 1 мая (по другим данным, 12 июня) 1701 года: «На особо устроенном помосте были поставлены 3 аналоя с иконами и стол с евангелием, крестом и во-досвятной чашей. Архиепископ Афанасий и прочее духовенство сначала "пели часы", а потом совершили "чин основания града". <...> На месте помоста архиепископ Афанасий распорядился поставить часовню во имя апостолов Петра и Павла...»⁷⁸.

Во время очередного приезда в Архангельск «29 июня 1702 г. Петр I торже­ственно отпраздновал сооружение Новодвинской крепостной церкви во имя апосто­лов Петра и Павла. Означенная церковь постройкою была начата одновременно с самой крепостью»⁷⁹. «Новоманерный» регулярный план Новодвинской крепости, неканоничность внутреннего устройства Петропавловской церкви — все эти «за­паднические» атрибуты петропавловского культа и ономастикона были перенесены Петром из старой столицы Севера Московской Руси в новую столицу император­ской России — «Северную Пальмиру» (Петербург).

В петровскую эпоху культ святых апостолов Петра и Павла, получивший статус государственного, стал широко распространяться в периферийных, пограничных землях России, а Петропавловские храмы и одноименные города стали своеобраз­ными пограничными знаками, окаймлявшими границы Российской империи, симво­лами вновь освоенного пространства. В северо-западных землях Руси, в зоне рус­ско-карело-финского пограничья, благодаря культуртрегерской деятельности Петра закладываются новые русские города Петрозаводск и Лодейное Поле с патрональ-ными храмами во имя апостолов Петра и Павла. Процесс установления этих новых «петропавловских» знаков на границе со Швецией нашел отражение в историчес­ких преданиях Русского Севера о закладке Петром Лодейного Поля и Петрозавод­ска. «В Лодейном поле, где Петр I заложил собственными руками первый русский корабль и где также поставил он церковь Петра и Павла, стоит теперь небольшой памятник с его изображением и надписью»⁸⁰.

В этих преданиях ярко раскрывается образ Петра как культурного героя, кото­рый устанавливает новые технологии, преобразует «дикий» природный ландшафт, строит в честь своего святого храмы, отмечающие границы освоенного (отвоеван­ного) им пространства. Пограничный и культуртрегерский потенциал агионима «Петр и Павел» был столь велик, что даже после смерти строителя империи, в результате активной землепроходческой и мореходческой деятельности, инициированной им Первой Камчатской экспедиции, на дальних восточных рубежах России в 1740 году основывается город Петропавловск-Камчатский, а летом следующего года отсюда на открытие Чаемой Земли Американской двинулись одноименные новому городу и царю-преобразователю корабли Второй Камчатской экспедиции — «Святой Петр» и «Святой Павел»⁸¹.

109

Наиболее полная развертка экклесионимов, восходящих к родовому имени (Петр), воплощена в сакральном ономастиконе храмов и агиотопонимике Соловков как острова спасения, который в системе координат религиозно-мифологической географии северной России одновременно являлся и центром и границей «иного мира».

Центральным патрональным храмом Петра на Соловецких островах стала дере­вянная часовня во имя апостолов Петра и Павла, возведенная над крестом, воздвиг­нутым Петром во время его первого приезда в обитель. В 1855 году на месте дере­вянной часовни была построена каменная, символика внутреннего убранства кото­рой («царский» к,рест, иконы равноапостольных Константина и Елены, равноапостольного Владимира, св. князя Александра, св. Исаакия Далматского, портрет Петра I) не только отражала персональные знаки судьбы Петра, но и вос­производила важнейшие эмблемы и мифологемы идеологии Московского царства, возводимой к образу Константина Великого: «Восточная церковь канонизировала Константина Великого, первого христианского властителя, создателя христианской государственности, и почитала орудие его победы, символ христианской власти — Крест Константинов»⁸². «Значение креста Константинова как эмблемы еще более повысилось в период основания петербургской империи... которая вообще охотно перенимала у Московского царства его символические формы, впрочем, сокращая или вовсе отменяя присущее им религиозное содержание»⁸³.

С приездом Петра иноки Соловецкой обители связывали надежды на возрожде­ние симфонических отношений между святостью и царством, между российским самодержавием и монастырем. Как известно, эта симфония была нарушена в тре­вожные времена церковной Смуты, вызванной никоновским «поновлением» Рус­ской православной Церкви. В целях восстановления и упрочения гармонии царства и святости на Соловках бывший соловецкий инок, Тобольский митрополит Игна­тий, в своем письме в монастырь от 12 марта 1696 года призывал расширить свя­щенное ономастическое пространство «петропавловского культа». Он просил, что­бы «на Савватиевой горе, называемой Секирною, была построена церковь в честь Вознесения Господня и в главе ее придел во имя апостолов Петра и Павла, по образу церкви, устроенной патриархом Никоном подле Нового Иерусалима»⁸⁴. В письме митрополита Игнатия существенным представляется не только уподобление священной топографии Соловецкого и никоновского Ново-Иерусалимского монас­тырей топографии Святой Земли (исторического первого Иерусалима), но и скры­тое указание на особые симфонические («собинные») отношения между царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном, которые совместно участвуют в закладке и строительстве подмосковного Ново-Иерусалимского монастыря. Во вре­мя приезда Алексея Михайловича на освящение деревянной Воскресенской церкви строящегося монастыря «царь неожиданно сравнивает новый монастырь и его ок­рестности с Иерусалимом. И даже более того, — называет это место Новым Иеру­салимом, каковое название подтверждает письменно. Письмо царя патриарх Никон влагает в особый ковчежец и полагает затем под крест на месте престола будущего каменного собора Воскресения, замечательного по подобию храма Гроба Господня, или в камень при закладке и освящении места будущего собора. <...> Такое сакраль­ное значение царскому письму патриарх Никон придавал не случайно. Как извест­но, в 135 году от Рождества Христова в честь императора Элия Адриана древний