Www v-mihailoff narod ru Опьянение трезвостью

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г общество, 184.55kb.
• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г общество, 284.71kb.
• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г общество, 192.26kb.
• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г общество, 256.57kb.
• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г общество, 195.17kb.
• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г. Общество, 179.65kb.
• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г общество, 225.16kb.
• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г общество, 266.89kb.
• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г общество, 408.58kb.
• Информационный бюллетень московского онкологического общества. Издается с 1994 г общество, 181.37kb.

- Приго.. го.. готавливаем су… су..суспензию, - лепечет Тамара Лаврикова.

- Из чего суспензию? - гремит голос Моисея.

- Из дохлых крыс, - издевательски подсказывает Рашид Латыпов. Тамара автоматически повторяет, Моисей откровенно смеётся и говорит:

- Для того чтобы они околели, надо приготовить ядовитую суспензию, - и пишет на доске полный её состав.

- Но то, что вы хотите приготовить из дохлых крыс, будет средством для вашей двойки, - достаёт записную книжку и ставит там собственную закорючку. На экзамене всё его заметочки становятся вопросами, на которые приходится отвечать...

Спорт - это особая память об училище, лыжи - увлечение всего города. Классическая и вольная борьба, самбо и лыжи - это мода всей молодёжи. Нам выпали лыжи, они мне и в школе надоели, но преследовали меня как рок и судьба. Можете себе представить, в одной группе из 25 человек шестеро Бабичевых. Впечатление, что деревня, из которой они приехали, состояла из одних Бабичевых. Бабичевы в поле, в школе, в магазине, куда ни кинься, везде, просто вездесущие какие-то. Насчёт успехов в учёбе у Бабичевых был явный дефицит, но рождались они лыжами вперёд, это точно.

Две девчонки неопределённой мордово-башкирской национальности, крепкие, как репы при уборке, неслись по лыжне так, что ветер свистел в ушах даже у зрителей, а впереди, метрах в ста, четверо их однофамильцев уже таяли в тумане. Мне с моим вертикальным самолюбием, приходилось не то чтобы туго, наступила полная катастрофа. Угнаться за этим секстетом было невозможно. Если на финише десятикилометровой гонки, мне удавалось обойти две круглые женские фигуры, я был на седьмом небе от счастья, всё моё юношеское самолюбие пело и плясало. Бабичихи носились с нами, потому что женская лыжня мед училища была для них скучной и унылой. Уже тогда, в свои 14 лет, они подбирались к мастерским результатам, но с лыжни сошли, в знаменитости так и не попали. Но меня на второй разряд вытащили. Лыжные походы выходного дня, соревнования двора, квартала, города, «Буревестника», «Спартака» - нас носило по этим тусовкам до изнеможения, а зима всё не кончалась. Очередной слёт был в начале марта, скорей всего в подарок советским женщинам. Они, наши советские женщины, обожали слёты молодёжи на лыжах перед Международным женским днём. Трасса 30 км, прогулка просто, если бы не морозец градусов 25 с ветром, который вдруг решил накануне весны заявить о себе. Рванули мы, естественно, прямо со старта, но где-то после 15 километров я почувствовал неудобство в паху. Рашид нарезал чуть впереди, я немного поддал.

- Слышь, Латып, - сказал я, сипя от утомления, - мои яйца судорогой сводит, кажись звенеть начинают…

- Да ты их примораживаешь, почему плавки не одел?

- Да я их зимой сроду не ношу.

- Ну и дурак, надо хату искать, до аула Мусино километра два, надо в сторону свернуть. Айда за мной. Ему было 16, испытанный боец. Мы влетели в крайнюю избу, как батыры Салавата Юлаева. Я повалился на пол, скукожился и завизжал через несколько минут, когда холодная мошонка стала отогреваться в моих тёплых ладонях.

- Ну ладно, - сказал Рашид, - ты тут отогревай свою яичницу, а я погнал, нам двоим не отмыться, за дезертиров примут. Как желток растает - догоняй, команду не подводи. Он что-то ещё долго говорил на башкирском, но это уже не мне. Хлопнула дверь, и он исчез. На меня из тёмного угла смотрели чёрные миндалевидные глаза зрелой женщины лет тридцати. Вдруг она встала и подошла ко мне. Легко меня подняла и понесла вглубь лачуги, где, как оказалось, был большой топчан. Положила меня на спину, стянула штаны и трусы, стала нежно массировать все мои первичные половые признаки. На чувство стеснения, которое внезапно налетело на меня, она реагировала мягким шепотом, который лёгким, нежным акцентом шёл мне в ухо:

- Потерпи, миленький, потерпи, сейчас всё пройдёт. Моя неловкость быстро прошла. Вслед за этим становилось лучше физически, боль уходила в её тёплые, мягкие ладони. Затем она стала целовать меня в пах. Я почувствовал себя в её губах и зубах. Меня охватила полная беспомощность, просто погружаюсь всем своим существом в её мягкий и горячий рот. Желание женщины проснулось во мне внезапно, резкое наслаждение семяизвержения пронзило меня. Прошло несколько мгновений, она засмеялась и проговорила:

- Вот всё и прошло. Полежи согрейся. Но в этот момент во мне начал просыпаться мужчина, я страстно захотел её. Её тёмные в полумраке глаза притягивали, манили, завораживали. Я рванулся к ней всем своим мужским существом, она отстранилась, пытаясь продолжить, что уже сделала. Но мне этого уже было мало, я рвался к её губам, к волосам, к шее - я почувствовал её разрешение на всё. Она спокойно отстранилась, встала во весь рост, расстегнула кофту, выскользнула из свободного разноцветного платья. Монеты, вплетённые в косы, слегка позванивали, подтверждая реальность происходящего. Её белый силуэт засветился передо мной. Косы, а их оказалось немало, стекали вдоль тонкой белой шеи в ложбинку между высокими грудями и вокруг, подчёркивая их необыкновенную красоту и притягательность. В ней не было ни капли стеснения, она словно давала мне полюбоваться собой. Сдерживая меня одной рукой, от порывистого желании вскочить. Она не позволила мне подняться и просто прилегла рядом. Я погрузился в пену её груди. Вокруг стоял полумрак, и белое женское тело своим светом притягивало, пьянило, возбуждало. Я весь дрожал, зубы сжали сосок так, что она вскрикнула и на мгновение отстранилась. Но вдруг приняла меня в свои объятья, так что я задохнулся в желании. Сладость зрелого обнаженного женского тела наполнила всё моё существо, её ноги поднялись на мои плечи. Тайна женской плоти перестала существовать, вот она передо мной откровенно предлагает себя и зовёт. Извержение наступила почти мгновенно. Она засмеялась: - Успокойся, сейчас всё пройдёт. Нежный поцелуй в моё естество опять поднял меня в желание. Но это уже было совсем другое состояние. Казалось, что-то неведомое, дремавшее доселе во мне, проснулось и с неистовым давлением стало вливаться в эту женщину, в тайну её земного существа, которую она несла в себе, ещё и ещё, ещё и ещё. Время остановилось, я от избытка новых чувств перестал существовать. Были только косы с вплетёнными серебряными рублями и полтинниками, которые мягко звеня падали на топчан, когда я расплетал её чёрные шёлковые волосы. Её глаза два бездонных, тёмных пространства, то сходились в переносице в одно большое озеро, то отпадали назад, превращаясь в два сказочных омута, когда она отрывалась от моих губ, чтобы отдышаться и вновь сплестись в поцелуях и ласках. Сколько все это продолжалось? Трудно сказать, но когда мы насытились, за окном уже было темно.

- Как я домой попаду? - спросил я задумчиво.

- Ты останешься здесь до утра, - сказала она твёрдо.

- А как же команда, мы же проиграли кубок! Она засмеялась:

- Да все уже дома давно.

- Мы проиграли, проиграли, твердил я, как заведённый.

- Ты же со мной, здоровый, не обмороженный, об этом подумай, а не о жалкой медной вазе.

- Как ты можешь так говорить, это последнее соревнование в этом году, а мы пролетели. Она засмеялась, хитро на меня посмотрела.

- Тебя здесь никто насильно не держал, стал бы на лыжи и догнал своего товарища. Я готов был заплакать, но именно её присутствие удерживало меня от этого:

- Что теперь будет? Я представил, как меня, дезертира и волынщика, опять терзают на комсомольском собрании за то, что мне наплевать на спортивную честь училища, а я лелею только собственную гордыню. Она ласково гладила меня по голове и целовала в лицо, и повторяла: - Будь мужчиной во всём. Ты сегодня стал мужчиной, я это чувствую. Батыр! Я всё про тебя знаю.

- Включи свет, - попросил я. Она засмеялась:

- Нет у нас света, не провели ещё к нам лампочку Ильича.

- Как это нет? Провода порвались или что-то ещё, - начал я.

- Да нет никаких проводов, - бросила она грустно. Мне стало не по себе, здесь, в каких-то десяти километрах от районного центра, люди жили без электричества. Она легко поднялась, достала спички, черкнула, и свет керосиновой лампы, которую я помнил с раннего детства, осветил неприглядную обстановку жилища, в котором я очутился.

- Сейчас буду стряпать, поужинаем.

- А что, ты одна здесь живёшь?

- Нет, все мои уехали на праздник в соседний аул, будут завтра. В это время заурчала машина, хлопнула дверь, и в комнату вошли мой отец и Рашид. Отец радостно бросился ко мне, обнял, что делал очень редко, спросил, как самочувствие. Я сказал: хорошо. Рашид был хмур и молчалив. На мои расспросы нетерпеливо бросил:

- Да собирайся ты скорее и так тошно. Я пошёл собирать лыжи и верхнюю одежду. Женщина взяла лампу и пошла со мной, подсветить.

- Никому ничего не говори и не приходи сюда никогда, - прошептала она еле слышно. Я кивнул, в тот момент мне было всё равно. Она начала тарахтеть на своём языке с Рашидом, больше ни одного слова по-русски она не произнесла. Простились, отец поблагодарил её за меня, сели в машину и поехали домой.

Машина шла медленно, снежное бездорожье не давало «бобику» разогнаться. Меня разморило, я задремал. (Мы, худые, малорослые, нескладные, изнуряющие себя спортом мальчишки, но наши одноклассницы Маши, Тани, Алевтины уже девушки с завлекательными очертаниями грудной клетки, тонкими талиями и пухлыми попками. Эта анатомия не даёт мне покоя. Необходимо увидеть, эти тайные отличия. Картины, фотографии и кинофильмы не дают полного представления, о живом, дышащем, ароматном теле соседки по парте, и возникает навязчивое желание увидеть воочию всю эту запретную прелесть. И начинается погоня за вожделенным случаем. Раздевалки спортзалов, плавательных бассейнов, бани и мед кабинеты на долгий период становятся объектами пристального мальчишеского внимания. И вот вожделенный момент настаёт, в раздевалке: она темно-желтая как смола на персиковом дереве, вся в капельках озёрной воды, которая напоминает цветочную росу на тёмной розе, снимает купальник, и облако молочно-белой груди ослепляет своей нереальной красотой. И в довершение всего этого нереального волшебства, чуть сморщенная прохладой смородина соска притягивает взор, непонятная слабость пробивает всё тело. Разум уже мной не управляет, и томящее пламя мужской страсти - целовать, обнимать, обладать, ласкать - прерывается истошными криками созерцаемой этуали. Меня обнаружили, приходиться удирать, сгорая от стыда. Заметили, и практически поймали за вполне невинным занятием. Я пытался рассмотреть особенности женского телосложения, то что дала природа и что является прекрасным созданием родителей и Господа.) Проснулся, машина стала. Успел удивиться, уже дома.

- Кубок не присудили никому, в других командах несколько человек обморозились, - промычал мне Рашид на прощание. Организаторы получили нагоняй от власть имущих, на том всё и закончилось. Мне всё это было безразлично, и сам удивился полному отсутствию честолюбия, внутри себя. Пережитое приключение было необыкновенным и нереальным, его сказочность усиливалось тем, что рассказать об это я не мог никому. Я ощущал чудо происшедшее со мной, всем существом и это оторвало меня желания завоёвывать кубки, призы и медали.

Пришла весна, необыкновенная встреча продолжала терзать мне душу. Время шло, и чем дальше уходили подробности зимнего приключения, тем сильнее мне хотелось вновь увидеть эту женщину. Но сходить за 15 километров, не привлекая внимания, оказалось не так просто. Наступило короткое лето. Я, взял для маскировки удочки и отправился. Домашним пришлось наговорить о предстоящей рыбалке, а во дворе сказать, еду к бабушке в гости. В той стороне никакой речки не было, посему удочки просто спрятал, как только вышел за город, и далее налегке направился в Мусино. Прошло часа два, шёл неторопливо, вспоминая и прогоняя через себя подробности зимнего приключения, и фантазировал по поводу предстоящей встречи. Показались хаты. Убожество деревни передать трудно, но мне сразу бросилось в глаза отсутствие столбов и электрических проводов.

Надо же, она меня не обманывала, подумал я одобрительно. А как же можно жить без света? В то время уже появилось телевидение, вернее появилось оно давно, но вот в нашем городе оно только-только входило в успешные семьи. Радиоприёмник, магнитофон, телефон всё это отсутствовало в этом селе. Серые покосившиеся бревенчатые избы, не обшитые досками срубы, производили очень унылое впечатление бедности и запустения. Домики крышами, покрытые тёсом, изредка кое-где проглядывали железо или шифер. Пришлось напрячь собственную память.

Лето преобразило местность настолько, что она была не знакома. Лето - это деревья в листьях, луга в травах и ягодах, картошка и овощи в огородах, пшеница в поле. А зима с белым покрывалом и голыми деревьями, всё чистенько и открыто, только собачьи и кошачьи следы и отметины. Определив направление, откуда мы с Рашидом вошли в крайнюю избу, я направился к ней. Громадная территория огорода поражала своей величиной и не ухоженностью.

Неподалёку одинокая пожилая женщина полола грядки. Я крикнул по-русски, как пройти к деревне Корки. Она подняла голову, было видно, она вздрогнула от неожиданности, но эта была совсем другая женщина. Она что-то начала кричать на своём языке, причём всё громче и громче. Я не слышал, да и не прислушивался, так как всё равно ничего не понимал в этом языке, хотя жил среди этих людей уже достаточно давно. Я смотрел и не верил своим глазам, передо мной стояла почти старуха, дать бы ей клюку в руки - ни дать, ни взять баба яга. Может, это не она, а её мать? Тем временем из лачуги выбежали дети, человек семь, не меньше, девочки и мальчики вперемешку и что-то загалдели. Я переспросил, уже громче, как же мне пройти в деревню Корки.

Прошло минут пять, из избы вышел мужчина и пошёл в моём направлении. Шагал он важно, с чувством собственного достоинства, это было национальной чертой башкирского народа. Ещё издали он спросил, что мне надо. Пришлось вновь объяснить, что я вот иду деревню Корки. - Заблудился, как Красная Шапочка, он засмеялся, как-то с издёвкой и уничижением, посмотрел на меня, махнул рукой, как раз в ту сторону, куда я и держал направление. Выскочила собака, а я всё медлил и медлил, всматриваясь в женщину, которая несколько месяцев назад так меня поразила. Спасла от обморожения, сделала мужчиной и держала в романтическом напряжении всё это время, пока я ждал встречи с ней. Надо было уходить, что я и сделал, потому что собаки в деревнях попадались злые, а если хозяин был без башни, то приходилось довольно туго. Я шёл некоторое время в оцепенении, и вдруг мне вспомнилась безнадёжная и категорическая фраза: - Не приходи сюда никогда и никому ничего не говори. Вот, собственно, и всё, говорили же тебе, не лезь. Разочарование, злость, недоумение клубились в душе, я прошёл как можно дальше, чтобы исчезнуть из вида этой группы людей, дал кругаля и вернулся домой. Вечером отец спросил:

- А почему рыбы то так много?

- Не клевало, - угрюмо бросил я.

- Темнишь ты что-то, сказал он задумчиво, но больше расспрашивать не стал. Прошло месяца три. Учебный процесс в училище шёл своим чередом. Мы проходили практику в хирургическом отделении онкологической больницы. Попали с Рашидом в палату больных саркомой. Впечатление было тягостным, больные этого рода сгорали на глазах. За каких-то два-три месяца человек превращался из цветущего состояния в развалину и умирал мучительно и быстро. Рашид, как и я, оглушенный и потрясённый состоянием больных в палате, но сильнее всего их унынием и безнадёжностью, которые сквозили в каждом взгляде больного, трагично бросил:

- Ты помнишь ту женщину, у которой отогревался зимой.

- Конечно помню, подался я к нему с надеждой.

- Умерла она неделю назад, от саркомы в этом же отделении.

- Не может быть, откуда ты знаешь?

- Так она родственница наша, двоюродная сестра моего отца. Тридцать лет, семеро детей, Фатимой её звали.

И всё. Мне стало больно и горько, в горле запершило, я отвернулся. Так вот почему этим летом она показалась мне старухой.

Учебные дни шли своим чередом, прерываясь порой праздниками и непредвиденными событиями. Приближалась очередная годовщина Великого Октября, которая давала три дня отдыха. Я, уже стал известной личностью в училище, и был приглашён на вечеринку студентками третьего курса акушерского отделения. Естественно, мне было лестно, многие из них были красивыми и умными, эта гремучая смесь привлекает меня до сих пор. Собрались на квартире у Ольги Корнеевой. Как выяснилось, она отличалась весёлостью и изобретательностью в организации праздничных мероприятий. Всё, как водиться, вино, газировка, торт. Магнитофон «Дзинтарс» или «Аидас», точно не помню, но это и не важно. Трудно сейчас вспомнить, под какие мелодии мы тогда танцевали, во всяком случае, по той глуши «Битлы» ещё не прокатились. Но нам было весело. Я тогда не курил, не тянуло, увлечённо занимался спортом, тем более отец не курил тоже. Вечеринка была в разгаре, когда появилась новая пара. Все оживились, большинство с ними были знакомы. Тех кто не знал их, как я, познакомили. Его звали Фэд, в честь известного всем Рыцаря революции тогда не только фотоаппараты называли, но и имена экзотические давали, чтобы всю жизнь мучиться. В дословном переводе это сокращённо означало Феликс Эдмундович Дзержинский. Она Лариса, на Лору с готовностью откликнулась и оживилась:

- Меня никто так не называл.

- Странно, а мне всегда казалось это сокращение самым Ларисовым, но если тебе не нравится, буду называть леди.

- А это ещё почему?

- Такими, как ты, вижу всех женщин Майна Рида и Фенимора Купера.

- Много читаешь?

- Чем-то надо заниматься в свободное от учёбы время.

- Девчонки говорят, заданий так много, некогда даже в зеркало глянуть.

- Я не девчонка, зеркало мне не к чему.

- Умник что ли?

- Нет … ленивый

- Переведи для последнего ряда?

- Лентяй - это тот, кто учит только в сессию.

- И как успехи?

- Да не жалуюсь, троек нет.

- Про тебя шепнули - отличник.

- Ну, раз уже шепнули, то можно и не трещать. Непринуждённо болтая, мы протанцевали несколько танцев подряд. Сели за стол, тосты и сигареты пошли в ход. Я не поддавался общему увлечению дымами и спиртным. Лора это заметила:

- А что, мужчины Майна Рида не курят и не пьют, или у могикан другие кумиры? Объясняться не хотелось, первую пробу вина я уже проходил, особого куража и страха по этому поводу не чувствовал. Пришлось приложиться к фужеру. Опять, как и в прошлый раз, приятное покалывание в области желудка сменилось расслаблением и неким облегчением. Разлили ещё, тосты следовали один за другим. Взял сигарету, но, как ни претворялся, бывалого куряки из меня не получалось. Пальцы и губы сигарету держали не так, рот и лёгкие не так всасывали. Стоило затянуться поглубже, как горло схватывало спазмом, явно хотелось кашлять, короче одна морока, а не удовольствие. Сигарет с фильтром тогда не было, и табак почему-то всё время попадал в рот, приходилось незаметно отплёвываться. Мы танцевали уже в прихожей. В правой руке, несколько отстранившись от меня, Лора держала сигарету, вдруг предложила:

- Чтобы не кашлять, давай покурим через меня. Не совсем понимая, как это произойдёт, успел молвить:

- Готов на всё.

Она приложилась к моим губам и стала выдыхать дым в меня, я сразу ухватил суть этого трюка, губы оказались в моих губах, и поцелуй получился затяжной и приятный, не смотря на явный привкус дыма и табака. Поцелуи посыпались, как из рога изобилия. Без дыма они оказались намного приятней и протяжней. Её гибкое тело было рядом, порой оно касалось меня плотно и призывно. Иногда лицом я погружался в её светлые густые волосы, естественный аромат которых пробивал меня до самого естества. Объятья мои становились теснее и нетерпеливее. Появился Фэд, глянул недовольно в нашу сторону, подошёл и пытался нас разбить. Лора воспротивилась, небрежно бросив:

- Не с кем танцевать, что ли? Я это воспринял как грядущую победу. Вечеринка равномерно раскручивалась, от игры в бутылочку мы увильнули, нам нравилось целоваться, не дожидаясь случайного указания горлышка. В конце концов, мы смылись с этой пирушки, пошли по ночному городу, совершенно не выпуская друг друга их объятий. Дошли до её дома, очень долго прощались, договорились встретиться на следующий день. Пришёл, прибежал, прилетел домой около трёх часов. Отец не спал. Сразу уловил всё: и папиросы, и духи, и вино. Разборка была бурная, я думал, что уже знал его во всех состояниях гнева, но оказалось - просто ничего не видел Он рвал и метал.

- Как можно в 15 лет шляться до трёх ночи, пить водку, курить и целоваться с лахудрами, которые обливаются одеколоном «Красная Москва».

- Я не целовался, - пытался я хоть что-то сказать.

- Молчать, щенок!

- Можно подумать, совершил преступление. Это его разъярило вконец.

- Всё, домашний арест на трое суток. Праздник закончился. Мне становилось паскудно и уныло. Ночь без сна в пятнадцатилетнем возрасте бывает только в романах. Проснулся и долго не мог понять, почему нет настроения. Всё вспомнилось через мгновение. По тому, как гремела посуда на кухне, понял - мать не в духе. Ночью всё слышала. Отец пыхтел как паровоз и ворчал. Пожалуй, экзекуция миновала, но вот арест. В этом был камень преткновения. Не настолько я был храбр в ту пору, чтобы нарушить запрет родителя. Решительный и немедленный вылет в дверь с утра, а потом возвращение далеко за полночь, был мне не под силу. Вся надежда на то, что предки уйдут в гости и тогда простор до горизонта мой. День тянулся как резина, всё, что можно было сделать для ускорения захода солнца, было сделано. Чтобы как-то задобрить отца, навёл порядок в собственном столе и книжном шкафу. Солнце то на закат шло, но отец вдруг неожиданно повторил:

- Если ты надеешься на послабление, его не будет, во всяком случае, в эту годовщину Октября.

- Большевики приступили к очередному красному террору, - попытался пошутить я. Он не принял вызова и кратко бросил:

- Я всё сказал. Ночь, будешь куковать дома, не ёрзай и глазами в меня не стреляй, остряк-самоучка. Появилась мысль: сорваться через форточку, но при предках я никогда этого не делал. Хорош я буду на свидании после прыжка со второго этажа. Унижение, стыд, разочарование, гнев и бессилие душили меня в слёзы. Но что-то надо было делать, не сидеть же сложа руки. Желание действовать, видать во мне засело с детства и навсегда. Как только появлялась трудная ситуация, я всегда говорил себе - надо что-то делать. Потом это сформировалось в философию, пускай я буду жалеть о том, что натворил, нежели о том чего не сделал. Так вот, как был в домашних тапочках, в лёгкой курточке и в шароварах, добился разрешения сходить к моему закадычному другу Лёньке в соседнюю квартиру. Была мысль, натянуть на себя в порядке утепления что-нибудь из его одежды, и бежать на свидание. Придумаю фантастическую историю – хотя бы про пришельцев, я не могу сегодня не быть с Лорой. Но Лёньки дома не было, состояние разбитости и тупика остро охватило меня. Плохо соображая, кинулся в чём был, на улицу. Мороз был лёгкий, минус три, не более, снежок срывался очень похожий на дождь, но это меня не остановило. Мероприятие заняло не более часа, на условленном месте Ларисы не оказалось, хотя всё было сделано во время. Постоял недолго, весь до нитки промокший и продрогший, не помня себя, ввалился обратно домой. Грязный, мокрый весь в слезах и соплях, мыча что-то несусветное, в оправдание, полез в ванну. С удивлением услышал слова матери, как в бреду:

- Довел сына до воспаления лёгких, Макаренко. Наутро и следующие дни жар, бред, горчичники, банки и пенициллин - все, что сопровождает сильнейшую простуду, обрушились на меня. В бреду ко мне приходила Лора, и всё укоряла меня, почему я не послушался родителей, и нырнул в реку со льдом.

- Я же хотел увидеть тебя, - твердил громко в ответ. Бред продолжается.

Приходит с работы дед, долго и тщательно моется, выпивает свой «большой» чай и идёт к пчёлам. Он берёт в руки дымарь, это таинственное и непонятное в своей простоте устройство и распаляет его. По двору и окрестностям распространяется пьянящий запах воска и сладковатого дыма. Дед, как волшебник, который ничего не боится, без защитной сетки, бормоча какие-то заклинания, попыхивая дымарём, достаёт рамки с пчёлами, и они его не кусают. Эти вечно озабоченные, трудолюбивые созданья всё время заняты, но стоит мне появиться на их пути, больно кусают, хотя и ценою собственной жизни. Дед бесцеремонно, на правах хозяина и повелителя, вторгается в их таинственную и непонятную жизнь. Они его не только не кусают, но ещё отдают мёд и какие-то лекарственные снадобья, за которыми к нему приходят знакомые и родственники Ими же меня лечит бабуся, когда я переохлаждаюсь, и ангина колючкой перехватывает мне горло. Дед с большой пчелой в руке подходит ко мне:

- Поворачивайся, внучек, сейчас мы тебя вылечим. Дрёма и бред отходят, весь в поту, мед сестра пришла делать укол. Опять провал.

Мне лет двенадцать. Погоня, ещё мгновение и меня настигнут разбойники, прыгаю в редкие, голые кусты, неожиданно лечу в тёмную пустоту, от страха перехватывает дух - такое впечатление, падение никогда не кончится. Оправившись, смотрю вверх - круглое пространство канализационного колодца обозначено серебристым светом зимней луны и редкими звёздами на тёмно-фиолетовом небе, испуг потихоньку уходит, противник топчется совсем рядом. Звучат реплики:

- Куда он девался? Как сквозь землю провалился, только что был здесь, почти в наших руках. Вот раззявы! Беззвучный смех торжества трясёт меня, и я неистово грызу зубами собственную руку, чтобы не разразиться воинственным воплем победителя. Нет, рано торжествовать победу, надо ещё захватить у разбойников знамя, тогда геройство приобретёт зримые очертания. Противники уходят, нащупываю ступени в крошащейся кирпичной кладке фантастически таинственного пространства канализационного колодца. Мысли о том, что мог при падении поломать руки или ноги, не приходят вовсе. Я в тылу противника, мы победили. Опять и опять падаю в колодец, не больно, но жуть такая, в конце концов просыпаюсь, от прожектора, который светит прямо в глаза. Доктор ухо-горло-нос с зеркальным прожектором на лбу пытается открыть мне рот, чтобы я сказал: А-АА. Фу-ты, живой, мокрый, продрогший, но дышащий. Болезнь продолжается.

Учусь фотографии, мне около тринадцати, весь устремлён в будущее - быстрее нащёлкать всех друзей, особенно Милу, но она меня не замечает. Допотопный, по нынешним критериям, аппарат, предмет зависти всего двора, переходит из рук в руки, как только я приношу его в школу. Но таинство фотографии это сложный процесс. Инструктор Степан Никитович, серьёзный, средних лет человек, хорошо знает своё дело и неторопливо и дотошно посвящает меня в секреты экспозиции, проявления, закрепления, печати. Даёт мне для изучения, внемля моим мольбам, почти факсимильный раритет 60-х годов «25 уроков фотографии», книга настолько редкая и ценная, что я зачитывался ею, как детективом первые дня три. Далее она полетела на чердак, и начался перевод плёнки, фотобумаги и химреактивов. Книгу, как это ни странно, потребовали вернуть, а найти её я уже не смог - потерял. Передо мной тот самый Степан Никитич - требует свою книгу назад. Входит и выходит и вновь возвращается, возвращается то в окно, то в дверь, то просто возникает из ничего. Вот он, момент разоблачения, жалость к себе и к своей непутёвости перевешивает все чувства, до боли хочется вернуться назад, в прошлое, обернуть и положить эту книгу аккуратно на полочку и молиться на неё. Сознание включается, надо мной отец.

- Как самочувствие, может, кого позвать к тебе, а то ты кого-то зовёшь и зовёшь, - говорит он заботливо. Я ничего не ответил и вновь отключился... Этот бред про книгу имел продолжение, но уже лет тридцать спустя, когда я «25 уроков фотографии» увидел у букиниста. Она скромно лежала на столе, совершенно никому не нужная, потому что устарела со всеми своими советами, рецептами и правилами. Чувство былого унижения и раскаяния переживалось так, как будто и не было этих долгих лет. Прошлое с новой силой схватило меня за сердце. Я купил эту книгу, как долг перед добрым человеком, который вложил в меня любовь к процессу фотографирования на всю жизнь. И пусть сейчас, благодаря прогрессу, фотография доступна даже пятилетнему ребёнку, я готов шагнуть в прошлое и вернуть моему учителю, утерянное по моей халатности сокровище и сказать ему спасибо за то, что в юности не оценил, не отблагодарил.

Но всё проходит, прошла и моя болезнь. Пошёл в училище, никто ни о чём не спрашивал и ничего не вспоминал, да и вспоминать-то было нечего - всё это чисто мои фантазии и моя собственная жизнь. В юности казалось, каждое слово и тем более каждый поступок имеет значение и продолжение в отношениях с друзьями и близкими. Лору я больше не видел, сам с ней встреч не искал. Чувство вины вперемешку с неким унижением, было порой острым и пронзительным. Состояние надломленности навалилось и заполнило всё моё существо: меня, как простого мальчика лет семи, не пустили гулять. Придумывать что-либо в оправдание просто не хотелось, запал прошёл. И если быть честным до конца на месте встречи я всё-таки побывал, в памяти осталось отсутствие моего увлечения на свидании. Но встреча с Лорой состоялась, года через два. Я уже ушёл из училища, работал учеником электромонтёра в городском узле связи, в основном копал ямки под столбы. В те времена связь была воздушной, висела на простых деревянных столбах, которые гнили, падали, порой попадали под машины. А я, как разочарованный в медицине неофит, копал землю, а вечером ходил в школу рабочей молодёжи учиться, как завещал мне и всем нам молодым великий Ленин, как учила нас всех тогда партия, и наставляли меня все мои предки, и родители в том числе.

Тёплый весенний день, конец мая, всё светится и начинает цвести, навстречу в лёгкой кофте и ситцевом платье – Лариса. Ветерок развевает светлые волосы, и шаловливо играет бахромой платья, как бы дразня меня недоступностью белых стройных ног. Судорога неожиданности пронзила меня до земли. Убегай Валёк - первая мысль, но было поздно. Она тоже, видать, меня узнала, но никакой реакции не было. Она просто ждала. Здороваюсь. Что да как, где, почему и т. д.

- Ты на меня сильно обиделась тогда? - вдруг неожиданно для самого себя спросил я.

- Ты о чём? - спросила она в недоумении, но вдруг отбросила игру. - Точно не помню, но радости не было, всё тогда шло наперекосяк. Ах да, мы ж с Фэдом тогда пришли.

- А с ним-то зачем?

- Он хотел с тобой поговорить, мне сказал: вот увидишь, он взбзнёт и не придёт, а придёт, так слабо будет подойти. Краска стыда захлестнула меня, я в её глазах оказался трусом.

– Я прибегал, - то ли сказал, то ли подумал я.

- Это всё такая чушь, - вдруг бросила Лариса, - лучше поздравь меня, я вышла замуж в прошлую субботу.

- Замуж? За кого.

- Само собой, за жениха своего, - засмеялась Лариса, - за Фэдку, будь он не ладен. После того приключения с тобой, он меня от себя ни на минуту не отпускал. Волна твоих жарких поцелуев, сделала его моим женихом. Её тон взбодрил меня.

- Запомнила всё-таки? Со щемящей надеждой спросил я.

- Романтично!

Стало чуточку легче, всё определилось. Она уже жена. А то, что я трус в их глазах её мужа, осталось где-то в глубине моей души и ранило только меня. Я опять начал бормотать про болезнь, стараясь оправдаться. Лариса опять засмеялась:

- Да брось ты об этом, всё быльём поросло, да и не было ничего. Так минутное увлечение. Пока! Сказала она со смехом, махнула рукой и ушла, чтобы, уже никогда не встретиться мне вновь.

Время шло своим чередом, семинары, практические занятия, дежурства. Подходил к концу второй курс. Вскоре мне должно было жахнуть 16 лет, это была знаменательная дата, вручение паспорта. А в училище, на практических дежурствах, попал я на операцию - аборт. Это было просто очередное занятие в родильном отделении, где лежали будущие мамы с некоторыми осложнениями. Несколько палат на втором этаже больничного корпуса, на четыре - пять человек. Мне нравилось там отвисать, потому что всегда находилась работа, требующая простых действий на основе уже полученных знаний. Женщины там подбирались весёлые, не давали скучать никому, то истерику закатят, то вдруг выть начнут по своей тяжёлой женской доле. И вдруг вызывают нас с Володькой в родильную операционную. Мы знали, там делают аборты, но ни разу не присутствовали. Особой охоты не было, потому что в те времена эта операция была не популярна в средствах массовой информации. Тогда это действо осуждалась страной, в которой не было секса, но дети рождались постоянно. Делалась эта операция без обезболивания, меня, как мужчину, не испытавшего ничего подобного, это не пробивало. Можно сказать, словами одного моего знакомого мужика «жили мы без прокладок и ещё поживём». На что в ответ на него накинулись женщины со словами: - Вы то может быть и жили, а у нас вы спросили, как нам было удобно без этих прокладок?» Так вот, Ник Никыч позвал нас с Володькой ему ассистировать:

- Пойдёмте голубчики мои, мне поможете, глядишь, для себя что-нибудь полезное узрите. Пришли, ну естественно, инструмент и всё основное под надзором операционной сестры, всё остальное, как на ладони - наша епархия. Ну, а святая святых - операция - это Николай Николаевич. Женщина лет тридцати пяти свободно умостилась на кровать, раскинув ноги. Я первое время всегда терялся, смотришь на женщин: вот она в халате, косметики тогда почти никакой, но миловидна, красива и умна. Сбрасывает халат без стыдливости, вроде всё так и надо. В присутствии врача это понятно, но мы, пацаны, хотя тоже во всём белом, но мальчики. Редко кто спрашивал: - А что эти скворцы здесь делают? Вроде всё так и надо, вот и эта, сбросила без эмоций больничную одежонку - готова. И как бы отвечая на мои многочисленные «почему?» спокойно бросила:

– Пусть смотрят. Во дворах хамлу и гадостям всё равно научат, а этих уже не проведёшь, и потрепала меня по щеке, будто мать. Но одно дело простой осмотр, замеры прослушивание, пальпация и прочее. А здесь - аборт.

- Что носы повесили, воробьи, всё будет путём, я уже на седьмой пришла, - почти кричит она храбрясь.

- Что это она седьмым считает? - прошептал я.

- Да вот эту заключительную расплату за любовь, - прогремел вдруг Ник Никыч, и тут же почти нежно:

- Ну, ты, Ниночка, не очень-то храбрись, давай расслабимся…

- Гляньте на него? Врач - и ему давай. Прямо здесь что ли? - заворчала, улыбаясь, Нина. - Давай-давай, расслабимся, хотя не в первый раз, поаккуратней надо с любовью, а то зачастила. Не можешь пореже? - продолжал добродушно врач.

- Сюда пореже с удовольствием. А с милым-то почаще хочется. Не расскажешь же ему, как мне здесь чудесно.

- А ты нашепчи ему в ночь любовную, как я тебя тут обхаживаю, - заворковал вдруг Никыч.

- Ещё ревновать станет.

- Такой ревнивый, а беречь тебя не хочет, ведь я тебя здесь хуже любого насильника разворочу.

- Так вы доктор, вам можно, - почти пропела она почтенно.

- Да лучше бы тебя Васька сосед отгулял, чем я тут своей медициной…

- А откуда вы про соседа знаете?

- К слову пришлось.

- Мой-то всю душу вымотал, путаюсь я с ним и всё.

- Давай ноги пошире и расслабились - строгий голос Ник Никыча возвратил всех нас в операционную. Пошли вход штыри, раскрывающие зев матки. Женщина побледнела, верхние зубы впились в нижнюю губу, и она стала такой же белой, как зубы. На лбу выступили крупные капли пота. Сестра тампоном тщательно его удалила, и кивнула Владимиру:

- Делай как я. Он добросовестно выполнял задание на протяжении всей операции. Нина стала стонать. В руках врача оказался инструмент очень похожий на скребок. Этакая петля на конце длинного штыря с небольшой ручкой. Николай Николаевич осторожно вводит эту петлю в женскую плоть и оттуда стекает кровь вперемешку со сгустками детского места, эмбриона и всего того, из чего состояла постель и дом этого убиваемого нами человека. Неизвестно, мальчик это был или девочка. Кто тут уничтожается? Душа, плоть, дитя или мать, вернее всего, всё вместе и живое и духовное погибает на глазах. Мать (да она всегда мать, даже на этом жестоком месте она остаётся матерью) стонет, слёзы боли и раскаяния стекают на щеки и далее меняют направление, теряются в густых тёмных волосах, которые накрыли всю эту адову кровать своеобразным, траурным покрывалом. Мне дурно, больно, обидно и непонятно: как же так можно, добровольно обрекать себя на мучения?! Некоторые женщины говорили, что делали это десятки раз. Какая жестокость, к этому нельзя привыкнуть, это необходимо хотя бы обезболить.

- Кажется всё? Как самочувствие, Нинок? Постарайся больше ко мне не попадать, - он говорит почти весело, но глаза его печальны.

- Сейчас я встану, - выдавила больная.

- А что, у нас некому отвезти её в палату? - кричит Ник Никыч.

- Не барыня и сама дойдёт, - шипит медсестра.

Мне стало жарко: как она может так вонять, она же медик и женщина, кипел я всем существом.

- Ребята, каталку быстро, - прокричал Николаша. Мы с Володькой подхватились и через минуту, я уже помогал Нине сползать на носилки с колёсиками, тело её было влажным и холодным, дрожало каждой клеточкой, от напряжения и перенесённой боли.

- Николай Николаич мне завтра на работу, надо, - больная старалась говорить навеселе.

- Через три дня, - рявкнул Ник Никыч так, что каталка отъехала от стола.

- Так прогул же будет.

- Прогула не будет, я позабочусь. А вот когда в стране здравоохранение для женщин будет? - проговорил горько Николаша, махнул рукой, вышел, и громко крикнул, как прорыдал: - Без меня всё сделаете. Именно в тот день и момент я понял для себя окончательно, откуда и как появляются дети. Даже сам факт рождения ребёнка, который мне посчастливилось видеть ранее, не произвёл на меня такого глубокого потрясения как аборт.

Узаконенное, мучительное убийство, по меньшей мере двух человек. Я ходил дня два потрясённый и потерянный. Мне в то время очень нравились девушки. Во мне давно уже пробудился мужской дух желания, желание обладать, ласкать, целовать. Когда я даже ненароком касался красивой женщины, мне становилось волнительно, по жилам бежал ветер вожделения. Хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно, единственное условие притягательности - женщина должна мне нравиться. В этом случае она принималась всем моим существом, как прекрасное создание, которым я хотел любоваться, и с которым мне было приятно общаться. И вдруг, вот так, без всяких обезболиваний и каких–либо профилактических процедур врываются в живую плоть и наносят ей варварское ранение. Это было потрясением, которое осталось со мной на всю жизнь. Я много размышлял, почему мы, мужчины, равнодушны к тому, что происходит с женщиной после совокупления. После того как мы, своё получивши, отталкиваем женщину от себя с её трудностями и проблемами. Это естественно, так удобно для мужчины, слез и с глаз долой. Может, начало в сочетании слов - она дала. Как бы мы не изощрялись в любовных изысках, есть в русском языке глагол, дала. Она дала - я взял, на том и до свидания. Как-то у очень известного певца Р спросили, как развиваются ваши отношения с женщинами. Не долго думая, он выпалил:

- Они дают - я беру, вот и всё. Для меня после этого даже как певец он стал иррационален. Ранее некоторые песни мне просто нравились, я отождествлял чувство в его песнях с его чувствами. Сейчас напротив, я нахожу в его песнях подтверждение, он подлец, двудушник, лжец и прочее. Признаюсь и сам не могу похвастаться чистотой отношений с женщинами, бережностью и истинной нежностью к ним. Тогда в юности, после участия в кровавом удалении результатов интимных отношений и пережитого при этом потрясения, мне казалось, я всегда буду помнить, чем вся эта любовная романтика может закончиться. Ответственность за последствия лёгких половых отношений должна в полной мере распространяться и на мужские плечи, но это всё теории. В жизни у меня не всё происходило так гладко, как я провозглашал в юности.

Приближалось лето, четвёртая сессия, и мне стало казаться: я занимаюсь не своим любимым делом. Учусь не тому, хотя мне это и не трудно. Вся эта медицина не стоит того, чтобы ею заниматься всю жизнь. Страна строила гидроэлектростанции, летала в космос, познавала тайны ядра, а я здоровый, способный, молодой человек делаю клизмы, горчичники, уколы, подставляю и выношу утки, произвожу действия недостойные мужского внимания и времени. Пришло желание уйти из училища. Моисей и Эммануил пытались отговорить меня, но тщетно. Я стал учеником монтёра связи и учеником 10-го класса школы рабочей молодёжи. Возвращаться в среднюю школу уже не хотелось, да я просто там не прижился бы с моим изменившимся представлением о жизни. Я вырос из школьных штанишек и на собственных школьных друзей смотрел порой снисходительно и презрительно. Мне казалось, я уже знаю и смысл и тайну жизни, а они все копошатся с уроками, слётами, макулатурой и металлоломом.

Жизнь в городе С. с экологической точки зрения ухудшалась на глазах. Химизация сельского хозяйства, которую провозгласил наш очередной вождь и учитель, требовала новых и новых препаратов и удобрений. Все условия для развития химической промышленности в нашем городе были. Новые и новые факелы ядовитых выбросов окружали город наряду с новыми комбинатами по азотным и фосфатным удобрениям. Киножурналы, газеты, ТВ и радио трубили о полной победе разума над урожаем, а мы порой просто задыхались от новых запахов, стоило только ветру подуть от химической промышленной территории.

Задумали мои родители переехать в другую, более приятную для здоровья местность. И поехали мы с отцом в Молдавию на разведку. Там он служил, там прошла его молодость, там я учился в первом классе. Прибыли мы в Бендеры, на Кишинёв у нас денег не хватало по причине дороговизны домов и режима на прописку. Бендеры расположены на берегу Днестра, очень милый городок с ухоженным и чистым центром. Мне там сразу понравилось. За семь лет моего отсутствия среди молдаван, не удалось ещё полностью забыть про уют и теплоту отношений, какие были у меня и со сверстниками и с взрослыми, несмотря на национальные отличия. Отец присмотрел домик в 200 метрах от Днестра, недорого, тысячи за четыре, больше у нас всё равно не было. Всё наследство от деда по маминой линии. Хозяин, пожилой молдаванин, души не чаял и во мне и в отце. Мы жили там довольно долго, по вечерам на веранде я пил чай, отец с хозяином вино.

Неожиданно, когда всё уже было слажено, и задаток давно заплачен, мы только ждал перевода основной суммы от мамы, отец проснулся чернее тучи и заявил:

- Мы этот дом не купим, и здесь, в этом городе, жить не будем. У меня сложилось впечатление, он был сильно напуган. Я отца видел в разных состояниях - злобы, ненависти, безразличия и даже некой нежности, но в испуге не видел никогда. Тем утром, когда он решил отказаться от дома и от переезда в Бендеры, он просто ловил воздух ртом, как рыба. Сердце у него никогда не болело ни до, ни после, но тот день отпечатался у меня в памяти, потому что я уже свыкся и с городом и со стенами и даже подружился с соседскими мальчишками, но решение отца - это решение отца. На мои попытки узнать причину, он только отмахивался и твердил:

- Не твоё дело, потом, потом разъясню. Трудные переговоры с хозяином были закончены быстро, и мы на другой день уже сидели в вагоне и опять неслись на химический Урал. Что он увидел во сне, что ему пригрезилось в ту ночь, он мне не рассказывал. Мне было любопытно, но родители всё делали так, как хотели, а я и сестра только выполняли их волю. Мама после разборок и рассказов, которые происходили тайно, обронила как-то в сердцах:

- Ночной бомбёжки он, видите ли, во сне испугался, фронтовик называется, прямое попадание бомбы во сне заставило его бежать из нормального города в эту газовую камеру. И только через тридцать лет, когда распался Советский Союз и из города Бендеры пошли сводки о боевых действиях на цветущих улицах. Телевизионные репортажи про убитых и раненых, мирных и военных, я вдруг вспомнил, что не оказался в той мясорубке волею Господа и моего собственного отца. Так что домик на берегу Днестра оказался не для нашей семьи.

Моя мама, самый дорогой мой человек - хотя сказал и вдруг подумал: а дети, а жена, а внуки и есть ещё несколько человек, которые мне дороги и я бы не сумел на Божьем суде отдать предпочтение кому-либо. Странные пришли мысли, а если бы пришлось выбирать: мать или отец, дочь одна или другая, жена или внучка, сестра или брат? Слава Богу, такие испытания не приходили, но если бы пришли, то лучше отдать себя, свою жизнь за любого, кто дорог, и всё. Моя мать, не смотря на природную мягкость, и я бы сказал податливость обстоятельствам, от переезда не отказалась. Об этом говорило всё: её чемоданное настроение, собранный и уже упакованный по коробкам и ящикам багаж, увольнение с престижной работы. И, не успев приехать, мы вновь отправился на поиски нового места жительства, но уже с матерью и сестрой. Настрой мамы был очень серьёзен. А так как женщина она была решительная, то появилась твёрдая уверенность - отцу придётся самому заказывать контейнер и отправлять багаж туда, откуда мы его призовём.

Это был 1964 год, хорошо отпечаталось в памяти, потому что в очередной раз у нас в стране руководитель зарекомендовал себя, как волюнтарист и самодур. Нам назначили в лидеры очередного Ильича, но, как оказалось, почти на все социалистические времена. Мы в очередной раз с чувством глубокого удовлетворения восприняли это назначение и с воодушевлением продолжили строительство коммунизма. На поиски нового места жительства мы выехали уже по снегу, и только за Ростовом-на-Дону снег поредел и далее исчез вовсе. За окном возникали изумрудные поля и станицы с зелёными ещё садами и даже яркими плодами на деревьях, как оказалось, это были яблоки. Горные массивы были покрыты в основном зелёными лесами, но кое-где на тёмно зелёном ковре уже пробивался яркий жёлтый или красный цвет осени. Осень в ноябре северному жителю была в диковину, привык что в это время мы были уже под снегом. Беспокойство матери мне не передавалось. Я просто был оглушён и удивлён необычной переменой погоды в тёплую сторону. Впечатления, которые я ловил за окном поезда и на частых остановках, наполняли меня радостным возбуждением перемен, которым радуется всякий юноша. Помню, мама волновалась, как нас встретят дальние знакомые, как мы обустроимся на новом месте в первые дни. Солнце припекало по-летнему, и температура порой доходила до 20-22 по С. Это откровенно радовало, выехать из минус 10-12, а здесь уже жара, а ещё не доехали. Остановились под Новороссийском, в Т. Всё обошлось как нельзя лучше, старые знакомые не подвели, радушно нас встретили и приютили до покупки дома.

Местность была до боли знакомой, гористая, сплошь из белого камня. Раздолье для цементной промышленности. В памяти загорелись воспоминания про волжский город Вольск, в котором прошло моё детство, ландшафт был похожим, но климат другой. В большом радиусе вокруг заводов, деревья были похожи на сталагмиты. Коры за налётом цементного раствора видно не было, но листья пробивались сквозь этот каменный панцирь. В весенний период это смотрелось фантастически. Серая ветвистая, как сказочный осьминог громадина, фруктового дерева, вдруг облачалась в розовый купол из цветов персика, или вспыхивала яблоневым или грушевым светом; из каменных ветвей и коряг проглядывали зелёные листочки и цветы, а затем и плоды.

Каждый день я отправлялся обследовать окрестности. Природа очень живописна, по горам в основном дуб, кизил, боярышник и другие деревья, в которых я до сих пор не мастак. Горы низкие и живописные, осень окрасила их в жёлтый, оранжевый, красный и даже какие-то фантастические цвета. Забирался на самую высокую гору, только Волги внизу не хватало. Вспомнилось детство у бабушки:

«Просыпаюсь рано утром от металлического бормотания ухватов и уютного шума самовара. Бабуся, как всегда, поднялась ни свет, ни заря и хлопочет около огромной русской печки, от которой всё в России начинается. Очередные три блина летят в тарелку, дед допивает свой короткий утренний чай, и исчезает за плотно утеплённой дверью. Я всегда встаю позже всех, иной раз меня это злит... Сколько я ни припоминаю свою бабусю, не могу вспомнить её без дела. Её бесконечные хлопоты в довольно большом собственном доме никогда не кончались. И только вечером она позволяла себе газету и как ритуал большую, старинную, в медном окладе книгу, которая напоминала собой сундучок с запорами и застёжками. Мой первоначальный интерес к её страницам угас сразу - картинок там не было, а сказки, которые бабуля рассказывала мне перед сном, были явно не оттуда. Это был «Псалтырь», книга книг для большинства верующих. Через неё бабушка общалась с Богом, поверяя Ему свои заботы, грехи и желания. Вера её была ненавязчивой, но глубокой. Посты она не соблюдала, а на мои детские вопросы, почему она не говеет, смеясь, говорила:

- Господь любит нас, и этот грех простит. Он не самый страшный из всех соблазнов и искушений, в которые мы с удовольствием погружаемся. В праздничные религиозные дни она ходила в церковь. Брала меня с собой. Детские впечатления красивого убранства церковного пространства, мелодичность и степенность литургии, сладкое вино причастия оставили неизгладимый след в детской душе.

Много лет спустя, когда Анонимные Алкоголики привели меня к выбору Высшей силы, так программа характеризует отрезвляющего Всевышнего, я, не задумываясь, обратился за помощью к Иисусу Христу. Он принял меня в число своих пасынков, наградил трезвостью и разумом. Все ритуалы и разговоры, в которые мне пришлось участвовать в детстве, начали освещаться в памяти. Наставления, внушения и притчи, которые мне проповедовала бабуся, обрели странный, постепенно доходящий до моего сознания смысл и помогли принять Господа по-своему, не ущемляя ничьих достоинств, убеждений заблуждений.

Я жил сорок лет, полностью освобождённый от своего религиозного прошлого, и принимал это как должное, стремился удовлетворять собственные социальные амбиции и материальные притязания. Духовного чувства не существовало, но оно в меня было заложено любимым человеком в далёком детстве и пребывало в забвении долгие годы, пока не было востребовано. Нет, труды моей бабуси не пропали, они возродились во мне. Освобождай или не освобождай прошлое от настоящего и будущего, если оно мне дорого, то обязательно заявит о себе. Моё прекрасное прошлое - моя верующая бабуся. Она помогает мне и сейчас, сохранять трезвость, покой и достоинство. Практически всякое моё обращение к Иисусу Христу сопровождается поминанием родного мне человека. Она тайно крестила меня, научила первым молитвам, водила к причастию, молилась за мое здравие и счастье. Я сделал шаг и препоручил свою жизнь Богу, как я его понимаю, и мне с ним покойно и комфортно. Но в прошлом естественное детское любопытство брало верх над всеми эмоциями.

Все свободные дни ездил на море, посетил все ближайшие города. Подводная охота, моё раннее увлечение, навеянное рассказами Джеймса Олдриджа и Жака Кусто, превратилась здесь в реальный процесс. Ласты и маска были у меня с раннего детства, но в С. почти не использовались. Река, Белая была довольно быстрой, и для подводной охоты не совсем прозрачной. Ружья, для добычи рыбы под водой были в то время примитивными, напоминали древние арбалеты, били не точно и не далеко. Здесь, всё это снаряжение было весьма кстати. Мать, заметив мою морскую страсть, бросила как-то в разговоре:

- И чем бы ты занимался, если б не подводные купания. Времени свободного было, завались. Учиться я пошёл в вечернюю школу, с работой в Т. был дефицит, тем более для несовершеннолетних. В стране, где не было безработицы, шестнадцатилетний неофит изнывал от безделья, но не от скуки. Всё телефонное хозяйство обслуживал Виктор Орлов по кличке Джон, месяца через два мы с ним здорово сдружились. Высокого роста, блондин, лицо слегка розоватое, как у альбиноса, но это его не портило. Учились мы в одном классе и, как выяснилось, писали стихи и любили одних и тех же поэтов. Естественно, Есенин был нашим кумиром. Стихи Джон писал лучше меня, во всяком случае, сочнее и зрелее. В то время меня это злило и раздражало, но на нашей дружбе не отражалось.

Школа рабочей молодёжи - это особый мир, о котором нельзя не рассказать. Учились в ней в основном молодые люди, не желающие учиться в дневной общеобразовательной бурсе, или по каким-то дисциплинарным причинам отчисленные из традиционной школы. Были и такие, от которых дневная школа просто устала. В нашем 10-м классе были все типы. Виктор Ситников - просто хулиган и балбес, работающий учеником электрика на цементном заводе. Про Джона я уже говорил, отца у него не было, мать трудилась уборщицей на вокзале, а жить-то хотелось. Володя Андреев приехал с прииска с матерью, жил неподалёку от меня, сосед, всегда готовый поддержать любое мероприятие. Семён Рябуха и Саша Каратаев - это уже взрослые женатые люди лет под тридцать, но охотно принимающие и жившие по правилам школьной игры. Так, четыре раза в неделю мы встречались вечером за партами, кто для познаний, а кто просто для время препровождения. Что делать вечерами в маленьком, тысяч на 20, посёлке, в котором пять магазинов, рынок, работающий два раза в неделю, и клуб, в котором шесть раз в неделю кино по вечерам, а по субботам и воскресениям - танцы. Порой, в середине недели, привозили интересное кино и тогда в школе случались поломочки, чаще всего электрические. Уроки срывались, и мы всей школой отправлялись в кино.

Девушки, это особая статья, они красивы и желанны. Я как существо новенькое сразу привлёк их внимание, но особенно старалась одна, звали её Куба. Стройная девушка, с полностью развитой фигурой, красивыми ровными ногами, слегка, может, сутулая, но это её не портило. Большие тёмные глаза, причёска под Мерей Матье, нос слегка вздёрнутый, а губы, как про них любили говорить юноши, граммофончиком. Они существовали на лице обособленно и не были гармонично обозначены на лице. Когда она появлялась, вначале видны были губы, а потом всё остальное. Жила она рядом, вернее бабушка её жила недалёко от нашего дома, который купила моя мать. Наш дом в то время ещё не достроенный, состоял из четырёх комнат, времянки во дворе и сада соток на 10. В саду стандартный набор фруктовых деревьев: яблони, груши и персики. Несколько кустов винограда, винных сортов.

Из школы, а это было уже около полуночи, ходили мы с Кубой вместе, всё это произошло естественно. Общение, как между случайными попупутчиками, продолжалось недолго, и в очередной вечер мы стали целоваться и задыхаться в объятиях друг друга. Осень быстро закончилась, наступил декабрь. Зима здесь всё-таки существовала, и в тот год выдалась холодной, перед новым годом вдруг задул приличный норд-ост. Дрова от хозяина быстро закончились, и мы с приличным трудом пережили свою первую зиму. Приходилось с утра ходить в лес, который находился на расстоянии более километра. Набирать там хвороста и сырых деревьев, рубить, пилить, с тем, чтобы к вечеру растопить печь, которая была сделана спустя рукава, ревела, как буржуйка, быстро выгорала, но жара не давала. Пока огонь в печурке плескался, то тепло как-то ещё распространялось по большому дому, стоило топливу сгореть, сразу же безразличная и жестокая рука холода хватала за все конечности. Дом явно был построен на продажу и не отличался ни качественной отделкой, ни планировкой.

Куба, как и я, не работала, и часто приходила к нам домой. Мы вместе ходили в лес, приносили дрова, я рубил, она готовила чай. Во всяком случае, наши отношения и упрощались и осложнялись одновременно. Я переживал странное состояние постоянного влечения к женщине. Когда был с ней наедине, то захлёбывался от любых отношений. Поцелуи нас очень глубоко затягивали своей доступной сладостью, оторваться и в физическом и эстетическом плане порой было невозможно. Её высокая грудь выделялась белым прибоем на загорелом за лето гармонично сложенном теле. Ноги сразу покрывались мурашками и она ими потешно, как младенец, перебирала во время обоюдных нежных лобзаний. Внутренняя поверхность бедер была бархатистой, и руки не хотели отрываться от этого зовущего и ждущего женского тела.

К тому времени отец мой уже приехал, работал на стройке целыми днями, но как-то просёк быстрее матери, что в доме бывает женщина. Провёл некие следственно-розыскные мероприятия, и я попал в странное не ловкое для меня положение. Все знакомые со стороны Кубы норовили меня назвать то зятем, то женихом, а отец, взяв в союзники моих друзей и мать, стал проповедовать - она мне не пара, сутулая, губастенькая, глуповатая. Особенно на меня действовала критика новых товарищей по школе. Вовка, Николай и Жора частенько в моём присутствии над ней подтрунивали. Стал я задумываться, для чего мне эти приключения, тем временем пришло лето. Весны на Кубани почти не бывает, если становится тепло, то лето начинается на второй день. Наступила весна, стала тепло, а порой даже жарко, мне, привыкшему к более северным широтам, такое раннее потепление было в диковинку. Так что особых причин прятаться от холода в моём доме не было. Стали мы с Кубой видеться реже. Я устроился на работу в строительно-монтажное управление разнорабочим, так в те времена назывались продвинутых землекопов. Надоело стрелять деньги у матери, да и рабочий стаж захотелось заиметь для поступления в институт.

Институт, это была мечта моя и моих родителей. После того как я пережил все способы обучения: очное, вечернее, заочное и даже экстерном, то самостоятельно пришёл к выводу, учиться на инженера необходимо только на дневном отделении. По мнению моих родителей, гульки с Кубой отвлекали меня от главной цели в жизни, образования и получения профессии. Часть вечеров стал посвящать физике и математике. Мне нравились эти науки. Учебники, под редакцией Ладсберга, Ландау, Кожеурова; помогали удовлетворять мою юношескую любознательность, и одновременно давали возможность достойно подготовится к выпускным и вступительным экзаменам.

Так что в один прекрасный день мне напели, Куба встречается с Николаем, который больше всех осуждал моё увлечение этой девушкой. Честно говоря, особого огорчения я не испытал, всё к этому и шло. Работа моя переехала в город, а я, как малолетка, имел право работать на час меньше. Объект, а это была очередная громадная траншея, рыли почти на берегу моря. И мне удавалось перед вахтовым автобусом искупаться на городском пляже. Частенько девушка очень стройная, бронзовая, со светлыми волосами купалась одновременно со мной. Мы уже иногда говорили о тех самых пустяках, без которых не происходит случайного знакомства. Мои фантазии бушевали уже под другим сарафаном.

Эта местная мыльная опера для меня была совсем некстати. Всё было просто и тихо, перестали встречаться и всё. Но Тима, это была кличка Николая, вдруг вместе с Кубой, стали распространять про меня слухи о моей глупости и незрелости в отношениях, которые не сложились между мной и его новой пассией. Я в это не верил, думал простые сплетни, чего не придумают бабки в маленьком селении. Иногда после школы мы выпивали по паре стаканов вина у Вовки Андреева. Его мать работала на винном заводе, и у него всегда было прекрасное вино. Так, посидим на лавочке, ляпнем заводской «Анапы» или «Партюши» и на бочок. Пристрастия к вину не было, пили в удовольствие и для расслабления. Так вот, во время очередной релаксации Тима и начал надо мной насмехаться:

- Куба говорит, ты телок и ничего не смыслишь в амурных делах. Я вначале не понял, про что это он гонит. Но когда он рассказал, что и целовался я так себе, меня это зацепило.

– Тима, брось ты на эту тему распространяться. Трёшься с Кубой, ну и тискайся тихо и вдруг неожиданно резко сказал Вовка. Но меня уже понесло.

- Ты вот что, Коля, скажи своей подруге, пусть скажет спасибо, разошлись мы красиво, у меня к ней претензий нет, а ты сейчас пьёшь из той же плошки, что и я намедни, - бросил я грубо. Тима подскочил как ужаленный:

- Она говорит, между вами ничегошеньки не было.

- А я разве сказал - было? Конечно, не было, только когда будешь в следующий раз ей во времянке щупача закладывать, другого то места у вас для ваших шашней быть не может, погладь её по внутренней стороне ляжки и далее вверх по ноге до самого «не могу», прямо на клитор палец и положи, пощекочи чуток.

– А что такое клитор? - лопухнулся Тима. На моём лице, видать явно выступило презрение, навеянное моим незаконченным медицинским образованием, но Вовка бросил покровительственно и вовремя:

- Я тебе про этот орган потом разъясню. И встал между нами, так как почувствовал мой порыв с кулаками. Да и Тим был готов к решительным действиям. Разошлись по домам. Мне было не по себе: - Что ей от меня надо? Всё так ладненько закончилось, без детей и абортов, ан нет. Да встречайся ты с кем хочешь, только меня не трогай - подумал я уже в кровати и заснул.

Вставать по весне необыкновенное удовольствие, жерделы и абрикосы цвели так, что стволов не было видно. В открытое настежь окно струился свежий, как вода родника, воздух. Усталости, если я её и испытывал, как не бывало. Каких то следов от 2-3 стаканов хорошего вина не чувствовалось совершенно. Время надежд, время мечтаний, святое время юности. В то время я много читал, это была фантастика, классика, поэзия, популярные науки и специальные дисциплины и даже философия.

Любимая газета «Комсомольская правда», журнал «Юность», любимый писатель Лермонтов, любимые поэты Есенин, Блок. Вспоминается случай, когда в очерке про передовую комсомолку журналист процитировала стихи Маргариты Алигер, как стихи, сочинённые героиней очерка. Я послал в редакцию язвительное письмо с нападками на журналиста, как, мол, она такое могла допустить, не знать стихов Алигер. Как она может писать после этого? Грамотейка. Через две недели пришло письмо от журналистки, в котором она благодарила меня за указанную ошибку и хвалила за то, что я такой начитанный. Но больше всего меня поразило, она ездила к самой Маргарите Алигер, и та разрешила ей цитировать свои стихи в этом очерке, но только с указанием автора. Мне в то время казалось, всё можно прочитать, запомнить и выучить, голова работала чётко, память впитывала в себя практически всё, что имело для меня интерес.

В школе рабочей молодёжи не было учителя английского языка. Что было делать? Десятый класс, это не восьмой, но без оценки по-иностранному плакало моё высшее образование. И тогда я просто автоматически заучиваю слова немецкого языка со словарика, который имелся в конце учебника для 10 класса. Через месяц меня уже вызывали к доске, а через три меня трудно было отличить от любого вечерника в знаниях немецкого языка. На мое счастье учительница по немецкому ушла в декрет и на её место пришла другая. Мне повезло, у неё была дочка лет девяти. Эта девочка под надзором собственной матери (нашей учительницы) постигала азы английского. Вот мы с этой девочкой и стали в одиннадцатом классе вместе - она впервые, а я уже в третий раз - изучать английский язык. На выпускных экзаменах в школе по иностранному я получил «пять», но в вузе уже на первом занятии преподаватель в это не поверил. И правильно сделал.

Работа, школа, библиотека, танцы, встречи, увлечения. Счастливая пора юности, до окончания школы оставалось больше года. Работать на стройке было довольно утомительно, да и поездки каждый день к месту работы почти за 40 километров изматывали и считались, просто зря потерянным временем. Мама похлопотала за меня, и меня приняли на цементный завод, который находился в Т, учеником слесаря ремонтника. Дали мне в наставники Иван Павловича Шаповалова. Это был крепкий мужчина в годах, фронтовик, слегка прихрамывал на левую ногу, след ранения на войне. Бригада была человек 12, работы много, хозяйство огромное. Сама печь длиной почти 100 метров, мельницы к ней, транспортёры, подшипники скольжения и прочие узлы, которые необходимо смазывать, шлифовать, менять и просто ремонтировать в случае экстремальной ситуации. В основной процесс меня долго не включали. Мы с Иван Павловичем (чаще всего мы его уважительно называли Палычем) всегда имели собственное задание, как раз рассчитанное на двух, очень редко на трёх человек. Работал Палыч медленно, я бы сказал задумчиво, но в конце концов, всё получалось вовремя и без переделок. Он не уставал твердить:

- В случае переделки времени уйдёт намного больше, чем во время подгонки. Всю мою торопливость он пресекал добродушной присказкой:

- В школе будешь спешить и при ловле блох. Так мы с ним и работали: в 8 часов уже переодетые получаем задание, и в 8-30 уже на объекте крутим гайки. Праздники в бригаде отмечались. Набирали вина, водки и пива и сидели часа два после работы, меня не поили, порой предлагали пива, но бригадир и мастер были мужики основательные и не допускали спаивания малолетнего отпрыска:

- Рано ему в бутылку заглядывать, решительно пресекали они случайные предложения опрокинуть стаканчик.

– Учись Валёк, тебе в институт надо, а пить - наука несложная. Мне это было на руку, за добавкой они меня не посылали, никакой дедовщины в бригаде не было. Я бы сказал, слесаря меня полюбили, иногда отпускали пораньше, если все основные работы были завершены. Меня это устраивало, жить стало проще и удобней, всё было рядом – дом, работа, школа, танцы, девчонки. Вдруг Тима перестал ходить в школу, мы не были в ссоре, но когда в классе из 20 человек кто-то пропускает уроки, поневоле начинаешь замечать. Куба вдруг устроила сцену у фонтана, остановила меня в коридоре и зашипела:

- Что ты Николаю про меня наговорил? - лицо было перекошено от злости и презрения. Мне стало смешно.

- Рассказал ему, как нам было хорошо с тобой летом в лесу – мягко и ароматно!

- Ты хамло и сплетник, - продолжила она, переходя в крик.

- Ты первая начала слухи распускать, - бросил я, пытаясь уйти.

- Какие слухи?

- У Тимы спроси, он с твоих слов меня помоями обливал, - бросил я и ушёл. Вовка подошёл и спросил:

- Что, опять тебе дружбу предлагает?

– Не, обвиняет в клевете.

- И правильно, Тима-то её кинул.

- А что так быстро, любовь же была.

- Ты что, не знаешь? Сделал он во времянке всё, как ты сказал, а она: «Валя, Валечка», да так страстно и ласково заволновалась, его так никогда не называла. Он психанул, и в рожу ей въехал, - сказал Вовка, ехидно улыбаясь.

- А ты приличная гадина, а с виду ангелочек, продолжил он.

- Нечего было из меня импотента делать, давай не будем об этом, - сказал я, стараясь быть спокойным, но в душе ликовал. Живо вспомнился ночной разговор, и сладкая нега мести стала разливаться по телу. Никого не было жалко, тем более Тимку.

- Когда я встречался с Кубой, не было дня, чтобы он не хаял её облик и поведение, в присутствии посторонних людей. Стоило мне с ней расстаться, он кинулся портфельчик ей носить, пусть теперь поёжиться.

- Так он по ней с пятого класса сохнет, ты что, не знал? - спросил Вовка.

- А оно мне надо, я с ними в пятом и даже в седьмом в одном буфете компот не пил, так что гоу аут!

- Переведи.

- Пошёл вон!

- Круто, однако, - проронил Вова. Мы к этой теме больше не возвращались. Прошло время, мы все опять сдружились. Жизнь продолжалась и в этом была её главная ценность.

Шёл уже 66-й год, я на полную катушку отвисал в школе, во всяком случае, занятия старался не пропускать. Выпивки с приятелями после школы почти прекратил, вёл жизнь затворника и аскета, чем немало удивлял всех моих друзей. Но однажды на дне рождения у Вовы встретил его очередную подругу Татьяну Лысенко. Голубые глаза, каштановые тяжёлые волосы, стекали по гордо поставленной головке и были почти неподвижны из-за собственной густоты. Нос чуть вздёрнут, но с горбинкой, это не бросалось в глаза и нисколько её не портило, скорей наоборот. Губы тонкие, при случае ехидные, алого цвета, но не от помады. Рост не более 160, но она несла себя гордо и всегда казалась выше собственных подруг. В глубоком детстве она занималось балетом, и то, что вбили в неё, так и сталось, - некая гордыня и грация в осанке и походке. Фигура классическая, талия тонкая, грудь высокая, ноги при небольшом росте длинные. Мой любимый размер, профиль и анфас. Веселье шло в основном вокруг Владимира, он меня представил, и мы остались вдвоём. Оказалось, живёт она совсем недалеко. Надо же, подумал я, соседка, а я её не видел никогда.

- А я тебя вижу часто, когда ты за водой ходишь. Зачем тебе столько воды? - спросила она без всякого ехидства.

- Да я решил в этом году урожай хороший вырастить, интересует меня виноград, - ответил я просто.

- И на года тебе этим заниматься? Вина и так в посёлке полно. Говорят, ты хочешь в институт поступить, зубришь всё сутками, а на полив время столько уходит, - сказала она разумно.

- Это Вовка тебе наболтал? Тем более, у нас уток нет, поэтому с утками я ничего не зубрю.

- Неважно кто и что болтал, важно, что ты сам делаешь и хочешь делать, - сказала она неожиданно твёрдо и уверенно, и засмеялась.

- Я сейчас хочу с тобой танцевать.

- Так в чём же дело? Мы танцевали долго, Вовка несколько раз беспокойно подбегал и всё спрашивал у Татьяны:

- Ты не обижаешься?

- А за что на именинников можно обижаться, - говорила она спокойно, и он опять оставлял нас в паре. Вечеринка разгоралась, мне стало скучно, потому что пьяных становилось всё больше и больше, любовь их ко мне росла в геометрической прогрессии. Я незаметно вышел, мой двор и Вовкин граничили углами. Я прошёл через пустой двор и сад, через символический забор очутился в собственном саду. Звёзды в Т. особенно крупны по весне. Порой создавалось впечатление, что Млечный путь ближе, чем обычно, ну совсем рядом и проходит между двумя особенно плодородными яблонями. Белый налив которых, вписывается в звёздную твердь. Яблоки на ночном небе, как россыпь звёзд! Заснул спокойно. Утром, когда пошёл за водой, встретил Татьяну. Сколько по воду ходил - не встречал, а тут на тебе - тётя из Киева.

– Почему ты вчера слинял? - без прощания, после приветствия спросила она.

- Есть такой приём у англичан: чтобы не приставали - они уходят незаметно, попытался я сумничать.

- В такой глуши появился джентльмен? - съязвила она и состроила вопросительную гримасу.

- Ну, это вы, предположим, загнули…, А вы заметили моё отсутствие?

- Они все зануды, буровят что-то междометиями, всё про себя, да про себя. Танцуют, как медведи у Шишкина в лесу. Так что зря ты ушёл.

- Тебя Вова на день рождения пригласил?

- Я его за это поздравила, и ничего ему больше не должна.

- Он так не думает, - начал я осторожно.

- А мне всё равно, что он думает и базарит про меня, так ему и передай, - она вдруг повернулась и быстро пошла, наверняка побежала, если бы не вёдра.

- Я-то здесь при каких делах? - начал я растерянно. Но остановился, меня всё равно уже не слышали. Не хватало с Вовкой из-за этой козы поссориться. Не успел я прийти домой, ко мне ввалился Вовка.

- Что она тебе говорила про меня? Передай ей, что она дура, - почти кричал он.

- Вы что, решили из меня почтальона сделать?

- Так что она просила передать? - вдруг он переменился в лице и глянул почти умоляюще.

- Просила, чтобы ты меньше базарил, а то Серёжка тебе шею намылит.

- Да я его в землю вобью, - захорохорился вдруг Вовка.

- Интересно было бы посмотреть это наяву, - съязвил я. - Серёгу знали все - почти двухметровый добряк, трогать его никто не решался, никогда.

- Вот падла, как мозги ему скрутила. Он с первого класса за ней портфель носит. Чуть что за Серёгу прячется, а как давать - то другим, - Вовка меня не слышал, его просто несло, наверняка, Танька его отшила

- Видать, тебе она уже дала? - съязвил я.

- Причём здесь я?

- Ну, если ты не причём, так что так разоряешься, бросил я ехидно. Мне в эти разборки влезать не хотелось:

- Ты вот что, если по делу, то говори, а если по поводу кто кому даёт по ночам в посёлке, то мне надо в Новорос по делу, там этих случаев намного больше.

- Ты сам в неё втюрился! Вдруг окатило Владимира.

- С чего это ты взял?

- Так ты её защищаешь, - выкрикнул он в запале. Я начинал психовать, такое станичное пространственное и личностное мышление меня напрягало давно. Стоило поболтать с девчонкой в клубе, маманя в тот же день спрашивала:

- Что у тебя с Любой, Таней, Олей и т. д.?

- Ты вспомни Любку Бойко, оклеветали отличную девку, чуть не повесилась. Такие же уроды, как ты.

- Я так и знал, что ты меня заложил, - бросил Вовка презрительно.

- Твои жалкие похождения, тайна только для твоей бабушки, потому что она глухая, - начал я возвращать его в действительность.

- Что ты Печорина из себя строишь, подумаешь, горожанин башкирский, - запсиховал Вова.

- Всё Вовочка, прощайте! Прощайте! Мне совершенно не хочется с вами резвиться, тем более в таком ключе.

- Ну, если ты с ней шашни завёдёшь, берегись, - прошипел он.

- Лучше бы ты этого не говорил, - бросил я и вышел со двора.

- Я тебя предупредил, - грозил мне в след Владимир, но я уже ничего не слышал.

Время бежало быстро. Я чувствовал, что попадаю в самоё коварное и привлекательное состояние в отношениях с женщиной. Имеются три битюга, которые находятся в зоне внимания некоей девушки Т. Один из них мой друг, второй, добродушный великан, который давно волочится за ней, и уже привык к роли телохранителя. Допустим, девушка недвусмысленно предпочитает меня. Всё это усугубляется тем, что окружающим стало интересно наблюдать за назревающими событиями. Подруги Татьяны уже начали заигрывать со мной, видимо популярность моя выросла. Некоторые из них явно были не против отправиться со мной в кино. Тима, после всех наших разборок, пришедший в себя, тоже начал подкалывать: - Слабо с Вовкой потягаться? Это тебе не Куба, за простак не даст. Вся эта искусственная атмосфера драмы начинала давить со всех сторон и требовала каких-то активных действий. По законам жанра, события, естественно, последовали. Вовка уехал на две недели в колхоз с шефской помощью. Бывшая Вовкина пассия, добрая душа, расписала ему в письме, что я тут напропалую вояжирую с Татьяной и полностью имею его в виду. Я потом читал это письмо, бред был полнейший, но, видать, правду говорят - от копеечной свечки Москва сгорела. Так и здесь, клевета и навет сделали своё дело. Мне запомнился отрывок из письма доброжелательницы: - Он её каждый день пасёт до дома после танцев, а твоя с ним дружба ему ДПД. Взялся целку для тебя беречь.

После приезда Вовка сразу через забор ко мне - выяснять отношения. Слово за слово, ломом по столу.

- Не собираюсь оправдываться, но на сегодняшний день никаких встреч с Татьяной у меня не было, - сказал я твёрдо.

- А тебе сегодня никто и не позволит встречаться! Нащупался, хватит, - задирался Вовка.

- Очень просто верить сплетням, а не мне, твоему товарищу…

- Знаю, какой ты товарищ. Тимку прокатил и осмеял, весь посёлок знает. Я поперхнулся от неожиданности.

- Ну, раз так, пусть Танька и выбирает.

- А это как? - забеспокоился он.

- Я приглашу её сегодня в кино, и ты тоже. С кем пойдёт - тот и будет с ней встречаться, без обид. Видно было, предложение ему понравилось, но беспокойство сквозило в его взгляде. Тут меня понесло, я ничего не терял, особого желания соревноваться не было, но отступать - дурной славы не оберёшься.

- Что слабо по-мужски, без соплей, разобраться? - подзадорил я его.

- Замётано, - прошептал он, как прохрипел.

На следующий день мы дрались с ним на выгоне, возле колодца, он мне прилично поддал. Мы обессилили и разошлись полные неудовлетворённой злости. Я окунул голову в ведро с холодной водой, не отходя от колодца.

- Что милок, девку делили? Крови нету? Я глянул в ведро, прозрачная холодная вода отражала опухшую физиономию, но крови в воде не было.

- Да нет дед Кондрат, вода чистая, сказал я, сплёвывая розовую густую слюну.

- Это хорошо, что юшка крепкая, мужиком станешь скорее, ты подольше в холоде-то поплещись, мабудь ныть перестанет. Синяк горел под правым глазом тепловозным фонарём. Вовка был левшой, я сразу не врубился, тем и поплатился. Примочки, пятаки, бодяка - всё это как прошлогодний снег не помогло, расспросам не было конца. Вечером меня целовали именно в самое больное место.

Татьяна оказалась девчонкой очень интересной и дружба наша затянулась. Мне, неофиту в сложных денежных отношениях, было невдомёк, что равноправие не распространяется на билеты в кино и танцы. Она мне отдавала свою долю - я брал, мне казалось, таким образом она отстаивает собственную независимость. Но как-то при первой размолвке, она упрекнула меня в жадности. Это для меня было настолько неожиданно, что все, что у меня было в карманах, я выбросил на мостовую, и пошёл домой. Не встречались недели две. Именно в этот период я приложился к вину довольно основательно, не смотря на то, что приближались выпускные экзамены в школе и не за горами приёмные в вуз. Пил дома, чаще один, иногда мама составлял компанию. К тому времени меня уже считали взрослым, и стаканчик-другой хорошего вина не считался грехом, приятная слабость и сладость от выпитого муската разливалась по телу, работоспособность сохранялась, учебник или просто интересная книга вначале воспринимались, но по мере погружения в пьяное состояние на первый план выплывала обида. Размышления о том, что меня не поняли и незаслуженно обидели – захватывали простотой и незатейливостью. Возникал вопрос, как вернуть былые отношения, оправдываться не хотелось, виноватым я себя не считал. Эти мысли запутывали сознание и не давали продуктивно заниматься и жить. Доказать Татьяне, каким-то необыкновенным образом, что я не жадюга, уже не мог.

Случай всё-таки подвернулся. В Новороссийск приехал артист-чтец Тулубеев, в программе значились стихи Есенина, Асадова, Блока - мой любимый набор. Я купил билеты, пришёл к Татьяне с приглашением, неожиданно она согласилась. Вечер был изумительным, после представления парковые аттракционы оказались весьма кстати. Я сорил деньгами, как шейх, насколько я его мог представить. Самолёт в стилизованной петле Нестерова ревел, как в песнях Высоцкого истребитель. Нам было смешно, радостно и прекрасно.

После этой встречи всё переменилось, мы как-то обособились от жизни в посёлке. На танцы не ходили, всё больше бродили по окрестностям или по парку. Самозабвенно целовались, даже под водой, когда ездили на море. В морских купаниях была своеобразная прелесть. Она была рядом, её красивое тело лежало на песке или покачивалось на воде. Из-под воды, когда смотришь вверх через стекло маски, она казалась фантастически крупной, но всё равно грациозной и гармоничной. Поднимаюсь со дна наверх, приближаюсь и касаюсь её: маленькие тонкие пальчики, нежные руки, стройные ноги, высокая грудь в раздельном купальнике - всё как на картинах да Винчи. Мне разрешалось гладить, ласкать, целовать. Порой она билась в руках от страсти, порой стекала на руки, как бы отдаваясь мне, но всё это было на уровне платонического секса и бережного отношения к любимой. Да, в то время я уже не сомневался, что влюблён в Татьяну. Станичные законы суровы: правило «хранить целомудрие» существовало только для девушек. Мы, юноши, были уверены, серьёзные отношения должны строиться с девушкой целомудренной в человеческом и физиологическом смысле. Но в то же время, если нам предлагали половые отношения, мы не отказывались. Во всём обвиняя, женскую половину человечества. Так было принято в обществе, как в «Тихом Доне» - сучка не захочет - кобель не вскочит.

В школе начались выпускные экзамены, я ушёл в учебный отпуск. Ко мне зачастили одноклассники на консультации по точным наукам. Дверь гаража была гладкой, походила на классную доску. Теоремы по геометрии и тригонометрии выскальзывали из-под мела, и изящно укладывались на доске и в голове. Никакого страха не было, ясная и стойкая уверенность, но в какой-то момент она переросла в самоуверенность. На экзамене по математике, я вдруг перепутал скрещивающиеся и пересекающие прямые. Причём на замечание учителя:

- А вы подумайте, может, ошиблись, - высокомерно среагировал: - Нечего мне думать, я ответил правильно. В итоге экзамен по геометрии «четыре». Это был гром среди ясного неба. Мне, кто знал все теоремы, чувствовал их всем существом, и вдруг так опростоволоситься. Обидным было то, все, кто приходил на мои консультации, злорадствовали и обязательно старались показать собственное показное сочувствие. А может, мне, это только казалось, не знаю. Но мне было отвратительно мрачно, гадко и тоскливо. Этот прокол сослужил мне добрую службу на будущее. Я вдруг ясно осознал, можно сгореть на пустом месте, всего-навсего из-за одного неправильного определения, замечания, вывода, утверждения. Далее моя подготовка к поступлению в институт стала более методичной, я стал обращать внимания на мелочи, частности, исключения.

Наступили выпускные вечера. Татьяна очень хотела, чтобы я пошёл с ней на выпускной вечер в её школу, но я упёрся как баран. Не знаю, почему, но мне казалось, выпускной вечер должен проходить с теми, с кем «посчастливилось» учиться. Зачем вдруг я ей там понадобился? Я осознавал себя пришлым в этом селении, и порой чувствовал себя не совсем комфортно. Она меня долго попрекала потом, я испортил ей единственный выпускной бал. Не знаю, до сих пор не могу понять, зачем я был ей нужен там, где я вообще был не при делах. В нашей школе выпускные мероприятия прошли в полном соответствии с традициями вечерней школы. После торжественного вручения аттестатов чинно началась выпивка, танцы и ночные бредни, в которых я участвовал до упора. Помню, выпито было много, на памятник защитникам «Голубой линии» лазили несколько раз, по одному и попарно, клялись, что не забудем Родину-мать и друг друга.

- Дайте мне поцеловать Василия Ивановича в усы, - кричал Володька, если бы не он, скольких анекдотов не досчиталась бы страна. Допились до того, что уже не соображали, что творили, тем более Василием Ивановичем, в нашем посёлке и не пахло. Подъехали менты, но разобравшись, почему шум, отвезли нас в парк, подальше от центральной улицы. Я пил, и не мог остановиться, потом вдруг меня стало мутить. Мутило так, что стал хвастаться всеми харчами, съеденными за вечер. Конвульсии выворачивали внутренности, казалось, была съедена сотня килограмм снеди, и этому извержению не будет конца. Но Люба, соседка по улице, напоила минеральной водой. Я глотал её через силу, затем разразился гейзером, на том всё закончилось. Стало до такой степени хорошо, что мне вновь налили, и теперь уже без сбоев я довёл эту выпускную оргию до конца. Прощай школа!


* * * * * * * * * * *