Geum.ru

Www v-mihailoff narod ru Опьянение трезвостью

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10

Помню, праздник, скорее всего Первомай, родители уехали куда-то дня на два, а я остался полным хозяином и наслаждался свободой. Пришли в гости Лёнька и Борис, мои друзья по двору, и принесли с собой бутылку вина. Суть в том, что вино для меня с детства было под собственным запретом. Я наивно думал, что смогу жить без вина вообще.

Без особых подробностей, это получилось потому, что мои родители, люди довольно беспокойные и гостеприимные, частенько принимали гостей или сами ходили в гости. Дополнительно к этому, мой отец со своими друзьями иногда устраивал праздники прямо у нас дома. После того как он оказался на гражданке, эти застолья стали чаще, на военной службе он этого не позволял. Он и друзья сидели, пили пиво и водку, долго говорили порой на повышенных тонах за жизнь и за работу. Всё было бы не так плохо, но после возлияний родители, особенно отец, становились придирчивыми и ревнивыми. Часто после праздника дома происходил разбор полётов. Некое неприятное действо в виде разборок, кто на кого посмотрел, и кто с кем и как танцевал. Не буду говорить о причинах, мне они неизвестны.

Мама моя была женщиной красивой, тёмные почти чёрные волосы, были всегда уложены в модную причёску, тёмно карие глаза смотрели прямо и независимо. Прямой, не большой нос, пухлые яркие губы слегка смуглая кожа, для меня она была мамой и совершенством. Всю жизнь работала в торговле, на всех должностях, чем я очень гордился. Она всегда была в гуще событий, её окружали как женщины, так и мужчины. Начинала продавцом, училась в торговом техникуме, стала заведующей магазином «Мясо - рыба». В те времена фирменные магазины только появлялись, это как раз и был по сегодняшним меркам фирменный магазин. Так что отец мой, пользуясь благами такого положения, постоянно укорял её в неверности и лёгком поведении. Скандалы повторялись с завидным постоянством, несколько раз отец уходил из семьи, переживая короткие периоды разлуки у друзей или в фабричном общежитии. Я мирил их, потому что любил отца и мать, и верил: всё у них наладится. Винил во всём водку и вино, по своему глубокому детскому убеждению полностью был уверен в том, что если отец перестанет пить, то всё будет хорошо. Но жизнь шла, и я периодически твердил в испуге: никогда пить не буду, когда вырасту, и бросался под кулаки отца, который порой поколачивал мою мать. Надо отдать должное, меня он не бил, и когда я становился между ним и матерью, то прекращал кулачное обострение, ограничиваясь только криками и оскорблениями. Помню, нашёл его в кочегарке родной фабрики, после того, как он не был дома дней десять. Заросший, помятый, неухоженный, он смотрел на меня загнанным взглядом неприкаянности, глаза его слезились любовью и нежностью ко мне, а может, жалостью к себе. Я просил его вернуться, но он сказал: «Мама не простит». Тогда я бросился к матери, уговорил. Все мы снова стали жить вместе, но мирно не долго.

Но вот и я, очутился первый раз перед вином и не выдержал, сдался. Как я мог отказать моим закадычным друзьям в стаканах и закуске. Помню как сейчас - это было «Волжское», пойло необыкновенно гадкое. Единственным его достоинством была дешевизна, и весь город С. гудел от этого волжского и шадыма. Шадым - это денатурат, который перегонялся через самогонный аппарат, после чего он терял свой отъявленный, синий, искусственный цвет. Разлили вино по стаканам, мне сказали: – Пей! И я выпил.

Друзья?! Каждый на два года старше меня, их двое, да ещё на «слабо», как откажешь. Они рано загремели в колонию. Если быть точным, из седьмого класса, а когда вернулись, пошли в те же классы, в которых учились мы, только возраст их был к тому времени 16. Отказаться, решимости не хватило, но проглотить удалось. Жидкость вошла в рот, мгновенное чувство отвращения, с потугой на рвоту, охватило меня и отпустило, вино прошло внутри груди по пищеводу и ощутилось в районе пупка, теплота пошла вверх и вниз по телу. Веселье легонько толкнуло голову, механизм опьянения заработал. Мне становилось легко и беззаботно. Налили ещё по одной. Опрокинулось легко и свободно, без тошноты, брезгливости и какой-либо опаски или тревоги. Разговоры коснулись школьных будней, и того как бы встретить сегодня Карташа и Цыбулю, других наших великовозрастных друзей, чтобы они убедились - мы не какие-то маменькины сынки, а самостоятельные «мужики» Бутылка опустела очень быстро, поговорили ещё и решили идти в кино. Алкоголь брал своё, я становился развязнее и смелее, руки мои то и дело вскидывались и жестикулировали, помогая понять мне и моим собеседникам мысли, чувства и эмоции, которые меня обуревали.

В то время девочка из нашего класса Аля Голубева занимала мои мысли и желания. Очень хотелось на уроках быть с ней за одной партой, носить её портфель, помогать в сборе макулатуры и металлолома. Решать задачки она умела сама и могла дать фору нашим лучшим математикам. С этой стороны к ней было не подступиться. Город наш был не большой. Винные пары в моей голове забродили, делая меня всесильным и предприимчивым. Наша троица решила тронуться в кинотеатр «Комсомолец», самый популярный в городе. У меня сразу появилась тайная надежда на встречу с моей симпатией. Центральная улица Первомайская место общественных гуляний и встреч. Три кинотеатра насыщали нас культурой. Этого вполне хватало, особой толчеи за билетами не было, даже если показывали индийский фильм. Были ещё Дом культуры строителей и химиков, но они занимались музыкальным, цирковым и эстрадным просвещением масс, все приезжие гастролёры не самого высокого пошиба выступали как раз в этих дворцах.

Выползли мы на улицу, и пошли, как водилось тогда по «Бродвею», развязно, задевая всех чувих, которые попадались нам навстречу. Дошли до кинотеатра. Фильм начался, в душном помещении мне стало вдруг плохо, я крепился, как мог, но видать организм не хотел полностью усваивать винную отраву. Пришлось вылететь из тёмного зала, зажимая рот, перекрыв путь лавине непереваренного дерьма, которое накопилось в желудке. Газон был очень кстати, и когда судорожные колики прошли и слёзы напряжения высохли, я поднял голову: на скамейке в сквере сидела Аля с подружками, и в упор смотрела на меня. Стыда не было, было что-то похожее на гордость, вот, мол, я какой, взрослый, сначала напился, потом обрыгался. Во мне пробуждался то ли самец, то ли мужик в самом своём худшем проявлении. Я направился к скамейке, совершенно не обращая внимания на забрызганные желудочным соком брюки и кислый запах не переваренного вина с закуской, который распространялся от меня метра на три.

- Пойдём прошвырнёмся, - бросил я независимо и нагло.

- Никуда я с тобой шныряться не буду, тебе лучше домой баиньки, - сказала она надменно и назидательно. В это время из кинотеатра выпали Лёнька и Борис, подошли и с аналогичным предложением обратились к подругам, напрашиваясь на мгновенное знакомство, и тоже получили уже групповой отпор. Мне хотелось утвердиться в глазах моих друзей, что я тоже не лыком шит и умею обращаться с чувихами. Схватив за руку Алевтину, я с какой-то телячьей настойчивостью стал тянуть её за собой. Она от неожиданности споткнулась и упала неловко на колени, крепко ударившись об асфальт. Я выпустил её руку, она занималась спортивной гимнастикой, быстро сгруппировалась и вскочила. Куда девались её беззащитность и мимолётная неуклюжесть? Мелькнули коленки с порванным чулком и громкая затрещина вместе с хохотом подружек, обрушились на меня холодным душем. Я рванулся вперёд для сдачи.

- Свинья пьяная, - прозвенело у мня в голове, что-то надломилось во мне, и резкое чувство стыда, через плёнку мутного алкогольного хамства обозначилось жаром на моём лице. Она смотрела на меня с ненавистью и омерзением. - Может ещё вмазать, - бросила она презрительно. Чувство оскорбления и бессильного стыда боролись во мне, в каком-то отречении от реальности. Борис подзадоривал:

- Да смажь ты ей по роже, пусть кровью умоется, а хочешь, я тресну, она и окопается. Будет знать, как мужиков обижать, подумаешь, недотроги. В то время он занимался боксом, а я вольной борьбой. Установилась тишина ожидания.

- Не бей женщину даже цветком, - бросил я, как мне казалось, презрительно, - стоит ли об неё мараться? Я уже въехал в ситуацию и понимал, ни за что не ударю её, но за меня могли это сделать другие, хмель во мне проходил стремительно, и хотелось только одного - исчезнуть с Алиных глаз мгновенно и незаметно. Лёнька тоже зашевелился:

- Что ты, боишься её, что ли? Подумаешь, комсомолка сраная, на бюро нас потащишь? Дело принимало серьёзный оборот, я не владел ситуацией, на это у меня не было ни сил, ни авторитета.

- Да на хрена она нам усралась, - услышал я собственный голос, как бы со стороны.

- У меня дома бутылка есть, «Спотыкач» называется, пошли, тяпнем ещё. Эти слова на моих корешков произвели магическое действие.

- Ты чё, серьезно, что ли?

- В натуре есть, - и добавил: - Век свободы не видать. Настроение портилось очень быстро и неотвратимо.

- Так на хрена, мы тут отвисаем, - заквохтал Борис, такая жидкость пропадает.

- Брось ты эту тёлку, в сто раз лучше, на рынке три рубля пучёк в базарный день, на фига мы здесь время тратим, - подтвердил Лёнька. И разразившись, похожими на рёв голосами: - Мы идём по Уругваю, двинулись по «Броду» ко мне домой. Пронзительный взгляд презрения и ненависти долго преследовал меня.

- Солнце светит нам в лицо, каждый правою рукою держит друга за яйцо, - пел я автоматически, но освободиться от мутного состояния презрения и отвращения к самому себе не мог.

Пришли ко мне. Предков ещё не было. Разлили, «Спотыкач» считался хорошим вином, так и оказалось, сладкое с привкусом сливы, ни какого сравнения с утренней бормотухой. Выпили, пошли во двор, там пели, кривлялись, задирались, играли в карты. Домой вернулся поздно, перед расставанием наскребли ещё на одну бутылку, опрокинули и её.

Отец встретил меня тяжёлым взглядом и вопросом:

- «По какому случаю куролесишь, и как ты смел, взять и выпить бутылку? Только не говори, что ты её не пил». То, что я не курил, несколько ослабило натиск, но давление было сильным, меня приговорили к домашнему аресту. Но во мне впервые возник всего один вопрос: - «Почему мне нельзя, а взрослым можно. Интересно, в каком возрасте мой предок впервые накапал себе за воротник. Они такие правильные, а сами только и могут по праздникам нажираться». Скорее всего, моё стойкое желание «не пить спиртное совсем» поколебалось в ту первую выпивку, хотя восстание против родительского гнева совершенно растворялось, когда вспоминался инцидент с Алей.

На другой день хотелось выпрыгнуть в окно. Что я и сделал, только не прыгнул, а осторожно спустился со второго этажа и пошёл на то самое место, где хорохорился в пьяном виде. Скамейка, естественно, была пуста, состояние омерзения и унижения вновь навалилось на меня. Присел и думал о том, как же мне теперь смотреть ей в глаза. Как заговорить. Если просто извиниться, то она будет воображать, на ней свет клином сошёлся. Необходимо постараться подъискать повод или случай к примирению. Пошёл купить мороженого, возле киоска встретил Вовку Жаворонкова, с сестрой. Они тоже покупали мороженое, разговорились. Сестру звали Ольгой, она была старше нас на три года, комсомольская активистка. Смотрела на нас свысока, заканчивала второй курс медицинского училища. Болтали о погоде, о недавно вышедшем фильме «Человек амфибия». Песни из этого фильма, раздавались почти из каждого окна. Я пожаловался:

- «Мои предки держат меня в чёрном теле, и нет уже никакой мочи терпеть эту диктатуру матриархата и патриархата. Вот сейчас вернусь, и, не дай бог, пронюхают, что в окно вылез, влетит как сидоровой козе». Ольга смеялась над моими жалобами и говорила:

- «Потерпите, ребятки ещё годика два-три, и всё пройдёт. Надоест вашим шнуркам постоянно вас вязать. А то идите в наше училище. Тут грозятся объявить дополнительный военкоматский набор фельдшеров, так что подумайте, до сентября времени у вас по уши».

- До сентября, ты бы ещё до китайской пасхи предложила подождать, бросил я небрежно. Так мы и шли, болтая о том, о сём, потом разошлись по домам. Мне удалось безнаказанно влезть в хату через форточку второго этажа. Всё вроде улеглось, но что-то, видать, осталось, потому что не прошло и двух месяцев, как я опять почувствовал острую необходимость освободиться от школьной и родительской опеки.

Конец учебного года. Школа решила отметить это планетарное событие военно-спортивной игрой. Наш класс в спортивных мероприятиях был не из последних. Сам дух класса был такой, что мы готовы были бегать в мешках, стрелять с завязанными глазами, нырять в бассейны без воды, рыть окопы на бетонных взлётных полосах, лишь бы не сидеть в солнечные дни в душных и жарких классах. Дух соревнования пропитал всё наше существование, и мне, естественно, хотелось достичь сияющих вершин. Алевтина со мной не разговаривала, но, видать, и не разболтала про нашу встречу, потому что её близкие подруги продолжали со мной общаться. Было ясно, не получили надлежащих инструкций и не были возмущены низостью моего хамского, пьяного поведения. Это давало мне надежду, что остракизм был не окончательный, а просто воспитательный. Вот я завоюю шутовской лавровый венок самого дальнего гранатометателя, и всё вернётся на круги своя. Мы опять будем сидеть за одной партой, а после оформления стенгазеты или после классного часа, порой это мероприятие заканчивался поздно, я смогу её проводить домой. Но судьба готовила мне ещё одно испытание.

В день соревнований меня попросту отлучили от метания гранаты за то, что я был временно исключён из школы на неделю, и это считалось правильным. Военный человек обязан быть дисциплинированным. Венец мученика, который многие одобряли, мне очень был к лицу. Естественно, я демонстративно выходил и выползал на линию «огня», мои гранаты, копья и ядра улетали метров на пять дальше фаворитов, словно выпущенные из метательных машин. Оглядывая свысока всю эту камарилью, которая совершенно не соображала в метательных видах лёгкой атлетики, я отходил в укрытие, надеясь на утешение только от одного человека. Она всё видела. Но даже если бы не видела, то ей всё донесли бы в подробностях. Но никакого сигнала и даже кивка одобрения от неё не последовало. Мне не улыбались поощрительно и весело, всё было серым, мерзким, противным и сырым. Была фантастическая надежда, что руководители игры отменят своё жестокое распоряжение, но чуда не произошло. По итогам игры 7 «А» класс занял третье место, наших метателей с треском киданули восьмые классы. Мои достижения оказались мнимыми и в зачёт не принимались. Но самое страшное произошло на классном комсомольском собрании. Алевтина такая спокойная и послушная девочка, вдруг с гневом обрушилась на всех двоечников и на меня за то, что из-за наших выкрутасов и бузотёрства класс провалил соревнования и в школе стал третьим. При этом она смотрела на меня совершенно так же, как тогда в сквере, с ненавистью и презрением. Естественно, я не выдержал, встал и сказал:

- А вы над хиляками больше тряситесь, тренировки для них устраивайте, группу продлённого дня для мамулиных сынков организуйте, глядишь, к десятому классу они узнают, за какое место надо держать гранату, чтобы она летела в нужную сторону. Это, конечно, многим не понравилось, и я стал персона нон грата. Анна Ивановна, классручка, попросила меня извиниться перед всеми или покинуть класс. Это было серьёзно. Я вышел из класса с чувством собственной правоты. Поэтому в августе, когда ко мне подошли Борис и Лёнька и сказали, что сдали документы в военкомат, поступать в медицинское училище, я задумался.

Экзамены были элементарными, даже диктант мне удался на «хорошо». Первого сентября 1962 года, четверо из нашего класса в школу не пошли. Первые лекции, так называемые пары вместо уроков, были в новинку. Новые преподаватели, люди работающие в медицинских учреждениях были совершенно не похожими на наших учителей. Преподаватели общеобразовательных предметов тоже отличались тем, что не нянчились с нами и не упрашивали нас подтянуться к концу четверти. Студентки, не только нашей группы, но и в соседних, были привлекательными, фигуристыми и задиристыми. Всё было в новинку, притягивало и увлекало. Но прошло месяца два и выяснилось, не так всё просто и радужно, как это нам казалось в рассказах агитаторов из военкомата и приёмной комиссии. Учиться предстояло четыре года. После окончания отличники поступали в военно-медицинскую академию, а простые смертные должны были отработать в регулярных действующих частях не менее двух лет и потом поступать в академию. Всё эти заманухи не отменялись, а просто отдалились и потеряли приоритет в данный момент.

Оказалось, лекции надо слушать и писать обязательно. Необходимо ежедневно готовиться к семинарам, а английский и латынь необходимо просто учить. То, что нас никто не заставлял и не принуждал, было прекрасно, но задания нам задавались регулярно по всем предметам, объёмы для усвоения были большими и серьёзными. Фармакология, при всей её видимой простоте могла быть выучена только наизусть со всеми ёё слабительными, крепительными, обезболивающими и наркотическими препаратами. Всем стало очевидно – наступило время выбирать. Или мы развлекаемся на лекциях и краснеем, получая двойки на семинарах, или должны удалиться по-английски в родные школы, которые от многих из нас вздохнули облегчённо и скучают только во сне. Учителя при встрече с нами просыпаются в липком поту - неужели опять эти балбесы носятся по школе, и творят всё что зародится в их пустых головах. Я выбрал - учиться. Сдал первую сессию на пятёрки. Утвердился в группе, как очень способный студент. Для себя решил, буду учиться дальше, не к школярам же возвращаться. Но в то время было очень престижно иметь высшее образование, причём техническое. Физики, математики, механики в то время котировались очень высоко. Молодёжь бредила автоматикой, космонавтикой, вычислительной техникой. Мечтали о думающих всемогущих машинах. Можно сказать, щука из сказки про Иванушку-дурачка в одночасье преобразиться в умную, заменяющую человека вычислительную машину, которая будет управлять пустыми цехами, набитыми автоматами и роботами, а продукция будет вылетать сама, как горячие блины.

А тут морг, само слово несёт в себе некий мрачный, кладбищенский смысл. Но он становится, чуть ли не домом родным. Ходить туда необходимо чуть ли не каждый день, изучать мышцы, кости, внутренние органы, всё устройство нашего организма по бренным останкам, которые находились в это заведение. Анатомию вёл Эммануил Васильевич, судебно-медицинский эксперт прокуратуры нашего города. Была такое впечатление, что эти откинувшиеся из жизни товарищи ему приятнее и ценнее всех живых. Он называл их по именам, а если труп не опознан, то крестил мгновенно.

- А как вы прикажите к ним обращаться? Мы решаем последние их проблемы. От меня они уходят в вечность, а без имени, как с ними прощаться.

В морге всегда было чисто и опрятно. Зал, где производились вскрытия, очень похож на операционную, только без операционной сестры. Здесь нет необходимости педантично считать все задействованные в операции тампоны и инструменты, чтобы исключить возможность оставить какой-нибудь предмет в полости вскрываемого. В этом зале было потише, без претензий на особую стерильную чистоту и аккуратность. Мы, вначале настороженные и испуганные, привыкли к трупам довольно быстро. Через два месяца мы уже закусывали васильевскими пирожками прямо в помещении операционного зала. Запомнилось, как в первое посещение Тамара закричала: - Он мне моргнул! На столе лежал большой и лохматый, как медведь, неопознанный ползающий объект (сокращённо НПО). Мы все смотрели на него с некоторым напряжённым ужасом.

- Надо же, какой ловелас. А он в твоём вкусе Лаврикова? Отреагировал на её крик Эммануил Васильевич и продолжил разделку трупа, как ни в чём не бывало.

- Как вы можете такое говорить, Эммануил Васильевич, он же покойник, возмутилась Тамара.

- А что, покойники не люди? Вот зароем его, царствие ему небесное, тогда станет он прах. Все там будем, кто раньше, кто позже. А если опознаем его так, он имя получит хотя бы после смерти. Типичная печень алкоголика, посмотрите, пожалуйста, так что ты права Тамара, незачем тебе связываться с алкашом. Цирроз печени в глубокой стадии, но причина смерти не в этом - продолжил он задумчиво: – Сейчас разберемся, что его угробило? Мне нравился этот человек, в совершенстве знающий строение каждого органа человека. Он с некоторым превосходством и с удовлетворением произносил название каждого человеческого органа по латыни. Я сдал ему первый экзамен, он похвалил меня, приглашая: - А вы почаще, почаще бывайте у нас молодой человек, в тишине морга анатомия усваивается крепче, не исключено, из вас получится кто-нибудь стоящее.

Моисей Симхович Симонович - легенда микробиологии и всего училища, беспредельная эрудиция. Казалось, нет таких вопросов, на которые он не знал ответы.

- Чайковский написал семь опер и три балета, молодой человек, ну почему вы мычите, как будто музыки для вас не существует вообще. Я понимаю, вы просто погружены в микробиологию, ну тогда расскажите нам про возбудителей дизентерии, не бойтесь испортить нам аппетит. Очень запомнился рассказ про возбудителя сифилиса.

- Представьте себе медленно движущуюся спираль на сером фоне в окуляре микроскопа. Позже я вам сам это покажу. Она порой производит впечатление разумного существа, не зря её назвали «бледная спирохета», рекомендую запомнить чувства и условия, которые способствующие заражению этой своеобразной бациллой. Чувство это в молодости часто называют - любовь, но порой она не зрелая, и торопливая, происходящая в негигиеничных условиях. Я бы назвал эту эмоцию ранним половым влечением. Случаи бытового заражения существуют, но они настолько туманны, что название «венерические» болезни вполне соответствует истинному положению этих хворей в природе. А три креста по Вассерману - это награда за неразборчивость и нечистоплотность. Блюститель чистоты, не только нравственно, но и физической, он преподавал нам гигиену, дезинфекцию и дезинсекцию.

- Поверьте, мои дорогие, количество потребляемого мыла на душу населения в стране, показывает уровень культурного развития намного более объективно, чем число кинотеатров и тиражи книг на ту же самую живущую душу… Он был переполнен простыми истинами. Лекции по микробиологии, были оригинальны и интересны, но и ответ надо было держать по полной программе, он выспрашивал всё, во что погружал. Не выучившего задание студента он не оставлял в покое до тех пор, пока краска стыда не стекала по щекам прямо за воротник, уши горели маяками, словно только-только были обморожены.