Geum.ru

С. В. Кортунов проблемы национальной идентичности россии в условиях глобализации монография

Вид материалаМонография

Содержание


Коммунистическая вера и идеология
О коммунистическом труде
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   49

Коммунистическая вера и идеология


Россия не умеет играть в некрупные игры. Создать Царство Божье на земле - такая религиозная сверхзадача была поставлена в России. Ни больше, ни меньше. Соответственно были выработаны светские аналоги религии: свои основоположники и пророки, апостолы и мученики, святыни и ритуалы.113 Религиозную солидарность коммунистов выражало оплеванное современными радикальными демократами, но, в общем-то, неплохое обращение "товарищ", которое не только противостояло буржуазному "господин", но и заменяло вяло-нейтральное "гражданин" и церковное "брат".

Здесь следует сделать важный "экскурс в настоящее". Попытки наших современных коммунистов заигрывать с представителями православной веры не должны никого вводить в заблуждение. Будучи радикальной альтернативой религии, проявлением кризиса религиозного сознания, коммунизм в силу этого с ним совершенно не совместим. По тем же причинам не совместим он и с русской идеей, ибо русская идея, по словам В.Соловьева, - это не то, что думают о России те или иные люди, а то, что думает о ней сам Бог, поставивший русскому народу свои провиденциальные цели. 114 "Непримиримо враждебное отношение коммунизма ко всякой религии, - отмечал Н.Бердяев, - не есть явление случайное, оно принадлежит к самой сущности коммунистического миросозерцания. Коммунизм воздвигает гонения на все церкви и более всего на церковь православную, ввиду ее исторической роли. Коммунисты исповедуют воинствующий атеизм, и они обязаны вести антирелигиозную пропаганду. Коммунизм, не как социальная система, а как религия, фанатически враждебен всякой религии и более всего христианской. Он сам хочет быть религией, идущей на смену христианству, он претендует ответить на религиозные запросы человеческой души, дать смысл жизни".115

Большевистская практика, как известно, была крайне антирелигиозна и по своей риторике, и по конкретным политическим акциям. В.Ленин любил говорить, что "всякий боженька есть труположество", а в секретном письме В.Молотову от 19 марта 1922 года прямо предписывал "стрелять попов в возможно больших количествах". И.Сталин позднее кровавой косой выкашивал верующий народ. Вера и христианство поэтому антагонистичны коммунизму. Они могут стать совместимыми лишь с системой, которую Н.Бердяев называл “системой персоналистического социализма, соединяющего принцип личности, как верховной ценности с принципом братской общности людей”.116 Но такая система не состоялась в ХХ веке в России. Возможно, это - дело будущего, причем не столь отдаленного.

В то же время нельзя отрицать большое морально-религиозное значение Октября для России и всего мира в целом - по крайней мере в первые десятилетия существования СССР. Кто верил в правду и отдал свою жизнь за счастье народа, проявил православную сущность миссии России, даже если считал себя безбожником. Ибо сущность эта выражается в следующих словах Святого Писания: "Нет больше той любви, как если бы кто положит душу свою за друзей своих" (Ин.15:13). Атеизм коммунистической доктрины стал, по сути, религиозным суррогатом дискредитированной в начале ХХ века той версии Православия, которая не выполнила своей роли имперского связующего звена. Произошло чудо: сугубо рационалистическая западная утопия, пройдя сквозь фильтр (в том числе и религиозный) русской культуры, превратилась в новую веру, в квазирелигиозную сверхзадачу: построить Царство Божье на земле. Э.Фромм справедливо указывал, что "многие из тех, кто открыто проповедует веру в Бога, в своих человеческих отношениях являются идолопоклонниками или людьми без веры, в то время как некоторые из наиболее воинственных "атеистов", посвящающих свою жизнь улучшению человечества, утверждению братства и любви, демонстрируют веру и глубокое религиозное отношение".117 В полной мере это относимо и к идеям Красного Братства, Красного Ордена, покоривших Россию, конечно, не богоборчеством. Решающей была именно новая вера, новая метафизическая доктрина Общего Дела, которая задела глубочайшие струны народной души. Обаяние Красного Идеала было в его духовной силе, то есть способности противостоять смерти, бросить ей вызов, придать трагическую полноту жизни и трагическую осмысленность тому, что, прервавшись, она не прерывает нить Общего Дела, становится ступенью, ведущей в общечеловеческий храм. Это вочеловечивание, а отнюдь не упование на материальное изобилие, составляло изначальный стержень коммунистической идеи. 118

Конечно, отнюдь не каждый служитель Красной квазирелигии, получавший деньги за отправление нового культа, был действительно предан красным идеям и идеалам. Каждая великая идея имеет не только своих мучеников и героев, но и своих политиканов, проходимцев, бандитов и отпетых негодяев. Верен и проходящий красной нитью через вышедший в 1921 году сборник «Из глубины» тезис о том, что революция разбудила самые низменные влечения русского народа. "Но народ, - подчеркивал В.Муравьев, - не послушался бы этих темных чувств, если бы рядом с ними, сплетаясь с ними, не вырастал в нем идеальный порыв и не было бы идеального оправдания этим темным инстинктам. Оправданием этим была вера в какую-то новую, внезапную правду, которую несла с собой революция. ..Социалистический рай был для простых людей тем же, чем были для него сказочные царства и обетованные земли религиозных легенд. И также как в старину подвижники и странники, народ был готов все отдать ради этого царства”.119

Ю.Ключников писал: ”Короче говоря, революция преодолела все преграды и властно вошла в русскую жизнь и накрепко утвердилась в ней. Удалось ей это как раз потому что она не послушалась либералов и всех близких к ним по программе и по темпераменту, а повела большую игру и поставила перед собой большие цели. Русского крестьянина и рабочего соблазнило не то, что он получит в собственность лишних пять десятин земли, и не то, что он сам себе выдаст патент на умеренность и аккуратность в законно избранном Учредительном собрании. Его соблазнила мысль пострадать за рабочих и крестьян, за униженных и оскорбленных всего мира. Чисто по-русски - “пострадать”. Он ничего не понимал, когда ему говорили: воюй с немцем лично ради себя. Он не верил, когда его призывали все взять себе ради его собственной выгоды. Но он поверил и взялся за оружие, когда ему сказали, что он призван убить зло в мире и насадить в нем вечную справедливость”.120

Однако коль скоро коммунизм был квазирелигией, то его постигла та же участь, которая постигла все огосударствленные мировые религии, создававшие свою Церковь (КПСС), свой Синклит (ЦК КПСС), своего Первосвященника (Генерального секретаря ЦК КПСС). Особо духовно уязвимыми становились религии, бравшие в руки государственную власть напрямую, то есть теократические структуры. Коммунизм в России оказался подвержен всем духовным заболеваниям, поражающим теократию. Коммунисты заявили о своем намерении превратить страну в коммуну, то есть в коммунистический монастырь. Но жизнь внесла свои коррективы. Она показала, что вся страна не может жить одним большим монастырем по непостижимому для большинства граждан уставу, что все население не может и не хочет эффективно трудиться при стимулах к труду, не воспринимаемых этим населением как таковые. А раз так, то вскоре произошла неизбежная замена монастыря казармой.

Трагический парадокс истории заключается в том, что коммунистический гуманизм проявился на практике иначе, чем в теории. Глубинные причины такого положения дел лежат, видимо, не только в несовершенстве общественных условий, в которых государство превращает ту или иную гуманистическую философию в идеологию, в конечном счете обращаемую им против человека. Не последнее место среди таких причин, по всей вероятности, занимает и врожденный эгоизм человека, побуждающий его превращать в инструмент даже религию. В России на него наложились к тому же традиции русского государственного абсолютизма, всегда рассматривавшего человека не как духовное существо, а как материальное средство построения Империи. Сбылось пророчество М.Туган-Барановского: ”В неподготовленной социальной среде коммунизм вместо того, чтобы стать царством свободы и всеобщего братства, должен стать царством рабства и всеобщей нищеты”.121 Крах Советского Союза и КПСС по-своему подтвердил правоту тезиса К.Маркса о невозможности опережающего Запад коммунистического будущего России. Не К.Маркс, таким образом, ”погубил” Россию, а, скорее, Россия “погубила” К.Маркса, хотя и не всерьез и не надолго. Представление о том, что “призрак коммунизма зародился на немецкой земле”, а потом, мол, перекочевал в Россию, - не вполне потому корректно. Упрек в адрес немцев бьет мимо цели.

Оригинальная концепция коммунизма, утверждающая абсолютную аксиологическую ценность человека, не имеет ничего общего с созданными в ХХ веке моделями казарменного и административно-командного социализма, которые в значительной степени дискредитировали своей практикой марксистский гуманизм. На самом же деле именно оригинальные идеи К.Маркса, а позднее - русских марксистов и даже, в известной мере, большевиков “ленинского призыва” позволяют радикально критиковать режимы, которые ими вдохновлялись. Таким образом, есть коммунизм человеческий и коммунизм институционный. Последний по существу не верен подлинному коммунизму, поскольку он противоречит основным коммунистическим идеалам. В этой связи абсурдно утверждать что в СССР ”рухнул коммунизм” (как это делают, многие западные и отечественные политологи), ибо подлинного коммунизма - ни в марксовом, ни даже в ленинском понимании - в России никогда не было.

Тут уместно вспомнить слова К.Маркса: ”Что касается меня, то я не марксист”. Впрочем, подобное мог бы сказать и Христос о многих своих последователях: ”Что касается меня, то я не христианин”. П.Струве большевиков называл “псевдомарксистами”, в учении и практике которых давно испарился всякий марксизм. А Г.Плеханов назвал В.Ленина “Великим Инквизитором марксизма”. Настоящие русские марксисты, т.е. русские (а не советские) коммунисты, как известно, не приняли участие в большевистской революции, оставшись верными ортодоксальному марксизму. Ленинизм же оказался по существу коренной ревизией последнего. В частности, В.Ленин создал учение о революциях, которое вопиющим образом противоречит идеям К.Маркса, игнорирует основные положения его концепции о причинах и ходе социальной революции, которую последний принципиально отличал от революции политической, являющейся более поверхностным явлением.

К сожалению, уже в начале ХХ века, когда место К.Маркса и Ф.Энгельса заняли их преемники - европейские социал-демократы, оставшиеся верными подлинному “марксизму”, - оказалось, что фактически никто из называвших себя марксистами не сумел по-настоящему усвоить эволюционную сущность социальной доктрины своих великих учителей; большинство акцентировало внимание на ее революционной форме. Причем наиболее односторонне к пониманию теории К.Маркса подошли там, где революционное движение было менее всего подготовлено к ее восприятию. Центром мирового революционного движения тогда стала Россия, страна, к началу ХХ века сделавшая только первые шаги по пути капиталистического развития, но раздираемая при этом серьезными классовыми противоречиями, особенно очевидными на фоне вопиющей нищеты народа.

Русские марксисты, чье формирование пришлось на период развязанного народовольцами террора, не могли не воспринять марксизм именно как революционную схему, основанную на принципах непримиримой классовой борьбы. Русский марксизм оказался представлен поколением русских революционеров, которые не пережили становления европейской социал-демократии, не испытали краха иллюзий, связанных с революциями 1848 и 1871 годов. Они не признавали никаких преград и были готовы повести за собой всех, кто также не видел на своем пути ничего непреодолимого. Главным в такой борьбе считалось число сторонников, мощь партии, стоящей за фигурой вождя, а эти факторы не могли сложиться иначе, как в результате революции. Причем простота революционной теории, простота лозунгов и призывов была пропорциональна степени революционного подъема. Русские марксисты, собственно говоря, оседлали этот революционный подъем, имевший в качестве своего источника социальный протест широких масс против бесправия и нищеты в царской России.

Проблема поэтому состоит не только в изначальной порочности коммунистической идеи (как идеи богоборческой). Беда в том, что коммунизм оказался способен превратиться в государственную идеологию, которая до неузнаваемости исказила его сущность. Комплекс идеальных ценностей был превращен государством в набор догм, в катехизис, который охранялся институтом, созданным властью предержащей. Примат ценностей вследствие этого стал приматом института над личностью, авторитета над инициативой; аксиологическая монолитность переросла в социальную монолитность. В свою очередь, это привело к политической и идеологической нетерпимости, когда институт стал считать себя воплощением добра и справедливости и начал бороться против зла и заблуждения; а отсюда и к такому положению, когда успех данного института и воля авторитета стали критерием ценностей и даже истины. Видимо, поэтому для К.Маркса, например, само понятие “идеология” имело негативный смысл и закономерно стояло в одном ряду со словом “идеализм”. Его “Немецкая идеология” посвящена борьбе с идеологиями вообще и с “буржуазной идеологией”, в частности.

Религиозная коммунистическая мораль оказалась беспощадной к конкретному человеку, она рассматривала его лишь как кирпич для строительства будущего идеального общества. В этих условиях человек, по словам Н.Бердяева, “оказался лишенным измерения и глубины”, он превратился “в двумерное, плоскостное существо”.122 Ему оставалось лишь стать частью общего целого, от которого он был зависим и чью имманентную рациональность он должен был утвердить. В конечном счете он был низведен до положения средства государства, которое его поработило, прикрываясь общечеловеческими ценностями. В этом смысле справедливо утверждение В.Муравьева: ”В основах русского социализма и в значительной мере либерализма лежит отрицание истории, полное отрицание и отвержение действительности совершающегося... Коммунистическая мысль “есть мысль о человеке, о мире, о государстве вообще, а не об этом человеке, об этом мире, об этом государстве”.123

Для самого коммунизма превращение его в государственную идеологию означало полное крушение. Он стал бесплодным. В этом - один из уроков известной легенды о Великом Инквизиторе: истина живет, если она свободна, а свободна она лишь в условиях плюрализма. Идеологическая монолитность неизбежно приводит к ее умерщвлению. Она становится оборотной стороной триумфализма, который состоит в том, что история государственных институтов рассматривается как серия “триумфов”, а свершившиеся факты канонизируются.

Как писал в конце 80-х годов незаслуженно забытый философ С.Платонов (ныне покойный), возникший в советский период так называемый “научный коммунизм”, который многими ошибочно рассматривался как коммунистическая теория, на самом деле целиком относился к сфере идеологии. Ничего “научного” в этой идеологии, содержащей систему идеалов и принципов, которые должны были быть претворены в жизнь, не было и в помине. Идеология, которая стала подвизаться в несвойственной ей роли научной теории, неизбежно стала порождать фантастические представления об окружающем современном мире - и что самое опасное - творить идеологические мифы о нас самих. Одним из них был, например, миф о “социалистической экономике” - выражение, которым не пользовался ни К.Маркс, ни В.Ленин. На самом же деле по К.Марксу экономика, т.е. совокупность экономических производственных отношений - это как раз то, что должно быть снято в ходе коммунистического уничтожения частной собственности. Словосочетание же “социалистическая экономика” столь же бессмысленно, что и выражения ”социалистическая спекуляция” или “социалистическая проституция”.

К этому следует добавить, что изначальный аристократизм коммунистической идеи был чудовищно принижен и искажен теми, кого Д.Мережковский назвал "грядущим хамом": лавочниками и люмпенами от коммунизма, его Санчо Пансами, теряющими остатки связи со своим Дон-Кихотом и вследствие этого постепенно обращающимися в свиней, презрительно хрюкающих по поводу "бескультурья" Рыцаря Печального Образа и готовых подрывать корни могучего дуба, даже рискуя лишиться "желудей", необходимых для продолжения их "свинской жизни".124


О коммунистическом труде


Особо следует остановиться на мотивации трудовой деятельности в коммунистической России, которую иные отечественные историки и журналисты не называют иначе, как “рабской”. К.Маркс вообще понимал человека как существо производящее, трудящееся - homo faber. Согласно марксизму, труд не есть просто средство поддержания существования и тем более не кара, ниспосылаемая на человека за первородный грех, а деятельность, являющаяся естественной потребностью человека, с помощью которой он утверждает себя, добивается самовыражения, освобождает себя, подчиняет себе природу, очеловечивая ее, присваивая себе свою всестороннюю сущность всесторонним образом.

Говоря об уничтожении труда, К.Маркс имел в виду труд отчужденный, сложившийся в недрах аграрного и индустриального обществ, тот труд, который не освобождает человека, а порабощает его. Такой труд есть вид деятельности человека, при которой люди связаны между собой отчужденными, т.е. производственными отношениями. Уничтожение труда не означает уничтожения всякой деятельности во имя установления царства бездельников. Напротив, - это есть превращение деятельности в подлинно человеческую, поскольку уничтожение производственных отношений только и открывает простор для подлинно человеческих отношений. Известная со времен Сократа деятельность по постижению Истины, утверждению Блага, сотворению Прекрасного - это воистину ”дьявольски серьезное дело”, т.е. это не труд.

По Марксу труд уже стал свободным в буржуазном обществе, если понимать под этим свободную конкуренцию рабочих на рынке труда. Дело теперь не в том, чтобы освободить труд, а в том, чтобы этот свободный труд уничтожить. Решить эту проблему станет возможным лишь тогда, когда человеческий труд, а с ним и сам человек, уйдут из сферы материального производства. Функционирующие в ней гибкие автоматизированные средства труда будут компактными, децентрализованными, экологически чистыми. Тогда, наконец, исчезнет отчужденный труд. Мучительные сегодня проблемы специализации и невероятно усложнившихся кооперационных связей, вызванные к жизни крупномасштабным узкоспециализированным производством, умрут вместе с ним. Исчезнет давление на социальную сферу громады административно-технологических отношений. Историческое назначение капитала будет выполнено тогда, когда прекратится такой труд, при котором человек сам не делает то, что он может заставить вещи делать для себя, для человека.

Однако тот труд, который имел место в России в годы первых советских пятилеток носил характер, принципиально отличный от капиталистического труда, описанного К.Марксом. Однако и "рабским" назвать его ни в коем случае нельзя. Ибо те лишения, страдания и муки, та энергия, с помощью которой была индустриализирована Россия, разумеется, не могли быть извлечены из недр аграрного общества только террором, страхом и энтузиазмом идиотов. В большой степени это был труд общинно-религиозный, одухотворенное высшей осмысленностью трудовое сверхусилие. Такой труд, безусловно, сверхэффективен и одновременно свободен в высшем смысле этого слова. В коммунистической России утверждалась исключительная почетность именно такого, духоборческого труда. Прообразом такого труда является, например, труд, превративший болотистые земли древней Галлии, гористые земли Женевы и малярийные земли Гагр в сегодняшнюю плодородную почву с полями, пастбищами и виноградниками. При всей его эффективности такой труд не может быть рассмотрен ни как категория исключительно экономическая, мотивируемая лишь личным интересом, ни как категория внеэкономического принуждения. Здесь были задействованы некие скрытые резервные возможности человека, обнаруживающиеся лишь при горении идеального пламени, когда делается шаг в сторону возвышения космической роли человека, в сторону радикализации гуманизма. В коммунистической России труд ставился на место благодати. Это был труд не "самоотверженный" (т.е. отчужденный), а именно благодатный, труд собственно человеческий, творческий, освященный метафизикой Всеобщего Космического Проекта.

Как бы то ни было, но неоспоримым историческим фактом является то, что именно этот труд при всех хорошо известных издержках, позволил России добиться неслыханных результатов на коротком отрезке исторического пути. На близкий к этому тип труда сделали ставку японцы и добились удивительных успехов. Сходными мотивами руководствовались после второй мировой войны и немцы, и французы, в некотором смысле даже американцы. Да и сейчас, южный кореец, например, приезжающий в Европу или Америку, делает это не только для того, чтобы сделаться удачливым предпринимателем, но и для того, чтобы сделать сильной свою страну. Сегодня мы видим как Китай, используя наряду с экономическим интересом частного человека элементы общинно-религиозного труда, выходит на позиции экономически передовой страны ХХI века.

Конечно, нельзя отрицать, что в целом вся советская экономика явила себя как система в высшей степени неэффективная. На этапе «позднего СССР» она превратилась в экономику постоянного и почти всеобщего дефицита. Однако ее пороки порождались не недостатками в управлении, некомпетентностью или недобросовестностью работников плановых органов и организаторов производства, и не неэффективностью труда советских людей. Это было выражением коренной порочности лежащей в ее основе принципиальной модели - тоталитарного социализма. По мере развития общества эта коренная порочность проявлялась все больше и больше. За ее неэффективность мы в большой степени расплачиваемся и сейчас.

Следует учитывать и то объективное обстоятельство, что мобилизационный тип труда, какой бы прекрасной идеей он ни вдохновлялся, возможен лишь на сравнительно коротком отрезке исторического времени. Трудовое сверхусилие, даже если оно вполне свободно, не может осуществляться бесконечно долго. К началу 60-х годов Россия, несомненно, стала испытывать мобилизационное перенапряжение. В этом первопричина начала так называемого застоя.

Кроме того, именно в 60-е-70-е годы советские коммунисты постепенно, сами того, возможно, не осознавая, начали предавать те самые идеалы и ценности, во имя которых коммунизм утверждался в России и в мире в целом, и во имя которых советский народ, собственно говоря, и осуществлял это трудовое сверхусилие. Страна оказалась включенной в потребительскую игру с ориентацией на удовлетворение потребностей населения самым лучшим образом, даже лучшим, чем это способно было сделать капиталистическое общество. Как отмечал Э.Фромм, "коммунисты в Советском Союзе и за его пределами - превратили социализм в чисто экономическую теорию. Цель такого социализма - максимальное потребление в максимальное использование техники. Н.Хрущев со своей теорией "гуляш-коммунизма" по своему простодушию однажды проговорился, что цель социализма - предоставить всему населению такое же удовлетворение от потребления, какое капитализм предоставил лишь меньшинству".125

Социализм и коммунизм в 60-х - 70-х годах по существу стали основываться на буржуазной теории материализма. Старый идеал построения в СССР - хотя бы и в далекой перспективе - коммунистического общества был нелепо ”материализован”: его реализация теперь была объявлена достижением более высокого уровня жизни в сугубо материальном измерении в течение ближайших 20 лет.

С момента появления в 1961 году новой Программы КПСС народ начал отрываться от духоборческой парадигмы труда и жить ожиданием, постоянно оглядываясь на Запад. Именно тогда советский человек постепенно превратился в “совка”, т.е. в нетерпеливого иждивенца. Материальная конкретизация коммунистического идеала, погубившего советскую систему. В сознании народа утопия перекочевала туда, где находилась реальность материального изобилия - в капиталистический мир. Все надежды трудящихся оказались связанными с “дающей” экономикой. С этого же момента ведет свое начало невиданная ранее полоса политических анекдотов, которые, в конечном счете, десакрализовали идеократическую власть.

Произошло, как и предсказывал Н.Бердяев, “обуржуазивание” Советской России, явившееся следствием “иссякания религиозной энергии русского народа”.126 Именно в эти годы возник и начал стремительно углубляться опаснейший разрыв между коммунистической теорией и практикой реального социализма, породивший впоследствии в СССР отвратительный феномен “двойной морали”: на партсобрании человек говорил то, что требовало от него партийное начальство, а затем на кухне - “за рюмкой чая” - обменивался с соседом анекдотами про “вождей”. При этом основополагающие тезисы коммунистической теории К.Маркса повторялись лишь как ритуальные заклинания. С этого момента система перестала быть ”тоталитарной”, поскольку власть и народ, оказавшись в разных социокультурных измерениях, начали жить взаимным обманом: ”Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем”. Такая ситуация взрывала не только общее сознание движения к единым целям и идеалам, но и традицию российской соборности, которая - пусть в извращенной форме - нашла отражение в коммунистическом идеале.

Мировая история многократно демонстрировала: как только та или иная цивилизация начинала довольствоваться лишь материальным благом и этим благом, т.е. сытостью измерять качество жизни, этим кичиться, этому поклоняться, - жизнь останавливалась, цивилизация разваливалась под грузом сытого отупения. Воистину, "не хлебом единым жив человек". Подмена великого коммунистического проекта фактически западным проектом общества всеобщего потребления означала эрозию и последующую неизбежную дискредитацию Красной Идеи. Растворение Советской России в цивилизации “практического атеизма” знаменовало собой “начало конца” Красной Империи, поскольку коренным образом подрывало ее идеологические, а еще раньше - аксиологические основы. Именно в 1961 году, таким образом, был включен механизм развала Советского Союза. Фундаментальная причина грянувшего через три десятилетия после объявления “гуляш-коммунизма” распада СССР состояла, в том числе, и в смене парадигмы его исторического развития, в предательстве Красного Дела. В России, как и предсказывал Н.Бердяев, “окончательно победил тип шкурника, думающего только о своих интересах”.127 Страна потеряла свою сверхзадачу глобального значения, освященную метафизикой Всеобщего Космического Проекта, перспективу национального и мирового развития, а вместе с ней и чувство исторической правоты. В глазах же окружающего мира прежняя “цитадель добра”, подобно оборотню, превратилась в “империю зла”.