Рассказы для детей
| Вид материала | Рассказ |
СодержаниеОльга Алтухова Я люблю подворотни темные Русское детство алисы Набоков: особый случай. |
- Том первый: «Сказки и рассказы для детей», 10.7kb.
- Рассказы о детях и для детей, 79.02kb.
- Костёр – www books kostyor, 16.4kb.
- Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва, 3440.45kb.
- Литература для 5 класса, 14.48kb.
- Рассказы о природе для детей и взрослых, 3183.61kb.
- Произведения для 10 а класса выделены, 11.05kb.
- Рекомендательная библиография для внеклассного чтения, 151.61kb.
- Обзоры детской литературы на самые разные темы, 62.36kb.
- Г. Х. Сказки Бианки В. Повести и рассказ, 11.09kb.
Ольга Алтухова
14 лет, город Москва, участник четырех Международных Совещаний юных дарований в Литературном институте им. А. М. Горького.
Я сегодня в ответе за зиму,
Помоги – я одна не могу.
Голубей, пролетающих мимо,
Нарисуем с тобой на снегу.
В серебристо-сиреневый иней
Мы оденем деревья, кусты,
И на вечер, неистово-синий
Мы опустим снежинки мечты,
Отбелим, как бумажные, крыши,
Серебристой украсим канвой,
И уснем, вместо пледа укрывшись
Этим городом – зимней Москвой.
Я люблю подворотни темные
И обшарпанные дворы,
Улыбнуться в толпе знакомому
И играть среди детворы,
Я люблю поляны цветочные,
И стоять на горячем песке,
Снегопад, апельсины сочные
И улитку держать в руке.
Запах хвои люблю и вечером
Я люблю бежать по траве,
И цветы я люблю, конечно же,
И рассказывать о себе.
Я люблю и тетрадки в клеточку,
Отпечатанные вчера,
Блики солнца и вербы веточку,
И дожди. Вот и всё. Ура.
СТРИЖИ
Это же так необъятно и просто –
Падаешь ввысь, вопреки притяженью!
А под тобою — пейзажик неброский,
В нем суета, толкотня, мельтешенье…
Это же так необъятно и просто –
В воздухе жить, умирать и рождаться!
Люди жестоки, огромного роста –
Ветки ломают и пилят акации.
Это же так необъятно и просто –
Дел не иметь с опасной землёю.
Лучше под небом из белого воска
Перекликаться между собою.
Если долго вслепую шарить
По облупленной пыльной стене,
Потеряв карманный фонарик,
Словно в мутном рассветном сне,
Если пальцы до крови ранить,
Натыкаясь на гвозди во мгле,
Где не видно блеска в стакане,
Блёклой трещины на стекле,
Если трогать, ощупывать тщательно,
Понимать – ничего здесь нет…
Можно вдруг найти выключатель –
Щёлкнуть им – и включить свет.
РОЖДЕСТВО
Был вечер. Дул ветер. Стояла зима.
В пастушьем вертепе на склоне холма,
Себе не найдя в Вифлееме ночлега,
Мария и плотник укрылись от снега.
В пещере той между овечек и коз,
Марией рожден был младенец Христос.
На небе ночном засияла звезда,
И начали ангелы славить Христа.
С дарами в вертеп из далекой земли
Волхвы поклониться младенцу пришли.
И радостно люди спешили туда,
Сияя, вела их к Младенцу Звезда.
Играли ему пастухи на свирели,
И гимны Иисусу рожденному пели
Два тысячелетья прошли – в Рождество
У всех православных людей торжество.
В рождественский крепкий суровый мороз
Ликуют сердца – ведь родился Христос!
Заперла все двери, и свет потушила в окнах,
Распласталась на мокром асфальте,
ловила капли.
Ночь осенняя только деревья оставит мокнуть,
Но зато пожалеет бездомных –
людей, собак ли?
Спят карнизы, рамы, тяжелые занавески,
А сквозь них пробиваются
светлые лунные нити.
Задремала входная дверь,
что устала от резких
Постоянных хлопков
и дежурного слова: "Войдите!"
Спит гитара в чехле,
и её не посмеют тревожить
Неумелые пальцы несдержанной ученицы.
Все уснуло, погасло, стихло. Ливень. Но всё же
Тихо скрипнули кем-то разбуженные половицы.
Кто-то мерит шагами прохладную светлую небыль,
Ловит капли и отраженье рисует в луже.
А над городом дышит прозрачное звездное небо,
И осенняя ночь по улицам кружит, кружит.
В мире светло и холодно.
Все на своем месте.
Дома и деревья – поодаль.
Антенны и птицы — вместе.
Тучи шуршат инеем,
Льдинки летят наземь.
Город зимой выбелен.
Город зимой – прекрасен.
Спят на карнизе голуби.
Крыши сверкают жестью.
Сугробы и солнце – поодаль.
Люди и небо – вместе.
Белая кошка бродит по крыше,
Смотрит вокруг и щурит глаза.
Улицы ниже, небо все выше.
Дальше подняться уже нельзя.
Окна – они похожи на звезды –
Снизу одни, другие вверху,
Кто-то неслышно подбросил в воздух
Колкую звездную шелуху.
И налетает ночью на землю
Тихий сияющий звездопад…
Белая кошка на крыше дремлет.
Звезды на кошку сверху глядят.
Там, где тихое эхо разносит по комнатам звук,
Я к тебе постучусь, только ты не услышишь мой стук.
Я за ручку возьмусь и пойму, что не заперта дверь.
И несмело войду. Все по-прежнему. Только теперь
Нет тебя. Тот же мягкий ковер и узор на стене,
Те же полупрозрачные стекла в высоком окне,
И в камине холодные угли. Заброшен твой дом.
Пыль покрыла твой столик, осела на стуле резном.
Я пройду в твою спальню. Давно уж пустует кровать,
Гобелен на стене потускнел. Я могу еще ждать.
Я коснусь балдахина рукой и щекою прижмусь.
Старый дом, я прощаюсь. Здесь пусто, и я не вернусь.
Будет город большой оживленно шуметь за окном…
Через много веков я войду в твой покинутый дом.
Выдох – вдох.
Воздух сух.
В небесах
Белый пух.
В вышине –
Хрупкий луч.
Свет пушист
И летуч.
Тополь тих,
Полдень глух.
До дождя
Кружит пух.
Только миг
Впереди –
Закружись,
Упади…
И надежда,
И страх –
Взлет и крах,
Пух и прах.
Деревья бьет слепая дрожь,
Они скрипят и гнутся.
Ушел из дома бледный дождь
И больше не вернулся.
Смотрел в оконное стекло
И разговоры слушал,
Пытался разбудить тепло
В окоченевших душах.
Кого-то встретив по пути
За серыми домами,
Неслышно прошептал: "Прости,
Я не могу быть с вами!".
Я тоже, тоже не могу!
Ты слышишь, слышишь, слышишь?
Троллейбус замер на бегу
И обветшали крыши,
И я запуталась в стихах,
Черновиках и картах.
Пока что мне неведом страх,
Но все почти понятно.
Пускай шаги еще легки –
Черствеет запах хлеба.
В моей квартире потолки
Не отражают неба.
Поверь, я больше не пою,
Не делаю открытий.
Я брошу комнату свою,
Но как из дома выйти?
Счастье травы, пригибаемой ветром,
Выше, прекрасней, полнее и слаще
Жизни в теплице с искусственным светом
Или покоя тропической чащи.
Счастье цветка, что в прическу вплетает
Девочка, робко, наивно, нелепо
Лучше бессмысленного увяданья
После горячего сонного лета.
Дай же мне, Господи, силы смириться
С тем, что не жажду борьбы и страданий,
Клетки уют дай прирученной птице,
Почву и воду – домашней герани.
Дай мне обжиться, освоиться в грунте,
Корни свои закрепить без понятья.
Боже, хоть малое счастье даруй мне.
Если так надо, то мне его хватит.
Осторожно, еле слышно
Дождь играет на стекле.
Опирается о крыши
Вечер, зыбкий как желе.
Тьма сплетает грязный кокон
Вдоль заросшего пути.
Я гляжу в просветы окон,
Опасаясь подойти.
Запах холода и пыли.
С неба капает вода.
Здесь любили, пели, жили.
И казалось – навсегда.
Почему вдоль гулких улиц,
Где дрожит погасший свет,
Только я брожу ссутулясь,
А других навеки нет?
А другим – иные дали
И весенних капель звон.
Их, наверно, тоже ждали
В молчаливый серый сон.
Только всем – свои дороги.
И добро свое и зло,
И весенние тревоги,
И разбитое стекло.
Время мне настанет скоро –
К тучам зябнущим тянусь…
Мне нельзя покинуть город.
Ну и пусть.
У кромки светлого прилива
Сидит на корточках малыш.
И наклонившись, молчаливо
Плывет, плывет в речную тишь.
Его родители смеются,
Пьют минералку и пивко,
А волны бьются, вьются, льются,
И он не с ними — далеко.
А ива изогнулась туго,
И он глядит, едва дыша.
Вода податливо упруга,
Как глина, кожа и душа.
Дождь согрел траву неживую,
Пробежал по грани окна,
Я не мыслю, но существую.
Ну и что! Все равно весна.
В этом остром и ровном свете
Небо кажется голубым.
Притворившийся теплым ветер,
Сладко-зимний дорожный дым.
Люди смотрят – и люди верят,
Люди третью тысячу лет
Говорят о каких-то целях
И понятьях, которых нет.
У меня никаких стремлений –
Я умею быть никакой.
И ломаются отраженья
Облаков под моей ногой.
Те, что растут у дороги, на самом краю,
Те, что привыкли к пыли и духоте,
Те, что асфальтовой трассы тупую змею
Даже порою любят – а значит, те,
Что погибают безмолвно под колесом
Глухонемого тяжкого грузовика,
Что задыхаются в зное – нахально–злом,
Искренне рады небу и облакам.
Сохнут и ждут, увядают, желтеют и ждут,
Но не клянут, озлобясь, судьбу свою.
Все ожидают, что их для кого-то сорвут,
Те, что растут у дороги, на самом краю.
Тот, что приходит и стоит в тени,
Всего лишь созерцает.
Когда мы захотим побыть одни,
Он нам не помешает.
И в парке, где все гуще и скорей
Цветы сажает кто-то,
Он вовсе не садовник, а скорей –
Смотрящий за работой.
Следить за процветанием ростка
И поливать охотно,
Окучивать, подкармливать слегка –
Не для него работа.
Но для цветка закончится весна,
Как требует природа.
И он в земле согреет семена –
И так до новых всходов.
Тот, кто вырос, по-прежнему любит утро,
Сладкий чай, тишину окраин.
Он не стал таким уж серьезным, мудрым,
Не узнал сокровенной тайны.
Тот, кто вырос, листает старые карты,
А встречается с кем-то редко.
И неважно, где он – за школьной партой
Или в строгой офисной клетке.
Он не помнит дороги, но верит в лето,
Даже в хмарь и серую сырость.
Тот, кто вырос, другим не сказал об этом,
Да и сам не понял, что вырос.
Мой маршрут изменился
Мой фонарик погас.
Я пытаюсь вернуться
В стотысячный раз
В дом, окруженный
Прозрачным светом,
В дом, окрыленный
Летящим снегом.
Пока на бойне ласковое утро,
И к темной крыше ластится восход,
Во влажной дымке тополь виден смутно,
И дремлет одуванчик у ворот.
Беззлобно спит корова и спокойно,
Ей снится луг, покой и тишина.
Не начался рабочий день на бойне,
И в мире справедливая весна.
А в доме дрема. Свитер, лампа, книжка.
Разобрана постель. И в тишине
Глядит мясник на спящего сынишку,
Который улыбается во сне.
Потому что дожди, потому что светло,
Потому что прохладны слова и стекло,
Потому что листва так бездумно легка,
И рука не касается кнопки звонка.
Потому что просторно дышать и молчать
И не надо боятся – опять и опять –
Новой строчки, и точки, и нового дня,
Потому что всё сказано до меня.
Города слепы, на дорогах снег,
Тишина да ночь, да колючий свет.
И дома стоят, а в домах живут,
Много-много дней, много-много лет.
Снег идет давно, синий вечер тих,
Закрывай глаза, не смотри в окно,
За окном опять фонари горят,
За окном метель, за окном темно.
За окном метель, а у нас тепло.
А у нас уют и горячий чай.
И не надо большего нам с тобой
Если хочешь – вместе давай молчать.
Города слепы, на дорогах снег,
Тишина да ночь. Да колючий лед.
И горит звезда, и горят огни –
Кто поет, кто спит,
Кто рассвета ждет.
Воздух звенит за окнами – слышишь?
Звон заполняет дворы и крыши.
Значит, время сломать запреты,
Лица подставить холодному ветру,
Время шагнуть на асфальтовый холод,
Время в дорогой разорванный город
Вырваться, пыльным квартирам назло.
Наше время уже пришло.
Туго в небе натянуты струны света.
Грейтесь придуманным вашим летом.
Мы поднимаемся по ступеням,
Наше время звенит над всеми.
Время, когда ничего не жаль.
Время разбиться о плоскую даль –
Обледеневшее ночью стекло.
Наше время уже пришло.
А живу я не знаю как:
С веток ветер листья срывает.
Я спешу, но в дождливый мрак
Уезжают мои трамваи.
А живу я не знаю где:
Листья трогает чуткий холод.
Отражаясь в серой воде,
Бесконечен осенний город.
А живу я не знаю зачем:
Листья кружатся в поднебесье,
Мне опять не хватает тем
И сюжетов для новых песен.
Ну так что, повернуть на мороз?
Или ехать навстречу лету?
Видно, это – тот самый вопрос,
На который ответа нету.
АВГУСТ
Лето уже подошло к своему пределу –
Скоро дожди застучат по безмолвным лужам.
Спойте мне гимн, объясните, что делать,
И накормите истинами на ужин.
Яблоко ест на скамейке будущий школьник.
Пара преклонных лет переходит площадь.
Я на обоях черчу кривой треугольник.
И от безделья пытаюсь вычислить площадь.
Это конец тепла, переходный август.
Рыжие кошки сидят на ступеньках лестниц.
Только немного солнечных дней осталось,
И от тоски не избавит новая песня.
Пара строк на тетрадной бумаге.
Тишина – и ни звука извне.
Город вывесил рваные флаги.
Город сдался пришедшей зиме.
Пара окон, горящих напротив –
Словно искры чужих сигарет.
А за окнами сумерки
Да колючий неоновый свет.
Скоро праздники – чистая радость
Для смиренных и вечных детей.
Ну а прочим останется малость –
Посчитать огоньки в темноте.
Декабрь. Мокрая земля
Живет в преддверье снега.
По стенам шаря, чей-то взгляд
Опять уперся в небо.
Все света ждут, как ждет трава
Дождя. Просторен холод,
И в ожиданьи Рождества
Гудит вечерний город.
Вокруг толпа и суета.
В витринах время тонет.
Но воздух свеж, как никогда,
Сиять готовится звезда
И тает снег в ладонях.
Рождество приходит в город
Осторожными шагами,
Согревает зимний холод
Над застывшими домами.
Рассыпает искры снега,
Зажигает свет в квартирах.
Рождество приходит с неба,
Рождество – подарок миру.
Рождество приносит людям
Доброту, тепло и ласку.
Рождество приходит чудом,
А уходит – светлой сказкой.
Короткое солнце – как выстрел в упор.
Октябрьский ветер запутался в шторах.
Невыпитый кофе. Неначатый спор.
На полке – газет непрочитанных ворох.
Не хлопайте дверью, в себя уходя.
Не надо кричать – все равно не услышат.
И просто чуть-чуть не хватает дождя.
И свет барабанит по стеклам и крышам.
Сергей Алексеенко
Город Омск, 16 лет.
РУССКОЕ ДЕТСТВО АЛИСЫ
Владимир Набоков – переводчик Льюиса Кэрролла
Есть особые книги – теперь их стали называть культовыми. Они известны всем, разобраны на цитаты, они почти боготворимы. Как правило, они широко переводятся. Однако доля переводчика таких книг часто печальна - чужой язык, с точностью воспроизводя их форму и суть, неумолимо убивает их не поддающуюся уловлению прелесть. Так бывает не только с поэзией. Скажем, проза Пушкина в переводах выглядит суховатой и обыденной. «Чем так восторгаются русские?» - не понимают читатели. Как им ответить?
У англичан тоже есть книга, которую они считают своим национальным достоянием, недоступным переводам – разве что в крайне огрублённом виде. Это знаменитая «Алиса в Стране Чудес» Льюиса Кэрролла. Детская сказка, обожаемая и взрослыми, считается символом английского склада ума, английского юмора, английских чудачеств. Разумеется, она широко переводилась и переводится, но что достаётся чужестранцам от её великолепия?
Как книжка, изначально предназначенная юным, «Алиса», конечно, даёт своим переводчикам определённый простор для маневра. Ведь именно в детской литературе вполне успешно переводчики используют массу подходов, порой взаимоисключающих. Тут возможно всё – от буквального следования оригиналу до всевозможных пересказов, переделок и адаптаций. Не исключены и весьма свободные «фантазии на тему», когда автор первоисточника даже не упоминается, вроде очаровательного «Буратино» А.Н. Толстого, «родства не помнящего» с Пиноккио Карло Коллоди, или весёлых коротышек Палмера Кокса, которые превратились в популярных героев цикла повестей Н. Носова о Незнайке.
Из всех русских переводов шедевра Кэрролла выделяется один, довольно давний. Здесь интерес вызывает не только степень соответствия оригиналу, но и творческий метод переводчика, и его особая судьба, странно напророченная почти случайным переводом детской книжки.
Речь идёт об «Ане в Стране Чудес» Владимира Сирина.
Набоков: особый случай.
Перевод книги Льюиса Кэрролла, сделанный Владимиром Набоковым, знаменателен прежде всего соединением двух очень значимых имён. Большая редкость, когда один великий писатель переводит другого. В детской литературе это редкость вдвойне.
Для самого Набокова этот ранний опыт оказался особо важен. Во-первых, «Аня в Стране Чудес» едва ли не первый образец прозы писателя, увидевший свет (до того публиковались лишь стихи начинающего автора). Таким образом, именно здесь мы можем наблюдать первые шаги будущего великого мастера.
Во-вторых, знаком судьбы оказалось обращение Набокова к англоязычному произведению – в будущем он станет не только русским, но и американским классиком, блестящим стилистом и знатоком английского языка. Соединение русской и английской стихий в творчестве Набокова впервые состоялось в «Ане-Алисе».
В-третьих, это первая по-настоящему серьёзная работа Набокова-переводчика. А ведь искусству перевода писатель впоследствии посвятит многие годы труда. Начав с «Алисы» - культовой англоязычной книги - позже он осуществит образцовый перевод на английский язык столь же культовой книги русских – «Евгения Онегина» Пушкина.
И наконец, «Аня в Стране Чудес» – единственное произведение Набокова, обращённое непосредственно к детям, хотя тема детства была чрезвычайно важной, даже определяющей для писателя.
По всему этому «Аня в Стране Чудес» выглядит своеобразным знаком, программой судьбы Набокова. В его жизни можно заметить множество таких узоров фортуны, странных совпадений, параллелей и пророчеств, которые сам писатель воспринимал не как мистик, но как мудрый и изощрённый наблюдатель бытия.
Вот почему так любопытно прочитать «Аню-Алису» и попытаться различить в этой работе первые шаги уже вполне узнаваемой литературной походки её незаурядного переводчика, увидеть отражение его вкусов, его взглядов, его судьбы.