Все изложенные здесь события подлинная правда, все персонажи реально существовавшие, а по большей части и до сих пор существующие люди

Вид материала

Документы

Содержание Апрельский марш  весной я болен  самый человечный человек  некрофилические наклонности Юрия Шумякина  трупы мертвецов  улов

Подобный материал:

• Список источников и литературы, 148.12kb.
• От автора Моему замечательному земляку и настоящему мужчине Зие Бажаеву посвящается, 2763.63kb.
• Каталог документальных фильмов, 2860.12kb.
• Республиканская конференция-фестиваль творчества обучающихся «excelsior» Секция математика, 131.37kb.
• Телепрограммы «звезды музыкального кино»: стр. 244 250 каталог документальных фильмов, 6514.51kb.
• Природа и общество, 158.08kb.
• 1 Политическая философия, 332.1kb.
• Сома-блюз, 2086.38kb.
• Тень гоблина роман, 8114.79kb.
• Ханнанов Мой «Остров Сокровищ», 550.79kb.

Апрельский марш  весной я болен  самый человечный человек  некрофилические наклонности Юрия Шумякина  трупы мертвецов  уловка-85  не все в нем было сном.

, Юра шагал по мокрому асфальту и курил одну за другой. Вокруг дыми­лись слоеные грязные сугробы, нещадно припекало солнце, плыл апрель, время сума­сшедшее и неловкое: в шубе душно, из-под снега плывет вода, в которой купа­ются воробьи, а старухи шаркают по ней в валенках. В такие дни Юра все­гда испытывал особую  мутную и острую  тоску, а сейчас почувствовал, что в его душе все было сдвинуто и перепутано и все резко самобытно, что он бес­примерно впечатлителен, а новизна его восприятий не поддается описанию. Юра писал стихи, которым прощал грех их возникновения за их энергию и ори­гинальность, но не сегодня. Сегодня…

…Он надвинул на глаза белый колпак, чтобы не узнавали знако­мые, по-американски закинул ногу на ногу  так, чтобы щиколотка правой ноги лежала на колене левой,  и погрузился в чтение. Украдкой пробегал страницу или две, с треском захлопывал лощеный фолиант и, шевеля губами, смотрел на потолок. Было жарко. Царил запах формалина, тяжелый и едкий.

Да, как ни велика была его тяга к искусству и истории, Юра не затруд­нялся выбором поприща. Он не очень-то жаловал окололитературную среду, в которую, впрочем, не был вхож по отсутствию знакомств и нежеланию их ис­кать, даже робости. Юра робел перед людьми, которым поклонялся. Еще больше, впрочем, он робел перед презираемыми. Когда его просто крыли матом в очереди или трамвае, он, конечно не обращал внимания на пьяных ге­гемонов, но неприятно билось сердце. Он не любил толпы: крадешься, внима­тельно оттачивая строфу, и вдруг дурак с ужасной тачкой; незнакомая девка просит сигаретку, и хотя курил, но девкам не давал: не то, чтобы протес­товал против женского курения, а просто  то пачка измятая, то нет спичек, неловко. Неловко ощущать себя выше толпы, чрезвычайно неловко! Юра чув­ствовал себя в долгу у всех, кто не одарен от природы и, чтобы окончательно не порывать с корнями, профессию выбрал по возможности общепонятную  врача. Тому, кто не изучал анатомии, трудно понять, как прекрасно живое че­ловеческое тело. Мертвецов вскрывали, разнимали и препарировали, и красота человеческого тела оставалась верной себе при любом, сколь угодно мелком, делении, так что удивление перед какой-нибудь целиком грубо брошенной на оцинкованный стол русалкою или ведьмой не проходило, когда переносилось с нее к ее отнятой руке, или отсеченной кисти, или стопе, или скальпу. Хороши были также внутренности  серая ливерная печень с запахом вареной курицы, сизые артерии с черной крошкой свернувшейся внутри крови. Юра чувствовал тайну жизни и смерти, некто в сером, заглушая все остальное, преследовал Юру, мешая ему при анатомировании, отчего происходили хвосты. С некото­рыми из них и намеревался он сейчас расстаться.

Вдруг захлопнулась от сквозняка форточка и дышать стало совершенно нечем. Юра ощутил запах розового масла и еще  только сейчас  что его бедра уже давно касается что-то мягкое.

 Извините, пожалуйста, что я отрываю вас,  услышал он и повер­нулся…

 Встать!  скомандовал ротный.

Юра вскочил. И удивился, что, кроме него, встали еще два или три бар­боса, а остальные (оживление, смех в зале) даже не думали выполнять.

Таково действие команды «Все, кто спит  встать!». Первая ее часть произносится с обычной громкостью, вторая орется во все луженое горло. В ре­зультате действительно вскакивает только тот, кто спал. Делается это на полит­занятиях и длительных собраниях.

 Вот они  трупы!  сказал ротный, — Пока командир объясняет, от­куда ведется огонь, — мы спим. Потом вскакиваем и, сраженные американской пулей, спим вечным сном! (смех в зале, аплодисменты) Обрати внимание, старшина, если на итоговом занятии рота получит неуд — целуй их в жопу!

— Они у меня поспят! — с угрозой сказал грузин. Грузину обещали от­пуск, и ему решительно хотелось ехать.

— Спокойно, командир, — осадил его Тулупов (Шурупов?), — Солдат не виноват, виноват командир. Солдат спит — командира на губу, солдат дебил — командира разжаловать, солдат срет в штаны — поздравляю вас, сержант, это вы обосрались как полководец. Командуйте.

Грузин скомандовал «смирно» и занятия окончились. Лично Юра полу­чил два наряда вне очереди.


Минутная стрелка на десяти. Через десять минут останется час до его от­боя. Правда, второй дневальный, фазан Леха, велел будить себя не раньше трех, но все ж таки в два начнет греть мысль, что по уставу уже можно спать, а будь в наряде свой призыв — уже и в самом деле бы лег.

Юра думал о письме. Он заметил, что лучше сочинять письмо заранее, а потом переносить на бумагу. Нужно соблюдать правила, а это тяжело перед чистым листом, перед которым он всегда ощущал страх.

За дверью, на лестнице, раздались шаги. Юра встал на тумбочку дне­вального, одернул китель и вытянулся… Шаги проследовали выше. Он вздох­нул и продолжал:

«Это ужасно! Ты едва ли представляешь себе, какую чашу страданий ис­пивает в этой армии несчастное молодое пополнение из интеллигентов! Они попадают в армию против желания! И за изведанное, за перенесенные страда­ния, разлуку с обществом, даже с нормальными человеческими условиями, им еще платят вдобавок побоями, издевательствами и обвинением в том, что у этих людей недостаточно патриотизма. А откуда быть ему, если на гражданке они пользуются всеми правами, а тут подвергаются одним гонениям?! Противоре­чива самая ненависть к ним, ее основа. Раздражает как раз то, что должно было бы трогать и располагать. Их бедность и неумелость, их слабость и неспособ­ность отражать удары, их вежливость и возвышенность их чувств. Непонятно. Тут что-то роковое. Пришли мне пряничков, пожалуйста».

Незаплаканное письмо отлегло в груди. Юра, сойдя с тумбочки, на цы­почках подошел к окну и долго смотрел на фонарный столб, на лампочку в ржа­вой железной юбке. Такие висят на полустанках, раскачиваются ветром, а оду­ревший от железнодорожных запахов пассажир верхней полки распластан на сырых от чистоты простынях за рубль. Слезы пассажира свободно текут из от­крытых глаз, превращая лампочку в желтый огненный столп. Это время сво­боды мысли и глубочайшей еврейской скорби. Дневальный ночью празден и от­того порочен.

Юра предался порокам. Он расшнуровал ботинки, снял сбившиеся носки, некоторое время покрутил ими в воздухе и расправив, положил на телефон. По­том расстегнул крючок и верхнюю пуговицу. Но и на этом еще не успокоился. Он вслушался в сон казармы и, ничего не услышав, ослабил ремень, и стал ре­мень на яйцах  за это шнурки гоняют дедов, а деды бьют духов  и грустно полюбовался на запрещенное (а ему  в особенности) зрелище.

Ремень ему подарил рядовой Елагин в обмен на новый. Бляха была со­гнута полукругом, как положено было Елагину, но не Юре. Один зуб выбили совсем. Он сказал Елагину:

 Мне с твоим ремнем не положено ходить.

Елагин согласился:

 Ясный перец, не положено. А ты что, до сих пор бляху не разогнул?

 Как это?

Елагин дал ему подзатыльник, разогнул бляху двумя ударами каблука, сказал: «Носи, воин, на здоровье!», и ушел восвояси. Но и тут еще крылся под­вох: бляха разогнулась полностью, став плоской, а ей пристало быть все же не­много выпуклой. И даже, оказалось, плоская еще хуже, потому что таковая есть атрибут «гражданина». Бляха точно немного выпукла от рождения, но, став де­дом, ты можешь (Можешь! Обязан, если ты не чмо. И наоборот, если чмо, то за выпуклость будут гонять, как духа) согнуть ее до состояния полуцилиндра, а когда гремит твой Приказ, то становишься так называемым гражданином, кла­дешь на пол и бьешь каблуком. Юре это оживленно объяснили и пришлось снова немножко согнуть. Вообще, дед и гражданин  совершенно разные касты, но этой разницы часто не понимают даже шнурки, что говорить о граж­данских.

Дед  это солдат последних полугода службы, солдат в квадрате и кубе. Он выбрит наголо, всегда строен и подтянут, подшит белоснежной портянкой, треугольник которой сзади кокетливо свисает на воротник. Его форма высти­рана и выглажена, ушита и укорочена, на нем сточенные и подкованные сапоги всмятку и пресловутый ремень на яйцах. И не просто пресловутый, а еще и ко­жаный, или, на худой конец, расслоенный  эта бесспорная порча казенного имущества придает ему мягкость чрезвычайную, сравнимую с кожаной. Дед всеми командует и всем распоряжается. Он жрет много масла. Он пренебрегает строевым шагом и физкультурой, но при необходимости способен показать вы­сокий класс и в том, и в другом. Его ставят старшим в любой наряд и на любую работу, и надсмотр обеспечен.

Совсем не то, когда вышел Приказ, и он стал гражданином. Тогда им ов­ладевает апатия (то есть не спонтанно овладевает, а по этикету). Он расплющи­вает бляху и кокарду, перестает подшиваться и стирать форму. Он отказывается от масла. Он не ходит в наряды, и какой-нибудь глупый сержант, назначающий в наряд гражданина, рискует схлопотать по морде после построения. На поверке гражданин, услышав свою фамилию, отвечает не «я», а «уволен в запас». Он редко гоняет молодых, разве только совсем достанут своей тупостью. Гражда­нам нельзя отдавать честь. Если гражданин  сержант, к нему нельзя обра­щаться по званию. Вообще, много разных понятий.

 Дневальный, мать твою!  орут из спального расположения.

Юра спешно обувается и бросается в темноту на цыпочках  чтобы не услышали бега, тогда подумают, что дух испугался  следовательно, в чем-то виноват  и побьют.

 Дневальный, бегом!  вот теперь можно (и нужно) бежать с топотом.

 Принеси пить,  сказал Собакин.

 А кружка есть?  глупо спросил Юра.

 Я те щас дам кружку!  зевая, пригрозил Собакин,  Шукай, только ризче!

Собакин полноценный кацап, но целый ряд слов в роте принято произно­сить на хохлацкий манер, глобр «шукай», «ризче» и «як кинь». Где искать кружку в казарме ночью? Известно, в дедовских тумбочках. Но деды спят чутко… И тут Юру осенило: кружка есть в бытовке  там он гладил перед на­рядом свои грязные штаны. К счастью, он не убрал кружку вовремя.

Собакин напился, повернулся на спину и захрапел. Юра вернулся в кори­дор и присел на тумбочку. Если кто зашевелится, он вскочит, а пока отдохнут гудящие ноги. Он посмотрел на себя сверху вниз и сердце его захолонуло: он носил Собакину напиться с ремнем на яйцах и расстегнутым воротом! Ха-ха. Стало страшно весело. Пусть отдохнут ноги.

Юра сидел на низенькой кушетке в коридоре. Затылок пекло солнце, а спину  батарея, которая сегодня была особенно горяча, верная примета поте­пления. Вокруг суетились люди: белые халаты и колпаки, сменная обувь и ножки студенток круглый год. Царил запах формалина, тяжелый и едкий, то от­давало яблоком и духами. Попахивало также и гниющим мясом. Юра закрыл глаза и попытался представить последовательность нескольких пар черепных нервов. Это привело его в беспокойное смятение чувств. Вдруг раздались страшные удары. Юра раскрыл глаза  это стучало сердце. Он сидел на полу возле тумбочки. На часах была четверть четвертого.

Юра вскочил и прислушался  все было спокойно. Пошел будить смен­щика.

Хитрый фазан Леха Аблесимов лег в чужую кровать, чтобы подольше по­спать, пока его будет искать Шумякин, а может быть, и совсем не найдет. Юра нашел.

 Леха… Леха, вставай…

 А, что?!  встрепенулся Аблесимов, но, узнав Юру, успокоился, ска­зал:  Иди на хуй,  и обратно засунул голову куда-то под матрац.

 Ну Леха… Ну вставай…

 Я сказал!

 Ну Леха, ты ж сам велел разбудить в три…

 Скок время?

 Да уж скоро полчетвертого…

Аблесимов открыл глаза, посоображал и со словами «Не пизди, еще двух нет!», снова укрылся одеялом.

Юра чуть не плакал:

 А если ротный на подъем придет, он же меня увидит, спросит…

 Скажешь  только встал, понял?

 Да он же вечером был  я стоял! Он не дурак же…

Аблесимов знал это и сам, и взводный был еще побоку, а вот дедам не по­нравится, скажут: «Да ты бурнул! Мы в наряде и то не всю ночь спим, а ты всю ночь спал! Вот ни фига себе!». Аблесимову, ясно, еще не положено. Но вста­вать-то не хотелось.

Но пришлось, нельзя. Он по возможности долго умывался, заправлял кро­вать, чистил зубы и сапоги, брился, курил  делал все, чтобы еще потешиться сознанием, что пока он собирается, за него служит барбос. Но все кончается, и Аблесимов бросил Юре:

 Можешь спать. Только принеси стул.

Юра принес, и Аблесимов с видом крайнего пренебрежения развалился на нем и демонстративно сразу закрыл глаза, дескать, спать стану, прямо на посту!

Юра бегом направился к кровати. Спать оставалось часа полтора.

И он надеялся, что ему приснится продолжение, хотя бы с третьей по­пытки. Вместо этого случился сон, беспрецедентный по какому-то зловещему безобразию.

Это было прошлым летом в деревне Клюевке, на даче. Гостей на дачу, как всегда, съехалось множество. Хозяин, отставной подполковник Михаил Павлович с не вполне удобной в печати фамилией, был человек отлично хлебосольный. В доме, кроме приглашенных формально, постоянно находились люди, которые и за гостей-то не считались: художница Дришка, разведенная пианистка Боженка, непутевый братец Николай по прозвищу Пирамидальный Буйвол. Из гостей же официальных на сей раз были: узник совести Коробейников, бард Виталий Ганкин и молодожены Бибиковы, оба биологи, люди милые, но слишком молодые и влюбленные. Бибикову стелили на четырех стульях в передней, а Бибикова делила диван с Боженкой, поэтому целыми днями супруги только и делали, что искали уединения. Хозяйка, Ольга Михайловна, толстая и красивая брюнетка с глазами несколько навыкате, носила лорнетку и мордовский сарафан, а спала на семейном ложе с мужем и Дришкой. Это было, надо сказать, весьма неудобно: Дришка, кроме того, что страдала сомнамбулизмом, непременно просилась к стеночке, притом из целомудрия требовала, чтобы оба супруга ложились головами от нее, а ночью вставала в полный рост и с закрытыми глазами направлялась на крышу, порой наступая ледяными ступнями на тела супругов, а уж на пышно разметавшиеся волосы Ольги Михайловны натурально. Двадцатидвухлетний сын Ольги Михайловны от первого брака одевался в русском стиле (ворот его белой вышитой рубахи не засте­гивался, а завязывался красным снурочком), был острижен под горшок, залихватски пел под гармонь, питал страсть к игре в свайку и своему полу.

С утра ходили загорать, Дришка писала пейзажи. На пруду бабы с подоткнутыми подолами били вальками щук, которых водилось тут великое число, так что пескари и караси давно были съедены и охота шла глобр на уток, гусей и полощущееся белье. Получив вальком по голове, щука зигзагом отплывала в сторону и косилась на бабу. К вечеру вся Клюевка нестерпимо воняет рыбой. В каждой избе жарится или маринуется щука. Ленивые, объевшиеся рыбой коты с распухшими животами валяются попрек улиц и так далее.

Вечерами раздували самовар, пили чай и водку, играли в чехарду и шахматы. Хозяин все больше читал «ЛГ» и штанами ловил черных бабочек. Тут же соседи: кривой Ефрем со старухой, тракторист Матафон в своих ужасных сапогах. Дочь тракториста, Поленька, всегда стоит немного в стороне, всегда босая, потирая подъем одной ноги об икру другой или почесывая четвертым пальцем пробор в светло-русых волосах, и всегда прислонясь к чему-нибудь. Словом, было превесело.

Ужин. Золотые пятна бегают по белоснежной скатерти, зажигаются рубинами на домашней наливке, вспыхивают на смородиновке, настоенной на молодых, остро пахнущих листьях, и дышит пухлая, как пуховая перина, кулебяка…

— А вы пока маринованных грибочков — домашние! И вот рыбки этой — сам ловил… А квасом — прямо говорю — могу похвастаться: в нос так и шибает — Ольга Михайловна у меня по этому делу ходок… А может быть водочки перед блинчиками, а? Хе-хе-хе!

— Нет-с, — отвечает Юра, — я уж коньячку попрошу. Вот эту рюмочку, побольше!

— Как хотите, — вздыхает Михаил Палыч, наливая рюмку, — На то вы и гость!

— Полненькую, полненькую, — весело кричит Юра и, игриво ткнув хозяина пальцем в плечо, прибавляет: — Люблю полненьких!

— Ну-с, ваше здоровье! А я простой выпью. Прошу закусить: вот грибки, селедка, кильки… кильки, я должен вам сказать, поражающие.

— Те-те-те! — восторженно кричит Юра. — Что вижу я? Зернистая икра, и, кажется, недурная! А вы, злодей, молчите!

— Да-с, икра… Конечно, можно и икры… Пожалуйте, вот ложечка.

— Чего-с? Чайную? Хе-хе! Поднимайте выше! Зернистая икра хороша именно тогда, когда ее едят столовой ложкой. Ах, хорошо!

Хорошо! Вот уж прячется в березовой роще красное утомленное солнце. Смягченная далью, грустно и красиво доносится еле слышная песня колхозников.

В Юриной комнате во флигеле уже зажжена зеленая лампа. Усталые ноги мягко ступают по толстым половикам, а взор так и тянется к свежим холодноватым простыням раскрытой постели…

— Вот вам спички, вот горшок, вот графин грушевого квасу — вдруг да пить ночью захотите. Да вы, может быть, съели бы чего-нибудь на ночь? Покушинкать, так сказать, поплямкотеть? Усиленно рекомендую вам селедку. Во рту тает.

— Тает. Скажите! Таять-то она, подлая, тает, а потом подведет — изжогой наделит. Икра, заметьте же, почтеннейший, не выдаст! Да, батенька, можно и перекусить!

Юра один. Подходит к этажерке, что важно выпятилась в углу сотней прочных кожаных переплетов, начинает перебирать книги. Фурманов, Фадеев, Шолохов, Панферов… Почитаем…

Все задремывает… Впечатления дня путаются, и кажется Юре, что входит Михаил Палыч и говорит: «Вот вам спички, вот горшок. Вот трубка — вдруг да ночью дышать захочется. А вот крючок — вдруг не захочется».

Вдруг раздался громкий стук. Юра проснулся и, обнаружив, что весь облился потом, понял, что испытывает страх. Он притаился как мышь, в надежде, что стук не повторится. Сердце колотилось быстро и тревожно.

Стук повторился. Юра подскочил на постели и окончательно проснулся. Время было позднее — едва ли кто-то из хозяев или гостей мог просто так завернуть на огонек во флигель, тем более темный. Хотя… а вдруг это Дришка? Взрослая женщина в прострации и дезабилье — а предмет-то того… игривый… Юра зажег свечу, взял в руки канделябр, и в одной лишь длинной, до пола, рубахе и колпаке, направился к двери.

Стук повторился сзади. Дыханье сперло. Стучали — не в дверь… Стук шел словно бы откуда-то снизу. Да, стучали… снизу, из подпола. И очень настойчиво. Крыса? Били в крышку подпола короткими энергичными очередями. Это сигналило разумное существо.

Юра подумал: «Никого нет дома», и боялся пошевелиться, чтобы не скрипнуть половицей. Внезапно дошло, что снизу должен быть виден свет, и он запоздало задул свечу. С ужасным шумом… Сразу же застучали снова. Там, в подполе знали, что дома кто-то есть.

Дерьмище состояло в том, что подпола как такового во флигеле не было. Будь он как в большом доме — с лесенкой вниз, россыпями овощей, банками и кадушками разносолов — тогда объяснение могло бы еще найтись: некто уснул в погребе, а теперь просится на волю. Это было бы весело (о, как это было бы замечательно!) и назавтра несчастный послужил бы объектом насмешек. Но очень мало юмора было в том, что все происходит во флигеле, где вынималась пара половиц и взгляду вынувшего открывалось полтора фута под килем, к тому же наполовину засыпанное золой, так что самым крупным существом, способным находиться и/или передвигаться под полом, была разве что кошка.

Внизу теряли терпение. Стук стал непрерывным, затем донесся голос. Слов Юра не разобрал, кажется, именно слова, но тембр был самый отвратительный, какой только можно вообразить, а интонация — требовательной.

Юра зажег свечу и вынул половицы. То, что он увидел, было так неожиданно и кошмарно, что он мог бы захворать, не будь предварительно подготовлен долгим стуком из глубины земли. Из подпола появился сам Юра, то есть его двойник. Он был совершенно наг, чрезвычайно грязен и мертв, как кочерга.

Но еще более поразительным оказалось продолжение. Не было ни слова объяснений, вообще ничего — Юра внезапно воспылал самой жаркой похотью к этому существу. Молча он повалил свой труп на половик и, дрожа от нетерпения, начал его жестоко насиловать.

Задний проход мертвеца был забит холодной, как лед, землей — с песком и мелкими острыми камешками. Скоро Юра почувствовал боль и горячую кровь, обтекающую член, но это не остановило его. Он видел только собственное тело, узнавал форму рук и ушей, а потерев послюнявленным пальцем в известном ему месте, увидел родинку, прежде виденную только в зеркале.

Светало. Обезумев от вожделения, Юра продолжал свое скабрезное дело. Труп стал стонать. Юра подумал было, что это ответное чувство, но стоны становились все громче и мучительнее, и оказалось, что жмур рыдает. Он рыдал и молил Юру отпустить его, заклинал всеми заклятиями — светает, ночь кончилась, он должен вернуться вовремя в царство теней. Он не должен быть на земле днем, не вправе видеть солнца. Юра досадовал на мешающее ему нытье и не прекращал фрикций.

Мертвец извивался и плакал. Юре не было дела до тех неприятностей, которые грозят опоздавшему на тот свет — у него было свое дело, от которого он не намеревался отрываться ни за какие блага и ни при каких угрозах. Светало. Мертвец рыдал и кричал. Юра не кончал, и это ему нравилось. Прозвучал подъем.


Глава четвертая