Geum.ru

Сборник статей о Л. Н. Толстом 1902 1903

Вид материалаСборник статей

Содержание


Л.Н. Толстой
Отголоски впечатлений
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   16

Л.Н. Толстой


Пятьдесят лет литературной деятельности Толстого – это коренной пересмотр представлений нашего ума, стремлений нашей воли, правил нашего личного поведения и форм нашего общежития. За этим пересмотром, особенно последние 20 лет, с напряженным вниманием следили не толь­ко мы, русские люди, но и вся Европа, весь мир. Перед судом своего сознания и своей совести «великий писатель земли русской» провел ед­ва ли не все вопросы, интересующие и мучащие современного человека: о науке и искусстве, о любви к женщине, о семейной жизни, об общест­венной деятельности, о правде и неправде нашего времени, о пище и развлечениях, и по каждому поводу высказал свой приговор, часто суровый и пря­молинейный, всегда оригинальный и глубокомысленный, подсказанный его огромным жизненным опытом и настойчивым, добирающимся до корня дела умом.

Толстой в полном смысле этого слова «учитель жизни». Он постоянно дает советы и указания; он громит неправду и обличает ложь; не обманываясь спокойной или блестящей внешностью, он ищет то, что скрывается за нею, и обыкновенно находит неожиданное, возмущающее душу, находит рабство и унижение человека, находит, как, например, в нашем искусстве – тяжелый труд тысяч и даже миллионов людей, обес­печивающих развлечение богатых и праздных. И в таком случае он бес­пощаден. Исполненный негодования и обиды за униженного челове­ка, он не считается с нашими предрассудками, привязанностями, куми­рами и идолами: резкие приговоры возмущенной совести, жгучие сло­ва, взывающие к стыду и раскаянию, упреки и угрозы – вот что мы слышим от него.

И, странно, Толстому в конце концов мы прощаем. Нет человека, которому мы прощали так много, как ему. В нем скрыта какая-то стихийная сила очарования и гениальной наивности. Огромный он, –говорил Г.И. Успенский, – и все мы чувствуем, что он дей­ствительно огромный. Огромный и влекущий к себе. Часто обижающий своей прямолинейностью, слишком требовательный он подкупает и подчиняет своей правдивостью и искренностью. За каждым его словом чувствуется мучительная работа мысли и совести, чувствуется страстное желание сделать счастливой, радостной нашу печальную и унылую жизнь. Только Толстой мог высказать о науке, искусстве, любви к женщине то, что он высказал, только он имел право на это, только ему это подходит. Каждое его слово органическое, не выдуманное, не навеянное, не сказанное к случаю, а пережитое, вышедшее из самой глубины его существа. Он не хочет нравиться, он хочет только говорить правду, что думает и что чувствует. И зная Толстого, мы знаем, что его правда должна быть сурова и прямолинейна… Это человек хорошего роста, писал о нем когда-то Тургенев. <…> И слог, и мысли одинаково «могучего сложения».

<….> Расфранченной, забывшей о народе и нервничающей барыне-культуре жестоко достается от «дюжего», свыкшегося с деревенскою жизнью героя-богатыря нашей литературы, ее Микулы Селяниновича – Льва Николаевича Толстого. Наш язык, наше искусство, наши привязанности, вся наша жизнь представляется Толстому ненужно сложной…

Мне думается, что мы никогда не поймем психологии Толстого, если не введем в нее одного элемента, быть может, даже самого важного. Это – голос совести. Ведь в отношениях Толстого к мужику, к крестьянскому миру вообще, перед нами разыгрывается серьезная и притом чисто русская драма. Совесть сказала вначале смутно и неясно, а потом все громче и определеннее говорит Толстому, что… все получено им за счет мужицкого, крепостного труда, что в этом смысле его долг народу огромен, что надо расплатиться.

<…> От идеала жизни согласно с природой, чрез увлечение русской земледельческой общиной и русским мужиком-земледельцем, к всемирному братству – вот, по моему мнению, путь Толстого. И всегда во всем истинный его руководитель – возмущенная требовательная совесть. О, эта совесть! Она главный герой жизненной великой трагедии, пережитой Толстым, и странно, что у нас теперь так много говорят о любви Толстого к телу, к плоти, упрекают его Бог весть за что, а об этом вот забывают. Ведь это великая, требовательная совесть! <…> Совесть говорит, что нельзя быть довольным, когда рядом несчастные. <…>
В. Мирский



26. «Русские ведомости», 1902, № 342 (26 декабря)


Отголоски впечатлений

В январе предстоит, как известно, двухсотлетний юбилей русской печати. По этому поводу было высказано мнение, что «двухсотлетие» печати – понятие больше библиографическое. Газеты, как органа общественного мнения, не существовало у нас до второй половины ХIХ столетия. Только при Александре II, когда русское печатное слово получило впервые относительную свободу, явилась возможность существования и для прессы, в которой представители интеллигенции могли отзываться на события и вопросы дня. Только в 1862 г. стали появляться в газетах «передовые статьи» по политическим вопросам, и только с 1865 г. предварительная цензура уступила место, по крайней мере, для некоторых органов печати, «карательной». Таким образом, собственно говоря, в ближайшем будущем политической русской печати далеко не 2 века, а всего только 40 лет. Двухсотлетие печати есть юбилей литературно-библиографический, который можно было бы отметить обществам словесности и библиографии, но не юбилей прессы в европейском значении этого последнего понятия.

С другой стороны, указывают на то, что «празднование» в данном случае едва ли вообще уместно, пока у нас нет действительной свободы печати и пока закон 1865 г. остается парализованным «временными» мерами относительно периодической печати 1882 г. На днях г. И. Р. в «Новом времени», доказывая необходимость пересмотра Ценз. Устава (о чем «Русские ведомости» говорили в нынешнем году в целом ряде передовых статей), приводит ссылку на Каткова, горячо отстаивавшего в 1864 году необходимость подчинения печати только суду, например, в Болгарии, где само правительство нашло нужным установить свободу печати (хотя болгарская печать нисколько не выше русской), наконец, на письмо поэта Жуковского, бывшего, как известно, воспитателем Императора Александра II, к своему августейшему воспитаннику. В письме этом поэт писал:

«Люби и распространяй просвещение: оно сильнейшая подпора благонамеренной власти. Народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти, но из слепых рабов легче сделать свирепых мятежных, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов. Уважай общее мнение: оно часто бывает просветительнее монарха: оно – вернейший помощник его, ибо строжайший судья исполнителей его воли. Мысли могут быть мятежны, когда правительство притеснительно или нерадиво; общественное мнение всегда на стороне правосудного государя. Люби свободу, т. е. уважай личную безопасность, и право и мысли каждого, и охраняй их законом от самовластия исполнителей закона, которые под видом угождения воле Царя утесняют человечество в подданных. Свобода и ненарушимость закона – одно и то же. Любовь к свободе в Царе утверждает любовь и повиновение в подданных.

Все это приведено в доказательство того, что установление на твердом законе свободы печати должно быть, “краеугольным камнем” наших надежд, желаний и помышлений по случаю наступающего двухсотлетия юбилея русской печати».

В эпоху Николая I Пушкин писал (но, конечно, не мог напечатать):

Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный,

И рабство, падшее по манию Царя?

В то время это было мечтой, которой могли предаваться только лучшие представители интеллигенции. Но прошло несколько десятков лет, и мечта поэта стала фактом, народ был призван на «свободный» труд, а затем совершились великие реформы суда и самоуправления. Не могла остаться вне закона и печать, и закон 1865 года был первым шагом на пути освобождения печатного слова. Но за эпохой реформ последовал период реакции, и «временными» мерами печать была существенно стеснена в своей деятельности; она утратила то общественное значение, которое она могла бы получить при своем развитии на почве твердого закона, и стала удовлетворять в значительной части своих органов лишь мелкому любопытству и грубым инстинктам читающей массы.

С внешней стороны наша пресса сделала за последние двадцать пять лет, несомненно, значительные успехи. Количество журналистов и газет сильно возросло не только в столицах, но и в провинции, соответственно возрастающему числу читателей. Однако только мы не встречаем во всех этих органах полного отражения важнейших фактов местной жизни, обсуждения серьезных непорядков, открытого выражения общественного мнения. А между тем это – главная задача прессы, как общественного органа. И к возможности осуществления этой задачи не могут не быть направлены помыслы и желания самосознающего себя общества. И если бы спросить мнения по этому поводу у самых различных представителей русского общества, хотя бы у нынешних уездных и губернских комитетов, у земских и дворянских собраний, у городских Дум, у различных корпораций, съездов, Обществ и т.д., то в ответ получило бы, несомненно, одно и то же мнение – о необходимости в ХХ веке для русского общества такого положения печати, при котором ее свобода была бы ограждена законом и судом, карающими злоупотребления печатного слова, но делающими надлежащий простор для выполнения прессой основной ее миссии. «Двухсотлетие» печати может дать только новый повод русскому обществу отнестись более сознательно к этой существенной своей потребности и пародировать, по отношению к ней, мечту поэта:

Увидим ли, друзья, печать освобожденной, –

Со вступлением ее в третий век существования.

Мнения журналистов, таким образом, сходятся в том, что юбилей повременной печати не есть еще достаточный повод для каких-либо торжеств, выходящих за пределы библиографическо-литературного. Но юбилей этот мог бы быть поводом, утверждают другие, для коллективного обсуждения ближайших нужд деятельности прессы, число которых все возрастает, и в среде коих начинает чувствоваться потребность во взаимопомощи, в объединении, в установлении известных этических норм.

Поставление печати в такие условия, при которых она может не говорить только о второстепенном и неважном, обусловливается, конечно, сознанием, что печать может оказывать известное влияние на общество и что поэтому представляется необходимым ограничение этого влияния в смысле обсуждения умов и того или иного направления мыслей. Но исторический опыт показывает, что общественная мысль возбуждается и развивается у нас лишь в малой степени периодической печатью, а главным образом, всей совокупностью тех впечатлений, которые переживает общество, которые, более или менее на нем отражаются. Насколько значительным может быть это движение, доказывает история России за последние десятилетия.

Не касаясь других видов его проявления, достаточно остановиться хотя бы только на фактах из области литературы, науки и искусства. Еще на памяти живущих представителей старых поколений шла оживленная борьба западников и славянофилов, еще не очень давно пережиты движения нигилизма, народничества, идейности искусства, в ближайшее к нам время учением марксизма и учением Толстого и марксизма. За последние десять лет возникло «новое искусство» в живописи, народились новые типы, новые идеалы, новые жанры в беллетристике, наконец, в науке позитивизм и эволюция стали противопоставляться идеализму и телеологии.

Русская литература, мало кому известная за пределами России, начала соперничать с наиболее крупными литературами Запада. Тургенев и Достоевский заняли почетное место среди европейских классиков, Л.Н. Толстой приобрел широкую мировую известность, Горький читается теперь во всей Европе и Америке. Лет 10–12 тому назад в заграничных интеллигентных кружках, если случайно попадал туда русский, разговор касался почти обязательно Толстого, теперь в подобных случаях задают вопросы уже о Горьком… На идеи и художественные образы есть мода, как и на платья, но если «моды» мы продолжаем брать из-за границы, то идеи и продукты нашего художественного творчества уже переносятся от нас в страны с более солидной культурой. С распространением грамотности и образования, с умножением читающего и мыслящего класса, идеи идут у нас вширь и вглубь и вызывают новые течения и движения мысли, захватывая постепенно все большие круги, Мог ли несколько десятков лет тому назад Островский отпечатать лучшую свою комедию в 30 000 экз.? Почти наверное можно сказать, что 9/10 экземпляров осталось бы в складе. Теперь «Мещане» смело печатаются в таком количестве, и сбыт их вполне оправдывает расчет. И это несмотря на все художественные недочеты произведения, на его признанную всеми скуку и отсутствие действия. Так великое обаяние новых типов, в которых читатель ищет ответ на современные вопросы, думает найти намек на идеалы среди своей серой, хмурой и скучной действительности. Бесстрастный историк литературы найдет, пожалуй, в этих новых течениях возрождение старого романтизма первой половины ХIХ в.

27. «Журнал для всех», 1902, № 12