Сборник статей о Л. Н. Толстом 1902 1903

Вид материала

Сборник статей

Содержание Из воспоминаний о Л. Н. Толстом. II. Отрывок из беседы Н.П. Гиляров-Платонов и Л.Н. Толстой У Л.Н. Толстого

Подобный материал:

• -, 93.63kb.
• -, 312.28kb.
• Роза Люксембург. Застой и прогресс в марксизме, 87.7kb.
• Сборник статей Сборник статей о жизненном и творческом пути заслуженного деятеля искусств, 3958.9kb.
• Информационные технологии и вычислительные системы, №3, 2002, 558.37kb.
• Сборник литературно-критический статей, 963.73kb.
• Сборник статей Выпуск 3 Москва, 16 февраля 2007, 1294.42kb.
• Сборник статей под редакцией А. В. Татаринова и Т. А. Хитаровой Краснодар 2004 удк, 2633.96kb.
• Сборник статей и материалов, посвящённых традиционной культуре Новосибирского Приобья, 3550.79kb.
• Сборник статей преподавателей Кемгппк кемерово 2011 удк -373., 2280.86kb.

Из воспоминаний о Л. Н. Толстом. II. Отрывок из беседы

<…>

– Ваше слово, Лев Николаевич, должно иметь для всех огромное значение, – говорил молодой человек с длинными волосами, сидевший у столи­ка,– Ваше отношение к этой злополуч­ной нации не для всех одинаково ясно, и многие ждут с нетерпением, чтобы вы высказались на этот счет более или менее определенно.

Сидевший у столика старик в тем­ной блузе, опоясанный ремнем, приподнял свою характерную лысую голову с низко нависшими седыми бровями.

– Я не люблю кричать, – сказал он, сильно пришепетывая беззубым ртом, – особенно, когда никто меня не спрашивает. Вот вы спросили – и я отвечаю. Я всегда считал несправедливым и постыдным обычаем отношение к евреям – особенно со стороны христиан. Ведь мы должны и врагов прощать, а что сделали нам евреи? За что их преследовать? За то, что они обо­соблены, что они изощряются в борьбе за существование, что их мало в наших школах? Да ведь это махровая нелепость. Разве евреи в этом виноваты? Нет, что же об этом говорить – ведь тут все ясно. Скажите лучше вот вы, – и старик повернулся весь к собеседнику, а чтобы лучше видеть его лицо, прикрыв глаза рукой, защищая их от свечи, - почему вы сами стали иначе, чем другие, относиться к евреям?

Младший собеседник ответил не сразу, точно что-то соображая.

– Видите ли, Лев Николаевич, в гимназии у меня были друзья – евреи, с ними я учился и в университете. Мы много говорили о их положении. Потом, независимо от этого, я заинте­ресовался историей еврейского народа, много ею занимался, учился даже древне­еврейскому языку...

– Да, да,– заметил старик, видимо оживляясь, – вот это хорошо, когда сама жизнь наталкивает на известные выводы. Пусть тeоpия придет потом на помощь... Вот, и я знал много евреев – и в большинстве, это были прекрасные люди, в лучшем смысле слова... И я учился древнееврейскому языку...

– Да, когда вы занимались Евангелием и Библией?

– В сущности, для этой цели еврейский язык и всякая ученость были совсем не нужны. К Евангелию надо под­ходить не с ученой книжкой, а с открытым сердцем.

– Вы изучали и Библию, Лев Николаевич? – спросил собеседник.

– Да, читаю и до сих пор, – и это огромное наслаждение. Не все там, ко­нечно, одинаково ценно. Вот, например, книга Ионы. Не понимаю я такой морали.

Старик поднялся и легким, совсем молодым шагом прошелся по кабинету.

– Ведь та же наука установила должное понимание этой книги, – отозвался младший. Книга Ионы – лебединая песнь ветхозаветного пророчества. В ней – протест против узкого и жестокого национального обособления... Безымянный автор книги Ионы детским, бесхитростным языком произносит суд над тем, кто не желает проповедовать во спасение Ниневии, думает скрыться от Бога, и плачет, когда засохло pacтениe, под тенью которого он отдыхал... Помните: «Ты плачешь над растением, которого не растил, – как же не пожалеть Мне города, в котором более тридцати тысяч человек, не умеющих отличить правую руку от левой, и великое множество скота?»

– Послушайте, это в самом деле так? – остановился вдруг старик, и глаза его загорелись. – В самом деле? Погодите...

И он быстро, той же молодой поход­кой подошел к книжному шкафу.

– У меня тут «La Biblie» Рейса – вся коллекция,– проговорил он, не обора­чиваясь и отыскивая книгу. – «Les prophetos»... Сейчас.

В кабинете было тихо. Слышно было только, как шелестели страницы, торопливо переворачиваемые рукой, да вдали кто-то звучно и красиво заиграл на рояле.

– Да, – вдруг вздохнул Л. Н., за­хлопывая книгу. – Бог мой, сколько мне предстоит наслаждения – читать все это... И поставив книгу на место, он за­думчиво заходил по комнате. Собеседник молчал...

– Однако, – встрепенулся опять Л. Н. – Что же это мы? Пойдемте к нашим. Кажется, Сергей Иванович приехал, – слышите, играет...

И кабинет опустел, Свеча заколеба­лась и, подрожав, успокоилась. Вдали музыка смолкла, и слышно было, как вдруг задвигали стульями.

Cepгей Иванович, о котором здесь упоминается, это профессор московской консерватории, С.И. Т-ев. Он часто бывал у Толстого и много играл ему. При всей строгости своих теоретических пocтpoений (книга об искусстве, которая создава­лась как раз в эту пору) Л.Н. <…> никогда в реальной жизни не мог убить в себе художника, чуткого в высшей степени к музыкальным откровениям тех композиторов, которым произносил жестокий приговор в суровом уединении своего каби­нета.

Углубившись в огромное старинное неуклюжее кресло, он, не шевелясь, подолгу слушал детально изученные им бетховенские сонаты или полонезы Шо­пена, и когда замолкали последние ак­корды, радостный и смеющийся, он поднимался со своего места и весело произносил:

– Как я развратен! Это мне понят­но, все понятно!

– Так художник брал верх в Толстом над мыслителем – и так он берет верх над ним постоянно – даже помимо его воли – как только он берется за перо.

Z.

21. «Новое время», 1902, (октябрь)

Письма к ближним. На великой страже. Упадок просвещения

Тихо отпраздновала Россия полстолетия богатыр­ской литературной работы гр. Л.Н. Толстого. Какое счастье, что мы – и с нами все образованное челове­чество – слышим еще живой голос великого челове­ка! Не из за гроба, а из глубины бьющегося горячей кровью сердца раздается этот голос неподкупной со­вести и ясного, как солнечный день, сознания. Как будто чувствуя, что от него ждут слова в этот досто­памятный год, Л.Н. Толстой написал еще весною не­сколько страничек, где подводит краткий итог челове­ческому просвещению за полвека. Итог, как вы пом­ните, получается довольно неожиданный и грустный. Юбиляру говорят: «Вы – наша гордость, ваш юби­лей – торжество нашего просвещения, пред вами склоняется весь образованный мир!..» А он в ответ этому склоненному пред ним европейскому обществу: «Какой вы образованный мир? Вы идете назад, вы дичаете, вы все больше и больше погружаетесь в са­мое безнадежное, довольное собой и потому неиспра­вимое невежество».

Это обличение прямо библейское по своей сурово­сти. Нет нужды, что оно появилось мимоходом, на се­ми страничках, в предисловии к одной хорошей кни­ге. Как речь английского министра, сказанная где-нибудь за завтраком, – это маленькое «предисловие» выражает urbi et orbi действительный взгляд вели­кого писателя на самый центральный факт европей­ской жизни.

«На моей памяти, – пишет Л. Н. Толстой, – за 50 лет совершилось поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики, и проследить это понижение можно по всем отраслям литературы». Родившийся в век Пушкина, Толстой указывает, как после Пушкина и Лермонтова поэтическая слава пере­ходит постепенно к авторам все меньшего и меньшего таланта, пока в наше время не явились стихотворцы, «которые даже не знают, что такое поэзия, и что зна­чит то, что они пишут». Упадок вкуса и здравого смысла замечается не только в России, но и во всем свете. Так, английская проза «от великого Диккенса спускается сначала к Джорджу Эллиоту, потом к Теккерею, от Теккерея к Троллопу, а потом уже на­чинается бесконечная фабрикация Киплингов, Голькенов, Ройдер Гагарт» и пр. То же в Америке: «После великой плеяды – Эмерсона, Торо, Лойеля, Уитиера и др. вдруг все обрывается и являются прекрасные из­дания с прекрасными иллюстрациями и с рассказами и романами, которые невозможно читать по отсутст­вию в них всякого содержания». Одинаковый упадок чувствуется в философской литературе, где в конце века торжествует Ницше. Великий наш писатель вы­пукло подчеркивает «невежество образованной толпы» и объясняет его чрезмерным развитием книгопечата­ния. «Книгопечатание, – говорит он, – несомненно полезное для больших малообразованных масс народа: в свете достаточных людей уже давно служит главным орудием распространения невежества, а не просвеще­ния». Если в наше время «умному молодому человеку из народа, желающему образоваться, дать доступ ко всем книгам, журналам, газетам и предоставить его само­му себе в выборе чтения, то все вероятия за то, что он в продолжение десяти лет неустанно читая каж­дый день, будет читать все глупые и безнравственные книги. Попасть ему на хорошую книгу так же мало вероятно, как найти замеченную горошину в мере го­роха». На ходячий взгляд печать есть самое могучее орудие просвещения, и мы, журналисты, готовимся шумно отпраздновать 200-летие со дня издания у нас первой газетки, – а величайший из авторов наших заявляет, что книгопечатание убивает мысль. «По ме­ре все большего и большего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, – говорит он, – все ниже и ниже спускается уровень достоинства пе­чатаемого и все больше и больше погружается боль­шая масса так называемой образованной публики в самое безнадежное, довольное собой и потому неис­правимое невежество». В конце концов Л.Н. Толстой считает возможным ставить вопрос даже об оконча­тельной гибели «последних проблесков просвещения в нашем так называемом образованном европейском обществе», считает возможным предсказать эту гибель в том случае, если не придет достаточно авторитет­ная, бескорыстная и беспартийная критика, которая решала бы: что читать?

Так вот к какому грустному выводу пришел вели­кий писатель за полстолетие своей кипучей работы. Конечно, ни один юбиляр на свете не говорил во­сторженной толпе столь откровенной правды. В эту правду нужно долго вдумываться, чтобы согласиться с нею, до такой степени она кажется преувеличенной. Желая спорить с Толстым, «так называемое образо­ванное европейское общество» могло бы возразить, что при всем упадке вкуса и здравого смысла оно все-та­ки оценило то, что бесспорно хорошо в литературе, например Льва Толстого. Таланты гораздо меньшей величины все-таки замечены и в лице некоторых пре­вознесены, скорее выше меры. Вспомним, что в век Пушкина очень многие ставили Кукольника и Марлинского выше Пушкина; было бы странно, если бы в наше время не встречались люди с дурным вкусом. Правда, теперь пользуются известностью и не круп­ные поэты, но где же живые Пушкины и Лермонтовы, в сиянии которых исчезал бы легион стихотворцев? Нет солнца и, естественно, становятся заметными зве­зды. Не потому английская литература упала от Дик­кенса до Гагарта, что упал вкус и здравый смысл англичан, а просто потому, что Диккенсы не рожда­ются каждый день. Та среда, где вырос великий Дик­кенс, и то чтение, на котором он воспитан, далеко не были образцовыми; в миллионе случаев та же среда и то же чтение не выдвинули даже Киплинга. Вели­кие таланты, образцы здравого смысла, рождаются по каким-то своим законам; книгопечатание не могло ос­тановить их появления, так как и у нас, и в Европе огромное большинство народа почти ничего не читает. Наконец, самое чтение плохих книг и газет – вовсе не настолько влиятельно, чтобы отнять здравый смысл, если он у читателя есть. Ведь и в старину, – если не было теперешнего обилия газет, как теперь, то было не меньшее обилие глупых людей, разговор с которыми не выше газетного чтения. Книгопечата­ние наполняет книжный рынок дрянью, но, подобно дурной провизии, эта дрянь необязательна для поку­пателя. Покупают книгу вовсе не без разбора, и если по ошибке покупают плохую книгу, обыкновенно не читают ее. Если же плохая книга нравится, то это признак, что в каком-то отношении она хороша и что лучшая книга в данном случае была бы, может быть, бесполезна. Великие книги всем доступны, они дешевле плохих сочинений, если же мало читаются, то потому лишь, что для среднего человека они просто неинтересны. В тех грамотных слоях, где не читают газет и журналов, одинаково не читают и великих ав­торов. Добросовестная критика нужна, но едва ли она в состоянии заставить глупых людей читать умные книги, и едва ли из такого чтения вышел бы толк. Людям свойственно полагаться на свой вкус; кто со вкусом – читает хороших авторов, огромное же боль­шинство предпочитает им газетный, подножный корм. Народ вовсе не так беспомощен в хаосе книг. Кроме собственного чутья грамотного человека руководит если не критика, то репутация автора. Разве тепереш­нему грамотному народу нужно указывать на Тол­стого, Тургенева, Достоевского, Гоголя, Лермонтова, Пушкина? Разве не всем полуобразованным людям из­вестно о существовании Диккенса иди Эмерсона? Ве­ликие авторы внутренне доступны лишь исключитель­ному кругу, и кому из читателей свойственно высокое образование, тот и образовывается по типу великих душ. Большинству же это несвойственно, и уж с этим ничего не поделаешь.

М. Меньшиков

22. «Русский листок», 1902, № 281 (13 октября)

Н.П. Гиляров-Платонов и Л.Н. Толстой

<…> Никита Петрович поднялся навстречу дорогому гостю, ко­торый тут же, почти следом за мной, вошел в кабинет в сопровож­дении Ф.А. Гилярова.

• Давно-таки мы с вами не виделись, – произнес граф, здоро­ваясь с Никитой Петровичем. <…> – А вот и теперь заехал ведь я к вам по делу ... Я принимаю участие в предстоящей однодневной переписи Москвы и придаю этой переписи огромное значение... Я желал бы напечатать в «Современных Известиях» вот эту статью... Я ее вам прочту... Знаете, с Катковым я теперь в контрах, и если вы не дадите прибежища моим строкам, положительно не знаю, куда их пристроить... Да вот, послушайте, что я тут написал.
  

Граф достал из бокового кармана рукопись и стал читать. Это была знаменитая статья графа, которая на следующий день по­явилась в № 19 «Современных Известий» под заглавием: «О перепи­си в Москве».

Когда граф кончил чтение, он обратился к Н.П. с вопросом:

• Что же, Никита Петрович, вы согласны напечатать статью?
  
• Я ее напечатаю.
  
• Но вот, не знаю, как справятся ваши наборщики с рукопи­сью? Статья не переписана, а мой почерк ужасный, вы ведь знае­те... Пожалуй, не разберут с непривычки.
  
• Да, с вашего оригинала наборщики не наберут и в два дня... Статья большая...
  
• В таком случае отправлюсь в типографию и помогу набор­щикам разобраться в моей рукописи... Я желаю, чтобы статья непременно появилась в завтрашнем номере. <...> Это очень, очень важно...
  

На том и порешили. Граф вместе с Ф.А. Гиляровым и со мною отправился в типографию, и когда листочки его рукописи были розданы наборщикам, он каждому из них прочитал то, что надле­жало ему набирать. Не довольствуясь этим, граф остался в типографии до тех пор, пока вся статья не была набрана до конца и оттиснута, сам правил корректуру и все время переходил от одного наборщика к другому, помогая им справиться с оригиналом. Граф пробыл в типографии «Современных Известий» больше пяти часов и произвел на наборщиков чарующее впечатление своим обхождением. Долго, очень долго наши наборщики хвалились тем, что поработали вместе с знаменитым писателем, а после его ухо­да поделились его оригиналом и были очень счастливы, что им достались в память о совместной работе с графом его автогра­фы. < …>

Никита Петрович сопроводил статью графа в том же № следующими строками: «На сегодняшний раз мы приостанавливаем свое обычное руководящее слово к чита­телям, уступая место почетному и дорогому гостю в нашем изда­нии, графу Льву Николаевичу Толстому. Он пожелал стать в числе 80 распорядителей, которым поручена перепись в Москве, и не остался к этому делу холодным. От души желаем, чтобы про­чувственное его слово по поводу переписи принесло свой христи­анский плод».

На следующий день граф приехал в контору редакции, забрал 200 экземпляров газеты и заказал 500 отдельных оттисков своей статьи, чтобы даром раздавать их счетчикам, занимавшимся пе­реписью. Когда перепись кончилась, граф Л.Н. стал весьма часто на­вещать Никиту Петровича. Не меньше двух-трех раз в неделю заезжал он к нему. Визиты графа были довольно продолжитель­ны. Несколько раз он заезжал к Никите Петровичу вместе с по­койным С.А. Юрьевым. После одного из визитов графа Никита Петрович передал нам радостную весть: Лев Ник. предложил ему напечатать в «Современных Известиях» большую повесть. Граф предложил ему эту повесть даром, но Никита Петрович от даро­вого напечатания повести отказался наотрез, и ему стоило не ма­лых трудов уговорить графа, чтоб он взял гонорар в размере 40 к. за лист.

• Я объяснил графу, – сказал Никита Петрович, – что гонорар этот для меня не убыточен и что громадная розничная продажа газеты не только покроет его, но даст и мне значительную при­быль...
  

Через несколько дней мы узнали и название повести. Это было знаменитое творение графа: «Смерть Ивана Ильича». <…>

«Было уже около 12 час. ночи. Окончив работу, я собирался лечь спать… «Нате... Прочтите...» – и размашис­тым, нервным движением бросил передо мною пачку корректур­ных листков. Я посмотрел на корректурные оттиски, прочел заглавие: «Ис­поведь», уселся и стал читать. Всех гранок было 17, а строчки не газетные, а книжного размера. Подписи под статьей не было. Пока я читал, Гиляров долго ходил взволнованный взад и вперед по ка­бинету, не обращая на меня никакого внимания. Потом он неожиданно прервал свою шагистику, подсел к столу и стал писать. Я, читая корректурные оттиски, одновременно наблюдал за Гиляровым, ибо почти никогда не видел его в таком волнении…

• Это исповедь гр. Л.Н. Толстого. Мне прислал ее Юрьев при следующей записке: «Посылаю вам, дорогой Никита Петрович, «Исповедь» графа Л.Н. Толстого; она предназначена для ближай­шей книжки Русской мысли. К сожалению, она совершенно не­цензурна. Вся надежда на вас. Не откажитесь написать предис­ловие к «Исповеди» в таком духе, чтоб «Исповедь» сделалась цензурною или, по крайней мере, показалась бы таковой». А вот и мой ответ Юрьеву. Я его уже написал...
  

И Никита Петрович прочел мне свое письмо к С.А. Юрьеву. Письмо это заключало в себе подробную и суровую критику на присланную «Исповедь», и от просьбы написать к «Исповеди» пре­дисловие Никита Петрович отказался наотрез.

На следующий день письмо было отправлено С.А. Юрьеву, и одна копия с него автору «Исповеди», гр. Л.Н. Толстому, а другая копия – М.Н. Лопатину.

Эфрон С.К.

23. «Биржевые ведомости», 1902, № 291 (25 октября)


У Л.Н. Толстого

Из Ясной Поляны г. Поль Бойэ пишет в парижской «Temps» (нумер от 4 ноября (22 октября): «Я провел неделю у одного из моих лучших друзей, Александра Е., выдающегося писателя, который предпочи­тает здоровую жизнь фермера прозябанию в писательских кругах Петербурга и Москвы. Теперь я вернулся в Ясную Поляну. Лев Николаевич встретил меня, по обыкновению, с распро­стертыми объятиями; был как раз обеденный час, и все на­правились в столовую.

• Ну, что наш друг, – спросил он, – пишет он теперь? Постарел, должно быть?
  

Этот вопрос «постарел он?» вы зачастую услышите из уст Толстого, но как-то вы всегда при этом сознаете, что говорит не эгоист, сам стареющий, а художник, для которого внешний вид людей и вещей всегда представляет значительный интерес.

Беседа оживляется, в ней участвуют все, настроение у всех отличное. Третьего дня состоялась консультация врачей, и решено, что в нынешнем году Толстой в Крым не поедет, а зиму проведет в своем родовом доме. Лев Николаевич, которого болезни, чередовавшиеся одна за другой, не излечили от скеп­тического отношения к медицине, предоставляет всем судить и действовать, как заблагорассудится; он, мне кажется, счаст­лив тем, что ему позволили остаться дома. Одна только Москва остается для него запретной областью: там слишком много посетителей, там он часто устает.

• Как я жалею, – сказал он мне, – что в нынешнем году вы не застали мою сестру-монашенку. Она покинула нас несколько дней тому назад, незадолго, значит, до вашего приезда, и отправилась в свой монастырь; срок ее отпуска истек. Она все та же, нисколько не изменилась. <…>
  

• На днях, – начал Лев Николаевич, – я читал статьи и peчи Жореса, вышедшие отдельным сборником. Чего только нет в них! Тут и рабочий вопрос, и сахарная концепция, и гаагская конференция. Тут решительно все, и ровно ничего. Должно быть, талантливый оратор, этот Жорес. Мне кажутся забавными претензии социалистов провидеть будущее. Как будто теория, какая бы то ни было теория, хотя бы новейшая, дает возможность что-нибудь предвидеть. Я слышу, говорят о трестах, которым суждено облегчить специализацию про­изводства; это возможно, но далеко не доказано. Лично я в трестах не вижу ничего, кроме опасности страшного кризиса, который завершится возвратом к положению, мало чем отличающемуся от нынешнего. Мне известно только одно сред­ство к улучшению общественной жизни. Надо устранять зло во всех тех случаях, где оно дает себя чувствовать, устранять в момент, когда оно причиняет страдания, а не сочинять тео­рии. Да в них ли, в теориях, дело? Мне кажется, что они отжили свое время и могут еще волновать собою людей узких, малокультурных. Социалистские теории разделяют судьбу женских мод, быстро переходящих из гостиной в переднюю. О, эти теории! Вчера еще в «Русских ведомостях» я читал фельетон об автоматизме, о человеке-машине. Чистейший набор слов все это! Наши действия вовсе не произвольны, и мне не известно ни одно, которое не обусловливалось бы одним из трех следующих мотивов: разум, чувство, внушение; разу­мом – в случаях очень редких и притом лишь для лучших среди нас; чувством – почти всегда; внушением – гораздо чаще, чем полагают. Особенно над детьми страшно велика власть внушения. Потому-то так трудна задача воспитания.
  

Здесь был затронут вопрос о воспитании, наиболее близкий сердцу основателя яснополянской школы.

• Как-то на днях, – продолжал он,– одна из моих ма­леньких племянниц говорит мне: «Дядя Лева, я хочу остаться старой девой, и дочери мои тоже останутся старыми девами». Уважать ли это незнание, столь очаровательное в своей наив­ности? Мне кажется, самое лучшее - решить вопрос так, как его решал Жан-Жак Руссо. Вы помните грубый ответ, который он влагает в уста матери, «столь скромной в своих речах и манерах, но часто во имя добродетели и ради блага своих детей откидывавшей ложный стыд»? На неловкие запросы детей я отвечал бы охотно, как она, вполне уверенный, что прирожденное чувство стыдливости сделает свое дело, и часто ставлю себе вопрос: что надо читать детям? Все за­висит, прежде всего, от возраста, а затем от условий среды и характера также. У англичан имеется на это готовый ответ: «Дайте детям одну из двадцати или ста известных вам лучших книг». Но это совершенно коммерческий, «чисто английский» способ решения, которого никто вне Англии всерьез не примет. Англичане ведь и распространителями христианского учения считают себя, потому что они печатают Библию в десятках миллионов экземпляров.
  

И, переходя к французским делам, к известиям о клери­кальной борьбе в Бретани, Толстой спросил:

• Каким образом вы до сих пор не добились отделения церкви от государства? Это для вас единственный разумный исход, но его-то и боятся многие французы. А между тем вас страшат опасности лишь воображаемые. Как часто жертвуют, вообще, несомненным благом во имя опасностей, совершенно мнимых, которые никогда не могли бы настать».
  

Поль Буайе

24. «Журнал для всех», 1902, № 10.