Сборник статей о Л. Н. Толстом 1902 1903

Вид материала

Сборник статей

Содержание Лев Толстой о литературе и критике [По поводу предисловия Л. Толстого кроману фон Поленца «Крестьянин»] 5. «Известия по литературе, наукам и библиографии, 1902, №№ 8–9 (май, июнь) Он – как бы живой, облеченный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова К 50-летию литературной деятельности гр. Л.Н. Толстого О 74-летии гр. Л. Толстого 9. «Русские ведомости», 1902, № 240 (31 августа) Беседа с Толстым 11. «Московские ведомости», 1902, № 239 (31 августа) 12. «Московские ведомости», 1902, № 239 (31 августа) Войны и мира ОМЕГА 13. «Русские ведомости», 1902, №N 241, 243 (1, 3 сентября) Русские ведомости Комитет Литературного фонда з К литературному юбилею Льва Николаевича Толстого 15. «Волжский вестник», 1902, № 191 (6 сентября)

Подобный материал:

• -, 93.63kb.
• -, 312.28kb.
• Роза Люксембург. Застой и прогресс в марксизме, 87.7kb.
• Сборник статей Сборник статей о жизненном и творческом пути заслуженного деятеля искусств, 3958.9kb.
• Информационные технологии и вычислительные системы, №3, 2002, 558.37kb.
• Сборник литературно-критический статей, 963.73kb.
• Сборник статей Выпуск 3 Москва, 16 февраля 2007, 1294.42kb.
• Сборник статей под редакцией А. В. Татаринова и Т. А. Хитаровой Краснодар 2004 удк, 2633.96kb.
• Сборник статей и материалов, посвящённых традиционной культуре Новосибирского Приобья, 3550.79kb.
• Сборник статей преподавателей Кемгппк кемерово 2011 удк -373., 2280.86kb.

Лев Толстой о литературе и критике

В издании «Посредника» появился на днях роман фон Поленца «Крестьянин» с предисловием Л.Н. Толстого, горячо рекомендующего этот роман.

В прошлом году мой знакомый, вкусу которого я доверяю, дал мне прочесть немецкий роман «Бютнер-бауэр» фон Поленца. Я прочел и был удивлен тому, что такое произведение, появившееся года два тому назад, никому почти не известно.

Роман этот не есть одна из тех подделок под худо­жественные произведения, которые в таком огромном количестве производятся в наше время, а настоящее художественное произведение. Роман этот не принад­лежит ни к тем, не представляющим никакого инте­реса описаниям событий и лиц, искусственно соединен­ных между собою только потому, что автор, выучив­шись владеть техникой художественных описаний, желает написать новый роман; ни к тем, облеченным в форму драмы или романа, диссертациям на заданную тему, которые также в наше время сходят в публике за художественные произведения; не принадлежит и к произведениям, называемым декадентскими, особенно нравящимся современной публике именно тем, что, бу­дучи похожими на бред безумного, они представляют из себя нечто вроде ребусов, отгадывание которых со­ставляет приятное занятие и вместе с тем считается признаком утонченности. <…>

Но мало того, что роман этот есть настоящее худо­жественное произведение, он еще и прекрасное худо­жественное произведение, соединяющее в себе в высо­кой степени все три главные условия настоящего хоро­шего произведения искусства. <…>

Роман этот, несомненно, прекрасное произведение искусства, с чем согласится всякий, кто прочтет его. А между тем роман этот появился три года тому на­зад, и хотя он и был у нас переведен в «Вестнике Европы», он прошел совершенно незамеченным и в России, и в Германии. Я спрашивал нескольких, встречен­ных за последнее время, литературных немцев про этот роман, – они слышали имя Поленца, но не читали его романа, хотя все читали последние романы Золя, и рас­сказы Киплинга, и драмы Ибсена, и д'Анунцио, и даже Метерлинка.

Лет 20 тому назад Мэтью Арнольд написал пре­красную статью о назначении критики. По его мнению, назначение критики в том, чтобы находить во всем том, что было, где бы и когда бы то ни было писано, самое важное и хорошее и обращать на это важное и хорошее внимание читателей.

Такая критика в наше время затопления людей га­зетами, журналами, книгами и развития рекламы, мне кажется, не только необходима, но от того, появится ли и получит ли авторитет такая критика, зависит вся будущность просвещения образованного класса нашего европейского мира.

Перепроизводство всяких предметов бывает вредно; перепроизводство же предметов, составляющих не цель, а средство, когда люди это средство считают целью, – особенно вредно.

Лошади и экипажи, как средства передвижения, одежды и дома, как средства защиты от перемен погоды, хорошая пища, как средство поддержания сил организма, очень полезны. Но как только люди начи­нают смотреть на обладание средствами как на цель, считая хорошим иметь как можно больше лошадей, до­мов, одежд, пищи, – так предметы эти становятся не только не полезными, но прямо вредными. Так это слу­чилось с книгопечатанием в достаточном кругу людей нашего европейского общества. Книгопечатание, несом­ненно, полезное для больших малообразованных масс народа, в среде достаточных людей уже давно служит главным орудием распространения невежества, а не просвещения.

Убедиться в этом очень легко. Книги, журналы, в особенности газеты стали в наше время большими де­нежными предприятиями, для успеха которых нужно наибольшее число потребителей. Интересы же и вкусы наибольшего числа потребителей всегда низки и грубы, и потому для успеха произведений печати нужно, что­бы произведения отвечали требованиям большого чис­ла потребителей, то есть чтобы касались низких инте­ресов и соответствовали грубым вкусам. И пресса вполне удовлетворяет этим требованиям, имея полную возможность этого, так как в числе работников прессы людей с такими же низкими интересами и грубыми вкусами, как и публика, гораздо больше, чем людей с высокими интересами и тонким вкусом. А так как при распространении книгопечатания и приемах торговли журналами, газетами и книгами эти люди получают хорошее вознаграждение за поставляемые ими и отве­чающие требованиям массы произведения, то и яв­ляется то ужасное, все увеличивающееся и увеличи­вающееся, наводнение печатной бумаги, которая уже одним своим количеством, не говоря о вреде содержа­ния, составляет огромное препятствие для просвещения.

Если в наше время умному молодому человеку из народа, желающему образоваться, дать доступ ко всем книгам, журналам, газетам и предоставить его самому себе в выборе чтения, то все вероятия за то, что он в продолжение 10 лет, неустанно читая каждый день, бу­дет читать все глупые и безнравственные книги. По­пасть ему на хорошую книгу так же маловероятно, как найти замеченную горошину в мере гороха. Хуже же всего при этом то, что, читая все плохие сочинения, он будет все более и более извращать свое понимание и вкус; так что, когда он и попадет на хорошее сочине­ние, он уже или вовсе не поймет его, или поймет его превратно.

Кроме того, благодаря случайности или мастерству рекламы, некоторые плохие произведения, полу­чают не оправдывае­мую своими достоинствами большую известность. Эта же большая известность заставляет все большее и боль­шее количество людей читать такие книги, и слава нич­тожной, часто вредной, книги, как снежный ком, все вырастает и вырастает, и в головах огромного боль­шинства людей, тоже как снежный ком, образуется все большая и большая путаница понятий и совершенная неспособность понимания достоинств литературных произведений. И потому, по мере все большего и боль­шего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, все ниже и ниже спускается уровень достоинства печатаемого и все больше и больше погру­жается большая масса так называемой образованной публики в самое безнадежное, довольное собой и по­тому неисправимое невежество.

На моей памяти, за 50 лет, совершилось это пора­зительное понижение вкуса и здравого смысла читаю­щей публики. Проследить можно это понижение по всем отраслям литературы, но укажу только на неко­торые, более заметные и мне знакомые примеры. В рус­ской поэзии, например, после Пушкина, Лермонтова (Тютчев обыкновенно забывается), поэтическая слава переходит сначала к весьма сомнительным поэтам Май­кову, Полонскому, Фету, потом к совершенно лишен­ному поэтического дара Некрасову, потом к искусствен­ному и прозаическому стихотворцу Алексею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом к совершенно бездарному Апухтину, а потом уже все ме­шается, и являются стихотворцы, им же имя легион, которые даже не знают, что такое поэзия и что значит то, что они пишут и зачем они пишут.

Другой поразительный пример английских прозаи­ков. От великого Диккенса спуск сначала к Джорджу Эллиоту, потом к Теккерею. От Теккерея к Троллопу, а потом уже начинается безразличная фабрикация Кип­лингов, Голькенов, Ройдер Гагартов и т. п. То же еще поразительнее в американской литературе: после вели­кой плеяды – Эмерсона, Торо, Лойеля, Уитиера и др. вдруг все обрывается, и являются прекрасные издания с прекрасными иллюстрациями и с рассказами и рома­нами, которые невозможно читать по отсутствию в них всякого содержания.

В наше время невежество образованной толпы до­шло уже до того, что все настоящие великие мысли­тели, поэты, прозаики, как древности, так и XIX века, считаются отсталыми, не удовлетворяющими уже вы­соким и утонченным требованиям новых людей. На все это смотрят или с презрением, или с снисходительной улыбкой. Последним словом философии в наше время признается безнравственная, грубая, напыщенная, бес­связная болтовня Ницше; бессмысленный, искусственный набор слов, соединенных размером и рифмой, разных декадентских стихотворений считается поэзией высшего разбора; на всех театрах даются пьесы, смысл кото­рых никому, не исключая и автора, неизвестен, и в мил­лионах экземпляров печатаются и распространяются, под видом художественных произведений, романы, не имеющие в себе ни содержания, ни художественности.

– Что мне читать, чтобы дополнить свое образова­ние? – спрашивает молодой человек или девушка, окон­чившие высшую школу.

О том же спрашивает выучившийся читать и по­нимать читанное человек из народа, ищущий истинного просвещения.

Для ответа на такие вопросы, разумеется, недоста­точна наивная попытка опроса выдающихся людей: ка­кие сто книг они считают лучшими?

He помогает этому тоже существующее в нашем ев­ропейском обществе, всеми молчаливо признанное, под­разделение всех писателей на разряды: первого, вто­рого, третьего и т. д. сорта, на гениальных, очень талантливых, талантливых и просто хороших. Такое де­ление не только не помогает истинному пониманию достоинств литературы и отысканию хорошего среди моря дурного, но еще более мешает этому. Не говоря уже о том, что самое деление это на разряды очень часто неверно и держится только потому, что очень давно сделано и всеми принято, – не говоря об этом, такое деление вредно потому, что у писателей, призна­ваемых первосортными, есть очень плохие вещи и у пи­сателей самого последнего разбора – вещи превосход­ные. <…>

Ответить на важнейший в наше время вопрос ищу­щего образования юноши образованного сословия или человека из народа, ищущего просвещения, может только настоящая критика, – не та критика, которая существует теперь и которая поставляет себе задачей восхвалять произведения, получившие известность, и под эти произведения придумывать оправдывающие их туманные философско-эстетические теории, и не та кри­тика, которая занимается тем, чтобы более или менее остроумно осмеивать плохие или чужого лагеря произ­ведения, и еще менее та критика, которая процветала и процветает у нас и задается целью по типам, изобра­жаемым у нескольких писателей, определять направле­ние движения всего общества или вообще по поводу литературных произведений высказывать свои экономи­ческие и политические мысли.

Ответить на этот огромной важности вопрос: что читать из всего того, что написано? – может только настоящая критика, та, которая, как говорит Мэтью Арнольд, поставит себе целью выдвигать и указывать людям все, что есть самого лучшего как в прежних, так и в современных писателях.

От того, появится или нет такая критика, бескорыст­ная, не принадлежащая ни к какой партии, понимающая и любящая искусство, и установится ли ее авторитет настолько, что он будет сильнее денежной рекламы, – зависит, по моему мнению, решение вопроса о том, по­гибнут ли последние проблески просвещения в нашем, так называемом образованном, европейском обществе, не распространяясь на массы народа, или возродится и оно, как оно возродилось в средние века, и распростра­нится на большинство народа, лишенного теперь вся­кого просвещения.

Неизвестность среди публики прекрасного романа Поленца, точно так же, как и многих других, тонущих в море печатного хлама, хороших произведений, тогда как бессмысленные, ничтожные и даже просто гадкие произведения литературы обсуждаются на все лады, неизменно восхваляются и расходятся в миллионах экземпляров, вызвала во мне эти мысли, и я пользуюсь случаем, который едва ли еще мне представится, чтобы, хоть вкратце, высказать их.




4. «Русский Туркестан», 1902, № 24.

[По поводу предисловия Л. Толстого кроману фон Поленца «Крестьянин»]

Великое спасибо графу Л. Толстому за то, что он рекомендовал русской публике роман фон Поленца «Крестьянин», снабдив его перевод напутственным словом.

Благодаря рекомендации гр. Л.Н. Толстого романы фон Поленца печатает журнал «Русская мысль», «Образование».




5. «Известия по литературе, наукам и библиографии, 1902, №№ 8–9 (май, июнь)

Организационный комитет по устройству празднования двухсотлетнего юбилея печати выделил из своего состава бюро, в которое вошли: А.С. Суворин, П.Н. Исаков, С.Н. Сыромятников, С.М. Проппер, Н.М. Лисовский, В.В. Сабанин и В.А. Тихонов. На обязанности этого бюро будет лежать, главным образом, сношение с учреждениями и лицами, причастными к печати.




6. «Русское богатство», 1902, № 8 (август)


Литература и жизнь: О г. Розанове, его великих открытиях,<…> его

философской порнографии. – Несколько слов о г. Мережковском и Л. Толстом.


Мы накануне 50-летия со времени появления в печати первого произведения Л. Толсто­го – «Детство» и «Отрочество». 50 лет работы для автора и 50 лет художественного насла­ждения и взволнованной мысли для русского общества... Мне не раз приходилось писать о Толстом, то восторгаясь им, то с болью в сердце отша­тываясь от него. Толстой и теперь высказывает подчас мысли, с которыми мудрено согла­ситься, мало того – против которых мудрено не протестовать. Но Толстой есть Толстой, нечто огромное, чему равного в русской литературе нет. И вот что мы читаем в книге Ме­режковского («Религия Л. Толстого и Достоевского»). <…>

Это безобразно неистовая выходка – одна из многих у Мережковского. Тем непри­стойнее, что автор знает огромность человека, на которого он, карлик, с таким бешенством замахивается. Только замахивается, потому что этим нельзя ударить Толстого, слишком хорошо знающего цену, по его выражению, «поколений лордов».

Толстой есть Толстой, и это наше, читательское дело. Нам все равно – граф он или не граф, были его предки исконными или случайными людьми.

Припоминая весь 50-летний путь литературной деятельности «великого писа­теля русской земли» мы видим, что и в своих великих произведениях, и в своих ошибках, часто очень крупных, всегда, от первой до последней написанной им строчки, он был и есть сам, считающийся только с собственной своею совестью, не­подкупный ни для предрассудков своей среды, ни для предрассудков, так сказать, мировых, не раз менявший свои взгляды, но никогда не отступавший от них под ка­ким бы то ни было внешним давлением.

В этом смысле он для нас больше, чем великий писатель . Он – как бы живой, облеченный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова.

Ник. Михайловский

7. «Новости», 1902, № 239 (31 августа)

К 50-летию литературной деятельности гр. Л.Н. Толстого

<…> Мы уверены, что общество и литература без различия партий и направлений горячо и сердечно отнесутся к этому знаменательному юбилею. Вспомним, что Толстой заслужил любви и как … борец за народное просвещение, в пользу которого он словом, делом и пером (начиная с издания 40 лет назад народно-педагогического журнала «Ясная Поляна») сделал столько же, сколько до него не сделал еще ни один из наших писателей. Вспомним, что в голодные 90-е годы он явился первым и энергичным деятелем в борьбе с голодом, устраивая народные столовые и собирая пожертвования (а в 1873 году первый указал печатно и на тогдашний самарский голод). В виду этого, конечно, желательно было бы, чтобы в честь его открылось как можно больше учреждений, способствующих просвещению народа <…> нет сомнения, что и наши общественные учреждения, ученые, литературные и другие общества (во главе с академией наук, почетным членом петербургского состоит с 1900 г. граф Л.Н. Толстой) откликнутся также на юбилей величайшего из живущих ныне писателей, которому мы в заключение от души пожелаем еще долго и долго жить среди нас, даря нас новыми произведениями, достойными его могучего гения.

Д. Сильчевский

8. «Русские ведомости, 1902. № 238 (28 августа)

О 74-летии гр. Л. Толстого

Сегодня гр. Л.Н. Толстому исполняется 74 года. Как сообщает нам один из его посетителей в Ясной Поляне, здоровье его в очень утешительном состоянии. <…> После болезни (3 в этом году!) окончил недавно довольно большую статью по наиболее жгучим экономическим вопросам нашего времени, в которой, между прочим, излагает учение Г. Джорджа о национализации земли… И работает над повестью из времен Кавказа. Отвечает на письма, пишет дневник, поправки к статье «Что такое религия и в чем ее сущность?» и продолжает другие работы.

Теперь работает с таким же воодушевлением, как работал в самые цветущие в физическом отношении времена, годы, создавая свою первую повесть «Детство», 50-летие появления которой в печати исполняется на днях. Нельзя не порадоваться могучей силе его духа, на которую старость накладывает только печать еще большей глубины и ясности.




9. «Русские ведомости», 1902, № 240 (31 августа)


50-летие литературной деятельности Л.Н. Толстого*

50 лет тому назад редакция «Современника» получила для напечатания «Историю моего детства» <…>.

Много лет прошло с тех пор. Слава мировая, но «искал правды в обществе, т. е. справедливости человеческим отношениям», мучительно искал истины и тянуло всегда к слабым, несчастным, неспособным сопротивляться. Поэтому и детский мир привлекал его. Отсюда и инициатива в создании народной литературы, и пересмотр нравственного учения, до сих пор руководящее людьми, создать из оригинального освещения, приданного другим, собственное учение…

Художник, проповедник, моралист. Нужна огромная работа, чтобы

• 31 августа – цензурная дата. К этому числу обыкновенно относят начало литературной деятельности великого писателя. Книжка «Современника» появилась 6 сентября…
  

оценить в полном объеме то, что сделано Толстым за 50 лет. Великий художник, замечательный педагог, редкий по искренности убеждения и смелый проповедник-моралист и философ – привлек внимание к наиболее жгучим вопросам жизни.

Михайловский писал в последней статье: «Припоминая весь 50-летний путь литературной деятельности «великого писателя русской земли» мы видим, что и в своих великих произведениях, и в своих ошибках, часто очень крупных, всегда, от первого до последней написанной им строчки, он был и есть сам, считающийся только с собственной своею совестью, неподкупный ни для предрассуд­ков своей среды, ни для предрассудков, так сказать, мировых, не раз менявший свои взгля­ды, но никогда не отступавший от них под каким бы то ни было внешним давлением.

В этом смысле он для нас больше, чем великий писатель. Он — как бы живой, обле­ченный в плоть и кровь символ достоинства печатного слова».

Пусть читатель взвесит эти слова. Значение Толстого не исчерпывается для нас одним художественным по самому характеру своей работы. Толстой является великим моралистом, неизвестным до сих пор в России по самостоятельности и смелости учительской жизни – независимо от того, согласен ли с ним читатель.

Читатель лихорадочно прислушивается ко всяким слухам о новых литературных работах Толстого, касаются ли эти работы художественной области или высказывают философские и общественные воззрения, к которым, может быть, не в состоянии вполне присоединиться читатель. Его гений достаточен для того, чтобы преодолеть годы невосполнимого ущерба, чтобы наряду с художественной работой, о значении и достоинстве которой нет разногласий, расширялась и другая деятельность Толстого, которая своим характером учит нас искренности и независимости.

И.

10. «Русские ведомости», 1902, № 240 (31 августа)

Беседа с Толстым

Интерес иностранцев не только к тому, что пишет и готовит к печатанию Тол­стой, но и к его личности, времяпрепровождению, состоянию здоровья увеличи­вается с каждым днем. Редкий день проходит без того, чтобы газеты не принесли вестей о нашем великом писателе или не поместили отчета о свидании с ним ка­кого-нибудь корреспондента, специально посланного для того, чтобы спросить мнение Л.Н. Толстого о тех или других вопросах. За последний месяц особенно большие отчеты о свидании с Толстым появились в «Revue des deux Mondes» и в «Nueue Freie Presse». С первым из них мы уже познакомили читателей; второй описывает поездку учителя гимназии и поэта Адольфа Тейхерта в Москву в апре­ле прошлого года. Автор медлил печатанием своего фельетона, потому что не хо­тел помещать его без согласия со стороны Л.Н. На свой вопрос о том, будет ли Л.Н. иметь что-нибудь против опубликования разговора с ним, корреспондент вен­ской газеты получил ответ, в котором гр. Толстой, заявляя о своей привычке сво­бодно говорить свое мнение всем желающим его слушать, выражал принципиаль­ный протест против опубликования частных разговоров с ним, но, зная добро­совестность данного лица, позволил ему воспользоваться беседой как угодно.

Адольф Тейхерт после обычных рекомендаций справился о том, какое впечат­ление произвела последняя его книга на гр. Толстого. Книга носила название «Auf den Spuren Genius», она заключала в себе поэтические произведения автора, навеянные путешествиями в Италию и на Восток, и была переслана Тейхертом по адресу Л. Н. незадолго до визита. Хотя гр. Толстой еще не успел то­гда ознакомиться с книгой, но ввиду той формы, в которой она была написана, разговор сам собой перешел на оценку пригодности стихотворной формы для на­шего времени.

– Я не люблю стихов, – сказал Л. Н., – их время прошло. Поэтому становится все труднее выразить свои мысли в стихах. Известные формы искусства умирают с течением времени; теперь настало время смерти для стихотворной формы ис­кусства, для скульптуры и архитектуры. <…>

Л. Н. думает, что слова Гюго, сказанные еще в «Notre Dame de Paris», вполне справедливы: «Книгопечатание убило архитектуру; живопись же скажет нам еще многое». На замечание собеседника, что стихи нельзя считать чем-то не­естественным, так как, по мнению Руссо, песня существовала в самом начале речи и так как первые греческие авторы (напр., Гомер) были стихотворцы, а не прозаи­ки, гр. Толстой сказал: «Гомер – дитя того времени, когда стихи имели право на существование; поэто­му я всегда читаю с удовольствием его стихи на том языке, на котором они созда­ны». Когда разговор перешел к искусству вообще, гр. Толстой выразил те мысли, которые уже были высказаны им в статьях об искусстве.

Для него произведение достойно занять место в ряду произведений искусства только в том случае, если оно возвышает душу к Богу или если оно вообще про­буждает благородные чувства, связывающие людей ближе во взаимной любви. Как в стихотворениях, так и в скульптуре и в архитектуре теперь очень трудно найти подобного рода произведения. Живопись в этом отношении дает гораздо больше.

Так как Шекспир, Гете, Байрон, Шелли писали стихами, то разговор перешел к ним. «Я не могу выносить Шекспира», – сказал Толстой, но потом, стремясь точ­нее выразить свою мысль, прибавил: «Нет, это неверное выражение; мы в наше время не можем более читать его. В свое же время он играл роль. Что касается до Гете, то его произведениями наполнено 34 тома; но сколько из них не имеет ника­кой ценности! Из всего едва ли набралось бы более двух томов действительно прекрасного». Шиллера Л. Н. ставит выше Гете; «Фауст» последнего ему не нра­вится. В Байроне он находит много слабого. «Надо, – прибавил он, – обращать теперь внимание на произведения тех поэтов, о которых не часто упоминают дру­гие, – например, на Кольриджа». Шелли Л. Н. очень высоко ставит; лучшее в его творениях написано, по мнению Толстого, прозой. По поводу роли критиков Л. Н. привел то выражение Арнольда, о котором он говорит в предисловии к «Крестья­нину» фон Поленца и о котором упоминал в приведенном нами несколько вре­мени назад разговоре с г-жой Бензон. Тейхерт захотел разъяснить далее кое-какие недоразумения относительно «Крейцеровой сонаты». Он обратил внимание собеседника на невозможность абсолютного целомудрия и как доказательство привел анатомическое строение человека и вытекающие отсюда потребности. Толстой признал справедливость этого, но вместе с тем указал на существование духовных стремлений к целомудрию; направление нашей жизни определяется со­вместным действием этих стремлений с физиологическими потребностями. Он привел для сравнения параллелограмм сил, согласившись, однако, что человек, свободный от тех физиологических потребностей, о которых в данном случае идет дело, не стоит по одному этому на высшей ступени моральной лестницы, чем другие.

«Из этого, – прибавляет корреспондент «Nueue Freie Presse», – не следует, од­нако, что гр. Толстой отказался от идеи «Крейцеровой сонаты». Он просто не признает ступеней в нравственном развитии; так как идеал, которого надо достиг­нуть, находится в бесконечности, то мы всегда отдалены от него одинаково дале­ко. По его философии, все сводится к постоянному движению дальше, к стремле­нию к цели; самодовольное стояние на месте – фарисейство. Он думает по-прежнему, что мы должны смотреть на совершенное целомудрие как на нашу цель и к этой цели должны стремиться».

<…> Беседа касалась, кроме того, вегетарианства и кое-каких других вопросов, кото­рые представляют уже меньший интерес.




11. «Московские ведомости», 1902, № 239 (31 августа)


Гр. Л.Н. Толстой – теперь и прежде (1852 – 31 августа – 1902)

ПIо поводу 50-летнего юбилея его литературной деятельности

I

Сегодня исполнилось ровно 50 лет литературной деятельности графа Л.Н. Толстого. В этот день грамотная Россия невольно обратит свой взор на те произведения, которыми маститый юбиляр дебютировал на литературном поприще. И вот, когда она станет всматриваться в них, взором на сей раз особенно пристальным, она невольно остановится в недоумении и смущении – великом смущении. Ибо при этом окажется, что то, чем писатель начал и чем привлек к себе с самого же начала всеобщие симпатии, совсем не похоже на то, чем он кончает.

Говоря это, мы разумеем не то, естественное и вполне понятное психологически, различие, которым обыкновенно бывают отмечены произведения зрелых лет и старости, сравнительно с произведениями юношескими. Речь идет здесь не об углублении, не о большей стойкости литературно-поэтической мысли и художнических приемов.

Нет. Мы разумеем различие принципиальное – по духу и существу. Если угодно, здесь пред нами действительно «углубление сознания». Но углубление одностороннее, подавление и уродование живой мысли отвлеченной и тенденциозной рефлексией, в ущерб художественной правде, реальности и жизненности созданий.

Когда мысленно переходишь от произведений, которыми граф Толстой начал свою литературную деятельность, к темам, которыми он ее кончает, чувствуешь нечто подобное тому, когда, сев в вагон где-нибудь на светлом и улыбающемся юге, выходишь из вагона на хмуром и угрюмом севере. Там все живет и дышит, пронизанное лучами согревающего солнца и обвеянное дыханием насыщенного целебным ароматом воздуха. Здесь, напротив, все мертво и безжизненно, все застыло и оцепенело под ледяным дыханием стужи, все, поэтому, нам чуждо и неприязненно, как неприязненно все омертвевшее и безжизненное живому.

II

1852 годом помечено у графа Толстого несколько «повестей»: «Детство», «Утро помещика», «Казаки». Но главный интерес в данном случае для нас представляет первая повесть, так как в ней заложен ключ для понимания особенностей первоначального творчества художника – дан, так сказать, алфавит для дешифрования скрытого смысла его первоначальных творений. В самом деле, в этой повести всего чище, всего отрешеннее, как говорили старые эстеты, отразилась душа поэта того времени. Ибо хотя и можно спорить о том, до какой грани в ней простирается автобиографический элемент, однако, что он в ней есть – это-то, по крайней мере, стоит вне всяких сомнений.

И вот, когда мы вслушиваемся в высоко-поэтическую музыку души художника, отраженную в «Детстве», мы чувствуем – живо и неотразимо – что она звучит полным созвучием с русской народной душой, потому что оживлена и проникнута стремлением к тем же идеалам.

Припомните, в самом деле, юродивого Гришу, няню Наталью Савишну, мать Николеньки, идеальную женщину. С непоколебимой верой в Проведение, проследите, наконец, настроения самого Николеньки, в различных положениях его жизни, и вы ясно почувствуете, что в его душе совершенно та же музыка, что и в этих, по-православному и по-русски живущих около него, людях. Описывая юродивого Гришу, с таким проникновением и внутренним созвучием, благодаря которым он стоит пред нами совсем как живой, автор продолжает: «Много воды утекло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странствование, но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти.

О, великий христианин Гриша! Твоя вера была так искренна и сильна, что ты чувствовал близость Бога: твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих – ты их не поверял рассудком... И какую высокую хвалу ты принес Его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!..»

Невольно спрашиваешь себя при чтении этих и других подобных отрывков из «Детства»: что сказал ,s о том же юродивом Грише Толстой последних лет, и смог ли бы он теперь, с таким же проникновением и такою же правдивостью восстановить перед нами, как живой, образ Гриши? А Наталья Савишна с ее преданностью, во-первых, Богу, и, во-вторых, господам, – ведь это сама правда, психологическая и историческая. И опять какая здесь чуткость в передаче ее психологии, какое душевное созвучие. <…>

«В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла на коленях сгорбленная старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к Богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро. «Вот кто истинно любил ее!» – подумал я, и мне стало стыдно за самого себя». Автор хорошо понимает и очень точно передает характерные оценки простого и цельного, типичного православно-русского миросозерцания Натальи Савишны, простого русского человека, который бы смотрел на нее чисто внешним взглядом, недоступного и неуловимого» <…> Словом, все в «Детстве» графа Толстого, как и в других его первоначальных произведениях, теплится любовью и пронизано светом добра и веры.

Не многие страницы из истории русской поэзии, не скудной, как известно, подобными мотивами, могут законно стать в ряду с приведенными.

А в последних произведениях все отравлено смертоносным дыханием духовного начала – пессимизма, безнадежности и отчаяния. И... все в них смущает нас неправдой и противоречием законам реального мира.

Связь здесь – между «философией» гр. Л. Толстого и характером его творчества за последние годы – очевидна. Попристальнее всмотримся.

Односторонность и отвлеченное доктринерство в понимании основ и на­чал жизни отразились <…> отсутствием в них той бесподобной ху­дожественной правды, которыми напечатаны его первые произведения.

В дидактико-поэтическом послании «После чтения «Крейцеровой сона­ты» как писал Я. Полонский «Скажи, поэт, молвой любимый...» в стихотво­рении слабом с точки зрения художественной, Полонский-художник, об­ращаясь к Толстому-мыслителю, что он изменил себе – что ведет «к твор­ческой немощи» и «ничтожеству».

Произведения гр. Толстого последних лет как решительный упадок срав­нительно с произведениями первых лет: неправда и нереальность. Было бы несвоевременно в день 50-летнего юбилея еще раз останавливать вни­мание на тех печальных страницах его произведений, которые в последнее время были предметом глубокой скорби и самого искреннего сожаления со стороны поклонников его выдающегося художественного таланта.

Но совсем не излишне поговорить о свежих, обаятельных произведениях, которыми открылось его художественное творчество и которыми писате­лю-художнику, не как писателю – мыслителю – обеспечено действительно всеобщее преклонение.

III

Как отзвуки былого рая, как отрывки дивных песен, пропетых верующими людьми около Николеньки в «счастливую» и невозвратную пору «золотого детства», – и позднее в произведениях, написанных несколько лет спустя, время от времени слышатся те же мотивы, что и в «Детстве». В «Отрочестве» и «Юности» – повестях, написанных в 1854–7 годах, – они слышатся еще очень ясно. Душа художника еще продолжает звучать полным созвучием с душою народною и православно-русскою. Он еще вполне сохраняет способность вживаться в настроение искренно и непреложно-верующих душ, и всецело приобщаться их жизни.

«Шаги духовника вывели меня из этой задумчивости… Я попросил его благословить меня и с особенным удовольствием поцеловал его желтоватую небольшую руку. Когда я объяснил ему свою просьбу, он ничего не сказал мне, подошел к иконам и начал исповедь. Когда исповедь кончилась, и я, преодолев стыд, сказал все, что было у меня на душе, он положил мне на голову руки и своим звучным, тихим голосом произнес: «Да будет, сын мой, над тобою благословение Отца небесного, да сохранит он в тебе навсегда веру, кротость и смирение. Аминь». Я был совершенно счастлив; слезы счастия подступали мне к горлу; я поцеловал складку его драдедамовой рясы и поднял голову. Лицо монаха было совершенно спокойно. Я чувствовал, что наслаждаюсь чувством умиления, и, боясь, чем-нибудь разогнать его, торопливо простился с духовником и, не глядя по сторонам, чтобы не рассеяться, вышел за ограду…»

Так пишет автор «Юности», законченной, как известно, в 1857 г. Очевидно, он еще всецело стоит здесь на почве православно-русской веры. То же и дальше. Вообще, чем ближе то или другое произведение к началу литературной деятельности графа, тем целостнее миросозерцание художника, тем правдивее и реальнее, тем жизненнее и обаятельнее создаваемые им образы. И – наоборот.

Замечательное соотношение!

И – наоборот.

Было бы, как кажется, очень благодарною задачею, если бы кто взял на себя труд – шаг за шагом проследить, как по мере разрыва первоначального целостного миросозерцания, по мере подмены первоначальной веры в личного Бога и бессмертия души отвлеченными философемами пантеизма, создаваемыми графом Толстым, становились все менее жизненными и правди­выми, все менее реальны и обаятельны. Тогда вопрос о значении его произведений в литературе и в истории на­ционального самосознания – вопрос, часто столь субъективно освещаемый теперь – был бы поставлен на твердую и объективную почву. Тогда казалось бы, что пятидесятилетняя история литературной деятельности графа есть не что иное, как одна «непрерывная» эволюция, в конце которой популярный писатель – не только как мыслитель, но и как художник – стал как бы своим антиподом. Различие, в самом деле, здесь между характером начала и конца литературной деятельности графа, – настолько значительно и существенно, что даже и ему самому, в литературно-художнических выражениях своей личности, порою трудно было бы, пожалуй, и признать тождество.

Под старость, в душе человека обыкновенно с особенной ясностью и живостью начинают звучать воспоминания детства, которое дерзновенно допрашивают и как бы привлекают на суд и самую старость, не взирая на ее старшинство и авторитетность <…>

Несомненно, этот вопрос время от времени звучит и в душе маститого юбиляра. Но, как это, по-видимому, ни странно, и как бы ни противоречит законам обычной психологии – едва ли он в состоянии ответить на этот вопрос со всею искренностью: «да!». Ибо теперешний Толстой, Толстой последний лет, очень далеко разошелся или, точнее, сказать ушел очень далеко от Толстого первоначального с его непорванно-целостным миросозерцанием и, потому, пластичным, глубоко-жизненным и обаятельным творчеством.

Граф Толстой принадлежит к числу тех людей, у которых воображение развито очень сильно, и которые поэтому, много живут в области воспоминаний, как это обычно бывает у таких людей, уже подернуто дымкой: «сквозь воспоминания, как сквозь слезы смутно видишь», – говорит художник в «Детстве». Но, даже при таких случаях воспоминания из ранней и по всей справедливости считаемой лучшею поры в жизни человека, без сомнения, не могут порою не смущать популярного писателя-юбиляра своим резким диссонансом с его настоящим, душевным настроением. И сам он поэтому, как и его поклонники, не может не спросить себя: «Какой же Толстой, прежний или настоящий, есть подлинный?»

Неужели, что все, чем жила в былое время душа его, настроенная со­звучно с народною, православно-русскою душою, есть иллюзия, призрак и ложь?

Это только вопрос, на котором нельзя не остановиться, сопоставляя на­чало литературной деятельности гр. Толстого с ее концом. И мы желали бы, чтобы прежде всего сам он взвесил этот серьезный и важный вопрос.

А. Басаргин

12. «Московские ведомости», 1902, № 239 (31 августа)

Дневник печати. Москва в произведениях гр. Л.Н. Толстого

31 августа исполнилось ровно полвека, как гр. Л. Толстой впервые вступил на литературное поприще. За все это время он создал целый ряд художественных произведений, сила и блеск которых настолько велики, что их не могла затмить позднейшая крайне прискорбная духовная эволюция графа.

Долгая жизнь великого писателя неразрывно связана с Москвой. Почти в каждом из его произведений отразилось это сердце России. Правда Толстой никогда не задавал себе задачи изображать Москву, но весьма часто, может быть помимо его воли, она составляла фон его картины, на котором проходили удивительно отчетливые образы и великих исторических деятелей, и простых, обыкновенных людей.

Идя в хронологическом порядке описаний Москвы, картины эти должны распасться на две группы: на картины мирной, повседневной жизни, когда все были покойны, счастливы, никто еще не подозревал о надвигавшейся буре, – и на картины тех исторических моментов, когда Москва пылала гигантским факелом, освещая путь отступавшему Наполеону.

Граф Толстой берет один только круг Москвы, круг Москвы дворянской, жившей весело, беззаботно, – и не только не заглядывая в отдаленное будущее, но и даже не желая ознакомиться с тем, что даст завтрашний день. Старики проводили время или в Английском клубе, или за картами, слегка политиканствуя, а иной раз даже и создавая традиционную московскую оппозицию – наследие Екатерининских времен.

Молодежь веселилась, шалила порой даже весьма неосторожно, но на это смотрели снисходительно, карая общественным судом строго и беспощадно только в том случае, когда шалость эта могла положить пятно на дворянское имя или замарать дворянскую честь, за защиту которой каждый дворянин готов был пролить свою кровь.

Политические события доходили в Москву глухо, весьма часто в извращенном виде, а если они были неутешительного или обидного для России свойства, то их намеренно переделывали не только из чувства патриотизма, но и из эгоистического желания не беспокоиться и не волноваться.

Умственного движения было мало, одно только масонство заставляло интересоваться еще отвлеченными вопросами, литература была чуждою большинству, и только те, кто побывал за границей или соприкасался так или иначе с французскими эмигрантами, брались за книгу, да и то лишь иностранную.

Казалось, что здесь, в этой Москве, пульс которой бился так мерно, не могло быть места сильным чувствам, порывам сердца… Между тем на деле оказывалось иное. Фрондерство исчезало в один миг при появлении в стенах Москвы Императора.

Об Императоре говорили с восторгом старики, со слезами пылкой любви молодежь. Всякое Его движение, взгляд, голос – все это радовало, волновало, и на почве этой любви все сильнее и сильнее разгоралась злоба к тому ненавистному пришельцу, который осмелился двинуть свои войска в пределы России.

Москва нетерпеливо следила за движением неприятельской армии, она как бы радовалась, что ей приходится быть тем передовым постом, на который должна обрушиться эта лавина. А так как эта лавина падала уже на всю Москву, то изображение ее было бы неполно, если бы касалось только дворянской ее половины, и потому Толстой дает целую галерею маленьких, незаметных людей, из которых война сделала героев. Толпа волнуется, смиренно ожидает своей участи, видя в ней великий перст Божий, и вдруг разом превращается в зверя, который разрывает на клочки изменника.

Прочитывая страницы Войны и мира, вы видите эти дымящиеся улицы, разрушенные дома, оскверненные церкви, среди которых беззвучно и робко скользят тени или оставшихся в силу случайности людей, или намеренно не покидающих города, чтобы разделаться с врагом отчизны. Москва здесь чувствуется удивительно рельефно, хотя Толстой ни разу не дает себе труда создать цельную картину, предоставляя сделать это уже самому читателю… Багровое зарево московского пожара составляет как бы финальную картину жизни города, приобщившейся к истории всего государства, и в то время, когда роман продолжает идти своим чередом, все время между строк сквозит этот огонь, чувствуется запах гари, и дым заслоняет на мгновение героев. Чем дальше перспектива произведений Толстого, тем более сливаются его герои со станом Москвы, и тем цельнее становится картина. <…>

В последних уже тенденциозных произведениях мы не чувствуем, чтобы автор любил Москву, она не была столь дорога ему...

Это уже лже-христианский моралист, утопический реформатор всего рода человеческого и отъявленный враг Церкви и Государства, а потому художественная сторона его произведений отходит на задний план или то­нет в мнимо-философских рассуждениях...

Полувековой юбилей Л. Толстого совпадает с 25-летним юбилеем одной из великих страниц в истории русского сердца, русско-турецкой войны. Это волновало Москву. Толстой же – скептически в «Анне Карениной» стал расходиться с тем, чем живет сердце всей России – православной Моск­вой <…>, не отразил в своих произведениях духовную и религиозную жизнь Москвы.

Сегодня, в день толстовского юбилея, Москва не может не пожалеть, что великий художник, живя в ней, ей не интересуется.

ОМЕГА

13. «Русские ведомости», 1902, №N 241, 243 (1, 3 сентября)


Л.Н. Толстым в Ясной Поляне получено множество телеграмм:

Редакция газеты « Русские ведомости»:

С чувством глубокого уважения приветствует вас редакция «Русских ведомостей» по случаю исполнившегося 50-летия Вашей общественно-литературной деятельности и желает вам многих лет здравия и плодотворного творчества.

Петербург. Комитет Литературного фонда за подписью председателя и всех членов отправил Льву Николаевичу Толстому следующую телеграмму:

Приветствуя 50-летие литературной деятельности, как великий праздник в истории русской мысли и в истории русского слова – в Вас доблестного и неутомимого борца за умственное и нравственное совершенствование человечества.

Редакция газеты «Русское слово»:

К бесчисленным благодарным голосам всего человечества, гордого и счастливого тем, что имеет вас современником, редакция и сотрудники газеты «Русское слово» присоединяют свой скромный голос, приветствуя 50-летие деятельности величайшего художника и человека.

Редакция детского журнала «Родник» шлет сердечные поздравления и самые горячие пожелания

Редакция армянских журналистов

Овсяников-Куликовский

Репин

Художник Пастернак

Сергеенко, Линев – «великому гражданину земли русской»


Телеграмма, подписанная некоторыми представителями печати:

Дорогой Лев Николаевич! Несколько литературных работников, собравшихся в день 50-летия Вашей доблестной деятельности, шлют Вам свои искренний привет. А. Хирьяков, Ольга Шапир, Жуковский, Свирский, Лукьянов, Лемке, Брусянин, Яковлев-Богучарский.




14. «Уралец», 1902, № 105 (5 сентября)

К литературному юбилею Льва Николаевича Толстого

Завтра исполнится 50 лет со дня появления первого произведения Льва Николаевича Толстого. Полвека напряженной работы мысли­теля, художника и моралиста, на глазах которого русский народ из цепей крепостного права пошел на встречу к освобождению.

Л.Н. Толстой был свидетелем последних дней мрачной эпохи, молодым он встретил зарю русского возрождения. Ему пришлось пережить тяжелое переходное время, наступившее после общественного подъема, когда дух старины с воскресшей силой загородил дорогу устремившейся было вперед жизни.

И теперь на склоне лет своих он снова стоит перед зарей нового и здорового будущего своей родины, которую он любил и которой отдал свои силы.

И стоя на рубеже двух веков, на закате своей жизни великий писатель принадлежит не прошлому, а будущему. С будущим сросся его мощный и благородный дух, с беззаветной смелостью искавший правду в свободе.

И вот почему он так велик и вот почему он так дорог.

В своей неустрашимой борьбе, не знавшей никаких компромиссов, не допускавшей никаких уступок и сделок, в борьбе с отживающим прошлым – Лев Николаевич Толстой нам дорог как непреклонный за­щитник свободы человеческого духа, независимого от внешней свобо­ды и общественных форм.

Его защита не знала границ и условий, его нравственная смелость, дерзость его мысли поистине поразительны и беспримерны.

Ряд поколений был живым свидетелем зрелища удивительной кра­соты, этого непоколебимого служения совести, этой беспощадности к самому себе перед лицом правды, этого рыцарского бесстрашия перед всесокрушающим хором вековых голосов «здравого смысла» и обожаемых преданий старины.

Ряд поколений на живом примере учился тому, как надо отно­сится к жизни, как надо искать ее правду, как надо любить ее истину...

И как бы ни были чужды иным воззрения великого писателя, как бы ошибочным ни казался им путь, которым он шел и которым он пролагал путь к своему идеалу, – они все не могут не выразить своей признательности за то нравственное удовлетворение, за тот редкий образец жизни по убеждению, который давал этот ве­ликий человек тысячам слабых и сильных людей.

Жизнь по убеждению, жизнь духа, не признающего над собой никакой иной власти, кроме правды и любви – ведь это и есть тот великий идеал, к которому человек должен стремиться.

Мы были свидетелями, когда лучшие русские люди считали своим долгом и обязанностью бороться о проповедь Льва Николаевича Толстого. Это было тяжелое время безверия, разлада и общего угнетения 80-х годов.

Это время нашло прекрасный поэтический образ для себя в фантазии Вл. Короленко «Тени».

Вы помните Сократа, в царстве теней, который среди глубокого мрака шел опасными крутизнами, над безднами среди скал, на­встречу бурям и громам шел к вечной цели человеческой жизни – к истине.

Вы помните, как цеплялся за его одежды жалкий Элпидий, суе­верный раб своего времени, который не знал и не понимал, как можно идти вперед среди мрака навстречу неведомым опасностям тьмы, которую нельзя ни видеть, ни предупредить.

20 лет назад мы переживали такое время, когда лучшие русские люди остановились, не зная и не видя дороги… Когда ни одного луча не было впереди, а опасностей много. Мощная фигура Льва Николаевича Толстого того времени напоминает нам это шествие Сократа к истине в царстве теней минувшего.

Да, он шел вперед, как и Сократ, среди всеобщего мрака. Что с того, что не видно было пути, – он знал, что следует идти вперед.

Истину не ищут, стоя на месте.

Что с того, что цепляющиеся за его одежды современники, эти жалкие Элпидии, опошляли его учение и показывали на деле – к чему приводит дорога, избранная им.

Он шел к истине.

И мы услышали совет, не противься злу насилием, не в силе Бог, а в правде.

Окруженные злом, обессиленные борьбой с ним, многие честные умы того времени вознегодовали.

И они снова услышали ответ: если бессилен бороться – уйди и устрой свою жизнь по своей правде.

Страстные филиппики лучших русских людей были направлены на эту вредную проповедь.

Они видели, Элпидии пытались ее осуществить, и отвращение охватило их.

Но Толстой не остановился пред этим авторитетным голосом це­лого поколения в лице его лучших и честнейших представителей.

Он шел вперед, он искал истину.

Он ее видел там, впереди… И минуя бездны и скалы, шел он к ней навстречу. Изумленные тени прошлого, увидя бессилие свое остановить искания истины, отлетели и открыли небо.

Мы, дожившие до настоящего момента, помнящие упреки Льву Тол­стому в том, что он служит своей проповедью не прогрессу, а его противникам, мы знаем теперь – как ошибались упрекавшие. Оценив Толстого для своего времени и лишь для верхушек народа, они не разглядели его значение для народных масс, для всей русской жизни в будущем.

Имя Льва Николаевича Толстого в наше время является символом лучших и заветнейших стремлений. Но того, что сделал этот человек для русского простого народа – еще никто не оценил и не пытался оценить.

В Толстом искали вождя интеллигенции и забыли о Толстом для народа, для малых сих.

А между тем это едва ли не первый русский писатель, употре­бивший всю силу своего мощного гения для непосредственной службы простому народу.

Для нас он поступился своей славой, своими литературными склонностями, своими привязанностями, и упорно работал над тем, чтобы создать книгу для серого полуграмотного читателя, для тех миллионов, которым он не забыл отдать долг своих отцов и прадедов.

Мруз




15. «Волжский вестник», 1902, № 191 (6 сентября)