Собрание сочинений в пяти томах том четвертый
| Вид материала | Документы |
- Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 2092.28kb.
- Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 1585.13kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 751.72kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 620.01kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 669.46kb.
- Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения, 565.43kb.
- К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.72kb.
- К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.19kb.
- Лев толстой полное собрание сочинений издание осуществляется под наблюдением государственной, 1514.85kb.
- Собрание сочинений в четырех томах ~Том Стихотворения. Рассказы, 42.25kb.
^ 22. В околицах «Махнограда»
А теперь мы поедем домой... Отвезет Сашко, сын Федора.
Утром мы уже были здесь недалеко – с кладбища виднелась надворная сторона хаты, черные стволы голых орехов на фоне белых стен и серой кровли, желтая скирда кукурузных стеблей – примета новых хозяев: долгие годы после смерти отца мать хозяйство не держала...
Теперь, второй раз за день, мы мчимся тысячу раз исхоженным маршрутом вдоль Гайчура и Калмыцкой балки.
С решения поселить здесь таврических «целинников» началась, собственно, писаная и реальная история Гуляйполя. Но, согласно этому документу, вдоль Гайчура и Калмыцкой балки раскинулось наше село: весь парадокс объясняется тем, что и речка, и огромный доисторический овраг с давно распаханными склонами раскинулись тут двумя боками…
Околицы «Махнограда» простерлись к балке карьером кирпичного завода из-под дедовских времен Кармановой трубы и яблоневыми садами, а по другую сторону – это уже краешек нашего села, именуемый Камлычка. Казалось бы, нужно «Калмычка», так нет... Языку здешнему звучнее «Камлычка».
Об озабоченной женщине здесь вам никогда не скажут, что она заметалась по хозяйству, а обобщат до образа: «бегает, как Ганна без соли». А когда уже в растерянности мужчина, то посочувствуют: «отстал куцый от воза». Не «дал стрекача», как у других людей, а «прошмыгнул, как румын балкой». С детства, пересекая Камлычку, я почему-то представлял его беглым фашистом: нас, как рассказывали, оккупировали румынские войска. Я мысленно просчитывал его маршрут в сторону Донецка, поскольку противоположное, запорожское направление от горизонта до горизонта было перерыто противотанковым, трехметровой глубины окопом, сохранившимся до наших дней, хотя на Румынию, если бы он бежал по карте, нужно было держать курс именно через Запорожье на Кривой Рог, а там уже прямо, в сторону Карпатских гор...
За пределами нашего села о большом домашнем беспорядке люди говорят: «в хате у них, как у дурного на голове». Здешняя же реплика звучит несколько культурнее: «как у Шпака в клуне». Она, что интересно, подтверждает местное происхождение большинства «крылатых выражений», ведь Шпака, «дроги стоймя» – в черном костюме, шляпе и пенсне, – я помню, а о его знаменитом, довоенном еще сооружении наслышан. Дед жил у лимана, вода и притянула молнию, которая раньше немецких гаубиц разнесла ту, известную своими порядками ригу. Хорошо, что не зацепила самого деда, два метра ростом… Тогда еще молодой, он остался безо всякого инвентаря, зато люди – с пословицей, которая малыми словами констатирует великий бедлам.
...Когда я перечитываю повести Старика, то чувствую неповторимый колорит языка нашего края и родного слова. Этих «насекомых в капле янтаря из дремучих веков» он наловил, спасибо ему, премного. Разлетятся – не прочитаем чипы своего языка: в цепочках фраз недостанет звеньев. Может, из-за этого ностальгического чувства я преувеличиваю литературный дар Старика? Его ведь практически не печатали...
Нет! В его словах есть мелодия речи, в ней воссоздаются те абстрактные образы, которые переходят в реальные ощущения и ассоциации, кажется, об этом волшебстве искусства он и писал в своей максиме о курганах...
Чумак говорил, что Христича не печатали по другим причинам. Ему просто не давали ходу. Андрей слышал об этом краем уха, когда Старик хотел вернуться в Запорожье...
^ 23. Самостийный Калюжный
Сашко помахал родителям из салона авто и сразу же дал обратный ход. Потом, по звонку, он заберет нас в гостиницу. А его отец Федор никак не мог понять: как это не глотнем?
– Я вам глотну в дороге, – пригрозила Татьяна.
– И то так, – согласилась Ольга.
Калюжные старше нас, они уже на пенсии. Сколько себя помню, мы с этой супружеской парой на «ты». Почему – не знаю...
Ольга – у нее застуженные на ферме ноги – поковыляла в летнюю кухню: ужинать будем фамильными пирожками со шкварками. Навстречу ей оттуда вышел полусонный парень – племянник из Луганска.
– То есть, по хлебному делу, – уточнял цель нашего появления Федор. – Ай-я-я-ай... Досвистались казаки... Впрочем, этого надо было ожидать...
– Нормальный торговый процесс, – возразил я ему, мне ведь и самому надо, наконец, в это поверить. – Все продают, все покупают...
– Да ты что, Толя, такую крамолу исповедуешь? – перебил меня Федор. – У нас же хлеб на флаге. Перестань, ради Бога, не оправдывай хоть ты свое кресло...
– Тогда пускай я здесь буду по делу Христича...
– Это другое дело! Мы с ним одно лето отходы возили. Вот ведь казак был! Ты его изучаешь?.. А знаешь, что Марина сейчас здесь? Приехала вроде бы огород пахать, может, сюда переберется. Лет семь как не было... Но только не видно, чтобы тот огород ей нужен был – в Гуляйполе, говорят, торчит целыми днями...
В нежилом доме Марины телефона не было, поэтому Федор послал к ней луганского племянника. Этот Лука – приверженец физического труда, поэтому специально приехал с городского асфальта в отпуск на землю и постоянно требует фронта работ. Всю ночь кукурузные стебли на огороде мотыгой рубил, поэтому до обеда отсыпался.
...Существенная перемена – через дорогу напротив всегда была хата Калюжных, а теперь наша. Нынешние ее хозяева на выходные что-то повезли на базар. Над родным забором не видно могучих груш и раскидистой шелковицы, деревья тоже отживают свое. За старой калиткой – не наши порядки, незнакомые вещи, везде ощущается чужое присутствие. Лишь какая-нибудь мелочь кольнет сердце, воскресит в уголке памяти частицу былого и на миг перенесет в прошлое. Как этот обломок цветастой тарелки – в уютную домашнюю кухню с вечно хлопочущей матерью и теплом безмятежного детства... Я забрал кусочек фарфора вместе с землей для родившейся здесь дочери...
Долго быть на отцовском подворье нельзя – оно к себе зовет. Оно тебя не забыло, оно слышит, что ты пришел, оно радуется... Оно понимает, что встреча коротка: тебе там не покинуть, здесь не начать... Разве что когда-нибудь потом, на пенсии... Так наперед не загадаешь...
Не нужно во дворе бередить ему и себе душу. Извини, дружище, дай Бог, свидимся... Ты выносил, вырастил нас на своей зеленой траве, ты сделал для нас все, что мог, ты сам благословил нас в дорогу и навсегда остался в душе, она ведь вырвалась на свет из твоей колыбели...
Заглянул в гости коренной обитатель этих мест – осенний ностальгический дождик, и мы возвратились в беседку крыльца Калюжных, увитую кружевом виноградной лозы...
– Толя, у меня не домашнее, у меня магазинное...
– Давай понемногу, – согласился я.
– И то так, – одобрила Ольга. – Родной дом, как-никак... Только подождите минутку, чтобы не на голодный желудок, сейчас пирожки принесу...
Жизненная философия Федора всегда была близкой к известному лозунгу опоры на собственные силы. Иного мировоззрения в украинском селе не было и не будет, но Калюжный поражает своей фанатичностью по претворению лозунга в реальность, а этого уже на каждом шагу даже в Украине не встретишь.
...Сидим мы с ним, если разобраться, в исторической усадьбе Якова Тарасенко, старшего брата моего деда Антона, у которого два или три года подрабатывал еще подростком Нестор Махно. Причем, подрабатывал вместе с моим дедом, ибо тот его брат, «эксплуататор» Яков, поставлял коней ко двору «его императорского величества». Дальше можно не продолжать: Махно оказался в Париже, а где деды – один Бог святой знает… На нашем подворье уцелел последний побег – мой отец, а осиротевшая усадьба поставщика «двора его императорского величества» с развалинами дома досталась молодоженам Федору и Ольге... Я всего месяц пробыл тем летом в бердянском пионерском лагере на берегу Азовского моря, а по приезде не поверил своим глазам: от старых руин не осталось и следа, а в палисаднике, ближе к дороге, стоял светлый, как звон, новый высокий дом.
А надорвавшийся Федор лежал в лихорадке: в первый же день запарился и простудился, по спине и в паху пошли чирьи, а под мышками выскочило сучье вымя, он ставил руки коромыслом и носил враскоряку тяжеленные ведра раствора, а вечером падал как убитый, и Ольга перетягивала его за шиворот на постеленные прямо на полу рядна без подушки, потому что шея не гнулась…
Философия Калюжного обеспечивала гармонию его существования. Это не медитация какого-нибудь голого индуиста, который свернет ноги калачиком, погрузится в нирвану и – не трогайте его, это самый счастливый на земле человек, которому ничего больше не нужно... У нас такому учению можно следовать разве что до первых заморозков, а потом искать натопленный угол. Поэтому нам нужно все... Калюжный в теплой квартире сидит не голым гуру, а их раджой: «все» – оно у него есть!
– По-правде говоря, – откровенничает он, – уровень нашей жизни в последнее время не снижается лишь благодаря тому, что с каждым годом нам все меньше и меньше нужно... Но запас прочности достаточный.
Крепкие тылы у него – просторный дом, лабиринт надворных строений, приусадебный участок, полный погреб картофеля, бурты капусты на чердаке вокруг лежака, чтобы не замерзла, гирлянды лука в сенях, бочка квашеных арбузов и ровесник турецкого казана – просоленный, как шхуна, дубовый рундук с салом на веранде; свинья, гуси, куры, козы на заднем дворе, а с улицы, перед палисадником и аркадами виноградной лозы, – козел в ошейнике на аркане, который гонял еще наших детей... Да две собственных руки...
– Это уже другой козел, его потомок, – говорит Калюжный. – А руки те же самые... Чем меньше они будут трудиться, тем, значит, меньше уже нашему дряхлому телу надобно, такова природа... Для поддержания мощей хватит немного козьего молока и ренты с земельного пая, а одежду и богатые стирают, иначе залоснится. И латают – всякая вещь, особенно обувь, ценится тем, что удобно разношена и не мозолит. А так есть все: ты представляешь, Толя, такое состояние, когда абсолютно все позиции закрыты! Всплошную на всех узловых направлениях. Кроме культурных запросов, – потряс он свежими газетами. – Сюда наибольшие деньги идут, потому что на огороде оно не растет...
Пришел Лука и сказал, что Марина примет меня завтра с семи часов...
Мы молча переглянулись...
– Такого здесь еще не было, – забарабанил пальцами по краю стола Федор. – Ты смотри, какая манерная... Это что, она прямо при тебе определила часы приема?
– Как бы она из Гуляйполя определила?.. Сегодня поздно вернется, а тетка Скелетина ей передаст....
– Секлетина, – покачал головой Федор. – Эта молодежь как будто в лесу растет... Выпьешь с нами немного вина?
– Да вы что? – возмутился племянник. – А ту тетку вашу сутулую, я думал, дразнят так... Назовут, действительно...
– Поклонник Порфирия Иванова, – поясняет Калюжный, – видишь, они какие... Что это за учение такое: нудиться на готовых харчах... Ни выпить, ни закусить, как мужику... Гусака зарезали – не ест... Тьфу на него, думал, приедет – подкормим...
Я поймал себя на мысли о том, что не знаю, какое у Федора образование – начальное или «семилетка». Скорее всего – вариант первый, потому что помню я его лишь трактористом вне всяких учебных заведений. А знаниями он оправдал бы диплом техникума или выше, читает без очков, но глухой от рева монстров своей молодости – первобытных дизельных тракторов без кабин, поэтому ни радио, ни телевизора не слышит. Но собеседника, что интересно, понимает...
– Скажи честно, ублаготворенный жизнью человек, как случилось, что я здесь нужен стал? Скажи честно. Ты личность самодостаточная, а посему нейтральная, не обозленная на власть и на людей, довольствуешься своим и не завидуешь чужому. Не всех, особенно молодых, устраивает твой жизненный уклад, не все разделяют твою диогеновскую философию... Впрочем, Диоген против тебя – это нищеброд в бочке, ты...
– У дядьки больше от великого нашего учителя Порфирия Иванова, – заметил племянник.
– Не надо меня ни к кому лепить… А то, что я думаю, к чему все это теперь? Моститься нужно в вагон, а не на колею за хвостом поезда...
– Поезд, дядя, у вас под носом стоял, когда Украину на семь миллионов паев раскрошили. Как с них получить товарное зерно? Кто вложит сюда большие деньги? А за малые – кандер плевельный и стагнация на года, как говорит наш нынешний учитель. Объединиться? Так все же было объединенное... Земельная реформа называется! Реформа – это смена с целью улучшения, а тут не перестройка даже, а прямо по коммунистическому «Интернационалу» – «до основанья, а затем...». У тогдашней политической элиты не хватило ума дать народу доли сельскохозяйственных предприятий, а не земельные паи, что, как известно, предлагали зарубежные продовольственные эксперты...
– А ты, я вижу, – повернулся к нему Федор, – не только стебли тяпать мастак… Учитель ваш теперешний, наверное, вместо Кучмы метит?
– Колхозы не ответили на вызов времени, это нужно признать, – сказал я племяннику. Федор возразил:
– Я думаю, Толя, что многие ответили. Более того, они могли стать крепким каркасом реформ. Для фермерства хватило бы земель госфондов, слабых колхозов и совхозов, а хозяева полета Чумака сами в силах разобраться, как им со своей коллективной собственностью в условиях рынка быть. Рынок – это единственное, чего им тогда не хватало для ответа на вызов времени. Но люди с брусчатки видели лучше... Поэтому власть в данной ситуации поступила правильно...
– Правильнее некуда, – передразнил Лука. – Настолько правильно, что наш половецкий гость, как я понял, на подмогу прибыл...
– Не слушай ты никого, Толя, – перебивает Калюжный, – я тебе десять раз подряд скажу, что власть сделала правильно... Если бы ты слышал, какую здесь бучу подняли. Кто предложил эти реформы? Кто колхозы шельмовал... И как будто по требованию самих колхозников, как бы от моего имени: я землю пахал, а они на асфальте орали, как полоумные, что меня защищают... Я хоть одного писателя или газетчика защищал? Или подсказывал им? А они обстановку разогрели так, что плюнешь – шипит... Я все читаю внимательно... Без очков... Выхода у власти не было, кроме единственного решения – возьмите поровну и заткнитесь... И заткнулись... Даже у писателей челюсти отвисли, до сих пор молчат...
– Политика, Федор, это не капризы в детсаде: чуть что не так, то ломаем все, каждый забирает свои игрушки... Государство такие штучки своим гражданам не выкидывает в любой ситуации. Речь идет о продуманной стратегии и тактике, о взвешенных решениях, которые отвечают, в конце концов, надеждам миллионов...
– Да все у нас делают люди при власти, а не государство. Многих из них мы знаем, они уже не государство. И никогда им не были. До тех пор, пока мы таких людей будем за государство держать, до тех пор у нас самого государства не будет.
– Я, дядя, никак не уразумею, за что вы ратуете? Вы же ни в какие платформы не вписываетесь... За кого вы голосовать идете?
– Ни за кого, – пояснила Ольга. – Ото так...
Они с Татьяной принесли горячие пирожки.
– Надо облиться колодезной водой, – поднялся поклонник Порфирия Иванова. – А то есть хочется...
– Ты видишь, как можно на нервах играть, – говорит вослед Федор.
– Мы землю снизу обрабатываем, – огрызается племянник. – В шахте ее пока что всем хватает. Смотрите, как бы вы здесь в годы немощности телесной в батраки не подались...
Калюжный голосовать за выдвинутых партиями претендентов не будет принципиально. Принцип новый, только недавно надоумило. После того, как у них очередной раз побывали агитаторы, они с Ольгой сели да и возобновили в памяти всех, кому эта бойкая публика уговаривала доверить мандат. Переписали. И тут вдруг выяснилось, что всю жизнь им советовали выбирать совершенно не тех людей: все они, как оказалось впоследствии, вели не туда, делали не так, говорили не то…
– Данные свидетельствуют против нас, – логически рассуждает Федор, – мы фактически пособниками являемся. Поэтому куплю в лавке карандаш, забыл, как называется, пишет фитильком жирным, вычеркну всех подряд и напишу поперек: «За Украину!».
У нас появилась возможность быть прямо причастными к выборам: Татьяна достала из сумочки зеленый фломастер от эстрадной звезды и вручила его Федору.
24. Максимы-2
Ночевали мы у Калюжных, поэтому поднялись с рассветом. За пределами своего дома всегда просыпаешься рано, а тут еще это отставание времени. Впрочем, Калюжные уже копошились привидениями в огородной мгле. Управившись с утренними процедурами, я отыскал в дорожной сумке общую тетрадь Христича и взялся на стеклянной веранде, у рундука, за максимы. Нет, это был не тот киевский случай, хотя с вечера, после магазинного, самодельное, из казана, мы все же попробовали. Но с надлежащим чувством умеренности.
^ Отец купил в подарок молодым легковую машину, его потом отблагодарили – взяли прокатить. Невестка злится: отец сильно дверцами хлопает.
Тезис к письму Руденко относительно издания профессиональной газеты на украинском языке.
«Язык родился как звуковая система организации труда, эффективный труд порождает языковую экспансию. Сейчас впереди прут англосаксы, их терминологию глотают целиком, разжевывать некогда. Мы украинский язык нокаутировали на его поле, вытеснив как раз из сферы материальной культуры, с территорий индустриальных регионов и промышленного производства вообще, как цеха сугубо специфического, второстепенного и низкого. А там весь народ. Высокие же сферы изящной словесности – страшно далеки они от народа».
Не старайся втолковать идею произведения через пейзажи – читатель перелистает страницы с живописанием багрянцев вместе с заложенной там сутью. В подавляющем большинстве люди и в жизни восходы-закаты перелистывают не глядя...
Я сказал Руденко, что такой его ответ не смогу передать журналистам, поскольку на нормативный язык он не переводится, а он мне в ответ: а зачем тебе те слова вообще. Ты сядь перед ними вот так (он занял позу роденовского Мыслителя), ухвати голову руками (вцепляется за волосы на висках) и кричи, как будто это свирепствую я: «неужели Руденко такой дурак, чтобы открыть вашу газету, а потом плюнуть на все остальные дела и искать деньги на дотацию»...
«Есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть»... Заимствовано у каннибалов, нам-то, особенно вегетарианцам, перед кем оправдываться?
Размышления на месте разрушенного гуляйпольского храма: нет комментариев! Одни аналогии...
Редактор вычеркнул из моего очерка слова знатного стахановца: «Когда из своего городка я пошел в люди, то поклялся – возвращусь, и он будет у моих ног. В голове почему-то маячил Наполеон в лавровом венке... Пришла слава, а желание приехать домой триумфатором с годами пропало. Жизненный успех – найти не славу, а себя»... Редактор наш все еще в поисках.
^ Мир осветляется светом матери, весь земной свет есть отсвет ее светлости, иного светоча не существует.
Какой там национализм... Чтобы Руденко знал: у меня скорее цыганское мировоззрение. Цыгане наезжали к нам конными кибитками, разбивали за огородами Толошных табор и раскладывали на лугу полыхающий костер... Около него ужинали гурьбой, затем в раздутых ручными мехами углях старые цыгане (барон их, говорили, раздувал лично) как-то по-своему калили людям вилы и лопаты. Брали деньгами, яйцами, овсом для коней...
В ту осень у них заболело дитя, оно еще только поднималось на ноги и начинало разговаривать, но застудилось в дороге, потому что шли дожди, а у нас тогда пекли хлеб, и его принесли в натопленный дом. Два дня дитя бредило в забытьи непонятными словами, потом пошло на поправку и выздоровело... Может, и не запомнился бы ничем тот цыганенок, если бы не лепетал с каждым на его языке: со своей матерью по-своему, с моей по-нашему, а с врачом, буряткой Кирилловой, еще и на русском. Зачепило говорил: «ты смотри, сколько языков в малую голову влезает, хотя бредит каждый все же на родном...»
Я – за полноценное вкладывание национального, а стремление забить людские головы лишь своим – это совсем другая музыка. Это великий грех сужения природной полиглотской потенции мозга к усвоению только той суммы знаний, которая накоплена в пределах собственного подворья. И преступное недовложение общечеловеческого, для которого в полушариях отведено специальное место; когда оно долго ничем не заполняется, то эти извилины так и остаются недоразвитыми, по человеку это видно снаружи...
Во дворе редакции, обкапывая деревья перед мусоросборником, я предложил название тематической страницы ко Дню работника коммунального хозяйства – «Маяки в сфере фекалий». Дошло до Руденко; говорят, как бывший коммунальщик, оценил.
Как ни странно, наименее эгоистические произведения получаются от имени авторского «я», потому что требуют искренности, фальшь здесь видно сразу. «Позиция постороннего» дает больше воли перу автора и его лирическому герою. Известен и такой литературный прием – мир глазами животного. Я выключаю телевизор, когда начинается «Белый Бим, черное ухо» по Троепольскому... Пронзительно, но не очень корректно, у человека всегда есть социальные варианты, и последний – как надежда на чудо или на апостола Петра с ключами, у собаки – ни единого...
Позавчера из Запорожья (здесь не приняли бы) ударил телеграмму Руденко: «Никакое официальное лицо и даже бюро лиц – не Украина, а транзитная генерация. Главное – что она ей оставит».
Это последняя в тетради запись. Половина седьмого, время идти на прием... Встреча с Мариной должна прояснить многое, – так думалось по пути к родовому подворью Христичей...
^ 25. Казацкая булава
Как быстро все-таки летят лета… Тогда, в школе, время тянулось долго, оно, собственно, и не тянулось, а стояло. Сколько уроков нужно было отсидеть, сколько штанов протереть, сколько классов пройти... Старик уже в университет поступил, а мне еще два бесконечных учебных года оставались... Потом пошли свои первые курсы, от которых до тех дипломов, до той самостоятельной жизни было, как до Киева на карачках... Это сейчас кажется, что все минутой промелькнуло, но в те минуты впрессованы целые эпохи...
Вот это подворье Тимониных – разве не эпоха? Сейчас хозяина дома нет, он у дочки Катри в Днепропетровске, у нее там недавно ювелирный магазин обокрали. За полвека Тимонин без всякого принуждения добровольно овладел государственным языком, опыт его стоило бы обобщить на государственном же уровне, дабы не морочить голову иноязычному населению и переключить внимание на ясельного возраста их детей и внуков, завтрашних дееспособных граждан... А старому Тимонину – ему что... Тимонину эти полстолетия с нашей мовой и карты в руки. Нет такого слова, которое бы он не знал, которое бы не употреблял и которое бы, бедное, не искалечил. Послушаешь украинскую лексику в его сибирском исполнении – и пускай белорусы простят за впечатление...
– Треба ихати до Катри, – сообщил он вчера соседям, – видвезу трохи картопли да олеи... А шо ище даси?
– А чего они сами не заберут, – спрашивает Калюжный. – Проведали бы отца попутно...
– Та куда им абом? Дочку ж, бачьте, держуть, бо каминьци вкрали, а чоловик ийи тепэр ведучий сексофанист...
– Ни черта себе... И кого он водит?
– Никаго, сами йдуть. Вин кожного вечера выступаеть, у него усегда при саби дудочка на матузочке. Догралися, шоб тоби луснули...
Я смотрю за забор Тимониных. Усадьба – двор с участком – у них такая же необъятная, как и у Калюжного, но без всяких там следов огородничества. Когда-то я зашел к ним за ломиком... Это не двор, а выставочная площадь останков бывшего колхоза, втолканных сюда из прилегающих хозяйственных территорий: скелет трактора без гусениц, мощи комбайна, конструкция с баскетбольным кольцом и лохмотьями сетки, телеграфный столб с бетонным пасынком, тот самый военный, перекошенный уже, но все еще на ходу «Шевроле» с четырьмя приводными колесами – «передок ведущий, задок подпихивающий»... И так далее, и тому подобное от парадного крыльца до края огорода с вербой у криницы на внезапно подтопленной луговине. Где-то там маячила и вонючая, со стойким запахом креолина, куча кирпича из разобранной задарма овчарни, который коммерсанты оставили под надзор Тимонина в конце огорода. Они долго платили ему аренду, а потом сказали: делай с этим кирпичом сам, что хочешь… Будто бы сложили из него на пробу простенок коттеджа в районе Хортицы, но креолин за десятилетия въелся так, что дух его из-под трех слоев штукатурки несло аж в центр Запорожья...
Кирпич на фундамент полевой междугородной подстанции хотели было купить энергетики, но Тимонин не продал и прилюдно сообщил, что будет держать для цоколя будущего монумента колхозникам на месте сгоревшей кладовой. Вонь всякая, дескать, выветрится, и общество отважится отцов-матерей добром помянуть.
...А на днях, в связи с ограблением ювелирного магазина, сюда, к Тимонину, наведалась бригада криминалистов из области.
– Ты смотри, как получается, – делился наблюдением Калюжный, – трясут, оказывается, первым того, кого обокрали, а потом только дальше идут... А Тимонин говорит им, что Катри с музыкантом тут уже год как ногою не было. И начнете, мол, вы те мелкие камешки искать, то, может, на ломик наткнетесь, так сообщите, пожалуйста, потому что Толя его в позапрошлом году попросил, но мы его так и не нашли...
Дальше, через два двора от Тимониных, пустырь с ботвой выкопанной картошки и мелкой ржавой дребеденью, вымытой осенними дождями. Когда-то здесь, нарушая общий порядок, поперек соседних домов, спиной к улице стояла кузня. Дымная ее труба собирала нас к своему теплу в долгие дни обложных дождей и промозглой слякоти, но не только непогода гнала сюда пацанву. Старый коваль дед Серега о технике безопасности никакого понятия не имел, да и какая могла быть опасность детям войны возле взрослых: мы путались под ногами, копошились в кучах металлического лома, жарили в горне семечки и ловили картузами из-под молота дядьки Павла брызги искристого огненного железа.
В кузнице творилась симфония труда, и я думаю, что старый кузнец усматривал в нашей детской гурьбе свою, как теперь говорят, аудиторию. Могучими клещами в левой руке он крутил пылающую железяку, прыткий его молоточек в правой тараканом выкаблучивался по наковальне – она в разных местах вызванивала иначе, – успевал в этом быстром танце дрыгнуть пяткой в направлении главного удара, куда, из-за плеча, со всего маху, раз, но горазд, глухо обрушивал свое орудие дядька Павло. Прикладывался он так, что вздрагивали закопченные стены и снопом сыпались искры – как-то у меня картуз в руках вспыхнул... И так весь день: мелкие коленца кузнеца и заключительный аккорд молотобойца... Дядька Павло, в военных еще гимнастерке и галифе под прожженным окалиной фартуком, едва успевал отхлебнуть воды, наклоняя висевшее рядом на проволоке ведро, утирал рукавом едкий пот на глазах и все спрашивал у нас, не видно ли там еще обеденного автобуса на Сталино, потому что часов тогда не было ни у кого...
В большой куче металлолома возле кузницы можно было найти все: от кривой сабли до прямого рыцарского меча; дед всегда разрешал нам брать для постановок похожие на это оружие железки под честное слово. Попалась как-то булава – конец штельваги с набалдашником-противовесом, но мы ее даже со двора вынести не смогли.
...Я вспомнил об этом теперь, после Киева, Святой Софии и прочитанных иероглифов-клейнодов великих князей, и подумал, что геральдика и символика проясняет не только древность, но и последующую нашу историю, районированную географически и политически в сумерках средневековья. Государственная булава, в первую очередь, была знаменателем украинства того времени, она обобщила и выразила в себе более мелкие региональные интересы.
«О чем говорят клейноды?» – спросил у себя Мирослав Попович, рассматривая экспозицию привезенных из-за границы реликвий Богдана Хмельницкого, справедливо замечая при этом, что каждая из них «несет в себе какой-то скрытый смысл». И ответил: «Вещи, которые мы увидели на выставках, организованных Фондом «Украина – ХХІ столетие», говорят больше, чем заросшие травой руины. Они уподоблены небу над нами и являются символами той возвышенной, вечной Украины, над которой не властны смерть и печаль, корысть и предательство».
Целиком согласен с высокими ассоциациями, но позволю заметить, что именно среди заросших травой руин, в более приземленных образах и категориях, нужно искать тот самый «скрытый смысл» клейнодов. Геральдическое значение оружия известно: на гербах именитых европейских династий большей частью блестят династические орудия труда – отточенные лезвия клинков. Понятна и суть противоположного – стилизация оружия под символику: крестообразные мечи воинов за гроб господень или кривые ятаганы-полумесяцы против неверных.
А против кого булава? Всякие, по Д. Яворницкому, обухи, келепы, молотки и чеканы? Кто нас окружал? С юга – басурманы, тяжелая короткая булава перед резвыми саблями турок – это неуклюжий молот дядьки Павла против того ловкого голосистого кузнечного сверчка... С севера веками нависала Московия, но войн с ней я не помню вообще, кроме, разве что, стычек времен Петра Сагайдачного или Ивана Выговского; к тому же никогда ее армии не рядились в латы, не выстраивались «свиньей», а были легко вооружены, как и наши.
Кто были те, тяжеловооруженные, в пудовом орденском снаряжении: бронированных панцирях, пластинчатых латах и чешуйчатых доспехах, наплечниках и нагрудниках, нам хорошо известно. Только многолетнее историческое противостояние их угрозе могло так поднять значение булавы как выстраданного общенационального символа. Такой очевидный вывод, такое содержание этой самоидентификации, без всяких апелляций к небесам и параллелей с современностью, ведь тесный нынешний круг государств только на очередных военных маневрах именует соседей предполагаемым противником, но кто же не понимает, что это все условно, что это все так... По инерции реалий прошлого....
Интересно, представляет ли кто-нибудь из нас булаву без Хмельницкого либо Хмельницкого без булавы?