Собрание сочинений в пяти томах том четвертый
| Вид материала | Документы |
Содержание17. Критик Батура 18. «Оранжевый» поезд |
- Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 2092.28kb.
- Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 1585.13kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 751.72kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 620.01kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 669.46kb.
- Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения, 565.43kb.
- К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.72kb.
- К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.19kb.
- Лев толстой полное собрание сочинений издание осуществляется под наблюдением государственной, 1514.85kb.
- Собрание сочинений в четырех томах ~Том Стихотворения. Рассказы, 42.25kb.
^ 17. Критик Батура
Мы с цветами, а киевский телеканал с громоздкими камерами, доехали до Батуры лифтом. Поздравили именинницу и ожидали дальнейшего в гостиной. Пока один из операторов в рабочем кабинете критика выдергивал ноги штативам, второй снимал фоновые картинки о герое новостей, стараясь поймать в кадр его зеленоватый синяк.
Женщины пошли на кухню, а я тихо, чтобы не мешать, притаился сбоку в ожидании гневного клеймления Батурой своих вчерашних врагов, но первые же слова критика показали взвешенность его позиции. Только лишь девушка с микрофоном приготовилась задать вопрос, как он, сидя боком к камере, вскрикнул так, что она от неожиданности вздрогнула.
– Скажите мне лучше вы: что надо литературному критику? – сделал он приглашающий жест рукой и сам же стал отвечать. – На нас, критиков, иногда смотрят как на поджигателей войны, но никто так, как мы, не заботится о литературной ниве, ибо эта духовная сфера общественной жизни для нас еще и поле собственной материальной деятельности, так сказать, наше рабочее место. Все помыслы критика, все думы подчинены расцвету национальной словесности и полностью сливаются с широкой рекой всенародного читательского интереса к этому неисчерпаемому источнику удовлетворения культурных, просветительских и интеллектуальных запросов нации. Но в нашей богатой талантами и могучей фигурами литературе некоторым товарищам, все вы их хорошо знаете…
Корреспондент заметила, что как раз и пришли от него про них узнать, и Александр Владимирович – «распрямись, плечо, размахнись, рука» – прошелся косарем по лелеянной им ниве. Он вскрывал причины цеховой борьбы, жаловался на то, что «сидящие в лодке» не гребут, а веслами от тех, кто в воде, отбиваются… Другие стараются служить, но не поймут – кому… Третьи рядятся в духовные отцы нации: вытесывают новые генеалогические столпы истории, развивают тему возрождения до идеи генетического превосходства, творят государственные опусы и воспевают такие оды, что слушать стыдно… Немало творческого люду включилось в соревнование, кто наилютейшим образом землю каблуком истопчет: вон, дескать, сколько у меня всего накопилось, смотрите, каким я был в душе, и не делайте спешных выводов из того, что я тогда написал…
Минут пять он размахивал косой направо и налево, да так мастерски, что никого таки не зацепил.
– Вот эти и не дают жить литературе нормальной полноценной жизнью, – завершил тезис критик. – Так и норовят удерживать ее в политическом напряжении, а писателей в противоборстве…
Его попросили, если можно, назвать «вот этих» и других персонально. Батура назвал. Одного. Я понял: того, который вчера изловчился…
– Так он же оппозиционер с пеленок, – удивилась девушка с микрофоном.
– Вы его больше слушайте, он вам еще не то расскажет… Он вам завтра принесет стихи против Сталина, скажет, что в окопах написал, хотя после родился… Напечатает и вам покажет, старая машинка с «пьяными» буквами у него есть, потому что на компьютер ни денег, ни ума не хватает…
Интервью длилось более часа, из него потом смонтируют минутный сюжет. Концовка, я думаю, останется за Батурой: – Сколько времени истратили, да, кажется, не на литературу…
– Предлагаю вам, земляки, через два часа обед с нашей семьей. Как вы на это смотрите? – спросил после всего Александр Владимирович.
– У нас не вытанцовывается, большое вам с супругой спасибо..
– Тогда всем кофе, только нам отдельно…
Мы перешли в кабинет.
– Где мы с тобой последний раз виделись? – роясь в бумагах, силился припомнить Батура.
Виделись мы с Батурой на прошлый юбилей Победы в своем селе, мы как раз тогда там гостили. А у Александра Владимировича отец пропал без вести, поэтому возлагать цветы он приезжал в фамильную усадьбу. В тот год были торжества у монумента, концерт и массовые гуляния, и только лишь перед ветеранским застольем под деревьями мемориального парка мы с Татьяной возвратились в отцовский дом.
– Толя, глотнем, – позвал меня Федор Калюжный из своего увитого виноградной лозой двора через шоссейку. Этим кличем он приглашал меня ежедневно в каждом отпуске. Я отзывался, и мы, разогнав полулитровыми солдатскими кружками плавающие на поверхности чана раздавленные грозди, черпали кислющий хмельной напиток.
У Калюжного своя, особая технология виноделия, без деления на красные и белые сорта. Все они у него в одном огромном казане, который их династии достался еще от казаков, а те, по преданию, отбили его у турецких янычар в Калмыцкой балке…
Когда кружки скребли дно, Федор сливал последнее в ведро как переходящий запас, опорожнял емкость от заплесневелой кожуры и закладывал очередную партию винограда. Мыл резиновые сапоги и тщательно месил сырье ногами. Пока мы допивали остаток старого вина, молодое уже было готово...
– Не слушай, Толя, никого про эту выдержку в погребах... Нарисуют звездочки да цену нагоняют. Я так: сварилось – ешь, пока горячее, забродило – пей, пока свежее.
...А Батуру тогда как раз родня провожала назад до станции, он с улицы заскочил к Калюжному, я уже и не помню, за чем... Федор уговорил его «на коня». Попутные гуляйпольцы потом рассказывали, что Батуру хотели высадить из вагона в степь: он как закрылся после станции Мечетной в туалете, так больше никто туда попасть не смог. Не состоялась и его творческая встреча со студентами киево-могилянской академии, на которую он торопился...
– С вами, Александр Владимирович, мы виделись на прошлый юбилей Победы. У Калюжного... Он говорил, что у вас, киевлян, закалки нет, живете на всем цеженом...
Батура разложил бумаги.
– Я пересмотрел все опубликованное и некоторые рукописи Христича. Издать сейчас никто не возьмется: по первоочередным государственным заказам идут учебники и служебная литература, а все другое на коммерческой основе...
– Мы смогли бы финансировать...
– Финансируйте лучше у себя, здесь будет много сложностей. Во-первых, кому-то надо брать на себя все литературные заботы, а кому-то ноги в руки и – на марафонскую дистанцию... Издайте небольшим тиражом и пришлите несколько экземпляров нам, а я здесь уже буду пытаться... Может, удастся со временем включить в какой-то проект...
– Одним словом, с геройскими именами подождем...
– Героев определяет история, а у нас пока еще настоящее время... А если говорить серьезно, то проблема есть... Независимость пришла, так сказать, протокольно. Не было баррикад, не реяли знамена, нет вождей. И не нужно, потому что едиными были мечты и желания, долгие годы ожиданий, чаяний и надежд; в бури и невзгоды мы лелеяли надежду, жаждали яви, в трагические ночи и славные дни расцвета наций бредили грезами с верой в счастливое будущее, и наше время настало... Поэтому, без возвышения одних и унижения других, нужно воспринимать все как исторический факт осуществления исконной национальной идеи. А вот должное тем, кто на амбразуры пошел, отдать нужно, но это процесс со своей диалектикой... Духовные материи сложны, любая персонификация здесь не должна разрушать существующую консолидацию общества относительно основного вопроса... Поэтому лучший вариант – сохранить наследие Христича, не дать забыться имени, а время – и врач, и судья... Так что печатай, если есть такая возможность...
– С его сестрой Мариной переговорю в Гуляйполе для полной ясности, – ответил я. – Нужно вступительное слово написать. А потом будем действовать по вашему плану...
– Сестру его не найдешь, она, говорят, в монастырь ушла... Больше ты, между прочим, ничего не узнаешь, и вообще никакое расследование уже ничего не даст... Винокуру Федору привет, – пожал мне руку Батура. – Приеду – убью... А казан его, трофей турецкий, в музей сдадим...
На прощание я сказал, что следователь я сам для себя. Просто нужно понять всю историю до конца...
^ 18. «Оранжевый» поезд
Времени у нас осталось мало, мы отдали его Печерской лавре, там витает философия...
После мрака катакомб – блестящее золото скифов. История золото ценит. Ценит не банковским весом мертвого металла, а как живого свидетеля далеких эпох. Без золота мы бы и половины всего о скифах не знали, а написанному не поверили. Все остальное их имущество превратилось в пыль, земляные пирамиды – курганы – большей частью распаханы, серебро потускнело. Даже железные мечи кочевников в горниле веков стали бесформенными кусками окалины. Лучше сохранилась бронза за счет мизерной доли благородного металла в меди, которая держит этот сплав...
Иногда золото доносит дыхание истории буквально. На какой-то девичьей сережке из раскопок видны следы последней шлифовки: дохнула дочь знатного скифа на холодное украшение, потерла об шерстяную юбку, нацепила и умерла – больная была...
Мощи перед золотом тленные, тленно все телесное, тленна бренная белковая оболочка, нетленна лишь кровь, кровь живет вечно, кровь обновляется, но не изменяется, ибо переливается из колена в колено прямоточно... В каждом из нас одна и та же кровь одного и того же тысячелетнего розлива... Человечество реками проливает эту божественную животворящую жидкость, эту волшебную сказочную живую воду за золото. За золото в весе мертвого металла. Замкнутый круг вековечных войн белковых существ за перераспределение материального... Хорошо, что этот непрерывный процесс с арен жестоких мясорубок перемещается в кабинеты высокой политики – предмет борьбы тот же, да хоть не ведрами та алая жидкость льется.
Поступь цивилизации...
А еще достоин нашего внимания похороненный на монастырском подворье Петр Столыпин: это спасибо ему да Никите Хрущеву за то, что мы, украинцы, развелись в Казахстане.
...Нас провожал озабоченный Воля. Он не там поставил автомобиль, и за ним гнались какие-то люди, требуя заплатить штраф. Воля что-то кричал, они отвечали, что квитанций у них нет, с квитанциями оно дольше и ему же дороже...
Пестрая бизнес-палитра перрона расцвела оранжевым половодьем – агитаторы в яркой, вызывающей спецодежде, с рюкзаками и палатками едут за голосами на юг. Послышался знакомый голос, я осмотрелся: возле нас с коллегами в железнодорожной униформе разговаривал Колесник. У меня промелькнуло чувство, которое, видимо, бывает при неожиданной встрече однополчан.
– Наши приветствия неутомимым труженикам железных дорог, – поздоровался я. – Вы почему не отдыхаете?
– А вы? – крепко пожал мне руку Иван Федорович.
Бригадир пришел втолкнуть в поезд Полищука, который ходит где-то здесь со своим племянником. Племянник на правительственной должности, дядю он тогда все-таки встретил. А теперь провожает в Полтаву, но билетов со вчерашнего дня нет – эти «оранжевые» ребята заняли все места.
Колесник спросил, какой у нас вагон, и мы пошли дальше. Петр Петрович с дебелым номенклатурным племянником в синем берете пили крем-соду.
Мы поздоровались.
– Ну, как вы там, Крещатик факелами не спалили?
– Не дали... Разрешили делегировать представителей с требованиями, а мы разбегаемся, с чем явились. Жертв туда не пускают, там митингуют только те, кто их поминает...
Воля удивился:
– У тебя знакомых в Киеве больше, чем у меня.
– Ты что, не понял, что это мои попутчики? – спросил я у него. – У тебя какие-то неприятности после вчерашнего?
– Спасибо, не волнуйся, – успокоил Воля. – К ресторану это отношения не имеет.
...Вагон у нас спальный, купе на два места. Бархатные диваны с пакетами крахмального белья. Мы присели на дорожку.
– Ловят меня относительно перепродажи хлеба, – объяснял Воля. – Не могу прикинуть, кто «нагревается». Некоторые партии зерна идут через пятые руки, а свое за границу уплывает. Специально запутывается ситуация на внутреннем рынке, нет данных о заключенных соглашениях, запускается недостоверная информация о видах на урожай из авторитетных источников...
– Так все европейские методики мониторинга прозрачны… Вы какой пользуетесь?
– Какие там еще мониторинги, – хотел сплюнуть Воля, да спохватился. – Я тебя информирую как партнера по героическим усилиям накормить народ... Всю нашу последнюю партию россияне предлагают выгодно для компании перекупить. Дулю бы им с маком, но придется...
– А что ты так часто Россию вспоминаешь? Тоже подпоясывать собрался?
– За кого ты меня принимаешь, я Тимирязевку в Москве окончил. К сожалению, братья родные такую безнадежную формулу избрали, что нужно дистанцироваться...
– Ты о перекупке хлеба или о чем?
– О формуле государства... Те ребята, которые бегают у них там и у нас со штрафами без квитанций, правильно поняли ситуацию и на своем месте делают то, что власти на своем. Ребятам тяжелее, у них вредные условия труда – навара меньше, а риска больше... В задрипанной чиновничьей каморке, как и в шикарных апартаментах наверху, куется металл, пока горячий... Грабеж на всех уровнях, как формула державности, соседям обеспечен надолго, поэтому нам нужно грести ближе к цивилизации... Да и правят бал в Москве, к сожалению, те силы, которым настоящее партнерство с нами да с теми же белорусами до задницы…
– Воля, эту тему ты публично затрагивал в ресторане. А до этого я тебе притчу о шариках рассказывал, мы тогда еще относительно трезвыми были. Вы надолго забуксовали, и те, кто сегодня идут во власть, понимают, что черный шарик станет для них приговором. И идут они не на самоубийство. У вас большая машина. Мощная машина, а не расхлябанная телега, вы, в конце концов, вылезете из грязи и рванете вперед. Я не знаю, как это будет, прислонитесь вы или, может, сами сдвинетесь с места... Впрочем, что это я говорю про вас, если это про нас... Мы сотрудники одной и той же фирмы...
Провожающим предложили покинуть вагоны. Воля на выходе обнимался с «оранжевыми».
– Вот с этими казаками будем из болота вылезать, – сказал он. И, не то меня спросил, не то сам с собою впечатлением поделился: – А ты обратил внимание на того долговязого племянника, чиновника «синего»? Власть без боя своего не отдаст... Скорее сгинет за металл...
Дали отправку... Подошел Колесник и наказал нашим проводникам следить, чтобы ехалось нам по первому классу, он у нас потом результат узнает.
– Встретимся еще, я в Казахстане два раза в месяц бываю...
Я возвращался в бархатное купе. Мимо меня, утирая оранжевыми рюкзаками физиономии пассажирам, мельтешили «оранжевые» ребята...
19. Запорожье
До Запорожья мы спали как убитые, потом прямо с поезда пересели в такси. По мобильнику позвонил Журба и спросил насчет отъезда.
– Завтра из Харькова отбываем, билеты заказывали в Киеве.
– Не планируйте никаких задержек, в Костанае намечаются срочные переговоры с россиянами. Будьте в зоне спутниковой или обычной связи для дополнительной информации...
До Гуляйполя знакомая девяностокилометровая нива. Но все течет, все меняется... Лезвие асфальта кривой саблей рассекает встречные живописные села, среди хат на запустелых хозяйственных дворах ребрами музейных рептилий торчат голые остовы бывших коллективных ферм, мастерских и других общественных лабазов. На полотнах исконных пейзажей художник-новатор Плуг окончательно загрунтовал под пашню седые казацкие могилы.
...В детстве я ходил, ел и спал с купленным за наколядованные деньги фотоаппаратом, дважды в месяц пас с ним стадо – была у нас такая подворная повинность... В тот раз наперерез нам гнали отару: белые курчавые овцы растаяли внизу в белом рассветном мареве, на снимке вышел лишь невыразительный в туманной долине силуэт чабана Никиты на коне с сакманом, словно копьем, за плечами да высокий седой курган...
Всадник, домчавший из глубин тысячелетий до объектива современности, обошел школьные исторические выставки и где-то пропал, пожелтел негатив, а картина той седой древности так и стоит у меня перед глазами... Окутанные тайной и овеянные легендами горбатые могилы для нас были живыми существами, старожилами и образом нашей земли, я хорошо понимаю желание Шевченко в первых строчках его «Завещания»...
Подростками мы ходили с отцом к председателям соседних колхозов – шла молва о том, что в воздвиженской степи собираются распахать ничейную межевую, поэтому нетронутую еще, самую высокую в округе двойную Черную Могилу... Курганы здесь, говорил отец, копировали созвездие Большой Медведицы среди россыпи более мелких могилок земного Млечного Пути, а Черная, двугорбая – это звезда в ручке Ковша с меньшей звездочкой – Всадником…
Я уже забыл тех председателей с агрономами в лицо, в памяти остались лишь их светлые широкие полотняные штаны, белые парусиновые туфли, вышитые украинские сорочки, плетенные соломенные шляпы и железная логика.
– Мы при всем желании распахать бы не смогли, – пояснил кто-то из них. – Ни быкам, ни технике не по зубам...
– А зачем желать? – показал вниз на долину отец. – Совхозные балки уже вон наши нивы язвами разъедают, а вы на курганы сдираетесь...
– И быкам, и трактору удобнее прямую борозду держать, а не дугами вихлять, – объяснили колхозные руководители. – Во-вторых, могилы – это не что иное, как гигантские бурты чернозема, снесенного в одну кучу казаками со всей округи. Кто, к примеру, шел своего есаула хоронить, тот шапку земли с собой нес, чтобы шляхте поганой с закрытыми глазами издалека видно было, сколько еще в степи сабель... Но теперь уже собранный в одну кучу гумус такой роли не играет, поэтому для повышения плодородия его разумнее, конечно, равномерно разгрести...
Мы возвратились домой, успокоенные заверениями, что курганы «не по зубам».
– Они идиоты, – спросил Старик, – или так ловко нас разыграли?
– Они не идиоты, – ответил отец. – Они искренне наивны, а эта болезнь немного сложнее.
...Старик прибежал утром:
– Ночью Всадника порешили... Лошадьми, быками и трактором в одной упряжи!
Мы кинулись туда... Черная могила стояла неприступно, а Всадника раскроили пополам... Совсем недавно – вороны еще выклевывали личинки в борозде. Среди следов натуги техники и скота – масляных пятен да обломков барок в кизяке – виднелись обнаженные лемехом ритуальные черепки и угли кострища три тысячи лет тому правленой здесь тризны.
...Потом уже, в той памятной свадебной поездке я, с камерой на плече, вел белыми посадками свою молодую супругу к здешнему центру вселенной, на историческое место нашей малой родины, на величественный еще, в виде галактики, мемориал пращуров – их площадь с Черной Могилой во главе... Скифы там лежат или казаки – а лежат и те, и другие, – не имеет значения, потому что гуляет в нас гремучая смесь горячей их крови... Гирлянды акациевой кашки медовым запахом кружили голову, пьянила духом влажная родная земля, из-под тенистых деревьев мы выкатились на свежевспаханное поле...
Пена букета в руках Татьяны выразительно белела на снимках среди черных, едва заметных теперь холмиков, как цветы памяти уже не тленным предкам, а самим седым могилам...
При встрече с Котовским я спросил о курганах. Я знал, что он мне скажет: чиновник – персона государственная, птица важная... Вылетит из кресла – будет вполне нормальный человек. Впрочем, для Николая это пока еще далекая перспектива.
– Разумеется, – говорит он, – тоже немного интересуемся своей древней историей, но, безусловно, не на вашем уровне. Вам оно оттуда как-то виднее...
Распахивание курганов есть самое большое обкрадывание украинцами самих себя за всю историю существования. Можно было бы сказать, что это преступление перед человечеством, если бы то человечество в лице каждой титульной нации не распахало свои. Но вину нашу столь досадное обстоятельство не смягчает, потому что таких могил, как у нас, не было ни у кого. И потом, не будем судить человечество: у нас земельного вопроса в такой остроте, чтобы взбираться на курганы, никогда не возникало... Посмотрите добротную статистику земкомов царского времени, там необработанные площади указаны... Статистика советского времени соврет – хоть и значилось все в севооборотах и подсобном использовании, но мы, сельские, хорошо знали владения вездесущего помещика Чертополоха. Сам Александр Бузницкий, герой колхозного движения, писал: если бы мы благоустроили полевые дороги да всякие полосы отчуждения, окультурили «блюдца» и болотца, выгоны и пустыри, то не было бы никакого смысла и казахстанскую целину поднимать... Это мнение председателя образцовой артели из-под Киева, а сколько было антибузницких, заросших лебедой и буйной американской амброзией.
...А знакомая и незнакомая девяностокилометровая нива лентой стелется за горизонт. Живописать эти пейзажи за обочинами – занятие неблагодарное, лучше и правдивее сфотографировать. Половина полей не засеяна, по разлапистому бурьяну видно, что под ним тот самый эталонный украинский чернозем. Заброшенные межи с увядшей ботвой, на беспомощно свисающих головах неубранного подсолнечника жируют птицы, хотя гуляйпольскому маслу аналогов нет.
В школе мы когда-то стихотворение о несжатой нивке зубрили. Сколько тревоги в скупых срочках поэта... Видно, кормилец-хозяин слег или нуждой сломлен, может, и умер вовсе; дети малые остались, а ветер колосья молотит... Всего полоска какая-то жалкая, а Некрасов (из богатых, как известно) тарарам на всю Россию поднял, потому как пекся, чтобы и другие не бедствовали. Заклеймил режим, при котором человек свою землю обработать не в состоянии... Стихотворение это заучивали наизусть: без хозяина земля чахнет... Через полтора столетия вся область-житница слегла, и никакой черт не охнет…
– Все эти поля на незримые земельные паи нарезаны, – объясняет таксист. – Кто не смог, не обработал. А сколько таких – земля вам зримо рапортует.
– А почему посеянное не собрали?
– Видимо, горючее теперь дороже, чем урожай... Тришкин кафтан получается...
– Вот так цены после посевной скакнули?
– Об этом арендатор на отчетном собрании бывшим колхозникам доложит, пускай они скачут... Вверили кому-то руль и собственные паи...
– А корректно понимать это все так, – спрашивает меня Татьяна, – что без закупок зерна был бы новый голодомор? Иначе, зачем эти твои контракты... Чего здесь вилять хвостом? Может, нужно благодарить бога, что мир, в отличие от тех лет, теперь завален дешевым хлебом!
– Некорректно. Ты нашу родословную знаешь, – ответил я. И спросил водителя относительно дальнейших планов властей в ситуации с уборкой. А о ближайших родственниках, дедах, скажу прямо – имею на то право, – я не хочу, чтобы со скорбными их именами кое-кто выторговывал себе политические дивиденды… После одного из митингов на Михайловской площади я понял, почему родня жертв американской трагедии одиннадцатого сентября настойчиво предлагала президенту Бушу вести свою избирательную кампанию без эксплуатации этой темы. Хотя трагедия также признана общенациональной, и Буш какое-то право имел как первое официальное лицо этой нации.
– Относительно дальнейших планов власти, – делится мыслями водитель, – надо сказать, что в Украине она всегда была сама по себе, а народ сам по себе. Да и вы нам очень пакостный пример своими ваучерами подали: что власть ни сделай – люди стерпят...
По лаконичности фраз и твердости выводов чувствуется, что «максимы» таксиста не экспромтом выданы, а выношены. Выезжены, он среди нив тут колесит ежедневно.
– Ваучеры – то Россия, а мы – Казахстан.
– Слушайте, а как вы умудряетесь нам, в Запорожье, свой хлеб поставлять? – Что, у вас больше порядка?
Нам, эмигрантам, свои «максимы» лучше держать при себе. В конце концов все утрясется, белые шарики мастью пойдут, а мы вроде как скептиками окажемся...
Кстати, о «максимах». Я достал тетрадь Старика, там, кажется, есть какая-то сентенция о курганах.
Вместо синих курганов я вижу теперь черные задымленные терриконы, и уже забывается то щемящее чувство, которое вызывали у меня наши старые седые могилы. Оно манило меня в дымку тысячелетий, в туманные росистые долы, где виднелись свежие цвета земли предков, ощущались ее запахи, слышались голоса неведомых людей и непонятная их речь... Такой врожденный трепет души возникает мимолетно, его не воспроизвести желанием, не запечатлеть для памяти, не передать словами – литературе это не под силу. Смутные образы лежат где-то под спудом во глубине, пока неуловимый порыв не коснется каких-то потаенных струн. Чувствительным резонансом откликаются они на отзвук забытого мотива, отрывка мелодии прошлого, ведь волшебная магия музыки – прикосновение к самым интимным уголкам души. Гармонией условных образов она принизывает сердце, абстрактное искусство лучше всего выражается абстракцией звуков. Труднее с ирреальными приемами в ремесле художества: из втиснутого в ограниченное пространство рамы хаоса фигур и цветов лишь иногда вырывается подсознательная апелляция к какому-нибудь из наших шести чувств. И невозможна абстрактная литература, но впечатлять она должна, как и музыка, пулей навылет.
Нет, это максима и о курганах, и об искусстве.