Собрание сочинений в пяти томах том четвертый
| Вид материала | Документы |
Содержание12. Киев в ракурсе Бату-хана |
- Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 2092.28kb.
- Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 1585.13kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 751.72kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 620.01kb.
- Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати, 669.46kb.
- Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения, 565.43kb.
- К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.72kb.
- К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.19kb.
- Лев толстой полное собрание сочинений издание осуществляется под наблюдением государственной, 1514.85kb.
- Собрание сочинений в четырех томах ~Том Стихотворения. Рассказы, 42.25kb.
11. Земля Станция Тополи. Последний, восьмой, обыск уже на родной украинской земле. На седьмой перед этим, ни свет ни заря, нас подняли россияне. Спросили, не везет ли кто оружия либо наркотики, отобрали билеты, которые давали нам позволение быть у них транзитом, и пожелали счастливой дороги. Колесник, согласно инструкции, еще до границы дал команду проводникам задраить наглухо все окна и двери, а пассажирам – сидеть в купе, и теперь лично следил за порядком. В нашем вагоне он шугнул на место Полищука, который прилип, было, к темному окну в ожидании: еще с вечера он поделился с нами намерением выйти да низко поклониться и поцеловать родную землю прямо под пограничными столбами, потому что на нее, незалежную, еще не ступал ногою. – Залезьте, Петр Петрович, да прижмитесь себе в углу со своим паспортом, потому что границы как таковой вы еще не видали. Тут вам припаяют по гамбургскому счету, тут вам всем вывернут… – умолк, заметив меня, Колесник. И кивнул в мою сторону: – Вот едут люди, так и у них никаких проблем не будет… А у вас будут, – пообещал он двум китайцам, которые навели на него кинокамеру, – пленки вам засветят… Разве ж можно такое вытворять в режимной полосе? – Камера сифровая, не сасветят. Наса интереса какие люсие касества украинсев? – К работе дурные! Как и вы. Ясно? – кратко ответил бригадир, их язык он уже понимал. У китайцев сделались широкие глаза и совсем узкие рты. Не мне писать, что есть земля для украинцев. Произведения под таким названием уже созданы Александром Довженко, Ольгой Кобылянской, Елисеем Карпенко, Василием Стефаником. Вся украинская классика под другими названиями, так или иначе, – о земле, а если точнее, о человеке. Ведь человек без земли, – как говорит та же Кобылянская, – ничего не значит. В этой вечной коллизии у нас неисчерпаемый источник и для эпоса, и для драмы. Для юмора тоже, добавил Максим, и написал свою повесть. О земле. Я читал, хохотал, а о чем речь – сразу не понял… Юмористы, они за всякими там шуточками сущность упрятывают. Деды и прадеды наши, было у нас такое подозрение, больше кнутами размахивали, нежели бронебойными булавами. Как-то под крышей у Христичей мы нашли завернутую в промасленную тряпку, тщательно спрятанную легендарную, как казалось на первый взгляд, казацкую саблю. Но то оказалась железяка, которую здесь называют «чистиком» лемехов буккера. Максим тут же припомнил фамильные предания о раздорах среди его родственников за землю, за скот, за прадедовское наследство, которые доходили до мелочей. – Вот и чистик кто-то прихватил, – осматривал он находку. – Это теперь вроде бы чепуха, а тогда из-за нее семья на семью боем шла. Казаки с кнутами окультурили таврическое Дикое поле, преобразили его в живописный украинский уголок с Мирополями и Златополями, Малиновками и Зелеными, Яблуковыми и Грушевыми, и другими здешними селами и хуторами. Впрочем, это уже была генерация «новых крестьян», не с допотопными сохами на быках, а с индустриальным инвентарем, который производили гуляйпольские заводы Кернера и Кригера. Их европейского качества легкие конные буккеры и сеялки, молотильные валки и бороны, веялки-фухтели дошли до второй половины прошлого столетия… С ними люди пережили не только войны и революции, но и все радикальные реформы: императрицы, царя, Столыпина, Ленина, Сталина. А у нас еще и Махно… В выходные, в отсутствие председателя Козаченко, мы ходили послушать байки сторожа колхозной конторы, коммунара-махновца Кондрата Быковского, уцелевшего от репрессий скорее по дряхлости лет. Похожий, не без умысла, куделью бороды на Бакунина, он окрестил своих детей Марией и Нестором в присутствии тезоименитого батька Махно, но после поражения движения от анархистских идей постепенно отошел. Стал убежденным единоличником, в колхоз, эту социалистическую модель коммуны, так и не вступил. Его независимый земельный пай бельмом торчал прямо в центре села как вызов коммунистической системе. Все усилия поставить Быковских в общие ряды были тщетными: на защиту своей земли грудью вставала дочка Мария, и когда она начинала рвать на ней кофту, дед кричал уполномоченным: «Тикайте, у нее не все дома!». Постепенно поверили: если у кого-то подгорело в печи или свежее молоко прокисло, то хозяйка оправдывалась – Мария Кондратьевна дорогу перебежала… – С землей у нас перепробовано все, – кощунствует в конторе, в самом сердце колхоза, бывший анархист, – но она так и осталась для народа химерой. Побывала и общинной и ничейной, и удельной и надельной… Вот колхоз – это же какая добрая задумка. А паразитов присосалось столько, что борща нужно в очереди ждать. Тошнит уже, а впереди кого только нет. И, главное, первые с ложками те, кто не работает. Так ото батько как-то упорядочить хотел… – Нате вот ваш обед, – появляется дочка Мария с горшочком в полотенце. – Поешьте, пока варенички горяченькие. Замешкалась, а у вас уже, наверное, тут в животе бурчит... И язык займете, а то домелетесь… Сажать вас – только казенный харч переводить, а вот надел конфискуют. …А у моих дедов конфисковали все, хоть они языки за зубами держали. Не имели времени на пустые разговоры. Работали, как окаянные, и на пореформенных подушных наделах еще при царе выбились в зажиточную семью. Из-за чего после расстрелов и репрессий от нее осталось всего несколько особ женского пола. Может, потому бабушка Евдокия Владимировна от идеи возращения раскулаченного открещивалась, как от черта: – Горе лишь от земли той. Хозяевам даже лечь в нее не дали, по Сибири кости где-то… А до того горбатились так, что света белого не видели. Может, и лучше, что сделали ее артельной… Никто не надрывается, все засветло дома, у всех автомашины… Песни вечером… А тогда у нас здесь, кроме петуха, никакой дурак не пел… Это деды по отцовской линии. Дед по матери Федор Щикот умер в голод начала тридцатых… Так что обоих дедов – а более близких людей для внуков не бывает – увидеть не пришлось. …Данило, дед Максима, герой его повести, стоял за «латихундию». Как человек набожный, он каждое воскресенье ходил за двенадцать верст в Успеновскую церковь, два или три раза приносил оттуда под полою негасимую свечку. Обжигая пальцы огарком, клеймил копотью крестик на сволоке в честь этого знаменательного события и громко, не боясь участкового уполномоченного милиционера Бодню, клеймил революцию за казнь православного царя Николая и разорение латифундии в Горькой балке. Взять с деда, как и с Быковского, участковому тоже было нечего… В Горьком, усадьбе колонистов напротив своей хаты через речку Гайчур, дед Данило служил смолоду. От реки, с огромными аборигенами-сазанами, которые бронзовыми лбами и закостенелыми перьями-плавниками рвали неводы пополам, в процессе распахивания лугов и колхозного пользования земельным ресурсом теперь остался вонючий болотистый ручей с невиданными здесь мутантными азовскими бычками и дальневосточным ротаном. Хозяином той колонии был немецкий еврей, искреннее уважение к нему дед Данило пронес через всю дальнейшую жизнь. За что, дед конкретно сказать не мог, языка колониста не понимал, по-нашему, по-украински, Мейер только кряхтел, обувая хромовые чеботы или залезая на бричку… Хваленный дедом немецкий порядок почему-то трагически развалился с первым же залпом «Авроры»: батраки спалили усадьбу дотла, разорили «якономию» и вырезали сметливых «явреев». Кто и зачем, дед не знал и к тяжкому этому греху человеческому никакого отношения не имел. А на руинах усадьбы, среди обломков кирпича и помутневших осколков стекла, долго еще падалицей экзотических цветов воскресали очертания прежних клумб, да зеленели кустами лакрицы по бокам контуры садовых дорожек… Мы ходили копать ее сладкий корень, наследство нашему поколению от бурлящего когда-то жизнью куска земли… Мир – он тесен: в Костанае есть человек, который родился в Горьком и после тех «пламенных лет» уцелел. Леон Мейер еще с целинного призыва занимал должность руководителя водохозяйственной службы. Наши гаражи были рядом, но я почти не видел его, поскольку казахстанская область, с сибирской рекой Тобол и мириадами озер, требовала от него постоянных командировок. На печь досрочной пенсии прямого потомка гуляйпольских колонистов спровадил сам Михаил Горбачев во время визита в наши края. Они то ли не поняли друг друга, то ли, действительно, владели различными формулами расчетов. – Так какой водный ресурс вашего Тобол-Тургайского бассейна? – спрашивает высокий гость. – И сколько дополнительно богарных земель мы сможем перевести на полив? На случай засухи… – Мы располагаем данными в пределах среднегодовых колебаний, а есть еще расчеты цикличности сезонных стоков и отдельный баланс сети закрытых водоемов, – чешет голову Мейер. – Вы что имеете в виду? Теперь чешет голову Горбачев. Оба, как зеркальные карпы, лысые. – Когда я на Кубани хлеб растил, то поливал, а не ждал, что кто-то приедет, а я спрошу… С тех пор я вижу земляка в гараже значительно чаще, при каждой встрече со мной, как человеком с общими корнями, он вспоминает цветущую гуляйпольскую землю, которая, что бы там ни было, его родила… Трагедию в Горьком устроили соседи-крестьяне, которых немедленно расстреляли согласно историческому приказу батька Махно. Возможно, те недоумки жили бы еще полвека и радовались, потому что через полстолетия в их живописном селе председательствовал наш зять Андрей Чумак. …При нем оно украсилось новым Домом культуры с экзотическим интерьером и конторой над рукотворным озерцом, обсаженным голубыми елями из Тянь-Шаня. Водопровод, асфальтированные улицы, клумбы за ажурными оградками тротуаров. Музыкальная и художественная школы. Все бесплатно, кроме газа и электричества с целью экономного потребления. На черной представительной «Волге» Чумака мы раз за разом заруливали на земли сопредельных колхозов, а однажды даже заехали в соседний Новониколаевский район. Территория хозяйства зятя – всего лишь пять тысяч гектаров – против целинных степей тесновата. У нас там в среднем двадцать тысяч на хозяйство. На таких площадях в северном Казахстане везде одно – монокультура яровой пшеницы приблизительно на миллион пудов валового сбора и пять тысяч голов совхозного скота. Со своей «четверти» зять дает продукции не меньше, притом государственные заказы у него разнообразнее: что не клин, то другая культура – от озимой пшеницы до технического репейника, но на такой же общий уровень валового сбора, как и у коллег-целинников. И те же, что в среднем на каждое хозяйство Казахстана, пять тысяч коров. Но плюс к тому еще и три тысячи овец. Да по отдельной ферме свиней, гусей, кур, уток, кролей… Главная колхозная фигура – механизатор в фирменном комбинезоне, на окраинах села полевые станы – снежно-белые постели, баня, столовая, библиотека, телевизор, бильярд… Каждая семья либо имеет автомобиль, либо ожидает в очереди… Демобилизованному из армейских рядов – машина за колхозный счет, а молодоженам к свадьбе – ключи на блюдечке от квартиры… Зятю в тот раз было некогда – крестьяне ждали Горбачева. Я крепко пожал Чумаку руку, советовал подзубрить цифры, особенно баланс заиленных гайчурских стоков, и возвратился домой. – Горбачев тогда к нам так и не доехал, – рассказывал потом Андрей, – заплутал где-то на тропинках своих реформ. Но я сам сложил свои полномочия и пошел в служащие, потому что тарахтела в его телеге очередная революция… А зачем самим сделанное самому же и ломать? Кривые генеалогические древа наших сел, с косослоем обескровленных в реформах худых и бледных прослоек годичных колец, были отражением болезней корневой системы крестьянства, нерешенности проклятого земельного вопроса, и я понял тебя, Максим. У тебя не ответ на него, и не юмор, а панно – в несейсмической зоне тучных черноземов нас трясет, трясет и трясет… Людей, «дурных» до надлома, без разумного немецкого предела в работе, трясет. Вековые ссоры, переделы, перманентные революции… За такое тебе счет выставить могли, потому что как раз начиналось еще одно великое реформаторство… Остановка для пограничных процедур – три часа. Вагоны закрыты, лишь новых пассажиров впускают. Их много, все проходы заполонили огромные китайского производства клетчатые сумки: рубеж пересекал мелкий коммерческий люд, двигатель нынешней международной торговли. Уже и он устроился и угомонился, а мы все стоим в Тополях. Тихо, слышна только ругань деда Полищука: он обзывал кого-то живодерами и просился на улицу… На свою землю… Полищук не дед. Ни иерархически – внука от дочки-мастерицы он никак не дождется, ни биологически – до шестидесяти ему еще надо дожить… Дедом и чертом лысым, как он сам изволил выразиться, его сделал Чернобыль. И интенсивно доделывает, потому что на льготы нет преференций, деньги на дорогие лекарства не доходят. – Уже как будто окошко кассы видно, а тут раз – и какая-нибудь холера. А теперь мне нужны справки, что детей брошенных нет… Пока Петр Петрович ликвидировал аварию на очередном бумажном объекте, вышел срок действия абсолютно всех, предварительно накопленных. Сбору свежих документов, от справки о несудимости в Украине до отсутствия там лиц на иждивении, посвящен этот его вояж. А еще они, «изотопные, аж светимся», замышляют шествие с факелами по Крещатику… Я бы тоже с ними пошел. Полищук дал мне почитать свой радиоактивный дневник – волосы дыбом встают… По приезду казахстанцы лагерь разбить не могли, к людям сбегались покинутые, с пухлыми выменами коровы… А люди вызвали расстрельную команду… Светало… В мутном растворе кюветок вагонных окон начинали проявляться знакомые снимки родной земли… Хоть митингуй, как Полищук, хоть молчком сиди, а сердце колотится… 12. Киев в ракурсе Бату-хана Широким Днепром и откосами круч Киев отгорожен от изумрудной левобережной низины. Семь с половиною веков назад в один из солнечных летних дней киевляне с ужасом увидели ее черной… Семь веков – это не много, это живая эстафета всего из семи столетних дедов, которые есть везде… Если нет, возьмите восемь девяностолетних… Татаро-монгольские орды через Чернигов сюда привел хан Батый, здесь он расположился лагерем и, как теперь мы, смотрел со своего муравейника на большой зеленый город под золотыми маковками соборов и слушал набатный гул колоколов Святой Софии… Да предложил киевлянам статус «гобалыка» – дружественного города с умеренной данью – до десятины прибыли. Без рати. Десятина одновременно была бы платой за безопасность «гобалыка». От угрозы православных единокровных братьев-князей, к примеру… В том завоевательном походе, который перевернул вверх ногами мир, требование Орды – уплатить дань без крови – принял Господин Великий Новгород. Он уже знал ответ киевлян, унаследованный от древних: «Родина или смерть!», и трагический финал их рокового выбора… Киевский перрон бурлил. Сновали носильщики с похожими на ордена бляхами, метались «дикие» таксисты, через рупоры созывались прибывшие на акцию в связи с голодом тридцатых депутаты с мест; мельтешили россыпью или возвышались ступенчатыми ацтекскими пирамидами клетчатые сумки – попутный торговый люд из вагонов нашего экспресса органически вливался в здешние колера. Без китайских сумок была лишь группа наших китайцев, которых уже обнимали киевские китайцы. Не встретил никто Полищука, хотя он говорил, что будет инициативная группа и племянник на «Мерседесе»… Набегается он со своим паспортом за теми документами... Чемодан его нес сам Колесник, на всякий случай он дал Петру Петровичу свой номер телефона: – До следующего рейса буду дома. Случится что – звоните, знаем мы их на «Мерседесах»… Я не хотел, чтобы меня встречали, а Радченко, надо сказать, и не собирался. Эти спутниковые телефоны наделали делов: ни тебе неожиданности свиданий, ни печали разлуки, ни тоски по ближнему… Воля, прости господи, надоел мне за дорогу своими звонками… Мы с ним определились относительно завтрашнего дня, общего ужина, и что ему теперь здесь, на вокзале, делать? Привычным маршрутом мы с супругой двинулись на такси в гостиницу, номер в которой заказали еще из дома. Любое наше пребывание в «матери городов русских» сводится к сплошной ежедневной суете и ночевке в этом небольшом, давно присмотренном тихом домике среди старых киевских каштанов. Короткая улица отсюда ведет прямо к Золотым воротам и Святой Софии – можно только представить, сколько следов пологим ее спуском пролегло… Сколько прошло поколений… Сколько лет отшумело… Расположимся, пройдем и мы в который уже, слава Богу, раз… В гостинице положительные перемены – спутниковое телевидение. Его частоты пронзили все постсоветское пространство как ответ на дешевые и сердитые дистрофические национальные телеканалы. Еще недавно мы не знали, куда от них деться. Теперь не знаем, как местные новости выловить в этом вселенском половодье.… Нам показали и предложили с дороги кофе. Блок столичных новостей заканчивался темой культурной жизни. В Союзе писателей произошла драка за помещение, захваченное какой-то фракцией, среди участников заварухи промелькнуло воинственное лицо как будто бы литературного критика Батуры с галстуком на спине. Или, может, кого-то на него похожего – завтра спрошу, в обед у меня с ним встреча... В Ледовом дворце гастролирует звезда московской эстрады, а на выставке собак победила длинная, как пришкольный бум, такса, ей нацепили награду, медаль елозила по полу… Длинной таксой прямо под нашим балконом разлегся черный «Линкольн», вроде бы как Филиппа Киркорова, «звезда» тоже остановилась здесь, с нами. А почему бы и нет – уголок тихий, двор незаметный. …Володар с мобильником встретил нас по дороге к Святой Софии. Он изменился. Как говорится, к лучшему. Воля всегда был аристократом. Зеленым дипломником с небрежным лоском в одежде, манерах и речи, что очень волновало девчат… Гордым и дерзким, со впалыми щеками, специалистом – тогда уже больше беспокоилась Галина, чтобы за него меньше «волновались» некоторые другие… Теперь к нам подошел респектабельный, румяный и сияющий чиновный муж… На нем написано, что все отлично. Без комментариев. – Да, думаю, наведаюсь и я с вами в храм, иначе не получается – все мимо да мимо. Дайте я вас обниму, от вас еще степью пахнет... Пока мы шли да брали билеты, Воля вводил меня в курс процедурных порядков нашей уже теперь конторы. – На этом все, – сказал я на пороге храма. – Здесь грех о суетном... В стенах Святой Софии лучше не думать, а чувствовать. Скажем, течение времени... Пускай стоишь ты как киевлянин двенадцатого века... И молишься в его личине за Киевскую Русь, за великого князя Святослава, потому что лютые усобицы пошли, братская кровь льется... Нет, лучше стой здесь со свечкой, как киевлянин одиннадцатого века, потому что там еще Ярослав Мудрый, за него можно было молиться, а за тех, из двенадцатого, уже поздно... Это они в жестокой схватке за наследство измотали людей и проглядели державу. – Почему не стало Киевской Руси? – спросил я Волю. – Ты понимаешь, в свете современной социально-политической практики вся наша прежняя история видится конкретнее. Уже не в виде академических баек. Мне за зерном да фуражом на все это и времени нет, но у нас племянник Галины живет, я как-то в его учебники заглянул… Спасение, что тут, в храме, материться негоже… – Почему не стало Киевской Руси? – переспросил я Волю. – Сгинула в грызне кланов. – А я думал, ты скажешь, от татаро-монголов... Татаро-монголы – полуправда, версия для букварей и собственного утешения. Более интересна она методологически, потому что от нее берет начало отечественная концептуальная линия толкования логики внутренней истории исключительно внешними обстоятельствами. Хотя все было наоборот. ...«Гобалык» еще до Батыя предложил Киеву его племянник Менгухан, но город раздирали распри: даже выслушать потенциального громилу было некому. В нынешнем значении «орды» наилучшим образом выражена ее суть – это преимущество биомассы, господствующей биомассы, а человеческая биомасса по-звериному хитра в добыче. Историческое изобретение тех кочевников – дань как метод долговременного пользования окружающей средой, как случай, когда и овцы целы, и волки сыты... ...Если не данники, то смерть. Это киевлянам было хорошо известно, и Орда выжидала... Но кровавая свара за власть продолжалась на глазах изумленных монголов даже тогда, когда за ответом явился сам «властелин вселенной»... И смотрел Бату-хан из низинного берега на тот, высокий: черниговцы рассказали ему немало... О сорокалетней руине, которой закончились века зодчества, об упадке и новом раскладе сил. О соседях-миротворцах, после которых без золотых куполов остались Десятинная церковь и Печерская лавра. Даже святыню киевскую – икону византийской Богоматери – кровный родственник, князь владимирский, прихватил с собой при последнем погроме. ...Икона уцелеет во Владимире, а в другом тезоименитом граде великих князей киевских, Ярославле, отыщется копия «Слова о полку Игореве». Полную редакцию «Повестей временных лет» через провалы столетий мы прочитаем по Лаврентьевской летописи земли Суздальской. Там же отыщется «Поучение» Владимира Мономаха. А многое пропадет навсегда, последнее письмена исчезнут в воспетых Василием Стусом палимпсестах. Эти выскобленные средневековыми монахами для своих нужд старинные пергаменты были инкунабулами нашей нации... Солнце Киевской Руси закатилось за горизонт в усобицах еще до ордынцев. И когда князья-соперники все-таки поняли, кто к ним пришел, то побежали, куда глаза глядят: «главный» князь Михаил Всеволодович умчался аж за Карпаты в Венгрию, сгубив перед тем ханских послов... Тем самым – всех покинутых киевлян, потому что Михаил хорошо знал не только Батыя, но и Ясы его деда Чингизхана, которые за такие действия предусматривали поголовное уничтожение стороны нарушителя элементарных дипломатических норм. Обреченные, с боярином из простолюдинов же Дмитрием во главе, киевляне в обороне фактически выбирали наиболее достойный способ смерти. Впервые за всю историю города он защищался без князей, ни одной белой кости не нашлось. Но и после того, 1240 года Киев останется в живых. Как и защитник Дмитрий: за героизм и храбрость приговор о его казни победители отменили. Вскоре после нашествия Батыя упомянутый уже нами францисканский монах Плано Карпини первым из западных европейцев прибудет в азиатский Каракорум с посланием Папы римского Иннокентия IV к «бичу божьему» – императору монгольскому. Посол попадет на коронацию хана Гаюка. Миссию свою монах исполнит безупречно – привезет ответ «бичей» святому престолу и бортовой дорожный журнал, известный теперь как «История монголов». В первых ее главах сообщается о внешнем виде аборигенов степи, моде кочевой знати на два закрученные за ушами «оселедца», а последний раздел является «командировочным отчетом»: убыл в 1245 году из Киева как конечного пункта Европы. Возвратился «с того света» в 1246 туда же, с перечнем лиц, которые могли бы это засвидетельствовать: православные киевские князья и известные люди города. «Киевляне, – пишет Карпини, – радостно вышли нам навстречу... Данило и Василько, брат его, устроили большое гуляние и удерживали нас против нашей воли восемь дней». Жизнь «матери городов русских» под монголами продолжалась. Низшая фаза упадка Киева еще впереди. В относительно тихие и мирные времена ее обусловит появление турок в Византии: тысячелетний путь «из варяг в греки», на котором город родился, расцвел и заявил о себе на весь мир, станет с тех пор «путем в никуда». При наших «добродетелях» Эль-Канани с Роксоланой все магистральные торговые направления вообще обойдут нас стороной, по синей днепровской воде в Блистательную Порту поплывет в основном живой славянский товар из более густонаселенного – от Славутича до Карпат – Правобережья. Именно так попала в Турцию и сама Лисовская. – А почему, между прочим, у вас мова наша, а билеты для иностранцев? Вы что, не здешние? – поинтересовалась сотрудница заповедного комплекса... – Казахстанские... – А у меня сестра в Кустанае с молодых лет живет. – Вот мы как раз оттуда... От сестры сотрудница знает, что в Казахстане этот год урожайный, и это берет ее за живое: – На глобус глянешь – с ноготок той Украины, а мировое средоточие, если верно говорят, эталонных черноземов. Но снова недород... Что интересно: при любых властях, правительствах и партиях наша корова не доится... – Вы что, уважаемая, в церкви такую ересь иностранцам несете, – останавливает ее гневную проповедь Воля. – Каким там иностранцам, – вздохнула женщина. – Я еще не слышала, чтобы настоящие иностранцы украинскою мовою разговаривали. В киосках колокольни собора бойко распродаются плакетки-сувениры под золото скифов, животворные крестики и копии сребреников Ярослава Мудрого, которые я себе приобрел. На монетах великий князь киевский, как и старинный ассирийский царь, сидит на троне с тем же волейбольным мячом и дирижерской палочкой... Нет, «хохлом» Ярослав Мудрый еще не был: державный круг и палочка у него еще по отдельности... – Воля, ты как-то спрашивал меня, что там у нас толкуют относительно «хохла», да только посмеялся. А получается, что оно, это слово, к твоему имени ближе. На стационарном троне – ты, Володар, всем владеющий. Властелин. Обе твои руки верховными символами заняты, нос нет возможности вытереть... А мы, казаки, всю жизнь в полевых условиях, нам руки свободные нужны... И материализованный знак власти у нас должен быть более компактным, объединенным – палочка с кругом в одной руке! Старый символ в новых условиях. В ином, более универсальном значении. Булава! – Так что – булава это и есть тот «кокил» или «хохол»? Луч солнца? – Надо было внимательно слушать тогда, когда я тебе рассказывал. Булава стала государственным символом и теперь, в соответствии с законом, неприкосновенна, сущность ее произвольному толкованию не подлежит. Булава – и все! Изучайте дальше здесь сами... |