Сергей Антропов наш друг саддам

Вид материала

Документы

Содержание Владимир Войнович КАК Я БЫЛ ДИВЕРСАНТОМ Анекдот против статистики Инкубатор бездарностей Вечно молодые

Подобный материал:

• Указом Президента Республики Беларусь 2012 год объявлен Годом книги. Такое решение, 200.21kb.
• Тема: Твой сосед по парте, 75kb.
• Царегородцева Мария Вячеславовна 2009 Организационный момент. Ещё раз всем добрый день!, 150.46kb.
• Сочинение ученицы 9 класса Александровой Татьяны "И ещё один дар дала нам наша Россия:, 47.68kb.
• Тема: «Компьютер наш друг и помощник», 41.51kb.
• Практические рекомендации по организации экологического воспитания в урочной и внеклассной, 262.78kb.
• Техническая инструкция по проведению геолого-технологических исследований нефтяных, 2156.06kb.
• Студент гр. Рс-01-1 ст викладач каф. Асоі антропов О. С. Гвоздак, 419.23kb.
• В., Томашук С. Список питань з історії міжнародних відносин І зовнішньої политки, 2135.41kb.
• История Деда Мороза, 95.55kb.

Владимир Войнович

КАК Я БЫЛ ДИВЕРСАНТОМ

(новогодняя идиллия)


Конец 1979 года мы проводили на даче, в ста километрах от Москвы. 31 декабря моя шестилетняя дочка Оля, едва проснувшись, спросила, когда придет дед Мороз. Я сказал: скоро. Она спросила: а когда скоро? Я сказал: вечером. Она спросила: а когда будет вечер? Я сказал: когда пройдет день. Она спросила, а когда пройдет день? Я сказал: к вечеру как раз и пройдет.

Наш разговор был прерван наружным шумом, и, подойдя к окну, я увидел красные «Жигули» с ржавым багажником на крыше. На багажнике возлежало нечто завернутое в мешковину. Все четыре дверцы распахнулись, и из них на снег вывалилось семейство Зайцевых в полном составе: муж Саша, жена Варвара, их дочь Наташа, Олина ровесница, и их сын Даня, толстый мальчик шести лет «наш жених».

Гости вылезали с шумом. Варвара по своему обыкновению рассказывала обо всем сразу: в Москве, мол, исчез напрочь стиральный порошок, у свекрови на локте опухоль, директора институт вызвали в ЦК, а оттуда с инфарктом увезли в Кремлевку, пирог, кажется, подгорел, по Би-би-би сказали, что русские в Афганистане завязнут надолго, а Сашка вчера до двенадцати ночи стоял в очереди за елками и притащил, сами увидите что, только не падайте в обморок. Когда Саша снял с багажника и развернул то, что должно было называться елкой, в обморок никто не упал, но Оля заплакала и сказала: елочку жалко, зачем же ее побрили? В самом деле, это была не елка, а какие-то сросшиеся кривые палки, облепленные иголками, редкими и короткими, как щетина недельной небритости.

Признаюсь, меня всегда удивляло, как советские торговые организации, имея в распоряжении лучшие в мире лесные массивы, ухитрялись доставать елки такие голые, что бывало непросто отличить их от саксаула.

Дети от привезенного растения впали в уныние, взрослые тоже, короче, было решено идти в лес и добыть елку настоящую. Тем более что мы жили в таком государстве, где все природные ресурсы принадлежали народу, и мы как часть народа имели право взять часть принадлежавшего нам богатства в виде одной маленькой елочки.

Но тут не знающему читателю стоит сказать, а знающему напомнить, что в стокилометровой зоне вокруг Москвы тогда располагалось одно из трех колец обороны Москвы, то есть, там, в лесах, скрывались ракетные установки и всякие вспомогательные службы. В нашем лесу тоже что-то такое присутствовало. Тут я, очевидно, прикоснулся к тщательно охраняемой военной тайне, которая в ту пору была известна только генеральному штабу Советской армии, американскому Пентагону и жителям окрестных деревень.

Как только стемнело, мы с Сашей надели валенки, взяли топор и двинулись в путь, крадучись, как ночные разбойники.

А у меня, между прочим, были тогда еще для российской жизни диковинные приемопередатчики типа «Walky-Talky»: мы называли их «волки-толки». Мне их привез мой американский издатель, не понимая, что подвергает меня большому риску: частному лицу нельзя было иметь собственные средства радиосвязи, а владение ими неизбежно влекло за собой подозрение в шпионаже. Меня и без волков-толков несколько раз задерживали, как возможного вражеского лазутчика только потому, что я ходил в темных очках или смотрел в бинокль из окна вагона. А когда я обзавелся диктофоном и стал пользоваться им во время прогулок, наборматывая приходившие в голову мыслишки, бдительные граждане несколько раз доставляли меня в милицию. Но в глуши, в деревне, я милиции не опасался, и один аппарат «волков-толков» взял с собой, а другой оставил домочадцам с обещанием подробного репортажа по ходу дела.

Вышли за околицу, и я сделал первую передачу: «Покинули базу, движемся точно по курсу». Затем я вышел в эфир на подходе к лесу: «Приблизились к месту операции». Следующая радиограмма была: «Проникли на территорию, продвигаемся вглубь». Через некоторое время мы выбрали более или менее красивую елку, и я доложил «базе»: «Обнаружили подходящий объект». Саша ударил под корень топором. В эфир полетело: «Объект демонтирован. Приступаем к транспортировке».

Дома елочка оказалась даже лучше, чем мы думали: густая, стройная, пропорционально сложенная. Мы навешали на нее игрушек, обмотали разноцветными лампочками, елка засверкала, дети были счастливы, и мы тоже. Мы уже садились за стол, когда Саша решил принести дров для камина. Вдруг он вернулся с улицы и озабоченно поманил меня пальцем. Я вышел наружу и увидел, что по единственной улице нашей деревни медленно движется военный микроавтобус, а на крыше у него что-то крутится.

– Ты понимаешь, – спросил Саша, – что это значит?

– И дураку ясно, – сказал я. – Пеленгатор.

– А понимаешь, зачем он ездит?

– Понимаю. Ищет наши «волки-толки».

– А почему ты говоришь шепотом? – спросил он.

– А ты почему? – спросил я.

И мы оба засмеялись, сообразив, что перешли на шепот инстинктивно, боясь быть запеленгованными, хотя даже наших скромных познаний в технике было достаточно для понимания, что пеленгуется не просто человеческий голос, а радиосигналы, которые от нас никак не исходят.

– Что случилось? – спросила жена, когда мы вернулись в дом. – Чем вы озабочены?

– Тем, что время идет, пора провожать Старый год.

С этими словами я взял волки-толки, снес в подвал и сунул в старые резиновые сапоги. Потом сбегал на соседнюю дачу, где жил переводчик Сеня Смирнов с женой Аллой. Сеня обещал нам быть дедом Морозом, и как раз сейчас Алла пришивала пуговицу к его атласному одеянию. Я сказал Сене, что он может приходить, но есть просьба бороду не наклеивать, а придти в своей, достаточно пышной и седой.

Сеня спросил:

– К вам военные не заходили?

На обратном пути я увидел, что машина-пеленгатор возвращается с другого конца деревни. С вращающейся на крыше антенной она проехала мимо и скрылась за околицей. Я облегченно вздохнул и вошел в дом. Все сидели уже за столом, и рюмки были наполнены. Ну, выпили, закусили, налили по второй, и в это время раздался стук в дверь.

– Дед Мороз! Дед Мороз! – закричали дети в волнении.

Я распахнул дверь и отпрянул: передо мной стояли два рослых военных в белых полушубках, подпоясанных ремнями, старший с майорской звездочкой на погонах, младший с тремя лычками сержанта. Они поздоровались, и майор спросил, можно ли войти, но, получив разрешение, дальше порога не двинулся и вместе с сержантом топтался на месте.

– С наступающим вас! – сказал майор неуверенно, обводя взглядом и собравшихся за столом, и всю комнату.

– Вас также, – отозвался я.

– Значит, уже приготовились к встрече? – спросил он, не зная, видимо, с чего начать.

– Пока провожаем, – уточнил Саша и предложил: – Может, выпьете с нами?

– Нет, нет, – сказал майор, явно борясь с искушением. – Мы на службе. Между прочим, елка у вас красивая.

– Привезли из Москвы, – на всякий случай сказала Варвара.

– А мне разницы нет, – пробормотал он, – я не лесник. Меня интересует не елка, а кое-что посерьезнее. Это вся ваша компания? Больше никого нет?

– Больше никого, – сказал я. – А кого вы ищете?

– Ну, хорошо, ладно.

Не ответив на мой вопрос, майор уже взялся за ручку двери, но задержался и спросил:

– А вы тут не видели подозрительных людей, которые ходили или ездили с какими-нибудь приспособлениями или большими предметами?

– Или с объектом, – сказал сержант.

– С какой-нибудь крупной вещью, – сказал майор, – которую можно назвать объектом.

– А как выглядит объект? – проявил интерес и Саша.

– Ну, какой-то такой, – сказал майор и изобразил руками нечто абстрактное округлой конфигурации.

– А на что похож? – допытывался Саша – На бомбу? На пушку? На корову? А, может быть, – он вдруг рискованно пошутил, – на эту вот елку?

– Что за глупости? – вспылил майор.– Неужели вы думаете, что в новогоднюю ночь мне больше нечего делать, как заниматься поисками коров или елок?

Кажется, он сильно рассердился. И когда Саша еще раз предложил выпить, отказался решительно. Но, все-таки, уходя, сообщил нам, что служба радиоперехвата засекла шпионов или даже диверсантов, которые где-то в пределах данной местности вели по радио кодированные переговоры и демонтировали какой-то объект. Так что если мы заметим в деревне подозрительных людей, автомобиль, трактор или что-то такое… – тут опять была изображена руками абстракция... – то большая просьба... И майор написал на клочке бумаги телефон дежурного по части. После чего военные удалились, а нам с Сашей крепко досталось за шутки, которые могли бы дорого обойтись. Вскоре явился с подарками ожидаемый Дед Мороз, которого недоверчивый Даня дернул за бороду так, что тот взвизгнул и закричал: «Ты что, сумасшедший»? А девочки захлопали в ладоши, радуясь, что Дед Мороз оказался с настоящей бородой, а не приклеенной.

Раздав подарки, дед Мороз ушел, а через некоторое время явились соседи Сеня и Алла и тоже сели за стол. Сеня время от времени поглаживал бороду, а Даня поглядывал на него пытливо, но за бороду больше не дергал.

Тем временем стрелки часов приблизились к своей высшей точке, и новогодняя телевизионная передача началась с поздравления Председателя Президиума Верховного Совета СССР товарища Леонида Ильича Брежнева советскому народу, который, как было сказано, уверенно смотрит в будущее. Затем по телевизору был новогодний огонек, а у нас хоровод вокруг елки. После отправки детей в постель Сашке пришло в голову позвонить ракетчикам и поздравить их с Новым годом. Но телефона у нас не было, а использовать для этой цели волки-толки мы побоялись, и решили без всякого радио выйти на связь с потусторонними силами. Мы провели сеанс спиритизма, во время которого вызванный из мест своего пребывания дух Марины Цветаевой нагадал мне дальнею дорогу, а на вопрос, куда именно, ответил по-немецки словами Генриха Гейне, что в переводе значило: «Глупая нога хочет привести меня в Германию».

Это вызвало в нашей компании веселое оживление, и напрасно – несуразное прорицание странным образом сбылось: КГБ, все же, выдавило меня из страны, и следующий, 1981 год, мы встречали в отеле «Сплендид» на улице Максимилианштрассе города Мюнхена.

_____________


Леонид Жуховицкий


АНЕКДОТ ПРОТИВ СТАТИСТИКИ


Все-таки, странно – ЦК КПСС нет, цензуры нет, а пишущая братия по-прежнему врет в свое удовольствие. Зачем? Выгода? Привычка? Заказ? Или все проще: молодые журналисты доверчиво считают фактами те сведения из недавнего прошлого, которые с фактами и рядом не лежали?

Недавно увидел в одной из газет поразительную статистическую выкладку. Оказывается, потребление мяса в стране неуклонно падает: в восьмидесятом мы съедали по 110 кило в год, в девяностом – 100, а в две тысячи первом – всего лишь 80. И куда катится наша многострадальная родина?

Откуда эти данные у журналиста? Наверное, из статистических отчетов – откуда же еще.

Уже в зубах навязла ехидная поговорка о том, что есть ложь, большая ложь и статистика. У людей, выросших в советское время, была хорошая закалка: официальные данные никто никогда в расчет не принимал. Опирались на жизненный опыт.

В тех самых сытых восьмидесятых я очень много летал и ездил по стране, то по журналистским командировкам, то на премьеры собственных пьес. И почти всегда вез с собой подарки местным режиссерам и лицедеям – пачки масла и жилистую «одесскую» колбасу, которую изредка можно было выстоять в московских очередях. В промышленно-культурных центрах, таких, как Омск, Новосибирск или Хабаровск, ничего похожего и в помине не было.

Помню, в миллионном Челябинске я как-то углядел в магазине сырую, тяжелую, но все же колбасу. На просьбу отвесить двести грамм продавщица уставилась на меня, как на инопланетянина: оказалось, что этот вареный продукт неизвестного происхождения дают только по талонам – кило сто в месяц на едока. Вместо колбасы тот же талон можно было отоварить мясом – его давали полтора кило. В год получалось 18 килограммов. Все, что сверху, было уже не мясом, а «статистикой».

Таким же путем выводились все достижения «диктатуры пролетариата».

В свое время замечательный экономист Василий Селюнин доказал, что темпы роста «социалистической экономики» были завышены в десятки раз. Врали все, начиная с самой верхушки. Рекордсменом был усатый «отец народов». Когда угодливые подчиненные оценили тогдашний доллар в рубль сорок (что было, конечно же, полной ахинеей), великий вождь зачеркнул единичку, сказав: «Хватит с них и этого». С тех пор во всех пропагандистских статьях за доллар давали ровно сорок копеек. Правда, с туристов, после множества проверок выезжавших в страны проклятого капитала, за тот же доллар взимали в пятнадцать раз больше – шесть рублей.

Впрочем, не стану утверждать, что в то веселое время вообще не было никакой правды. Была, да еще какая! Только искать ее надо было не в статистике. Истина, изгоняемая лживой диктатурой из всех подконтрольных СМИ, жила и побеждала в анекдотах.

«Длинная, зеленая, колбасой пахнет. Что это такое? Ответ – электричка Москва-Рязань». Уверен: сорокалетний россиянин по старой памяти ухмыльнется, а пятнадцатилетний лишь пожмет плечами. И будет совершенно прав – с какого перепугу пассажиры электрички должны таскать колбасу из города в город, когда ее можно купить на месте, да еще дешевле? А вот в восьмидесятые годы такого вопроса никто не задавал: захотят выжить, так потащат! Еще загадка той поры: «Может ли лошадь дойти от города-героя Одессы до города-героя Москвы? Ответ: может, если ее не съедят в городе-герое Туле». И опять наш юный современник озадаченно наморщит лоб: неужели туляки предпочитают конину говядине?


Обидная несправедливость: насквозь лживая статистика эпохи «реального социализма» смердит, но цепляется за жизнь – а вот великолепный фольклор той поры уходит. Хотя ему бы и остаться – уж очень выразителен!

У моего приятеля жила в Иркутске мать, между прочим, коммунистка со стажем то ли в сорок семь, то ли в сорок восемь лет. Увы, часто болела. Однажды пришедший навестить товарищ сказал ей строго: «Маша, ты это брось! Ты обязана дожить до майонеза»! Загадочная фраза имела совершенно конкретный смысл. Дело в том, что большевики с партийным стажем в полвека ставились на льготное довольствие: раз в месяц им выдавался заказ, куда входил пакет гречки, кусок колбасы, сгущенка и остро дефицитная в ту пору баночка майонеза. Дожить до коммунизма пламенным борцам за него было весьма проблематично – а вот дожить до майонеза наиболее упорным иногда удавалось…

Даже очень популярное лет десять назад понятие «деревянный» ныне совершенно исчезло из оборота. А ведь еще недавно все знали, что это такое: самый прочный в мире советский рубль, что же еще! Мировая валюта, полностью обеспеченная возможностями отечественной целлюлозно-бумажной промышленности. Между прочим, можно точно определить, когда наш рубль перестал быть «деревянным» – это случилось в тот день, когда открылся первый свободный обменный пункт. Великая дата в истории новой России – вот ее бы объявить всенародным праздником!

Совсем умилила меня беседа с некоей дамой из колбасной сферы. Дама утверждала, что в советские времена колбаса делалась только из чистого мяса, и рецептура соблюдалась немыслимо строго. Из беседы напрямую вытекало, что колбасная собеседница в благословенные времена трудилась в том самом небольшом цехе, где в тишине и тайне сочинялась продукция для наиболее закрытых распределителей – она и называлась «кремлевской» в отличие от простонародной «городской». А вот что потребляло население попроще – сантехники, инженеры, профессора и т.д. … Впрочем, и тут истину приоткроет анекдот.

Итак – «В Москву со всех концов необъятной советской отчизны съехались мастера колбасного дела. Главный передовик делится опытом:

– Берем древесную стружку, смешиваем с туалетной бумагой, перемалываем и добавляем немного жира…

Голос из зала:

– Как, вы и жир кладете»?

Насчет рецептуры советских времен хотел бы тоже внести свой скромный вклад. Как-то, попав в командировку в прекрасный город Ярославль, я целую неделю питался колбасой из мяса кита. После этого уже ничего не страшно…

Короче, горячо рекомендую будущим историкам, специализирующимся на советской жизни, изучать не статистические таблицы, а анекдоты. Истина – там!

_____________


Леонид Жуховицкий


ИНКУБАТОР БЕЗДАРНОСТЕЙ


Встретил на улице очень пожилого коллегу – идет с палочкой, сигарета во рту, лицо задумчивое. Вдруг спрашивает:

– Ты не помнишь, кто был секретарем московского горкома при Наровчатове?

На память я никогда не жаловался, но тут... Когда же секретарем московского отделения Союза писателей (так эта контора тогда называлась) был Сергей Наровчатов? Вроде, где-то к концу семидесятых. А кто был тогда фактическим хозяином Москвы? А черт его знает!

Коллега подсказывает: звали его как будто Виктор Васильевич. Вот тут я вспомнил – Гришин его фамилия, именно Гришин. Хотя логичней было бы, чтобы его вспомнил коллега: он даже в парткомах каких-то состоял. А я и в партию даже в юные годы, когда искренне считал коммунизм светлым будущим всего человечества, не вступал по причине крайней моральной неблагонадежности: вступлю, а меня тут же и выгонят за нетоварищеское отношение к женщине – была тогда в ходу эта замечательная формулировка.

Но и мне, по идее, положено бы помнить. В те годы первые партийные секретари на подведомственных территориях командовали и партийными, и беспартийными, и даже советской властью, формально избираемой всенародно: избирали всенародно, а кого избирать, все равно решали в партийных кабинетах. А Гришин, между прочим, возглавлял не какой-нибудь Житомирский горком, а столичный, был членом всемогущего Политбюро и даже едва не стал руководителем сверхдержавы – говорили, что, когда делили наследство усопшего Брежнева, ему не хватило всего одного голоса. Вот ведь какая была фигура! А я фамилию забыл.

Впрочем, пожалуй, у меня есть извиняющие причины. А чем, собственно, мог запомниться этот безликий хозяин советской столицы? И, вообще, кто из градоначальников Москвы оставил по себе в народе хоть какую-то память?

Ну, с дореволюционными городскими головами все ясно: их имена словно кислотой вытравливали из истории советские учебники – не имели права царские сатрапы творить добрые дела. Изредка упоминался некий великий князь с нетрадиционной сексуальной ориентацией, и то потому лишь, что его геройски ухлопал бомбист Каляев. А после революции? За все семьдесят лет советской власти, пожалуй, только двое вошли в устную историю города: Каганович тем, что построил метро, и Хрущев многочисленными панельными пятиэтажками, в честь него до сих пор именуемых хрущобами. Хотя на мой взгляд, Хрущев заслуживает доброго слова – именно он начал преобразовывать барачно-подвальный мегаполис, приучив сотни тысяч рядовых москвичей пусть к убогим, но все же отдельным квартирам.

А остальные городничие? Прошли, как серые тени, ничего не сделав для великого города.

Впрочем, разве это была проблема только московского горкома? А в том же Политбюро сидели разве личности? Кто они были, товарищи Сабуров, Первухин, Мухитдинов, Кириленко, Кириченко, Подгорный, Козлов, Суслов, Тихонов, Мазуров – кто там заседал еще? По какому праву они вершили судьбу страны? По праву таланта, ума, порядочности, личной смелости хотя бы? Даже симпатяга Брежнев, чуть не два десятилетия бывший главной куклой в этом балагане – что мы помним о нем? Бабник (это ему, пожалуй, в плюс), брови да уникальная дикция, которая до сих пор кормит целую когорту эстрадных пародистов.

Когда большевики пусть коварством, пусть беспринципностью, но пришли к власти, во главе их стояли бесспорные личности: Ленин, Троцкий, Бухарин, Луначарский, Фрунзе, Чичерин, Томский, Сокольников. На их фоне даже Сталина называли самой яркой бездарностью партии. Как же получилось, что за каких-нибудь два поколения государственная верхушка так обезличилась? В силу каких законов в огромной стране бесперебойно заработал инкубатор посредственностей? Какой бульдозер срезал все, что хоть на вершок поднималось над серой поверхностью номенклатуры?

Любая диктатура бесплодна – ни в одной стране, ни в одну эпоху не было исключения из этого правила. Она проедает все, что накоплено до нее, при жизни одного поколения – дальше начинается болотная вонь распада. Каждый последующий чиновник бездарнее предыдущего: не зря говорили при совке, что любой начальник подбирает зама дурей себя.

Нынче у нас демократия. Надо удержать ее хотя бы ради того, чтобы при наших детях от России не несло болотом...

_____________


Татьяна Иванова


ВЕЧНО МОЛОДЫЕ


Каждую осень сильно постаревшие комсомольцы отмечают свой праздник. Не обходится, естественно, без торжественных слов. Пару лет назад бывший комсомолец Зюганов в очередной раз поздравил растолстевших и облысевших коллег с вечной молодостью: «Дорогие друзья-комсомольцы! Сколько бы лет ни прошло, мы по-прежнему чувствуем неразрывную связь с нашей юностью, с комсомолом. Он дал нам путевку в жизнь, научил любить Родину»...

Отставные комсомольские функционеры, охотно отмечающие в дорогих ресторанах свои многочисленные юбилеи, наверняка согласятся с Зюгановым. Их учил любить родину именно комсомол. И он дал им бесплатные путевки в очень сытую, очень благополучную жизнь.

Подумать только! Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский, Чехов и Бунин, Суворов и Нахимов, Глинка и Репин как-то обошлись без комсомольской науки. Они что, не любили родину? Или любили, но не так?

Будем справедливы – не так. Любовь наших великих соотечественников к родине сильно отличалась от той, которую испытывает товарищ Зюганов. Ведь те, кого любить родину учил комсомол, сделали эту любовь своей профессией. Перспективной. Высокооплачиваемой. Очень и очень выгодной. Профессиональный патриотизм в Советском Союзе приносил куда больше благ, чем любая полезная работа.

Ту систему обучения я запомнила на всю жизнь, потому что первый урок любви получила еще в школе. Незадолго до вступления в комсомол всем классом мы писали сочинение «За что я люблю Маяковского». Я написала «За что я не люблю Маяковского». И в комсомол приняли всех, кроме меня. Одноклассники жалели меня, неразумную, и говорили: «У тебя же в институт даже документы не примут». Незадолго до выпускных педагогический коллектив сжалился: мне велели сделать доклад «За что я люблю Маяковского». Я старалась. В комсомол после доклада приняли.

Страшно сказать, это было сорок лет назад. Следующие десять я работала в комсомольской газете. И изучила всю комсомольскую науку изнутри. Во всех тонкостях и деталях. Райкомы, горкомы, обкомы, ЦК ВЛКСМ. Все проводят бюро, пленумы, конференции, съезды, выездные учебы, семинары. Все в строгих костюмах, столы президиума накрыты зеленым сукном, снопы алых гвоздик стоят в высоких вазах по углам сцены – и все читают по бумажке, десять раз отредактированной и утвержденной...

Помню первое впечатление. Мы с подругой, корреспонденты комсомольской газеты, сидим у самой сцены с блокнотами: нам делать взволнованный репортаж. А мы умираем от скуки. Зато потом…Все семинары, пленумы и съезды всегда завершались грандиозной пьянкой на какой-нибудь комсомольской базе отдыха. Вино и водка лились рекой, комсомольские богини визжали в кустах и номерах, где их щупали, обжимали и трахали комсомольские функционеры (эти отзывчивые девушки потом, как правило, делали быструю карьеру). То из одного, то из другого края пространства, охваченного оргией, неслось «И Ленин такой молодой», или «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым».

А вот чего не было, граждане, так это откровенного гомосексуализма. То есть, он, конечно, был, как не быть. Но с ним прятались, его скрывали.

Правда, скрывать-то скрывали, но нашу газету в журналистских кругах называли не иначе как «Гомосомолец»: всем было известно, что наш главный… с главным из партийной газеты…

А прошло ещё сколько-то лет, и один бывший комсомольский функционер стал главным в городской газете уже при демократах. Зама к себе взял, конечно, тоже из комсомола. А дело уже при новой власти, как бы и демократической. И как-то эти два пожилых комсомольца ориентир потеряли. Ответственный секретарь вошел в кабинет главного без стука. А там эти двое без штанов и в самой красноречивой позе. Этот главный в тот же день вместе со своим партнером по «не расстанусь с комсомолом» ушел в отставку. Времена ещё казались строгими.

Комсомольская наука продолжалась в высших комсомольских школах, сокращенно ВКШ. Я знаю нескольких людей, занимающих сегодня немаленькие руководящие посты, у которых образование строилось следующим образом. Неистовым комсомольцем человек показывал себя, например, уже в восьмом классе. Его делали комсоргом ПТУ (учиться некогда). Он был так замечателен, что его брали на работу в райком. Но и там он был так замечателен, что его просто невозможно было держать в инструкторах, а надо было сделать заведующим отделом. Тогда его отправляли в ВКШ. Набор дисциплин, изучавшихся в ВКШ, сегодня повергнет в гомерический смех. Но наш герой не ходил на лекции, ему было недосуг: комсомол занимал всё время.

Побыв заведующим отделом в райкоме, человек становился инструктором уже в райкоме партии. Отличился там, надо карабкаться выше? Значит, пора учиться в ВПШ – высшей партийной школе. Заочно, разумеется. Там же можно заочно, повышаясь по месту службы в чинах, поступить в аспирантуру, защитить кандидатскую, потом докторскую.

О, комсомольская и партийная наука любви к родине, как не склонить перед тобой головы? Знаете ли вы, сколько вокруг вас кандидатов и докторов, защитившихся именно в ВКШ и ВПШ? Их тысячи. Темы их диссертаций звучали примерно так. «Роль первичных комсомольских организаций во время строительства жилья на целинных и залежных землях». Или «Методы воздействия на аудиторию во время политзанятий». Это не анекдот, это заглавия реальных диссертаций.

Комсомольская наука была очень внимательна к тем, кто ею занимался. Родился ребеночек – улучшаем жилищные условия. Взяли в райком – еще улучшаем. Перешел на партийную работу? Решительно улучшаем.

Вместе с коллегами по редакции мы однажды ездили на экскурсию в микрорайон, где они компактно проживали, эти ребята, постоянно улучшавшие свои жилищные условия, приобретавшие дефицитные вещи в специальных распределителях и питавшиеся в специальных столовых, где сосиски пахли копченым, свободно продавались глазированные сырки в шоколаде, и стоило всё копейки, и очередей не было. Мы ехали на экскурсию, потому что одна из нас рассказала, как там между домами на детской площадке гуляют с колясками мамы – все в дубленках. Одна даже в темно-зеленой. Мы приехали и увидели, что всё так и есть. Стояли в сторонке и любовались дубленками. Одна правда была темно-зеленая.

Работая в комсомольской, а потом в партийной газете, я была членом этой мафии, сильной, как «Коза ностра». Я, например, попала в страшную аварию. Меня в моей стоящей на обочине машине почти угробил пьяный, уснувший за рулем угнанной «Волги». Суд маленького городка, в котором было дело, счел, что это трагическое стечение обстоятельств. Но я пошла в горком. Оттуда при мне позвонили в горком маленького городка. И состоялся другой суд. И мне возместили убытки, а виноватый, как тогда говорили, поехал «на химию».

После аварии я не могла ездить в низких машинах, нужен был УАЗ. И моя газета написала письмо с объяснением, почему он нужен. Визы ставили: министр торговли СССР, министр обороны СССР, секретарь Московского горкома партии и заведующий отделом ЦК КПСС. После этого мне разрешили купить УАЗ, отработавший десять лет на уборке Зеленограда.

А ведь я была всего лишь корреспондент комсомольской газеты…

Настоящие комсомольские функционеры начинали приобретать навыки руководителей чуть не с третьего класса. Двадцатилетних, их звали по имени-отчеству, побаивались, старались угодить. Комсомол – это была школа руководящих кадров.

И вот после 21 августа 1991 года эта многомиллионная школа и не подумала, сплотившись, выступить на защиту матери своей и кормилицы – КПСС. У функционеров были занятия поважнее. С подругами-журналистками мы опять отправились в места их компактного проживания, где несколько лет назад любовались дубленками. Мы снова ехали на экскурсию, потому что до нас дошли кое-какие интересные слухи.

То, что мы увидели, поражало воображение. К подъездам комсомольско-партийных домов одна за другой подъезжали машины. Оттуда выгружали ковры и ковровые дорожки. Ящики с телевизорами. Настольные лампы и люстры. Кожаные диваны и кресла. Столы и стулья. Ящики с посудой. Ящики с коньяком и водкой. Ящики с консервами и растворимым кофе. Пишущие машинки. Бесчисленные хрустальные вазы. Всё это бегом заносилось в подъезды. И всё прирастало, прирастало числом. Это функционеры растаскивали по домам имущество своих райкомов, склады сувениров, что предназначались для подарков дорогим гостям.

Мы провели около этих загроможденных вещами подъездов едва ли не целый день. Это было так интересно. В магазинах тогда была звенящая пустота, и было понятно, что люди, которым привезли так много добра, вот сейчас, прямо на наших глазах, становятся богачами.

А потом они совсем не надолго растерялись. Но сориентировались и быстро стали создавать какие-то акционерные общества, благотворительные фонды, «желтые» издательства и даже порнографические журналы. Им было куда проще, чем другим, вписаться в капитализм: ведь у них были помещения, материальные ценности, работающие структуры и огромные связи. Деньги партии (которые так никому и не удалось найти), конечно, доверяли хранить и преумножать именно им. Бесчисленные банки, бесчисленные банкиры… Откуда было ещё им взяться в стране, где инженеры получали по 120 рублей, а доктора наук по 300?

Конечно, мне и в голову не придет в чем-то винить миллионы честных людей, прошедших через комсомол. Ведь при диктатуре комсомол был такой же обязаловкой, как католическая церковь в средневековой Испании. Я говорю лишь о карьеристах, смолоду уверенных, что работать им никогда не придется, что их призвание – отнимать и делить. Между собой…

Вскоре все высшие комсомольские функционеры оказались при месте: нашими привычными начальниками. Друг друга они знали. Не знакомых, не из партии, не из комсомола нет ни в одной ныне руководящей нами структуре.

А комсомольцы, хуже других соображавшие и потому успевшие лишь к финалу номенклатурной растащиловки (Глазьев, Зюганов, Рогозин и прочие) стали оппозицией власти. Оппозицией, надо сказать, туповатой – но уж какая есть. Теперь их козырь борьба с «олигархами»: клеймят с телеэкрана, а в тоскливых глазах черная зависть. Их ведь со школьной скамьи учили ненавидеть умных и независимых, кого кормят талант и труд, а не умение прислуживаться...

Оглянемся вокруг. Разве не великую школу комсомола прошли сегодня все деятели, которые на виду? Полевые командиры в «горячих точках», конечно, становятся год от года моложе. Но те, кто командует полевыми командирами… Узнаете членов бюро вашего обкома комсомола? А прокуроры и следователи? А те бандиты, которых они изредка и очень неохотно ловят? Меня не покидает чувство, что ещё недавно все они были членами одной организации, одного пленума, одного бюро. Везде – в Молдавии, в Приднестровье, в Грузии, в Абхазии, в Чечне и Дагестане, на Украине и в Крыму. Особенно остро это чувство, когда по телевизору показывают, как люди в банданах с автоматами целятся друг в друга. Встали бы лучше рядом да и запели хором, как привыкли: «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым».

_____________