Под снегом
| Вид материала | Документы |
- Проект Kaks keelt – üks meel“, 18.02kb.
- Дневник одной роты, 357.2kb.
- Глубоко на юге лежат, возможно, самые завораживающие и самые дикие места нашей планеты., 85.52kb.
- Под Новый год искрятся снегом, 358.86kb.
- Грамматическое задание. Выполнить морфологический разбор имени существительного: Iвариант., 89.73kb.
- Зимняя рапсодия Литературная викторина, 9.09kb.
- Чудесна зимняя пора! Январь. Мороз. Принакрылась белым снегом гладкая дорога после, 26.94kb.
- Сказка для новогодней елки (корректировка лит источников), 49.41kb.
- Рассказ , 1012.76kb.
- Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1263.63kb.
Я поднялась и оказалась чуть ли не выше его ростом. Протоптались молча, и больше он меня не пригласил. «Наверное, заметил, во что я обута...» – решила я.
Когда вернулись в избу, я облегчённо вздохнула. Через какое-то время пришла Надькина родственница и, захлёбываясь от восторга, стала рассказывать, как пошла гулять с парнем, как он свалил её в снег, но ничего не смог сделать – юбка помогла.
Неудобную ночёвку на печи еле дотерпели до первого света. Не дожидаясь завтрака, ушли к автобусной остановке и были почти счастливы, когда калаисский автобус въехал в Кирсанов.
Первое прикосновение к тайной полувзрослой гулёбности отвратило меня, отбило охоту к приключениям.
С ужасом подумалось: «Вот бы отец увидел меня, танцующую с незнакомым парнем в ночном калаисском клубе?!» Себе я казалась чуть ли не преступницей.
Куда же пойти? К отцу или в интернат? Вспомнив про кулёчек шоколадной помадки под подушкой, пошла к инернату.
Приближался Новый год, и мне снова захотелось нарядиться Снежной Королевой. Именно Снежной Королевой! Я прямо-таки видела себя в голубом, длинном, шуршащем платье, сверкающем блёстками, с короной на голове, медленно и плавно плывущей по залу. В таком платье Самарин не назовёт меня «доской неструганой» и Гриднев не скажет, что об меня можно локти ободрать.
Корона из картона, уклеенная битыми ёлочными игрушками, с длинным марлевым шлейфом, получилась что надо! А платье сшить было не из чего. Мама Рая предложила парчовое безрукавное платье своей дочери, но я в нём выглядела нелепо: коленки торчат, на груди и бёдрах мешковатые пустоты, а главное – нет пышности и шуршания! И решила я смастерить костюм из гофрированной розовой бумаги (голубой не было), аккуратно вырезая детали и склеивая их соответствующим образом.
За два часа до начала новогоднего вечера наряд был готов. Обернув шуршащую красоту простынёй, отправилась в интернат. Настроение было – лучше некуда!
На вечерней улице встретилась группа гэвээшников.
— Смотрите, какая киска симпатичная! – сказал кто-то.
Не слишком разбираясь в комплиментах, я просияла душой от услышанного, но мимо прошла молча и строго.
Спальня была пуста. Все наши ушли на ужин. После домашней еды это опоздание меня не огорчило.
Уже завязывая последний атласный бант на бумажном платье, услышала призывную праздничную музыку из вестибюля.
Я летела, и бумажные оборки громыхали на мне, как доспехи, шлейф развевался, запах дешёвенького одеколона щекотал нос...
Оказавшись возле ёлки, не сразу поняла свою бутафорскую нелепость в кругу девчонок, одетых в нормальные, более-менее праздничные платья. Петрушками, матрёшками и кукурузными початками наряжена была лишь малышня до пятого класса.
Как бы то ни было, но вечер с танцами, художественными номерами, играми и потехами начался. Пахло ёлкой, стреляли хлопушки, а Маргарита Сергеевна тревожно спрашивала:
– Ребят из восьмого не видели? Куда они подевались?
В самом деле, отсутствие большой группы старшеклассников было очень заметно. Я нетерпеливо высматривала в праздничной толпе Трушкина, но не было и его.
Наконец мальчишки появились, и выглядели они странно и непривычно – возбуждённые, раскрасневшиеся. Люська Дмитриева подбежала и испуганно шепнула:
– Ужас! Наши пацаны вина напились. Мне Самарин похвастался.
– Люсь, неужели и Трушкин пил?!
– Не знаю! Но он с ним пришёл! Ужас! Если Марго разнюхает – будет скандал!
И убежала.
Мне захотелось кинуться вслед да Люськой, во всём убедиться лично, растолкать ребят по разным углам, чтобы они не так заметно горели красными, окосевшими рожами, но платье начало рваться по подолу, тупые носы полуботинок и простые чулки в резинку завыглядывали из прорехи, и я замерла у дверного косяка, не зная, что делать.
Почти уже намерившись вернуться в спальню, чтобы переодеться в юбчонку с полосатой кофтой, засмотрелась на пятиклассницу, исполняющую индийский танец. И тут ко мне подошёл Трушкин:
– Пойдём, Тань!
– Что? Под индийский танец?!
– Да нет, другой начнётся.
– Коль, ты тоже пил с ребятами?
– Да... немного... А ты как догадалась?
– От тебя вином пахнет.
– Не хочешь со мной танцевать?
– Хочу, – еле выдохнула я.
Дождались подходящей мелодии и протанцевали что-то медленное, неритмичное. Платье моё безобразно шуршало и продолжало рваться.
– Ну ладно, я пошёл, – сообщил Трушкин.
– Ты совсем уходишь?
– А чего делать на этом детском маскараде?
И мы расстались.
С полным равнодушием к своему сомлевшему наряду посмотрела ещё один концертный номер и вернулась в спальню, где с десяток девочек валялись в своих кроватях, обсуждая не слишком удавшийся новогодний праздник.
– Брыксина, ты чего, как дура, нарядилась в этот бумажный мешок? – резко спросила Валька Базыкина. – Не наигралась ещё?
Я молча содрала с себя обрывки розовой бумаги и сунула их в тумбочку.
Лёжа в постели, с горечью и удивлением перебирала в памяти события этого долгого, такого разного дня и вдруг поняла отчётливо, что с Трушкиным у меня ничего не получится. Да и что могло получиться? Какая такая любовь в пятнадцать лет? Скоро мы разъедемся и, может быть, никогда уже не встретимся?
Почти засыпая, вдруг вспомнила, что завтра каникулы и я поеду в Иноковку, к бабане. На душе просветлело мгновенно.
Странно. Как всё странно! Почему сердце болит, тоскует, а потом успокаивается без видимой причины? Неужели так будет и дальше – сердце будет болеть, будут накатываться слёзы на глаза, стирая с лица улыбку, но придёт другой день, и слёзы высохнут, улыбка вернётся? Зачем же тогда болеть и плакать сердцу, если лучший день всё равно настанет?
Дома, в деревне, напрочь забывала интернатскую жизнь, забывала про отца с мачехой, про ремонтируемый дом с собственной комнатой, который видела лишь однажды, через дорогу. Переступив бабушкин порог, растворялась в родном бесхитростном мире, становилась той, которой была для себя самой.
В горнице стояла наряженная пушистая сосна. Её принёс дядя Миша, чтобы у Олечки был настоящий Новый год.
Такая же красавица стояла и в дяди Володином доме. От неё не отходили Ленка с Надюшкой. Но лучшая ёлка стояла у Вали!
Устроенного роднёй для собственных детей праздника хватало и мне, и даже бабушке с дедом. В день моего приезда тётя Дуся объявила:
– Так! Без разговоров пойдёшь со мной в школу на новогодний вечер. Увидишь своих бывших одноклассников. Все так выросли и изменились, что ты и половины ребят не узнаешь. Кстати, будет маскарад. Давай тебя дедом Мазаем нарядим?! Оденешь деданин тулуп, треух и валенки! Идёт?
– Дусь, – робко возразила бабушка, – она сопреет в тулупе на вашем вечере. Пусть лучше дома сидит.
– Нет-нет-нет! Сама-то ты кем хочешь нарядиться?
– Снежной Королевой. Я корону с собой привезла, только платья нет.
– Это что же за королева такая? – заинтересовалась бабушка. – Снежная баба, что ль?
– Нет, бабань, для Снежной Королевы нужно широкое голубое платье...
– Голубое? Голубого у меня нет! Есть розовая рубаха – вся выбитая по груди, Сима привезла летось, а я её на смерть отложила. А голубой нет, моя детка.
– Мам, доставай розовую! – уже не на шутку разошлась тётя Дуся. – Мы её Зимней Зарёй нарядим!
– Дусь, а не грех это – из смертного узла брать? – заколебалась бабушка.
– Какой же грех-то? Таня вырастет – фильдеперсовую тебе рубаху купит!
И мы принялись расшивать бусинками костюм Зимней Зари.
Но вечер в иноковской восьмилетке мне совсем не понравился. Бывшие одноклассники стали чужими. А те, из 2-го тёти Дусиного класса, что опекали меня, первоклашку, уже выпустились и разъехались. Вот с кем хотелось бы встретиться!
К слову сказать, иноковский маскарад был поярче интернатского. Молодые сельские учительницы за неимением иных развлечений праздники устраивали больше для собственной радости и радовались озорно и нарядно.
Бабушка на следующий день отпорола с рубахи бусинки, оглядела её дотошно и спрятала в сундук.
– Тань, а ну как Господь меня спросит: «Что ж ты, старая, в верченой рубахе на суд явилась?» – снова загорюнилась она.
– Бабань, да я и не вертелась вовсе. В уголке весь вечер простояла.
– И што так? Никто к тебе не подошёл?
– Подошёл... Колишка дядь Стёпин... Только я боялась рубаху твою замарать.
И снова потекли интернатские дни. К отцу с мачехой я заглядывала не во всякий выходной. Скучно мне было у них, да и пасмурно тоже. Сами собой поблёкли мечты о новой квартире, о своей комнате, о домашней благодати. Но ненастьем ещё и не пахло.
Ближе к весне меня приняли в комсомол. Сняв галстук и нацепив на школьный фартук комсомольский значок, с гордостью поняла себя как молодую строительницу коммунизма.
Не знаю, мы ли устали от интерната, интернат ли устал от нас, но во всём чувствовался его скорый прощальный порог. Мы неудержимо стремились на улицу, в парк, в город – лишь бы не находиться в его тусклой бесцветной чистоте.
Люся Дмитриева повадилась таскать меня в недалёкий промтоварный магазинчик, где, не имея возможности купить что-то, мы долго разглядывали витрины с духами и пудрами, со всякими брошками и серёжками. Больше всего мне понравились маленькие белые гольфики – на нашу Ленку. Тогда они стоили копейки, а у меня был рубль с лишком, которого хватило не только на гольфы, но и на маленькую брошечку в виде скачущей газели. Перед сном я любила достать свои покупки и представлять, как Леночка нарядится в гольфики и будет радоваться их праздничной свежести.
Вскоре ко мне заехала тётя Дуся. Она спешила, ничего не успела рассказать, только бабушкины гостинцы сунула.
Не слишком думая, а точнее, вообще не подумав, я протянула ей гольфы:
– Тёть Дусь, передай Леночке... и бабаню поцелуй.
Она без радости взяла крохотный сверток и спросила вдруг:
– Больше никого не поцеловать?
– Всех поцелуй! И деданю, и Олечку, и дядю Мишу...
На весенних каникулах бабушка меня ругала:
– Как же ты удумала через тётю Дусю гольфы Ленке посылать? Уж покупала бы и Ольге тоже! Тётя Дуся приехала с обидой.
– А Ленка обрадовалась?
– Обрадовалась... Она их за пазухой носила, всем хвасталась: «Это мне Таня гойфы купи-а...» А потом уронила их в грязь, идёт, ревёт, грязные гольфы в руках держит: «Упа-а... Гойфы у-ани-а...» Смех и грех!
От любви и жалости к маленькой сестрёнке я сама готова была заплакать.
– Таня, – в который уже раз посетовала бабушка, – да будь ты похитрее, держи душу в укроме.
Но тётя Дуся обиды на меня не затаила. С прежней простотой усадила за стол, заваленный кипами школьных тетрадок по русскому языку, и попросила помочь с проверкой диктанта в своём классе:
– Ошибки исправляй, но отметки не ставь! Иному и тройку натянуть надо, а с кем-то и построже обойтись.
Оля, просунув голову мне под левую руку, просила нарисовать куколку, и я рисовала, раскрашивала, вырезала и клеила куколок и зверушек для неё, лишь бы тётя Дуся не подумала, что я Олечку люблю меньше, чем Лену.
Но так уж вышло, что главной Олиной нянькой была Валя, а Леночкиной – я. И видит Бог, все мы любили друг друга, как умели.
И снова интернат. Впереди маячили выпускные экзамены, а успеваемость в классе стала падать на глазах. Я тоже не надеялась окончить восьмилетку круглой отличницей, чем огорчала отца и учителей.
Однажды по школе пронесся слух: в Кирсанов приехал известный артист кино Василий Лановой!
Пионервожатая связалась с райкомом комсомола и попыталась организовать встречу со знаменитостью у нас в интернате, но у неё ничего не вышло. Единственное, на что согласился артист, – это побеседовать с юными поклонниками своего таланта в парке, в перерыве между двумя концертами, которые он давал здесь же, в летнем кинотеатре.
Собрав человек пятнадцать, нас подвели к скамейке, на которой уже сидел томный красавец, в светло-кофейном весеннем пальто и такой же шляпе.
Видеть так близко Василия Ланового казалось удивительным. А он лениво, безо всякого любопытства скользнул глазами по толпе смущённых девочек и обратился к пионервожатой:
– Ну, так... о чём будем беседовать?
– Наши девочки хотят узнать, трудно ли стать артистом кино? – ответила та.
– Чтобы стать артистом – нужен талант...
– А внешность? – продолжала пионервожатая.
– Ну, и внешность, разумеется.
И тут не без кокетства шагнула вперёд Надька Завертяева:
– А меня могут принять в артистки?
– А у вас есть талант? – пресно спросил Лановой.
– Не знаю... А по внешности? – не унималась Надька.
– Видите ли, девочка... – чуть ли не растерялся артист, но уже в следующее мгновение весело и дружелюбно захохотал, не завершая начатой фразы.
– Надя, почитай гостю стихи! – держала марку пионервожатая.
Надька уже было рот открыла, её личико залилось краской, но Лановой резко остановил наивное лицедейство:
– Нет-нет! Мне уже пора! До свидания.
Он встал и медленно пошёл в сторону кинотеатра. А мы стояли – обомлевшие, почти обманутые – и смотрели ему вослед. Было чего-то стыдно и досадно.
Лановой скрылся, и все уставились на Завертяеву, словно в первый раз увидели её усеянный прыщиками лоб, грубо завитую чёлку, наполненные слезами глаза, длинный нос и раздвоенный подбородок.
По внешности Надька явно не тянула на артистку, но Валя Базыкина с грубоватой жалостью успокоила её:
– Завертуха, не плачь! Из тебя первостатейная артистка выйдет! Ещё и с Лановым в кино снимешься!
И задумала Надька поступать в театральное училище после интерната. Поразузнала, что и как, какие требуются справки и фотографии, часами отрабатывала мимику перед зеркалом в умывальной комнате и учила наизусть «Чуден Днепр при тихой погоде...»
Разложив веером снимки на кровати, она придирчиво любовалась собой и изводила меня одним и тем же вопросом:
– Тань, как ты думаешь, примут меня?
– Примут, Надьк! Обязательно примут! – отвечала я.
И подошло время выпускных экзаменов.
Сначала писали сочинение. Сдав работы, ходили тихо и тревожно по школьным коридорам, обедали, не замечая еды, и до сумерек прислушивались к голосам в учительской.
Наконец вышла Валентина Алексеевна, но наотрез отказалась сообщить, у кого что.
– Потерпите до завтра, – сказала она и ушла домой.
Но ждать мы не могли. Вечером Колька Самарин залез с фонариком в форточку учительской, нашёл стопку сочинений и сообщал оттуда:
– Бадин – 3, Базыкина – 4, Брыксина – 4, Горячева – 4, Кашина – 5,
Трушкин – 5, Самарин – 3...
Я расстроилась. Мои надежды на пятёрку не сбылись. Обиднее всего было, что четверым поставили высшую оценку.
В итоге по четырём экзаменам я получила три пятёрки и одну четвёрку.
Отец меня утешал:
– Ничего, ничего... Отметки хорошие.
Потом пожевал губы и добавил:
– Татьяна, ты пока не ходи к нам на квартиру...
– Почему?
– Плохо у нас. С Раей я жить не буду.
– Почему, папа?!
– Ты ещё маленькая такие вещи понимать. Потом расскажу. Придётся отпустить тебя в Целиноград. Хочешь жить у крёстной?
– Я нигде жить не хочу! Я вообще жить не хочу! Скоро выпускной вечер, а у меня ни платья, ни туфель!
– Платье тебе уже купили. Тётя Дуся из Москвы привезла. Я принесу его завтра. А туфли здесь посмотрим.
– При чём здесь туфли и платье?! Где ты теперь жить будешь? – уже вовсю плакала я и кричала.
– Обо мне не думай. Уйду на частную квартиру.
– Папка, что же ты такой несчастный?! Почему тебя все прогоняют?
– Меня никто не прогоняет. Я сам ухожу. И хватит об этом.
И вновь, в который уже раз, я приняла всё как есть, отметая вопросы, ответов на которые не знала и знать не могла.
На следующий день отец принёс платье – полосатое, поплиновое – оно меня разочаровало. В другой раз я, может быть, и покапризничала бы, но сейчас нам с отцом было не до фасонов. Быстро сходили в магазин и купили самые простенькие и дешёвые босоножки. Благо, что белые!
Вечером, примерив перед зеркалом выпускной наряд, я показалась себе будничной и скучной. А утром, не раздумывая, пошла в парикмахерскую и попросила отрезать мне косу.
– Жаль, хорошие волосы... Не пожалеешь?
– Нет! Режьте покороче!
Стрижка под названием «Молодёжная» была моим протестом и вызовом всем виновным и невиновным в моих горестях. Но она шла мне! Шла! «Всё равно я буду красивой на выпускном балу!» – так я решила в этот день и в этот час.
Перед прощальным вечером открыла свою «балетку», перебрала милые прежде мелочи, подумала, кому что подарить... Самую красивую открытку подписала Трушкину. Подписала просто, дежурно. Но боже мой, кто бы знал, какие слова мне хотелось написать ему?! А у меня даже адреса не было, чтобы оставить его милому, строгому парню, в которого три года влюблена!
На официальное прощание с интернатом нас просили прийти в парадной учебной форме, понимая, что многим из нас больше и нарядиться-то не во что. Нежно пахло вянущей сиренью. Потеплевшие глаза даже самых строгих учителей светились лаской, надеждой, прощением.
А мы, выпускники, видели друг друга как в тумане, почти не замечая того, что впоследствии захочется вспомнить, оставить в памяти как самое дорогое и значительное.
Где они были, что делали, какие слова говорили мне на разлуку – мои милые друзья и подруги? Не знаю, не помню...
Лишь Колю Трушкина я ни на миг не выпускала из виду, но не подходила к нему, не окликала, ждала, когда зазвучит в вестибюле знакомая, любимая, теперь уже прощальная музыка.
После вручения аттестатов был праздничный ужин в столовой, с тортами и лимонадом, а я – замороженная внезапно наступившей свободой – еле ковыряла вилкой в своей закапанной слезами тарелке.
На танцы спускались кто в чём. Я в своём полосатом... Все девочки шли с ветками сирени. В моём букете пряталась открытка – последнее, почти безмолвное признание в любви, разгаданной всеми, но не осмеянной никем, если не считать Кольку Самарина, изводившего всех подряд и без разбора.
Когда Трушкин пригласил меня на танец, я протянула ему свою открытку. Молча. Молча, почти молча, мы протанцевали наш последний танец.
Певица рыдала из репродуктора: