Под снегом
| Вид материала | Документы |
- Проект Kaks keelt – üks meel“, 18.02kb.
- Дневник одной роты, 357.2kb.
- Глубоко на юге лежат, возможно, самые завораживающие и самые дикие места нашей планеты., 85.52kb.
- Под Новый год искрятся снегом, 358.86kb.
- Грамматическое задание. Выполнить морфологический разбор имени существительного: Iвариант., 89.73kb.
- Зимняя рапсодия Литературная викторина, 9.09kb.
- Чудесна зимняя пора! Январь. Мороз. Принакрылась белым снегом гладкая дорога после, 26.94kb.
- Сказка для новогодней елки (корректировка лит источников), 49.41kb.
- Рассказ , 1012.76kb.
- Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1263.63kb.
– Ну, чё?! Чё? По шее захотел? – петушился маленький, но жутко самолюбивый Колька Самарин.
Понимая, что с Бадиным ему не справиться, Колька решил отыграться на мне:
– Ты, Брыксина, на Трушкина не пялься! Зачем ему доска неструганая?
– Самарин! Ты у меня схлопочешь! – возмутился даже Гриднев.
С Колей Трушкиным я робела по-прежнему. Он тоже не мог, как с другими, запросто заговорить со мной. Словно разреженное облако струилось между нами. Шаг – и нечем дышать!
Воскресные танцы с их неизменным ритуалом – взяться за руки и молча топтаться музыке в такт – оставались единственной возможностью прикоснуться друг к другу, замереть сердцем и на короткое время подумать: «Он мой!»
Но и танцы очень скоро переменились. То ли проигрыватель забарахлил, то ли духовой оркестр заскучал без дела, но в один из воскресных вечеров мы с изумлением обнаружили на доброй трети вестибюльного простора сидящих перед пюпитрами трубачей и барабанщиков.
Духовым оркестром руководил отставной офицер, муж нашей математички, дяденька Коньков – добрый и степенный молчун. Наши ребята души в нём не чаяли.
Трушкин играл на трубе. Получилось так, что самые танцористые из ребят теперь дули, не жалея лёгких, в свои сверкающие инструменты, музыка гремела по всему интернату, а танцы всё равно поблёкли. Загрустили девочки, лишившись кавалеров. Загрустила и я, глядя в стриженый Колькин затылок, чьё место в оркестре оказалось спиной к залу.
Зато в будние дни, уже не очень-то робея перед строгим распорядком интернатской жизни, мы убегали на часок-другой в соседний парк и вольничали на все лады.
Сдвинув парковые скамейки кругом, рассаживались не абы как, но кто с кем хотел (это было удивительно и тревожно) и ненасытно слушали наивные любовные истории, зачастую придуманные для бахвальства, которыми особенно любили поражать Надька Завертяева и Люська Яковлева. С их слов получалось, что за ними косяками бегают курсанты ГВФ, а наши недотроги раскидывают их налево и направо. Самарин высокомерно сплёвывал сквозь зубы и категорически заявлял:
– Гэвээшники – козлы! Им от девок одно только нужно!
Все догадывались, что нужно гэвээшникам, и соглашались, что они козлы.
О чём бы ни болтали – в конечном итоге всё сводилось к выпуску, к тому, что будет дальше. Все понимали с грустью, что за интернатским порогом нас разнесёт, как тополиный пух, по сторонам, что встречи будут случайными и редкими, а может быть, их и вовсе не будет.
– Ребята, – предложила Валя Кашина, – давайте сфотографируемся все вместе и по отдельности, фотками обменяемся.
– Давайте! Лучше всего сниматься на визитку! И недорого, и видно хорошо.
И началось «визиточное» поветрие. Я фотографировалась четыре раза по шесть снимков, чтобы фотки достались всем, в чьей памяти хотелось остаться.
Старый еврей Беленький, ворчливый, но хороший фотограф городского ателье, спросил меня однажды:
– Девочка, что ж ты постоянно фотографируешься в одном и том же платье? Это же скучно!
Я что-то промямлила в ответ о строгости интернатского гардероба, но на следующий сеанс пришла в полосатой кофточке из вигони, с белым шарфом на шее, сколотым дешёвой брошечкой.
Беленький внимательно осмотрел меня и велел зачесать волосы назад. На снимке я получилась взрослее, чем была на самом деле, и обрадовалась этому. Ажурно обрезанную визитку со своим непривычным изображением подарила Коле Трушкину. Он смущённо сунул фотографию в учебник, но свою в ответ не пообещал.
Через тридцать лет, раскрыв фотоальбом, я с радостной печалью разглядываю фотографии Вали Кашиной, Ани Горячевой, Толи Бадина, Вали Базыкиной, Леры Лазаревой, Нади Завертяевой, Тани Казадаевой, Нины Рыжмановой. Юные чистые лица, ясные глаза... На обороте надписи: «Тане от Вали. Помни школьные годы. 28.5.64», «На память Танюше от Ани Горячевой. В честь памяти о наших школьных годах. 10.5.64» и т. д.
В ровном ряду визиток и мои снимки. А Коли Трушкина нет. Даже лицо его вспоминается с трудом.
В новом спальном корпусе жить было удобнее во всех смыслах. Светлее, просторнее. Окна нашей спальни смотрели прямо в парк. И мы с Надькой Завертяевой любили наблюдать из окна за парочками, гуляющими по парку. Увидев целующихся, Надька визжала с истерическим хохотом. Девочки кидались к окну и, как кино, досматривали до конца всё происходящее на парковой скамейке. Самой острой картинкой было то, как девушка вырывалась из объятий парня и убегала в сумерки.
Не включая свет, долго обсуждали подсмотренную чужую любовь.
В недалёкой от Кирсанова деревне, в Калаисе, у Завертяевой жила дальняя родственница, совсем взрослая девка. Пару раз она наведывалась к Надьке в интернат и приглашала нас приехать к ней на выходные.
– В клуб сходим, – сладко щурилась девка. – А то вы тут как в тюрьме живёте!
И вот однажды подруга уговорила меня поехать в Калаис с ночёвкой с субботы на воскресенье.
Я соврала отцу, что остаюсь в интернате, а Маргарите Сергеевне – что ухожу к отцу. И мы засобирались с Надькой в волнительное путешествие. На мне были бордовое, с котиком, казённое пальто и домашние валенки. Надька осмотрела меня критически и сказала:
– Ты в клуб в валенках собираешься идти?
– А чего? Холод вон какой!
– Потерпишь!
– А в чём я поеду? В мальчишеских полуботинках?
– Всё лучше, чем в валенках!
Сунув валенки под кровать, переобулась в тупоносые громыхучие полуботинки, и мы поехали.
Изба, в которую привела Надька, мне не понравилась сразу. Неряшливая, бедная, чересчур жарко натопленная, пропитанная чужим кислым духом... Покормив нас картошкой в мундире и квашеной капустой, Надина родственница стала собираться в клуб – пудрилась, сурьмилась, начёсывала волосы. Мы, собранные как есть, наблюдали за ней.
Втискиваясь в узкую юбку, девка сказала такое, отчего мне захотелось сбежать оттуда:
– Парни у нас ушлые! Чтобы не снасильничали, всегда в клуб тугую юбку надеваю. Под неё так просто не залезешь!
– Надь, – тихонько заскулила я, – поедем в Кирсанов, мне здесь не нравится.
– Ты что? А чего ж мы сюда приехали?! Во дворе темно, и последний автобус уже ушёл.
– Надь, давай тогда в клуб не пойдём!
– Привет! Хочешь – оставайся в избе. Мы пойдём без тебя.
– Я боюсь оставаться одна.
– Тогда зашнуровывай ботинки и не дрейфь!
В клуб пришли к началу киносеанса. Зажавшись в уголок, начали оглядываться по сторонам. В каждом из парней чудился насильник.
Кино кончилось, и начались танцы под радиолу. Надькина родственница куда-то слиняла, и мы остались одни среди совершенно чужого народа. Деревенские девчонки беззаботно лузгали семечки, ссыпая шелуху под скамьи, косились на парней, с нарочной ленивостью выходили в круг танцевать друг с дружкой. Ребята на девок не кидались, не хамничали, толкотились своими хохотливыми группами. Из всех выделялся один. Он был одет по тогдашней моде в тёмно-зелёное полупальто с воротником-шалькой, в шапку-пирожок, в короткие и узкие коричневые брюки, из-под которых кричали красные носки.
Перехватив мой любопытствующий взгляд, парень подошёл и спросил:
–