Geum.ru

Под снегом

Вид материалаДокументы

Содержание


Ковыль блестит
М.Ю. Лермонтову
Памяти А. Кольцова
ЛЁНЬКА Рассказ
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   57
(Продолжение следует)


ПОЭТОГРАД

Иван

МАЛОХАТКИН


Иван Малохаткин родился в 1931 году в селе Лебежье Волгоградской области. Живёт в Саратове. Автор книг «Даль открытая», «Иловля», «Дымка луговая», «Избранное» и многих других. Публиковался в журнале «Волга – ХХI век». Лауреат премии Михаила Алексеева. Заслуженный работник культуры РФ. Член Союза писателей России.


КОВЫЛЬ БЛЕСТИТ,
КАК ВЕЩЕЕ КРЫЛО

***

Снег ложится на ржавое поле.

По краям серебрится туман.

И рябина, привыкшая к боли,

Чуть согнулась под тяжестью ран.


Дух осенний, раскатный, тревожный.

Запах тленья свисает с ветвей.

И услышать лишь памятью можно

В опустевшей дали журавлей.


Но и всё ж вы, поля, перелески,

Сердцу ближе и думе видней,

Как рассветного солнца подвески

Над дорогою долгой моей.


Снег осыплется бережно, важно.

Потекут от рябины лучи.

И, волнуясь, из глуби овражной

Постучат в мою душу ключи.


***

М.Ю. Лермонтову


Я видел море в час заката.

Оно, не ладя с тишиной,

Как будто чудищем лохматым,

Стращало властною волной.


Пучина смело расступалась.

И в грузных залежах её

Мне как виденье открывалось

Земли и неба бытие.


Но, забывая мир жестокий,

Я гордо думал об ином:

«Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом».


***

Тьма тучи, оседающей вдали,

Пытается замять туман громадой,

Чтоб, клин не разрывая, журавли

Стволам не стали жертвенной привадой.


Лежит в руинах древнее село.

Поля окрест отвыкли от пшеницы.

Ковыль блестит, как вещее крыло

Не долетевшей до покоя птицы.


Один к закату притулился дом,

Он, как случайно, сохранён для боли,

Чтоб доживала век горючий свой

Чета, как призрак памяти и воли.


С крыльца избы тускнеющей своей

Она, врастая в поднебесье слухом,

На долгожданный оклик журавлей

Вослед помашет и зайдётся духом.


Но кто услышит жалобу иль стон?

Там, может, песня думой разовьётся

И голос ею прожитых времён

Возникнет вдруг, утешит и замкнётся.

***

Давно затихла буйная вода.

Моя река едва-едва влачится.

И стаю не ведёт уже сюда

Отважная и грозная волчица.

Рука судьбы разворошила быт.

Теченье сжала чёрная плотина.

И берег гулкой детворой забыт,

И птицы не садятся на осины.

Уж много лет печален мой предел.

Погоста смело движется граница.

Я посетил и сердцем оробел:

Куда ни гляну – всё родные лица.

У матушки не выцвел нежный взгляд.

У братика в глазах прижились блики.

И сквозь решётки белые оград

Просунулись побеги повилики.

Родимые... я ухожу в село.

Вот дом сестры, он для поэта чуждый.

В нём поселились ненависть и зло,

И зреет дух в нём тягостно недужный.

Сестра... сестра... я мимо прохожу.

Хотя душа и просит повстречаться,

Но я никак предлог не нахожу,

Чтоб с улицы в окно к ней постучаться.

Меня увидит кто-то, и потом

Передадут ей коротко и сжато,

Что видели за стареньким мостом

Меня вчера, спешившего куда-то.

Она не дрогнет, не качнёт плечом,

Мол, видели, а мне какое дело...

И только ветер горестно вздохнёт,

Да Иловля махнёт косынкой белой.


Романс

Памяти А. Кольцова


За ветлой, на реке

Серебрится волна,

А на ветках росой

Сладко спит тишина.


Кулики не кричат.

Не шуршат камыши.

И приволье мечтам,

И раздолье души.


Ветерок набежит,

И очнётся покой.

Оживится роса

В разговоре с рекой.


Соловьи запоют.

Распахнутся цветы.

И сольются слова

И души, и мечты.


Будет песня легка,

Как рассвета полёт.

Грусть-тоска отболит,

Боль-зануда пройдёт.


ОТРАЖЕНИЯ

Иван

МАЛОХАТКИН

ЛЁНЬКА

Рассказ


Светлой памяти милых сердцу

моему Петра Сергеевича Долотова

и Владимира Александровича Грозина

посвящаю


– Ты, дедуля, не умирай. Знаешь, как мне страшно будет?! – плакал Лёнька. – Бабуля умерла, и ты умрёшь, а я с кем останусь?

– Ну что ты, внучек, не бойся, я не умру. А что кровь из уха хлынула, так это с перегрева. Вот полежу чуток, отползёт от меня хворушка, рыбалить пойдём.

– К омуту? – отозвался Лёнька.

– К омуту и в Кочки.

– А Петьку Кузина возьмём?

Дед Тарас вместо ответа прижал к себе внука и, ворочаясь, спросил:

– Лёнь, а ты с чего это взял-то, что я помру?

– А мне про то бабушка Еня сказала.

– Что же она тебе сказала? – не унимался дед.

– А то, что ненадёжный ты, плохой, и ещё глядеть за тобой приказала.

– А ты не верь, врёт она. Это никому, внучек мой, неведомо, когда я помру.

А сам подумал: «И чего это соседушка в жизнь нашу вяжется, внука пугает. Я ей...» – и, поцеловав Лёньку в щеку, пробурчал:

– Ты, однако, спать беги. Поздно очень, скоро утро, – и вышугнул Лёньку, придерживая, чтобы не упал, из-под увитого теплом одеяла. Лёнька на цыпочках, ощупью добежал до своей кроватки, ополоснулся её холодком, затих.

Дед Тарас ещё долго шуршал по подушке бородёнкой. Не спалось. Дума о внуке тревожила сердце. «Как же он будет один-то?» Припоминал знакомых сельчан, искал среди них тех, кому бы можно было доверить внука. Но, представив Лёньку, живущего у чужих людей, передёрнулся. «И как, скажи, сроки тебя подпирают, – поругивал он смерть. – Ишо бы годиков пять побыть подле внука... А может, бог даст, ещё поживу маленько, а?» Но чуя, как норовистая боль во всей его груди вытаптывает теплоту, стеклянит чёрным туманом глаза, тяжело закашлял. «Нет, это всё, конец».

Он чуть привстал, попытался свернуть цигарку, но руки, будто обмороженные, не слушались. С досады сунул кисет под матрац, выругался.

Прислушиваясь к надоедному поскрипу калитки, стал разговаривать с сыном. «Как же ты, сынок, не доглядел-то, а? Осиротил ты нас с Лёнькой, ой как осиротил...»

Ярко прорисовываясь, встал перед глазами деда улыбающийся сын, а рядом с ним – отливающий зацветом сирени «Москвич». Сын с тряпкой в руке, пританцовывая и смешно вертясь, веселился:

– Во, папаня, полюбуйся – свой! Конь-огонь, в трубу дышит, везёт, не слышит, песенку поёт, на дыбы не встаёт! Катайся – и всё тут!

Заметив отцовскую неулыбчивость, поддёрнул брюки, бросил тряпку.

– Ты, папаня, чудной какой-то, ничему не рад. Машину-то я не украл, а выиграл – улавливаешь? Как я вроде бы дохлятину во двор притащил... Морщишься...

Тарас Тимофеевич подманил кутёнка, сел на перевёрнутую колоду.

– Выиграл ли там, купил ли – всё одно: эту скотину со двора сгоняй, не по душе мне она, машина твоя...

– Ты брось, папаня, злобу наигрывать. Машина нынче в доме – богатство. Я из-за неё столько денег спалил на лотереях – в счёт не возмёшь...

Тарас Тимофеевич слепо выбирал закатанные в шерсть кутёнка репьи. В душе, конечно, он был рад за сына. С тех пор, как появилась машина, круто изменился его характер. Он стал приветливее, с работы бежал домой, суетился по хозяйству, не пил. В доме всё прояснилось, посветлело, и только машина необъяснимо удручала старика. Глядя на неё, он темнел, возмущался. Рассказы о том, что кто-то разбился или перевернулся, действовали на Тараса Тимофеевича цепко. И потому всякий раз, когда он проходил мимо «Москвича», в нём загоралось желание изрубить его, измять.

– У-у, проклятая! – пинал он иногда машину в крыло или в колесо. – Сгорела б ты, сволочуга.

Вот и тогда, сидя на колоде после очередного разговора с сыном, который и слушать не хотел о продаже машины, дед Тарас сорвал зло на кутёнке.

– Покрутись, паршивец, покрутись у меня!

Кутёнок, стуча передними лапами, норовил лизнуть деда в лицо, выплёскивал изо рта бархатную полоску языка.

– Э-э, чёрт паршивый, пшёл!

– Кутька-то чего гоняешь? – посмурнел сын. – Ты лучше подскажи, где гараж ставить будем? Я думаю, амбар разбирать придётся?

– Это для чего же, спрошу тебя?

– Гараж строить.

– Почему же амбар? Дом справней, вот его и рушь.

– Да ну тебя, папаня, с тобой серьёзно, а ты всё на шуточки перекидываешь. Куда же её девать, машину-то?

– Продай, если покупщик найдётся.

Сын отмахнулся и позвал жену и Лёньку.

– Проеду малость, – обратился к отцу и, усадив супругу и сына, хлопнул дверкой.

– Лёньку не трожь, нужон будет, на бахчи пойдём, – схитрил старик.

Уехали вдвоём...

День был неприветливый, смутный. Низко плыла косая туча. Она стряхнула несколько капель, потянулась вдаль. Всё притихло, на дворе с развёрнутого петушиного крыла скатился ветер, он чуть пошелестел и уткнулся в смородиновый куст. Подымая испарину, широким охватом заработал крупный дождь. Укрывая полой солдатского бушлата Лёньку, дед Тарас успокаивал его:

– Не плачь, внучек, в другой раз покатаешься.

Входя с ним в сени, беспокойно оглянулся на небо:

– И куда поехал? Вот дурья башка...

Тарас Тимофеевич на загнетке вскипятил чай, порезал пышущий мягким духом пирог с сушёной дулей, позвал Лёньку.

– Ты, дедуня, зачем меня с папой и мамой не отпустил? А я кататься, знаешь, как хочу? – с обидой говорил Лёнька. – А ещё обещал, что всё мне отдашь...

Дед, не спуская с внука взгляд, неторопливо пил чай.

– С того и не пустил, внучек мой золотой, что как же мне без тебя? А грязь на улице, поглянь, какая! Рази теперь катаются? У папки твоего ума-то, что у курицы, вот и мутит всех, дурашный...

– Мой папка хороший, – выпалил Лёнька. – Он мне обещал настоящую большую удочку подарить.

– А то ништо плохой? Чёрту в прислужники годится, – заулыбался дед Тарас. – Ты пей, внучек, пей...

В сенях кто-то дробно потопал, ввалился в избу. Тарас Тимофеевич обернулся. У порога, сияя осенним выгаром волос, часто дыша, стояла лет девяти-десяти девчушка. Она, показывая ручонкой куда-то за себя, загнанно зашепелявила:

– Дедушка Тараш, там дядя Вашя и тётя Нюра на машине в овраг упали. Людей школько прибегло туда, ужаш! А машина горит и горит, ужаш...

Тарас Тимофеевич, вытягивая шею, никак не мог проглотить застрявший в горле кусочек пирога, смотрел на девчушку темнеющими глазами...

После гибели сына и снохи Тарас Тимофеевич стал часто хворать, а тут ещё как-то вечером, закрывая ставни, упал с табуретки и сильно ушиб спину и голову. По утрам, прячась от внука, тайком заменял наволочку, на которой алел кровавый натёк, затыкал ухо ватой. Но от досужих Лёнькиных глаз ничего скрыть было нельзя. Он зорко следил за каждым движением деда.

– У тебя, дедуня, почему ухо в крови? – спрашивал Лёнька. – Я слышал, как ты ночью плакал. Тебе папу и маму мою жалко, да? – приставал он к деду.

На будущий год внуку предстоит идти в школу, и дед потихоньку припасал для него всё необходимое.

Как-то вечером он пригласил бабушку Еню и чабана Рожнова, в их присутствии, вырвав из тетрадки листок, написал: «Я, Тарас Тимофеевич Шорин, завещаю внуку своему Лёньке...» Слово «Лёньке», подумав, он зачеркнул и написал: «Алексею Васильевичу Шорину, денег одна тыща четыреста семнадцать рублей, его отца и матери имущество, дом, огород с садом, бахчу, что у Хомутинских гор, двор и всё, что есть во дворе».

Перечитал и над словом «дом» крупно надписал «мой», после этого расписался и отдал бумагу старухе. Та, почти положив на листок лицо своё, щурясь, старательно нарисовала букву, похожую на грушу, приладила к ней завиток и передала ручку Рожнову. Он склонился над листком, пошептал, но подпись свою не поставил.

– Так, кажись, нельзя, Тарас Тимофеевич. Пустое это занятие.

– Почему же? – возмутился дед Тарас.  – Сомневаешься в чём или как?

– Ну, сумневаться мне надобности нету, а я к тому, что тут нужон этот, как его, – хлопая себя по коленке, вспоминал Рожнов, – натарис или кто из Совета. Охранную печать надобно сюда. Да они тебе подскажут, ты покличь их кого-нибудь.

В это время из уха Тараса Тимофеевича выползла багровая струйка, она, спотыкаясь о морщины и растекаясь по ним, словно по резьбе, полосатила его кочковатую шею. Старуха, заметив её, тихонько отодвинулась от Тараса Тимофеевича, закрестилась. Рожнов, качнул головой, пододвинул листок и молча расписался.

– Ты гляди сам, чтоб верно было в документе, а мне что?...

На этом память деда Тараса, как слабая нитка, оборвалась. Он неудобно уткнулся лицом в подушку, оглох...

Проснулся Лёнька, когда выгоревший солнечный луч лежал на опустевшей дедовской койке. В горнице у дубового стола голосисто кто-то причитал, толпились люди. В углу, потрескивая, горела лампада. Зеркало было завешено. Лёнька, приподнявшись на локотки, настороженно смотрел на происходящее. Ему было непонятно, и почему в доме много народу, и почему они все плачут. И только когда к нему подошла бабушка Еня и заголосила: «Встал, милый? Чадушко моё горькое...» – Лёньку окатила сыпучим жаром догадка.

Стоящие у порога оглянулись, расступились, и Лёнька в образовавшемся просвете увидел чуть прикрытого чем-то белым, со свечкой в руке, деда Тараса.

– Де-ду-ня...– что есть силы закричал он и, ловко сошмыгнув с кроватки, подбежал к нему.

Одну ручку он просунул под шею деда, а другой клещом вцепился в его мутноватые волосы и застыл. Как только ни пытались оторвать Лёньку от деда Тараса – уговорами и силой, ничего не получалось. Так и пришлось отстригать зажатые в его кулачок волосы деда...

Лёньку унесли в больницу. На вторые сутки он очнулся. Молча рассматривал занавески, койки. К нему подсела дежурная сестра и положила ему на лоб руку.

– Ну как, Лёшенька, головка болит? – спрашивала она его, стряхивая градусник.

Лёнька знал по рассказам своих одногодок, что в больнице делают уколы, и поэтому, глядя на градусник, пугливо ёжился. А когда женщина, отвернув рубашонку, сунула ему под мышку холодное стекло, он, колотнув зубами, вздрогнул. Но чуть погодя, посапывая, сказал:

– И не больно даже нисколько. Мне дедуня, если делал «ревунки», больно было, а я тогда не плакал, он не велел. А знаешь, тётя, как мне их дедуня делал? Не знаешь? – удивился Лёнька.

Он поманил её и, когда женщина наклонилась над ним, умело со­единил её ухо с волосом на её виске, крутнул и, довольный, рассмеялся...


на волне памяти


Юрий

НИКИТИН


Юрий Никитин родился в 1935 году в Ленинграде. С 1957-го — военный лётчик. В 1959 году демобилизовался. Окончил филологический факультет СГУ имени Н.Г. Чернышевского. Автор книг «Цвет неба», «Время возвращений», «Красных дней утеха», «Жестокий ветер-афганец», «Голубой карантин», «Автопортрет провинциального...», «Кукушкино гнездо», «Царские забавы» и др. Публиковался в журналах «Волга», «Новый мир», в «Литературной России». Печатался в Болгарии, Чехословакии, США.