Под снегом

Вид материала

Документы

Содержание Правнук пустынника серапиона С кем же мы, Серапионовы братья?

Подобный материал:

• Проект Kaks keelt – üks meel“, 18.02kb.
• Дневник одной роты, 357.2kb.
• Глубоко на юге лежат, возможно, самые завораживающие и самые дикие места нашей планеты., 85.52kb.
• Под Новый год искрятся снегом, 358.86kb.
• Грамматическое задание. Выполнить морфологический разбор имени существительного: Iвариант., 89.73kb.
• Зимняя рапсодия Литературная викторина, 9.09kb.
• Чудесна зимняя пора! Январь. Мороз. Принакрылась белым снегом гладкая дорога после, 26.94kb.
• Сказка для новогодней елки (корректировка лит источников), 49.41kb.
• Рассказ    , 1012.76kb.
• Angela Yakovleva Тел.: + 44 20 7471 7672, 1263.63kb.

ПРАВНУК
ПУСТЫННИКА СЕРАПИОНА

(претензия на литературное родство)

Небесная предыстория

В писатели я подался за тем сладким ощущением свободы, какое испытывал, летая на истребителе «МиГ-15». Там, в небе, беспредельный простор, здесь, на земле, белый лист бумаги, перо – и ничем не скованное вдохновение!

Я безумно любил пилотировать свой маленький реактивный истребитель, выписывая в небе «мёртвые петли», иммельманы, ранверсманы, «бочки», нравилось вести воздушный бой с матёрым асом – инспектором дивизии по технике пилотирования, чувствовать удовольствие, когда при пикировании к земле нажимаешь на гашетки пушек и видишь, как трассирующая очередь утыкается в цель, испытывать острое чувство, когда на бреющем полёте самолёт несётся над самой землёй. Один – в гигантском голубом океане! Один – это наслаждение полнейшей свободой! Один – это когда душа поёт от восторга, совершенно забыв о том, что есть земная грешная твердь. А твердь, над которой я летал, называлась пустыней Кара-Кум. Ощущение свободы приходило сразу, едва истребитель отрывался от взлётной полосы и уносил меня в небо.

То же самое чувство свободы и независимости я надеялся испытывать уже в качестве писателя, когда подавал документы на филологический факультет Саратовского государственного университета. По армейской своей необразованности я полагал, что филфак выпускает великих русских прозаиков и поэтов – новых Пушкиных, Толстых, Чеховых…

Впрочем, насчёт «полнейшей свободы» я, пожалуй, загнул. Ни в небе, ни на земле её не оказалось.

Однажды в упоении полётом я совсем забыл, что земля – это не просто космический шар в голубой воздушной оболочке, забыл, что он поделён на государства, которыми управляют враждующие правительства, забыл, что существуют границы, нарушать которые запрещено. Забыть легко, потому что из стратосферы не видно ни следовых полос, ни пограничных столбов, ни солдат с автоматами и собаками. Там, в высоте, ощущаешь себя просто между землёю и солнцем, а под тобою всего лишь огромный многоцветный глобус: вот жёлтые безжизненные пески Кара-Кума, вот тёмно-синие воды Каспийского моря, где в лёгкой дымке проступает противоположный берег с остроносым полуостровом Апшерон, вот Копетдаг со снежными вершинами – предгорье Тянь-Шаня. Я хотел забраться как можно выше, на предельную высоту, хотя в разреженном воздухе крыльям не на что было опираться и самолёт уже не летел, он медленно, словно утюг, полз вверх, держась на трубе реактивной тяги. До потолка в пятнадцать тысяч пятьсот метров, на который способен подняться мой самолёт, оставалось совсем немного. И тут я вдруг услышал в наушниках: «672-й, прекращайте задание и возвращайтесь на точку».

«Точка» – это аэродром. «672-й» – мой позывной. А радиосвязь – незримая нитка, которой я привязан к командному пункту на земле. О какой свободе можно вести речь, если ты подобен мухе, к лапке которой шаловливый мальчишка привязал один конец нитки, а другой конец держит в пальцах? Полёт на радиопривязи – разве это свобода? О какой свободе речь, когда из своего подземного радиолокационного бункера за твоим полётом бдительно следят и о малейшей вольности тотчас докладывают командиру полка? Ну, а вернули меня потому, что я, оказывается, ненароком нарушил государственную границу – на 25 километров залетел на территорию Ирана и пробыл над чужой территорией 4 минуты.

Так вот, когда я спустился с неба на землю и вознамерился стать сочинителем, то по наивности своей был совершенно убеждён, что уж над кем нет никаких командиров и за кем не следят локаторы, так это за писателями: они – вольные люди и сами себе голова!

Научный пендель

Когда я заканчивал университет, профессор Павел Андреевич Бугаенко чуть было не сделал из меня учёного-литературоведа. На защите моей дипломной работы «Беллетристика «Серапионовых братьев» он заявил, что это почти готовая кандидатская диссертация. Соблазн стать знаменитым академиком, или уважаемым профессором с седой всклокоченной шевелюрой, или скромным, не претендующим ни на какие лавры кандидатом наук несколько остудил мой сочинительский зуд. Я решил стать учёным, по уши зарылся в сочинения «Серапионовых братьев» и написал большущую о них статью. Однако дверь в райский сад науки захлопнул перед моим носом бдительный цензор. Он посчитал мой научный труд о серапионах идеологически вредным и потребовал выкинуть из «Учёных записок».

Цензор – это тот же радиолокаторщик, следящий за полётом твоих мыслей, а ещё точнее – следователь по особо важным литературным делам, знающий не только, о чём надо и о чём не надо писать, но имеющий право пришить тебе обвинение: антисоветчик. Цензор неоспорим, и даже профессор или академик для него та же летающая на ниточке муха.

Бдительный чиновник, конечно, не снизошёл до беседы со мной, автором, он возложил обязанность экзекутора на Павла Андреевича, у которого я уже два года работал на кафедре в должности ассистента. Профессор положил передо мной уже отпечатанную красивым типографским шрифтом статью и сказал грустным голосом: «Юра, хрущёвская оттепель, к сожалению, кончилась. Цензура закручивает гайки. Если хочешь и дальше работать над этой темой и защищать кандидатскую, то серапионов надо не оправдывать за их аполитизм, а осуждать».

Я-то выступал в качестве адвоката этой группы молодых талантливых литераторов, назвавших себя «Серапионовыми братьями», а мне предлагали роль ортодоксального прокурора. Как это осуждать, если их пьесы, рассказы, поэмы мне нравились? Я не просто защищал их литературный манифест, в котором они отвергали политическую конъюнктуру, отстаивали свободу и независимость творчества, но и полностью разделял их позицию. Мало того, при встрече с серапионом Михаилом Слонимским (бывшим царским офицером) у него на даче в Комарово под Ленинградом я дал ему честное слово офицера-лётчика, что не стану вымазывать их рассказы и повести чёрной краской, как это делают угодливые литературоведы. Ну, а дав слово, было бы бесчестно и бессовестно выступать в роли обвинителя.

Что ж, пришлось поставить крест на карьере учёного и распрощаться с кафедрой. Оставалась одна привлекательная дорога – писательское поприще. Подобно древнему Серапиону, ушедшему от мирской суеты в пустыню и взявшемуся за перо, я тоже ушёл от суеты литературоведческой и взялся за перо. Но вернулся не в посёлок Джебел, что расположен посреди пустыни Кара-Кум, где упивался полётами в небе, а устроился дворником в Городской парк культуры и отдыха имени М.Горького. В парке было лучше, чем среди песчаных барханов – в парке росли могучие дубы, в их ветвях играли на своих валторнах иволги, а в прудах плавали белые лебеди. Два часа с метлой по аллеям, чтоб заработать на хлеб насущный, остальное время – на игру воображения. Когда в печати появился мой первый рассказ, я заносчиво причислил себя к литературным потомкам пустынника Серапиона.

Петроградские серапионы

Так что это были за литераторы, творчество которых я избрал для своей диссертации и которые испугали цензора?

Их было девять братьев – Константин Федин, Михаил Слонимский, Михаил Зощенко, Николай Никитин, Всеволод Иванов, Николай Тихонов, Лев Лунц, Вениамин Каверин, Илья Груздев, и одна сестра – поэтесса Елизавета Полонская. В феврале 1921 года в Доме искусств в Петрограде они объединились в литературную группу, легкомысленно для жёсткого времени военного коммунизма назвали себя «Серапионовыми братьями» и, веселья ради, дали друг другу прозвища.

В опубликованной в те, пока ещё относительно вольные, годы декларации, которая называлась «Почему мы Серапионовы братья?», двадцатилетний Лев Лунц, брат-скоморох, писал:

«Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. «Кто не с нами, тот против нас, – говорили нам справа и слева. – С кем же вы, Серапионовы братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?»

С кем же мы, Серапионовы братья?

Мы с пустынником Серапионом».

Николай Тихонов, брат без прозвища (25 лет): «Закваска у меня – анархистская, и за неё меня когда-нибудь повесят. Пока не повесили – пишу стихи. Искал людей по себе – нашёл: Серапионы».

Константин Федин, брат без прозвища (29 лет): «Моя революция, кажется, прошла. Я вышел из партии, у меня тяжёлая полка с книгами, я пишу».

Михаил Слонимский, брат-виночерпий (24 года): «Пуще всего боялись потерять независимость, чтобы не оказалось вдруг: «Общество Серапионовых братьев при Наркомпросе».

Николай Никитин, брат-ритор (26 лет): «Нынче, когда рассуждают о литературе, прежде того, что написал данный художник, привыкли справляться с его труд-книжкой, с паспортом, а потом уже судят его вещи… Я – не коммунист и поэтому не признаю, что я должен быть коммунистом и писать по-коммунистически, – и признаю, что коммунистическая власть в России определена – не волей коммунистов, а историческими судьбами России… признаю, что мне судьбы РКП гораздо менее интересны, чем судьбы России, РКП для меня только звено в истории России».

Михаил Зощенко, брат без прозвища (26 лет): «Вот от нас требуют всё время точной идеологии. Какая, скажите, может быть у меня «точная идеология», если ни одна партия в целом меня не привлекает?

С точки зрения людей партийных, я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эсэр, не монархист, я просто русский. И к тому же – политически безнравственный. Вот спросите меня, например, кто такой Гучков? Знать не знаю и знать не хочу, а если и узнаю, то Пушкина буду любить по-прежнему. Нету у меня ни к кому ненависти – вот моя «точная идеология».

Вениамин Каверин, брат-алхимик (18 лет): «Из русских