Рассказано ниже, происходит в параллельной реальности, удивительным и непостижимым образом похожей на нашу, иногда так, что становится по-настоящему не по себе
| Вид материала | Рассказ |
- Орифлейм побеждает целлюлит, 151.93kb.
- Даниленко Оксана Васильевна I. лекция, 90.26kb.
- «Анализ почерка как инструмент психодиагностики», 112.45kb.
- А. С. Пушкина "Евгений Онегин" "энциклопедия русской жизни" Сочинение, 47.89kb.
- Фотограф ищет свою картинку. Икогда находит, говорит: да, о’кей, это мое. То есть этот, 155.33kb.
- Курсовая работа на тему: «Я (не) хочу быть похожей на мать», 298.71kb.
- Сложилась такая ситуация, что настоящих специалистов, работающих с энтузиазмом и поднимающих, 188.68kb.
- Что такое сверхпроводимость, 73.86kb.
- О. И. Гацихо о планировании социологического исследования в праве, 111.68kb.
- 150-ти летию отмены, 2986.44kb.
Первым душевным движением Елены было уйти. Потом её разобрала злость, а когда она посмотрела на Майзеля, ей сделалось не по себе... Это было не лицо человека, а залп «катюши» прямой наводкой. Она даже не поняла ничего, так быстро всё случилось. Его охрана материализовалась из воздуха, – четыре или пять человек, Елена даже не смогла их сразу сосчитать. Мгновение спустя все эти мерзкие сопляки валялись на земле под дулами коротких и толстых, как бульдоги, автоматических пистолетов, а один из молодых волчат, – похоже, главный в этой стае, и как только они вычислили его, непонятно, одно слово, профессионалы, профессионализм его охраны был притчей во языцех, – стоял перед ними на коленях...
Больше всего потрясло Елену тогда, что Майзель говорил с волчонком по-арабски. Говорил тихо и размеренно, продолжая, как ни в чём не бывало, крепко и нежно прижимать Елену к себе. И совсем недолго. Но, видимо, что-то ужасное говорил, потому что волчонок раззявил пасть, пустил слюну, завыл и обмочился. А Майзель даже не сдвинулся с места...
Потом, конечно, примчались карабинеры, и лейтенант, увидев перстень на руке Майзеля и заглянув в его ватиканские грамоты, позеленел и завизжал на подчинённых, которые принялись с невероятным рвением пихать этих едва дышащих от страха щенков в полицейский фургон. Майзель ещё что-то сказал лейтенанту по-итальянски, от чего тот сморщился, едва не заплакав от усердия, и вытянулся, отдавая честь. Майзель сделал такое жуткое, отстраняюще-барское движение кистью руки, и лейтенант буквально слинял, впрыгнув на подножку фургона, который, пугающе кренясь в виражах, вынесся с площади.
Он продолжал держать Елену, словно заслоняя её собой, словно всё ещё длилось... Он и не думал уходить. Елена знала, почему. Он не мог отступить. Не умел. Это была его земля. Его Европа. И он не собирался терпеть здесь никого, кого не считал достойным этих вечных камней, этой вечной воды, этого воздуха, – пьянящего чистого воздуха Тосканы и Моравии, Каринтии и Карпат, норвежских скал и альпийских лугов, этих замков над Рейном и виноградников Шампани. И людей этих любил он, хоть и гневался на них за то, что потеряли они, – и страсть, и волю к жизни, и жажду новизны. Любил, хотя даже себе не хотел признаться в этом. Он их держал изо всех сил, не давая упасть...
– Тебе страшно, мой ангел?
– Нет. Что ты сказал ему?
– Кому?
– Мальчишке.
– Да так... – он пожал плечами и улыбнулся, словно речь шла о какой-нибудь шутке.
– Я хочу знать. Пожалуйста.
– Зачем?
– Я хочу знать, как ты разговариваешь с врагами. Я хочу знать, что я должна говорить, когда тебя не будет рядом. Что всем нам следует научиться им говорить...
– Я всегда буду рядом, Елена.
– Это невозможно.
– Мне плевать.
– Я жду. Говори.
– Я сказал... Я сказал, что если он или кто-то ещё из его стаи посмеет так смотреть на женщин моей земли, – прекрасных женщин с золотыми, как солнце, волосами и синими, как небо, глазами, умеющих любить так, как никогда даже не снилось им, жалким червям, – я велю их всех убить. Всех, вместе со всей роднёй, свалить в угольную яму и, засыпав выкопанными костями всех их предков, сжечь, размешать и скормить пепел свиньям. Вот что я сказал.
– Ты в самом деле мог бы сделать это?
Майзель опять пожал плечами и улыбнулся. Он сможет, поняла Елена. Он страстный человек. Елена сама была страстной и видела, чувствовала эту страсть в других. Только страстные люди умеют добиваться чего-нибудь. Завоевать. Удержать. И умножить... Только страсть, настоящая страсть может победить эту нежить. Бесстрастным нечего делать на этой войне. А нежить боится страсти, потому что страсть – это жизнь. Им от этого очень страшно делается. Они боятся не попасть в свой поганый рай. К девственницам. Непременно к девственницам, потому что на настоящих женщин их никогда не хватит...
– Почему?
Ну, скажи же это наконец, взмолилась она про себя. Скажи, – «потому, что я тебя люблю». Не говори мне о любви к Европе, к цивилизации, не смей говорить сейчас про это дерьмо, потому что на самом деле это второй ряд или третий, или пятый или сто пятый... Скажи это мне, Дракон. И я прощу сразу всё, и себя и тебя, и буду с тобой, пока могу дышать...
Он не стал ничего говорить. Просто обнял её. И целовал до тех пор, пока она снова не забыла обо всём на свете.
В нём было какое-то странное благородство, непонятной Елене природы, благородство, которому, казалось, неоткуда было взяться в еврейском мальчишке из белорусского местечка. Не барство, не сибаритство, переходящее частенько в изнеженность, а спокойное благородство человека, знающего, что означает это – честь и долг. И отечество. Это было так удивительно. Даже у израильтян, которых знала Елена, это хотя и было, – и честь, и отечество, и чувство долга, – но с каким-то странным, мелодраматическим каким-то, надрывом. А у него – нет. Он спокойно и сильно излучал это благородство. Не сверкал, рисуясь, – просто излучал. Или он от своих королей этого набрался... Эта постоянная готовность ввязаться в драку со всякой гадостью, неважно, где и когда, неважно, какие у тебя шансы. Не отвернуться брезгливо, а драться. Он так и не вырос из сказок о парусах и всадниках, с нежностью думала Елена. И очень удивилась бы, услышав, что она сама – такая же...
Он открылся ей с совершенно неожиданной стороны. Елена окончательно поняла, почему он так прятался от всех постоянно. Он прятался на самом деле от женщин... Он не мог полюбить их всех сразу, и поэтому предпочитал не любить никого. Это желание полюбить всех женщин не было страстью коллекционера мужских побед – даже в самомалейшей степени. Это была жажда сделать их всех счастливыми. Всех сразу и навсегда. Он и весь мир, и цивилизацию, о которой столько говорил, воспринимал, как женщину, нуждающуюся в любви и защите. Рыцарство, доведенное до абсурда, думала Елена. И теперь он взял и всё это на неё – одну! – обрушил...
Но он так был хорош... Он был совершенно роскошный экземпляр. И такой живой, несмотря на свою безупречность... Она видела, как смотрят на него другие женщины. Как смолкают при их появлении, – когда они появлялись вместе, – как смотрят на него. А потом на неё, – кто эта беленькая мышка, отхватившая себе... такого?!. Богатых, интересных и искромётных мужчин тоже немало было вокруг, но он – он был единственный в своём роде. Не просто интересный или искромётный. Он был одержимый, который умел управлять своей одержимостью. Елена всё видела, и уже, в общем-то, начинала осознавать этот масштаб. И понимала, что он выбрал её... Нет, не случайно, конечно, но... Она ни секунды не обольщалась на свой счёт. Она была хороша, и знала это. И ей было хорошо, и от этого она делалась ещё лучше. Но ни абсолютной, ни даже первой красавицей она не была, и тоже прекрасно это знала. Она была из тех женщин, что с возрастом, оттачивая стиль и совершенствуя вкус, учась понимать, как правильно ходить, стоять, садиться, поворачиваться, улыбаться и говорить, становятся куда интереснее, чем в юности и в ранней молодости. Но при всех своих несомненных достоинствах она была – одной из многих. Ну, да, она была умна и талантлива, иногда даже больше умна, чем талантлива, но это вовсе не добавляло ей привлекательности в мужских глазах. А вокруг было столько красоток, и помоложе её, и поярче, и потуже, и поаппетитнее на ощупь, и вполне готовых и способных родить целый выводок маленьких дракончиков... Кажется, только его это вовсе и не интересовало. Дело было совсем не в этом. Дело было в том, что он, кажется, любил её. Хотя и молчал, как партизан на допросе.
Елена чувствовала это – потому что не могла не чувствовать. Её изумляло то благоговение, с которым он её ласкал. Как будто она... и в самом деле ангел. Она сама с удовольствием его разглядывала, и трогала, и целовала, и очень желала, чтобы ему было хорошо с ней, и чтобы он чувствовал, как ей хорошо с ним, но он... Не было места, не было уголка на её теле, которое он не перецеловал бы по крайней мере тысячу раз. И то, что она при этом испытывала, даже возбуждением нельзя было назвать. Её просто сносило, как штормом. Интересно, он Марту тоже так целовал, подумала как-то Елена, и вдруг испытала такой приступ бешеной ревности, что сама испугалась... Елену потрясло, как сразу и точно они совпали, как будто и в самом деле были двумя половинками одного существа. Он был огромный, но все остальные его размеры были вполне человеческими, и никаких неудобств или, тем более, неприятных ощущений не было у неё, ей не пришлось ни к чему привыкать. И ничего объяснять ему тоже не нужно было. И можно было делать, что хочешь, – или толкнуть его на спину и резвиться самой, или дать ему полную волю и, закрыв глаза, улететь прямо в рай, на седьмое или семьдесят седьмое небо...
Он постоянно ей что-нибудь дарил. Нет, не дворцы и не конюшни с ахалтекинцами55, – какие-то смешные маленькие штучки, которые он, как фокусник, то и дело доставал ниоткуда, которые легко и приятно было носить с собой, которые всегда говорили ей – «я здесь», даже когда он отсутствовал. И цветы. Он слишком хорошо знал, что денежной ценой подарка не смутить Елену, не растопить её сердце, – она и вправду не могла носить никаких бриллиантов, пока люди на Земле умирают от голода, и подарок Квамбинги давно тихонечко переехал в музей, где и было ему самое место. Она и вправду была такой. Именно от неё такой и сходил он с ума. Именно такая нужна была она ему. И она это знала. И знала уже самое важное: что он – тот самый, единственный в её жизни, и что другого на его месте просто представить себе не может. Только самого главного Майзель не мог ей подарить...
Много лет назад она привыкла жить с чувством, что у неё не будет ребёнка. Никогда. Елена не вдруг поняла, что означает это сказанное врачами «никогда». Она помнила взгляд женщины-гинеколога, в котором плеснулась такая жалость и боль... До Елены даже не сразу дошло, что это было сказано ей, – и про неё. А когда, наконец, дошло...
Нет, она не смирилась с этим приговором. Но она научилась с ним жить, приладилась к нему. Как прилаживается к жизни за решеткой приговорённый к пожизненному сроку... Со временем Елена даже стала находить в этом много маленьких удобств: она ни от кого не зависела, её никто не ждал, она могла делать все, что ей хотелось и казалось в данный момент важным, и она перестала примерять свою жизнь к мужчинам, с которыми у неё случались романы. Никогда она не жила рядом со своими мужчинами, – всегда уходила и приходила, когда ей это было нужно. И мужчины всегда с таким облегчением вздыхали, узнав, что им ничего не грозит... И поэтому она всегда спокойно оставляла них, – всегда первой. И это было ей тоже удобно.
Ни разу – ни сама Елена, ни Майзель – ни словом не коснулись этой темы. Елена догадывалась, да что там – была убеждена, что он всё знает про неё. Абсолютно всё. Но – отставили это в сторону, заперли, как скелет в шкафу. Когда прошёл их длившийся больше полугода медовый месяц, когда они не то чтобы поостыли, – Елена знала, что никогда к нему не остынет, – скорее, пристроились, приноровились друг к другу, когда их отношения пришли в некое равновесие, и первая жажда близости показалась утолённой... Он стал замечать, что с Еленой творится неладное. Она так смотрела на юных и не очень юных мамочек с детьми, которых в Чехии в последние годы стало просто видимо-невидимо, что у него начинало противно и тоскливо дёргаться в груди. Он знал, что если бы по-настоящему смог ощутить её боль, то умер бы на месте... Но он ничего не мог поделать с этим. Он мог швырнуть весь мир к её ногам, достать ей с неба звезду, подарить ей бриллиант размером с лошадиную голову, но это ничего не значило для неё. И он чувствовал – несмотря на страсть и нежность, сливавшую их в одно существо, Елена не хочет, не может разрешить ему взять часть её беды на свои плечи. И он знал, что она будет пытаться оторвать его от себя, и съедать себя изнутри, словно она всё ещё была виновата, словно таким способом можно что-то исправить... Но он знал и другое. Он знал, что Елена – его женщина. И что он не позволит ей быть без него. Никогда. Ни за что...
Он не знал, почему случилось именно так. Почему именно Елена... Впервые за всю его жизнь, стремительную и ясную, как выстрел, что он сам сделал такой, перед ним был не весь мир, который во что бы то ни стало предстояло спасти. А всего лишь одна молодая женщина, хрупкая и прелестная, отважная, как мало кто из мужчин, и с такой бедой за плечами, которую никакому мужчине не понять, не поднять, не осилить, не сдюжить, не развести, не выплакать, не спросить, не сказать. Женщина, посмевшая ворваться в его жизнь, как гроза. Женщина, расколовшая, словно гнилой орех, непобедимую броню его одиночества. Женщина, которую ему тоже необходимо было спасти. Вместе со всем остальным миром. Или вместо? Он не знал. Он не знал, сможет ли. Впервые за долгие годы не знал...
Прага. Корабельщиковы. Рождество
Они снова выбрались в Прагу только теперь. Можно сказать, почти со щитом, – уже был готов задел будущего прорыва, и в Праге Андрею предстояло встретиться с людьми из Рады, вторым и третьим поколением, с теми, кто должен был ему с этой стороны помогать. Что ещё Андрея удивляло, так это факт, что вся их пусть и негромкая, но отнюдь не тайная работа никак не освещалась в масс-медиа. Радоваться этому он радовался, но как это сделано, не понимал. Майзель, похоже, и это предусмотрел...
Прага, «Логово Дракона». Рождество
– Побудь тут, ёжичек. Ко мне сегодня друг прилетает из Минска... Тебе тоже будет, наверное, интересно.
– Друг?
– Да. Школьный, а потом и студенческий друг с женой и дочкой целых восьми лет.
– Боже правый, – вздохнула Елена, – я и думать забыла, что у тебя была когда-то совсем другая жизнь... И что она имеет касательство к твоей нынешней... Конечно, я с удовольствием. Они ведь не говорят по-чешски?
– А ты ведь не забыла русский?
– Ну, никогда, – чуть замешкавшись, по-русски сказала Елена и, улыбнувшись, снова вернулась к родному языку: – Знаешь, а я хочу как-нибудь попробовать, чтобы мы с тобой по-русски говорили. Тебе ведь будет приятно, разве нет?
– Не знаю, – Майзель улыбнулся в ответ. – Я давно думаю по-чешски, мне это легко... Есть какие-то вещи, которые совершенно не поддаются переводу, – стихи, ещё что-то... Не знаю, ёжичек. Вот с Корабельщиковыми потренируешься...
– С большим удовольствием, – снова по-русски сказала Елена и засмеялась.
У неё был такой милый, мягкий, певучий акцент, чем-то похожий на латышский, что у Майзеля кольнуло в груди.
– А подарок у тебя есть? – вдруг спросила Елена.
– Какой подарок? – опешил Майзель.
– Остолоп, – Елена вздохнула. – К тебе девочка в гости едет, я правильно поняла?
– Э-э-э...
– Понятно. Позвони, пожалуйста, родителям, и спроси, что можно купить.
– Сейчас?!
– Сейчас.
Он послушался. Коротко переговорив с Татьяной, захлопнул аппарат и улыбнулся:
– Никаких кукол. Пластилин, краски, кисточки, в крайнем случае – что-нибудь плюшевое...
– Я поехала в центр. В доме, кстати, нет ни одной конфеты...
– Я не ем конфет, – удивился Майзель.
– А я и не собиралась тебя ими кормить, – нахмурила брови Елена. – С тобой всё ясно. Пока, дорогой. Цветы я тоже сама куплю.
– Елена, канун Рождества, в городе чёрт знает...
– Занимайся своими делами. Я справлюсь.
– Ты чудо. Ты прелесть. Ты лучшая.
– А ты...
Договорить у Елены не вышло, потому что пришлось целоваться. Он всегда так делал. Стоило Елене нахмуриться, он хватал её в охапку и начинал целовать. Ещё до того, как она успевала рассердиться или понять, что собирается. И это всегда, – всегда! – на неё действовало. Хотя она когда-то думала, что она не из тех. А оказалось, что она просто слишком много о себе воображала...
Прага. Рождество
Он встретил Корабельщиковых, как всегда, сам, повез домой. Сонечка, едва поздоровавшись, обрушила на Майзеля град накопившихся новостей:
– А у нас теперь есть Павлуша!
– Павлуша?
– Это папин помощник. Он такой смешной, у него голова, как солнышко... Он меня теперь в школу возит на старой нашей машине. Знаешь, он сильный какой? Как ты, может меня вообще одной рукой поднять!
– Не обижает он тебя?
– Ты что, он мне как братик, – улыбнулась снисходительно Сонечка. – А ещё Олеся...
– А это кто?
– Павлушина невеста.
– Ну, прямо уж сразу и невеста, – усмехнулась Татьяна. – Ей восемнадцать только летом будет...
– Невеста, – упрямо повторила Сонечка. – Мне Павлуша сам сказал. Они поженятся обязательно. Она знаешь, какая красивая? У неё глазки, как блестящие вишенки, очень красивая, и учится на одни пятерки в институте!
– И как это она на Пашку посмотрела, просто удивительно, – улыбнулся светло Андрей. – И вправду не ошибся я в этом мальчишке, что-то есть в нём... Действительно чудесная девочка у него, это правда. Только высокая, как на каблук встанет...
– Итальянская пара, – важно, со знанием дела сказала Сонечка.
Майзель захохотал, Андрей фыркнул. Улыбнулась и Татьяна, а Сонечка надулась:
– Думаете, если я маленькая...
– Всё правильно, милая. Всё будет хорошо. Главное ведь, чтобы они любили друг друга, правда? – улыбаясь, проговорил Майзель, глядя на Сонечку в зеркало.
– Правда...
– Помогает тебе? – он посмотрел на Андрея.
– Клад, – кивнул Корабельщиков. – Образования ему не хватает, но старательный и исполнительный. Просто сокровище, а не помощник. Я так устаю от умных разговоров и полемики с этими всеми... А он просто делает работу.
– Что, достала тебя сумленная интеллигенция?
– Ох...
Едва ли не за сто метров от дома он вдруг затормозил, заглушил двигатель. Андрей удивленно посмотрел на него. Майзель вздохнул:
– Вы, ребята, не пугайтесь... Я не один живу сейчас...
– Ну, наконец-то...
– Да погоди ты ещё аллилуйничать, – вздохнул опять Майзель, покосившись на Андрея. Татьяна на заднем сиденье хмыкнула, и Сонечка притихла.
– Кто она?
– Елена Томанова.
– У-у-у-у... Да-а-н... – Протянул Андрей. – Та самая?!
– Та самая.
– Ну, ни фига ж себе пасьянс...
– Так вот, дружище.
– Это... серьёзно?
– Это... ужасно.
– Кто это? Погоди, погоди, – Татьяна нахмурила лоб. – Это та, что «Ярость пророка»... Да?
– Ну, да...
– Так вот кто тебе нужен-то был, оказывается...
– А сколько ей лет?
– Она чуть нас моложе, Андрей.
– Да? Интересно... Я думал, она старше...
– Вы это про что? – Сонечка явно заинтересовалась разговором.
– Дождалась ты, дочуша, – снова хмыкнула Татьяна. – У дяди Даника наконец-то тётенька завелась...
– Какая чеканная формулировка, – прищёлкнул пальцами в воздухе Майзель.
– А как её зовут?
– Елена её зовут.
– А она по-русски понимает?
– Не только понимает. И разговаривает.
– Ух ты! А она красивая?
– Софья! – рявкнул Корабельщиков. – Что за допрос?! Я тебя предупреждал, кажется...
– Дома будешь воспитанием заниматься, – одёрнул его Майзель. – Мне нравится, милая. Надеюсь, тебе тоже понравится.
– А вы уже поженились?
– Софья!!!
– Нет ещё.
– А когда?
– Да что это за безобразие-то, в конце-то концов!!! Соня, прекрати немедленно!!!
– Оставьте ребёнка в покое, – жестяным голосом проговорил Майзель. – Милая, так просто и быстро не всегда бывает.
– Но ты же её любишь?
– Да.
– А ты ей сказал?
– Нет. Пока нет...
– Ты глупый, – вздохнула Сонечка. – Надо тётенькам всегда говорить, что их любишь. Тётеньки тоже глупые, только по-другому, чем дяденьки. Ты ей скажи, она обрадуется очень...
– Боже ты мой, да где ж она набралась-то этого... Таня!
– Что – «Таня»?!
– Тихо вы... Предки, – усмехнулся Майзель. – Милая, давай мы пока не будем этой щекотливой темы касаться, про жениха с невестой, хорошо?
– Хорошо, – кивнула Сонечка, победно оглядев родителей. – Но ты же нас на свадьбу пригласишь? Я ещё ни разу на настоящей свадьбе не была...
– Обещаю тебе, милая, торжественным обещанием Дракона, – усмехнулся Майзель. – Если до этого когда-нибудь дойдёт... Я велю посадить тебя по левую руку невесты.
– А по правую?
– Со-о-ня-а...
– По правую буду я сам.
– Ладно. Ты обещал! – Сонечка встала на сиденье и обняла Майзеля за шею. – Вы только очень долго не думайте, а то я вырасту, мне уже не так интересно будет...
Майзель тихонько похлопал её по руке:
– Давайте договоримся. Никаких вопросов о планах и о детях. Я особо оговариваю не касаться именно этих тем, поскольку последствия могут быть непредсказуемыми. Особенно про детей. Слово?
– Ну, понятно.
– А почему?
– Соня...
– Просто не нужно. Я тебя очень прошу, милая. Хорошо?
– Хорошо. Я не буду. И никогда нельзя?
– Когда-нибудь можно будет. Но не теперь.
– Ну, ладно, – тяжко вздохнула Сонечка и прижалась щекой к его щеке. – Поехали!
– Что-нибудь со здоровьем? – тихо спросила Татьяна.
– Со здоровьем более-менее в норме, – Майзель усмехнулся. – Была одна печальная история в конце восьмидесятых. А машину времени я пока не построил, Танечка.
– Ах, Господи.
– Ничего.
Своего «прорвёмся» он на этот раз не добавил. Потому что совершенно не представлял, куда и каким способом прорываться.
Прага, «Логово Дракона». Рождество
Корабельщиковы, вспоминая прочитанную книгу, ожидали увидеть кого-нибудь вроде современной Долорес Ибаррури, и, встретив вместо Пассионарии нежную, как весенняя верба, милую светловолосую женщину с дивным, изнутри светящимся, лицом, словно сошедшим с полотен Крамского или Перова, с яркими небесно-синими глазами, казавшуюся ещё моложе из-за своей хрупкости, обалдели. А Майзель... Он так обнял её и поцеловал в висок, когда они вошли, а она так прильнула к нему, что Татьяна мгновенно всё поняла. И слёзы закипели у неё, и сердце сжалось от какого-то странного предчувствия, и мурашки по спине пробежали... И она стиснула руку Андрею, – молчи, молчи, не смей ничего говорить.
– Ну, вот... Прошу любить и жаловать... А это – Сонечка.
Елена присела перед девочкой и протянула ей маленького, с ладонь, плюшевого зайца на короткой цепочке с кольцом:
– Здравствуй. Это тебе. Для школьного ранца, у нас все дети здесь носят такое, очень модно...
– Спасибо... Тётя Леночка, – просияла Сонечка. – Можно, я тебя так буду называть?
– Конечно, дорогая. Пойдём, там тебя ещё разные другие сюрпризы ждут, – Елена осторожно взяла Сонечку за протянутую с готовностью руку, и, улыбнувшись Корабельщиковым, скрылась с девочкой в глубине дома, и Майзель, тоже подмигнув им заговорщически и указав подбородком в сторону кухни, потопал следом.
Татьяна с усмешкой посмотрела на мужа:
– Что?
– Вот это да... Крышу срывает. И она тоже...
– Тоже?
– Тоже снегурочка...
– Что значит – снегурочка?
– Он всегда таких... выбирал...
– Каких?!
– Снегурочек. Только раньше они другие были все... Как будто уже не снегурочки... А сейчас – нет. Настоящая.
– Понравилась?
– Таня... Ну ты что... Я же не об этом...
– Я тоже не об этом. Потому, что с ним, – поэтому... Господи, только бы сладилось у них как-нибудь...
– Такая женщина... Невероятно.
– Что невероятно?
– Сонька...
– А... Красивые люди, Андрюшенька. И снаружи, и внутри. Это все чувствуют, дети – особенно.
– Я понимаю.
– А вот, что детей у неё нет, и... Это ужас, Андрюша.
– Ну, наверное, не всем же...
– Женщина без детей – это инвалид, понимаешь? И физически, и морально. Не может такого быть, не должно. Не по-божески это, Андрюша. Хотя бы один...
– И ты можешь представить... его, читающего ребёнку сказку на ночь?!
– Могу. Очень даже могу. Ты разве не помнишь, тогда, первый раз, когда мы в апреле гостили?! И я, когда эту картинку вижу, я... Мне реветь хочется. Что я сейчас и сделаю, кажется...
Ее планы нарушил Майзель, объявившийся на пороге:
– Ну, девушки там чего-то лепить уселись, Елена пластилин какой-то умопомрачительный купила, так что мы с вами пока чайку...
– Сонька её уморит.
– Ничего. Не страшно...
Вошла Елена:
– Простите... Я сама обожала в детстве с пластилинами возиться... Мы ещё там полепим, ладно? Вы тут справитесь?
– Обязательно, – кивнул Майзель.
– Я...
– Тётя Леночка! – позвала Сонечка. – Тётя Леночка, иди сюда скорей, смотри, что я придумала!
И Елена так взвилась на этот зов, с таким лицом... У Майзеля задёргалась щека, и он судорожно за неё схватился, а Татьяна зажмурилась.
Потом, когда Сонечка, наконец, угомонилась и уснула, они уселись вчетвером на кухне, и пили чай с конфетами, опять совсем как в добрые старые времена, и Майзель слушал Андрея, которому нужно было и выговориться, и выслушать слова поддержки и одобрения, и понять, что всё делается правильно и идёт по плану...
– Знаешь, мне иногда кажется, что они думают, будто я для себя это делаю...
– Ты действительно делаешь это в первую очередь для себя, Андрей. Для себя, для своей семьи, для своих близких. Если всего этого не хотеть для себя, то тогда ничего не нужно. Так что ты их не разубеждай особенно. Наоборот, кивай. И показывай все, что я тебе дал. Пусть они знают, что тот, кто для себя чего-нибудь хочет, хочет и может и для других. А кто вопит «свобода, свобода», тому место в дурдоме, а не в политике.
– Без свободы нельзя сделать людей ни сытыми, ни здоровыми...
– Одной свободой этого тоже сделать нельзя, Танюша. Должен быть стратегический план реформ, должны быть созданы институциональные предпосылки осуществления этого плана. Нужно заручиться поддержкой соответствующих структур с тем, чтобы с наступлением свободы произошли те самые массированные финансовые и интеллектуальные вливания, без которых свобода превратится в хаос, а народ решит, что лучше сыр в мышеловке, чем мышеловка без сыра.
– И что, уже прямо есть такой план?
– Обязательно, Танечка. Есть даже немножко людей. И мы завтра с ними будем разговаривать... А с этими... Ну, старайся не очень близко принимать это к сердцу, Дюхон...
– Мне в самом деле с ними тяжело, Дан. С людьми, которые на земле, куда легче. Даже странно. Казалось бы, чем человек образованнее, тем лучше он должен понимать, что к чему...
– Образование, дружище, частенько не устраняет заблуждений. Напротив, укрепляет, внушая человеку уверенность, что он-то как раз всё правильно понимает, раз у него диплом на руках. У нас это тоже всё было. Да и теперь никуда не делось. Они думают, что мы обязаны им сначала всё объяснить, получить их одобрение...
– Кто это «они», Даник?
– Они, Танюша. Интеллигенция. Интеллектуалы. Соль земли, цвет нации, титаны духа. А вот это вряд ли... Мы не можем ждать, пока все поймут. Нет времени. Столько дел... Надо сделать, и сразу всё станет видно. А рефлексировать – это потом...
– Ну, хорошо. А за что вообще на вас так интеллигенция-то ополчилась? И местная, и европейская?
– Местная-то как раз и не вся, кстати... Вот Корсак, например...
– Это кто?
– Директор Государственного департамента музеев и галерей.
– Но не сразу. Сразу – чуть не съел ведь нас... За то, что мы превратили их музеи в дома, наполненные жизнью и детским смехом. А картинки маслом и золотую посуду выселили, вместо того, чтобы хапнуть это себе и тем самым оправдать их обличительный пафос... Только потом понял, что так правильно...
– Это он про Град и дворцы, – сочла нужным пояснить Елена. – Это так...
– А что, была такая необходимость? – удивилась Татьяна.
– Технической необходимости не было, – покачал головой Майзель. – Была идеологическая. И мифологическая... Всё должно быть живым и настоящим. В королевском дворце должен жить король и его семья, а не бродить, раззявив рты, туристы... Иначе всё рассыпается, как не подкрашивай и не латай...
– И что они с ними сделали, с дворцами? Приватизировали?
– Ну, этого вы от них не дождётесь, – улыбнулась Елена. – Это же король Артур с Ланселотом, они не оставили ни единого шанса на них напуститься... Его величество арендует дворцы у народа, которому всё принадлежит по конституции, и платит... квартирную плату из личных средств... Сумасшедшие суммы, кстати.
– А как же иначе?! Мы что, для себя, что ли, это устраиваем, чтобы жрать на золоте и гадить в золото?! Не-е-ет, уж это вряд ли...
– Ну, вы только посмотрите на него, – вздохнула Елена. – Надежда человечества... Они выкинули все музеи из Града, стащили туда Сенат, Госсовет и Генеральный штаб, перекопали всю скалу, и сделали это так быстро... Когда мы опомнились, уже было бесполезно выступать. Всё уже было сделано...
– Инструменты должны быть под рукой. Это аксиома, как Вацлав говорит.
– А музеи-то?!.
– Для музеев они такой комплекс... отгрохали, – Елена улыбнулась. – С транспортными развязками, стоянками, научными лабораториями, хранилищами, специальным климатом, освещением, охраной... Туристам нравится.
– Обязательно. Но это интелям не нравится. Что бы мы не делали... Они всё равно будут нас обличать. За то, что мы сказали: революция кончилась, нужно строить государство. Это тяжёлая работа, иногда грязная, всегда утомительная, и для её выполнения требуются профессионалы, а не болтуны и прекраснодушные мечтатели. И вчерашние истопники пусть пишут мемуары о своём беспримерном мужестве в моральном противостоянии тоталитаризму. Пожалуйста, сколько влезет, но это не повод получать посты в правительстве. За то, что не отменили смертную казнь за преступления против личности и терроризм. За то, что мы верим в Б-га, а не в «гуманизьм». За то, что мы строим национальное, а не общечеловеческое государство. За то, что вышвырнули в Канаду цыганский табор, который дико сопротивлялся наведению порядка и требовал предоставить ему культурную автономию, разрешив воровать и торговать дурью...
– Данек!
– Это так и было, Елена. У них было – и есть – авторитетное самоуправление, институт общины, и мы разговаривали с этими людьми: мы им сказали – бизнес? Пожалуйста! Поможем, научим, дадим где и как, даже разрешим первые двадцать лет компактное проживание, если хотите. Не можете заставить? Не умеете? Вон. Если канадцы согласились это терпеть – ради Б-га. Мы не согласились... За то, что перекрыли границы, перестреляли бандитов и неисправимых взяточников, за «Преторианцев»...
– Это ещё кто?
– Это специальный отряд, который расстреливал и рубил головы коррупционерам и руководителям преступных сообществ. Без всякого суда, разумеется. И в самом буквальном смысле. А во главе этого отряда стоял ваш старый друг, и всё это делалось при полном согласии его величества, – Елена посмотрела на Майзеля. – Я правильно излагаю сюжетную канву, дорогой?
– Не совсем. Я не возглавлял отряд, я просто по мере сил участвовал. Обязательно.
– О Боже.
– Порядок. Ключевое слово. За это. За возрождение скаутского движения «Королевских соколов», за стопятидесяти-дневную информационную блокаду сразу после того, как мы взяли власть, за монархию, за армию, за Косово, за Хорватию и Боснию... Я могу это часами перечислять. Похвалить они нас никогда не будут готовы. Хотя – где бы они все были, если бы не мы...
– Я тебя хвалю, – улыбнулась Елена, потрепав Майзеля по затылку. – Хотя совсем не за это...
– И мне достаточно, поверь. Мы не для этих болтунов работали и работаем, как проклятые.
– Но внутри, как я понимаю, уже порядок...
– Обязательно. Ну, более или менее...
– Более или менее?! Ну, ты даешь...
– А снаружи что творится, Дюхон? Ты думаешь, если мы перекрыли границы и даже друзей и родственников тау-визорами сканируем насквозь, мы сможем удержать порядок и благополучие, с таким трудом построенные?! Никогда. Надо идти и наводить порядок вокруг тоже. И снова не стесняться в средствах. И головы будут лететь, и кровь литься рекой. И они нас опять будут ненавидеть, – за то, что мы готовы на это. За то, что мы не общечеловеки. За то, что мы расисты. За то, что нашли в себе мужество открыто заявить и себе, и людям: есть люди и есть нежить. И если мы хотим жить, мы должны с нежитью покончить. Всеми способами. В том числе и совсем не общечеловеческими. Понимаешь? Потому что те, кто таскает расчлененные трупы по улицам своих городов, обливая их бензином и поджигая, и прыгая и вопя при этом от радости, – это не люди и даже не звери. Это нежить. С ними не о чем разговаривать. Не о чем договариваться. Это первое. Мы сказали – мы на войне. Ещё до взрыва Биржи, до попытки взорвать ООН, до всего. А на войне действуют законы военного времени. Законы военного времени гласят, что врагов убивают там, где застанут. Не судят их долго и нудно, с адвокатами и присяжными, а убивают. И если кто-то не понял, что идёт война, то это не наши, а их проблемы. Мы не можем позволить себе иметь пятую колонну. Вот как хотите. Поэтому придётся молчать. Но поскольку мы всё же люди, а не нежить, мы их просто слегка поприжали, а не убили и не сожгли заживо. И как поприжали... Просто им денег негде взять на свои фокусы. Мы не посадили никого, не стали никого выгонять, потому что это люди, и это наши люди, и каждый из них бесконечно нам дорог. Мы никого не трогали, разрешили уйти, создать этот клятый Новый университет, потому что в Карловом, кузнице наших кадров, нет и не может быть места для всяких слабоумных мазохистов, которые хотят, чтобы их таскали кусками по улицам. А вся эта европейская «сицилистская» муть, которая выросла на троцкистской болтовне и маоистских бреднях, вперемешку с пидорами и марафетчиками... Ну, нежить их просто использует, а они настолько тупы, что этого даже не понимают. Не понимают, что, если нежить придёт в наши города, то их расчленят и сожгут первыми. Просто потому, что они даже не сопротивляются. Хотя бы поэтому. Они читают Коран, как читали когда-то Маркса, не понимая вообще ничего, – ни исторического контекста, ни социокультурного феномена, из которого это родилось... Не понимают самого главного, – что бы они не делали, всё это – «мерзость в глазах Аллаха». И в прямом смысле, и в переносном. Что, как и у Маркса, всё, что там есть верного, то не ново, а всё новое – неверно. А со мной – это вообще отдельная история...
– То есть?
– Я – с точки зрения общечеловеческой – преступник. Я убийца, махинатор, заговорщик и антидемократ. Что есть абсолютная правда. Погоди, Дюхон... Мы наводили порядок – и здесь, в стране, и вокруг нас, очень жёстко. Это именно так. Потому что мы на войне. Мы поступали и поступаем с теми, кто не строится, как с дезертирами, – лоб зелёнкой. И это, конечно, никак не въезжает в их общечеловеческие ворота. А я – ещё и еврей. Я – жид. Я – средоточие их комплексов и ужасов. Это меня они сжигали в газовых камерах своим молчаливым попустительством, а то и прямым потворством. И они никогда не простят мне этого. И не простят Вацлаву дружбу со мной. Потому что им не хочется чувствовать себя виноватыми. Это неприятно. Я думаю, я тоже бы нервничал, если бы чувствовал за собой вину. А я её не чувствую. И это их тоже приводит в неистовство. Они не хотят, чтобы я их спасал. Они хотят, чтобы я сдох. Лучше всего – вместе со всеми евреями и сочувствующими. Так вот – не дождутся. И уж точно – после них. Не до и уж никак не вместо.
– И это правда, – вздохнула Елена. – Это ужасно, но это так на самом деле... Я долго отказывалась даже думать об этом, но это, увы, правда...
– И Мельницкого Ребе они королю никогда не простят. И дружбу с Израилем. И того, что каждый раз, когда израильтяне превращают в кровавый зонтик очередного насраллу, мы громко и радостно поздравляем их с победой. А не молчим, отвернувшись, как американцы, и не поднимаем стон и плач в унисон всей европейской интеллигентской сволочи и их правительствам, как будто шлёпнули не террориста, а как минимум Махатму Ганди...
– Не уподобляйся.
– О! Слышите?! Я не хочу уподобляться. Я категорически возражаю против того, чтобы гангрену лечили детской присыпкой. Резать! Один раз...
– Он всегда так витийствует?
– Что? А... Ну, нет, не всегда. Но часто. Сейчас уже реже, потому что я с ним уже редко спорю по существу, – Елена улыбнулась.
– И кроме идеологических противоречий, тут ещё и деньги замешаны. Во-первых, я отказываюсь просто так кормить голодных. Я говорю: учите голодных, как жить, чтобы перестать попрошайничать. А они не умеют этого. Они хотят быть добренькими. Исусиками. А вот это вряд ли. На это я денег не дам...
– Даник, но ведь кормить голодных тоже необходимо...
– Вот-вот. Вы все болтаетесь на седьмой ступени.
– Что?
– Танюша, ты наверняка не читала Маймонида...
– Нет. Я даже не знаю алфавита, – Татьяна улыбнулась.
– Я читала, – кивнула Елена. – Я думаю, его уже даже стараниями Ребе на русский перевели. Но я не знаю, о чём ты...
– О самом главном. О том, что настоящее милосердие – это дать нуждающемуся возможность самому обеспечить себе достойную жизнь. А не заставлять его давиться гороховым супом и делать при этом вид, что он вам страшно благодарен... Это и есть первая ступень. Именно то, к чему мы стремимся. Поймите, мы не можем успеть везде, мы не боги, а распылять силы я не разрешаю, потому что их очень мало. И мы выработали приоритетные направления, на которых работаем очень успешно. По-другому никак не получится. Но они не понимают, что лучше частями, чем никак. Им, видите ли, подавай сразу. Я говорю – «нет», а кто не понимает, больно бью по рукам, чтобы не лезли и не мешали. Вот они на меня и зверятся. Потому что структуры, которые мы контролируем, не дают им ни геллера. Ни цента. Ничего. А поскольку таких структур всё больше, у них начались настоящие проблемы с финансированием.
– И они полезли за деньгами к шейхам.
– В яблочко, Дюхон, в яблочко! И это отлично.
– Почему?!
– Потому что, как теперь говорят в России, кто девушку ужинает, тот её и танцует. Так они и пляшут теперь. И всё больше сползают в кликушество, в оголтелое юдофобство, в непрофессионализм и разврат. И тем дальше они от людей. Пусть уходят. Пусть уходят совсем. Пусть превратятся в такую же нежить, как шейхи. Тогда у нас не будет болеть за них душа. И мы со спокойной душой их всех вместе отправим.
– Отправим?! Куда?!?
– А вот это пока секрет, Дюхон. Туда, откуда нет и не может быть сюда возврата. А убивать их всех – это слишком дорого, утомительно и приводит к совершенно необратимым последствиям для человеческой психики. Достаточно того, что мы уже сделали и что ещё предстоит... Пусть они там сами друг друга убивают.
– Я совершенно не понимаю, о чём ты говоришь. Ты что, на Марс их хочешь запустить?!
– Всему своё время, Дюхон. Всему своё время...
– Ну, а Беларусь тут при чём, Даник? Ещё один плацдарм?
– Нет, Таня. Не только и не столько даже. Ещё одну страну от тьмы оторвать. Ещё один народ...
– Вы его аккуратно слушайте, – вздохнула Елена. – У него полная голова сказок про стену славянских монархий от Балтии до Эллады и от Лабы до Берингова пролива. Не империю...
– Нет. Империи нежизнеспособны. Жизнеспособны и успешны только национальные государства. За ними, такими, – будущее. И не за слабоумными так называемыми демократиями.
– Да, да, конечно, – кивнула Елена. – И прекрасный новый мир без «чучмеков»... Самое смешное, что получается...
– И будет получаться. Обязательно.
– А венгры с румынами, они ведь не славяне? А японцы?
– Дух первичен, ребята. Дух...
– А как же – остальная Европа?
– Они все паутиной заросли. Развели у себя кругом в городах чучмекистаны, ни любить, ни воевать не умеют больше, только мешают работать со своими демократиями, которые, как чемодан без ручки, – и тащить не под силу, и бросить жаль...
– Вот, видите, – кивнула Елена. – Так и не вырос...
– Мужики, – усмехнулась Татьяна.
– Воспитывайте нас, воспитывайте... Вы думаете, она чего со мной возится? – Майзель указал подбородком на Елену. – Она моим воспитанием занимается...
– Курощением и низведением, – улыбнулась Елена. – Дурак, бешеный огурец...
Он впервые услышал сегодня, как Елена говорит по-русски. Он сам уже почти отвык от этого языка, он перестал быть для него таким живым и ярким, как в юности, когда был единственным языком, на котором он мог и умел выразить себя до конца. Потом был английский, потом – после всего – языков стало пять или шесть, и чешский занял место русского – не только в голове, но и в сердце. Но что-то всё же осталось, – осталось, потому что когда он услышал, как Елена говорит, не отдельные фразы, не цитаты из тех же книг, что читал и он в те же годы, а говорит, – с Корабельщиковыми, с Сонечкой, – Майзель понял, что любит её так, как никогда и никого в жизни не думал, что может любить. Это было – как последняя капля, которая ломает плотину.
Но опять промолчал.
Прага. Рождество
На следующий вечер, после встречи во дворце, они гуляли по присыпанной рождественским снежком Праге, завалились впятером к Втешечке поужинать, и говорили опять обо всём на свете, и Сонечка держала их обоих, Елену и Майзеля, за руки, и такое было у Елены лицо...
Утром Корабельщиковы улетали домой. Дорόгой в аэропорт Сонечка сидела на заднем сиденье между Еленой и Татьяной и всё время о чём-то шепталась с Еленой. Майзель смотрел на них в зеркало больше, чем на дорогу, – Елена наклонялась к малышке, и улыбалась, и убирала таким знакомым любимым движением прядку волос за ухо... Майзелю, глядевшему на это, хотелось завыть.
Они прошли через VIP-терминал, прямо к посадочному рукаву:
– Ну, давайте прощаться, – сказал Майзель и поднял Сонечку. – Понравилось тебе в этот раз?
– Да, – кивнула девочка. И, обняв Майзеля за шею, прошептала ему прямо в ухо: – Я тебя люблю. И тётю Леночку тоже люблю, очень-очень...
– Спасибо. И я тебя, милая, – он поцеловал Сонечку в щёку и опустил на пол.
Сонечка, повернувшись к Елене, протянула к ней руки:
– Тётя Леночка, я к тебе тоже приеду опять! До свидания!
– До свидания, милая, – Елена тоже обняла девочку, и, быстро отстранившись, помахала ей рукой. – Приезжай.
Сонечка вдруг сунула руку в карман полушубка и, достав оттуда что-то, протянула Елене:
– Возьми, тётя Леночка. Это тебе...
– Что это? – Елена взяла у неё из рук осторожно – это оказалась пластилиновая фигурка, напоминающая крокодила Гену.
– Это дракончик, – сказала Сонечка. – Он добрый. Хороший. Он тебя любит... Пусть у тебя будет, а себе я ещё слеплю...
Она на неё похожа, вдруг подумал Майзель. И испугался. Г-споди, что же это такое?!.
Елена поцеловала Сонечку в лоб:
– Спасибо тебе, дорогая. Замечательный дракончик, мне очень нравится...
– До свидания, до свидания!
Сонечка махала им ладошкой, пока не скрылась вместе с родителями в повороте посадочного рукава.
Только теперь Елена, наконец, дала себе волю и развела настоящую сырость.
– Прости, – прошептал Майзель, прижимая её к себе. – Прости меня, я не должен был...
– Ничего, – Елена быстро промокнула слёзы и улыбнулась дрожащим лицом. – Ничего, Дракончик... Всё хорошо. Правда. Все было чудесно. Спасибо.
– За что?!
– За всё.
– Елена...
– Всё, всё. Я в порядке. Я просто старая сентиментальная женщина. Всё нормально.
– Да?
– Да. Смотри, какой замечательный портрет ребёнок вылепил. Хочешь, поставь у себя в кабинете.
– Это я, что ли?
– А кто?! Сказала же – дракончик. Кто у нас дракончик, а? – Елена дёрнула Майзеля за нос и ловко увернулась, когда он попытался её схватить...
Прага. Февраль
Она решилась, наконец. Он снова улетел почти на целые сутки в Сан-Паулу. Она не полетела с ним, сказав, что ей нужно работать. Ей нужно было побыть без него какое-то время, чтобы решиться. Разрубить всё раз и навсегда. Спасти его и спастись самой... Спрятаться. Уползти, зализать раны и снова ринуться в бой. Только на этот раз не против него, а заодно с ним. Но отдельно. В другом окопе. Ей самой хотелось поверить, что рядом она быть не должна...
Возможно, она так и не собралась бы сделать это, если бы не натолкнулась в Сети на «Мегаполис-Экспресс». Тот самый, с двумя заметками подряд... Елена иногда читала кое-что из российской прессы. Как бы там ни было, но время, проведенное ею в Москве, в России, среди этих людей, оставило в её жизни глубокую борозду. И язык ей нравился. И стихи...
Она просто бездумно щёлкнула кнопкой мыши по ссылке. И чуть не закричала.
Елена ничего не забыла. Но давно не держала никакого зла на этого человека. Он был... всего лишь одним из тех слабаков и трусов, которые словно нарочно попадались ей на её женском пути. Словно из всего, что было, сознательно или нет, она всегда выбирала себе «кучку поменьше». Чтобы было не жалко бросить... Чтобы составить такой чудовищный, невероятный контраст с Майзелем. Чтобы его и без того незаурядная фигура выглядела просто исполинской. И то, что Дракон унизился до мести, – простой человеческой мести, тем более странной в его положении, – взбесило Елену. Она металась по дому, как оцелот в клетке, – как он посмел так унизить её своей жалостью, в которой она вовсе не нуждалась?! Какое право имел так залезть в её жизнь, всё разнюхать, всё решить, всем расставить отметки, словно они школьники, никого и ни о чём не спросив?! И не убил – искалечил. И оставил ползать по земле. Это было просто выше её понимания. Или ниже. Но в любом случае – чудовищно, дико, первобытно жестоко...
Она накручивала себя изо всех сил. Растила в себе холодную ярость. Оторвать, вышвырнуть его из своей жизни. Это чудовище. Дракон. Ему нет дела до чувств других людей, которые думают иначе, он никому не оставляет права на ошибку... Но так не бывает. Не бывает так, это невозможно...
Она ждала его в «логове», когда услышала мелодичный перезвон охранной системы, извещавший о появлении хозяина. Он ворвался в дом, схватил её, прижал, закружил, прошептал, что соскучился, и стал расстегивать на ней блузку... Елене всегда было достаточно одного его прикосновения, чтобы быть готовой впустить его в себя. И сейчас... Она знала, – если это сейчас опять произойдет, она уже не сможет... И она отстранилась, уперлась рукой ему в грудь:
– Подожди... Поговори со мной.
– После. Я хочу тебя, ёлочка-иголочка...
– Нет. Поговори со мной.
– Я всё время говорю с тобой, Елена. Я столько никогда в жизни не говорил. Я тебе рассказал всю мою жизнь. Все, что жрёт меня поедом столько лет подряд... Что с тобой творится, Елена?
– Дорогой, я тебе не Марта, чтобы ты разряжался в меня и, звеня и подпрыгивая, мчался дальше, спасать весь этот проклятый чёртов мир...
– Елена, – Майзель осторожно опустил её на пол, взял за плечи, встряхнул легонько. – Ты ведь не хочешь этого говорить, правда? И ты ведь не думаешь так на самом деле. Что случилось, Елена?
Вместо ответа она протянула ему распечатку с сайта «Мегаполис-экспресс». Он взял, посмотрел... И одним движением, напугавшим Елену своей нечеловеческой скоростью, чёткостью и чистотой, смял бумагу в маленький шарик и швырнул куда-то поверх её головы без замаха. И шарик так полетел, как летают пули, а не бумажные шарики.
– Не хочешь сказать что-нибудь? – прищурилась Елена.
– Хочу, – он кивнул и вздохнул так по-человечьи, словно не было только что этого жуткого броска. – Я не думал, что это так обидит тебя. И это случилось ещё до того, как мы познакомились. И задолго до того, как я понял, что ты для меня значишь. И если тебе интересно... Сейчас... Сейчас я, скорее всего, не стал бы этого делать.
– Скорее всего... Какая потрясающая чуткость. А почему?
– Потому что ты нужна мне, Елена.
– У тебя необыкновенно интригующая манера объясняться в своих чувствах... Ты ещё кому-нибудь из моих бывших мужчин отморозил яйца? Или вы с Богушеком придумали что-нибудь совсем сногсшибательно экзотическое?
– Меня не интересуют твои мужчины, Елена. Они все не стоят и ногтя на твоём мизинце. Просто есть вещи, которые не должны происходить. И если они происходят, то виновные должны быть наказаны. Неважно, когда.
– Возможно. Только это лишнее. Потому что сделанного не вернёшь, а месть меня совершенно не вдохновляет. Кроме того, виноватых всегда как минимум двое... И не стоит перекладывать мою ответственность на плечи всяких... Я сама во всём виновата. Я за всё и отвечу...
– Ты уже ответила за всё, Елена.
– Откуда тебе это может быть известно? – из груди Елены вырвался короткий смешок. – Вы что, созваниваетесь?!. – Она ткнула пальцем вверх, целясь в небо.
– Не нужно, Елена. Я вижу и чувствую, что происходит с тобой...
– Чувствуешь? Что может чувствовать человек, способный утворить такое с другим человеком?!
– Боль, Елена. Настоящую боль. Боль, которую невозможно терпеть, и ненависть, которую нет сил удержать.
– У меня нет ненависти...
– Я знаю. Но у меня есть. И её хватит на всех, Елена. В моём Завете ничего не сказано про другую щёку. Только про глаза и зубы.
– Отлично. А как насчёт любви?
– Я не знаю.
– Ты чего-то не знаешь?! Что ж, прогресс налицо. Это радует.
– Елена... Я в самом деле не знаю. Мне всегда казалось, что это невозможно выдержать. Что никто не может разделить это со мной... Только король. Как сказано в Писании: «мужчину, одного из тысячи, я нашёл, а женщины среди них не было»... Друг – это прекрасно. Немного людей на земле могут похвастаться тем, что имеют настоящего друга. Да ещё такого... Но... это же не всё... это как будто не хватает последнего вдоха, чтобы вынырнуть и поплыть... Я не могу это даже объяснить... И вдруг – ты... И мне показалось...
– Не нужно, Данек. Я знаю. Я понимаю... Я вижу... То, что ты на себя взвалил... Это просто чудовищно. Этого никакой человек не выдержит... Кем... Какой должна быть женщина, на которую ты – со всем этим ужасом – мог бы опереться?! Так не может быть. Так не может продолжаться. Долго, я имею в виду. И твоё одиночество перед всеми страхами мира просто раздавит тебя... Подожди. Я ещё не закончила говорить. Я всего лишь женщина. И рядом с тобой... Любой женщине нравится быть женщиной. И с тобой это так легко... Какое-то время. Но женщины, настолько смелой, чтобы всегда быть с тобой рядом, полностью отдавая себе отчёт в том, что ты и кто ты... – Елена печально покачала головой. – Женщина должна чувствовать, что она любима и желанна. Иначе она уходит. Или умирает... А ты... Ты не можешь заниматься ничем другим, кроме переделывания мира. Дело. Справедливость. Возмездие. А как же жизнь? Обыкновенная жизнь? Ты ни о чём другом не можешь ни думать, ни говорить. Какую бы тему ты не начинал, ты рано или поздно съезжаешь на эту, самую главную для тебя. Поверь мне, никакая женщина не в состоянии терпеть это сколько-нибудь продолжительный срок. В том числе я, разумеется. Как бы я не относилась к тебе... Понимаешь?
– Значит, мне только показалось...
– Нет. Не показалось. Ты восхитительный любовник и галантный кавалер. Ты дьявольски умён, у тебя превосходное чувство юмора и безукоризненный вкус, от тебя всегда хорошо пахнет, ты сильный, красивый, щедрый и ужасно милый. И никогда ещё в моей жизни не было никого... Но ты сумасшедший. И это так заметно, что обрекает тебя на одиночество...
– Я думаю, ты ошибаешься. Всё-таки я, в отличие от обыкновенных сумасшедших, полностью осознаю это...
– Обыкновенный или нет, сути не меняет. Сумасшедший, – и этим всё сказано. Пусть самый необыкновенный и лучший в мире... Я не могу быть рядом с сумасшедшим. Кроме того, ты хорошо ко мне относишься, но не любишь меня. Поверь мне, это ещё более унизительно, чем всё остальное, вместе взятое...
– Елена!
– Не надо, Данек. Образование и образ жизни так и не смогли окончательно заглушить мои женские инстинкты. Я просто научилась их вербализировать... Поэтому – не нужно. Я всё понимаю, что я чувствую.
Господи, подумала она, Господи, зачем я говорю это, ведь это не так, и мы оба это знаем, но я не могу, не могу, я должна уйти, я не хочу, не могу, но я должна...
– Елена...
– Только не говори мне, что я ошибаюсь, – она улыбнулась, и Майзелю захотелось поёжиться от этой улыбки. – Мы уже больше полугода вместе, а ты...
– Я что-то не так делаю?
– О Господи, Данек. Что ты можешь сделать, чтобы любить меня, если ты меня не любишь?!. Что может кто-нибудь вообще с этим сделать?! То, что тебе хорошо со мной в постели, ещё не всё...
– Обязательно. Мне с тобой хорошо не только в постели. И ты это прекрасно знаешь.
– Откуда я могу это знать?! Разве ты когда-нибудь говорил об этом?
– А разве об этом нужно говорить?
– О Господи... Конечно, нужно! А как же иначе?!
– Мне казалось, что нам не нужны слова. Что мы и так понимаем друг друга...
– Мне нужны слова, – Елена сделала ударение на «мне». – Я не могу без слов. Я люблю слова. Я люблю разговаривать. Я хочу разговаривать с тобой. Да, я обожаю заниматься с тобой любовью. Но это ещё не всё, понимаешь?
– Я понимаю. Я не могу дать тебе это, Елена. Я хочу этого так сильно... Но я лишь человек.
Он понял, подумала Елена. Ну конечно, он всё понял, своими проклятыми еврейскими бессонными мозгами, он всё усёк, этот...
– Я могу прожить без этого, Елена. Или мне только кажется, что могу? Мне так хорошо с тобой, как ни с кем не было никогда в жизни. И мне ничего не нужно от тебя. Совсем ничего. Веришь ты или нет... Но я хочу, потому что ты хочешь. Потому что ты не можешь без этого. Потому что ты убиваешь себя за это каждый раз, когда остаешься одна... Я знаю, ты хочешь сказать много всяких умных слов про то, что не хочешь мне мешать, что твои проблемы будут отвлекать меня от дел, и ещё с три короба всякой чуши, сорок бочек арестантов, которые ничего не значат... Потому что ничего не значат. Потому что на самом деле важно совсем другое, – он взял в ладони её лицо и заставил смотреть себе в глаза. – Ты хочешь уйти, не дожидаясь, пока уйду я, устав воевать за тебя с тобой. А вот это – вряд ли. Чёрта с два, дорогая. Я отпущу тебя сейчас. Ненадолго. Потому что я знаю – что-нибудь обязательно случится, что-нибудь такое, что мы снова будем вместе. Потом ещё. И ещё. И ещё... Пока ты не поймёшь...
Он отпустил её и отошёл на шаг. И сказал:
– Иди, Елена. И возвращайся. Я буду ждать...
Прага, «Golem Interworld Plaza». Февраль
Он не мог оставаться дома, где всё пропиталось её запахом, её присутствием, её жизнью с ним рядом... Он сел в машину и помчался в «Плазу». Поднялся к себе...
Майзель стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу, и смотрел вниз, на море городских огней, распластавшееся до самого горизонта. В такой позе и застал его вошедший по вызову Богушек. Не оборачиваясь, Майзель поманил его рукой. Когда Гонта подошёл, он обнял его за плечо, встряхнул, прижал к себе:
– Она пытается уйти, Гонта. Она хочет быть сильной...
Богушек выматерился, – длинно, заковыристо. По-русски. Майзель ему позавидовал даже. Если б он так умел... Гонта пошевелил усами:
– Дракон, чего ей надо?
– Ей нужен ребёнок, дружище.
– Ох, Господи... Да что за проблема-то?! Свистни, я ей целый детский дом соберу!
– Нет. Это не то...
– Да что я, идиот, не понимаю?! Но ты-то тут при чём?!
– Ни при чём. И это самое плохое во всей истории. Потому что я впервые за много лет столкнулся с проблемой... В принципе не решаемой, друг мой. Вообще никак. Что хочет он мне этим сказать, я не знаю. Пока не знаю...
– Кто?!
– Он. Там, – Майзель показал пальцем в направлении неба. – Но я узнаю...
– Мне что делать?
– Не спускать с неё глаз. Как всегда.
– Ты думаешь...
– Она вернётся, Гонта. И будет снова пытаться уйти... И вернётся опять. Пока не поймет, что без меня ей не жить. Как и мне без неё. Такие дела, дружище, – Майзель отпустил Богушека и отошёл от окна. – Ладно, закончили с нытьём. Работы невпроворот... Всё, всё. Иди.
– Ты уверен?
– Обязательно, – и Майзель оскалился так, что у Гонты подобралась мошонка...
Богушек покинул кабинет, и Майзель позвонил королю. Вацлав ответил на пятом или шестом гудке:
– Тебе сказать, который час? – Он посмотрел на флуоресцентные стрелки своего «Брайтлинга» – свадебного подарка жены, с которым не расставался ни в бою, ни во сне. – Мне утром к Хакону56 лететь. Чего тебе?!
– Ахой57, величество. Я тоже рад тебя слышать...
– Ну, ныряй давай, – пробурчал Вацлав, остывая и по тону Майзеля догадавшись, что случилось что-то серьёзное. Не с миром, а с другом. И это было куда хуже.
– Мне нужны деньги.
– Ты что, потерял номера счетов и коды доступа?! Данек, что такое?
– Мне нужны деньги на личные нужды. И довольно много. Я должен поставить тебя в известность.
– Поставил. Возьми, сколько хочешь. Что произошло, ты можешь сказать?!
– Елена сказала, что я сумасшедший. Я хочу, чтобы она это до конца прочувствовала.
– Вы что... поссорились?!
– Нет. Просто она решила, что без меня ей будет проще.
– О-о-о... Твою мать, вот же дура бешеная... – Вацлав рывком сел на постели.
От этого вопля окончательно проснулась Марина:
– Что случилось?!
– Говно случилось, – рявкнул Вацлав. И снова сказал в трубку, Майзелю: – Приезжай.
– Нет, величество. Спасибо. Я уж как-нибудь... Работы полно. Спасибо, дружище. Увидимся в воскресенье...
– Эй... Держись.
– Обязательно, – и Вацлав почти воочию увидел, как оскалился Майзель.
Телефон умолк. Вацлав посмотрел на жену и вздохнул:
– Какой же я счастливый человек... Марина, чего надо этой бешеной идиотке?!
– Совсем немного, Вацек, – усмехнулась Марина. – Чтобы он любил её и почаще говорил ей это.
– Да любит же он её! Дышать без неё не может! Что, непонятно?!
– Возможно, что-то мешает ей это увидеть так же чётко, как ты. Или я.
– Ну так скажи ей!!!
– В такие дела нельзя лезть, Вацек. Они должны сами...
– Он мой друг. И твой друг. Я хочу, чтобы он был, наконец, счастлив. Хочу, чтобы мир наконец наступил у него в душе.
– Мы не можем приказать ей, Вацек. Мы всего лишь люди.
– Я знаю. Поговори с ней.
– Если мне представится такая возможность, я попробую. Обещаю, медочек.
– Я тебе предоставлю такую возможность. Прилечу из Норвегии и предоставлю. Вот как Бог свят, – перекрестился Вацлав.
– Даже не думай об этом. Слышишь? Ты только всё испортишь. Я понимаю, что ты хочешь... Этого нельзя, Вацек. Ни в коем случае.
– Чёрт. Чёрт. Чёрт, твою мать, чёрт вас разберет, чёртовы бабы...
– Спи, медочек.
– Заснёшь тут...
– Ну, иди ко мне. Я тебя вылечу, – Марина улыбнулась, и, потянувшись, поцеловала мужа. – Всё образуется, медочек. Иди ко мне...
Получив королевское «добро» на деньги, Майзель позвонил директору «Golem Advertising»:
– Доброй ночи, Ружена. Извини, что разбудил. Ты мне срочно нужна...
– Полчаса, пан Данек, – Новакова тихонько высвободилась из-под руки супруга и начала одеваться. – Форма парадная?
– Думаю, да, – Майзель вздохнул. – Жду. «Скат» в пути...
Он отключился, а Ружена, замерев, смотрела на аппарат, как будто могла увидеть в нём что-то. Такого голоса у Дракона не было никогда. За все те годы, что они проработали вместе, ни разу не слышала Ружена такого... Чтобы собраться, ей потребовалось гораздо меньше времени, чем обычно.
Через двадцать минут она действительно была у него в кабинете. Майзель рассказал, чего он хочет, и Новакова улыбнулась:
– Я всё сделаю, Дракон. Не беспокойся.
– Я не беспокоюсь.
– Я не о том, – Новакова осторожно коснулась его руки. – Помнишь, ты сам всегда говорил... Если всё так плохо, что кажется, будто уже умер, это может означать только одно – что неприятности кончились.
– Я люблю тебя, Руженка.
– И я тебя люблю, Дракон...
Прага. Февраль
Утром Елена решила, что должна поговорить с Ботежем. Что-то нужно было решать, с работой, с деньгами, в конце концов, она не содержанка какая-нибудь... Она старалась не думать о вчерашнем разговоре. Ничего не анализировать. Не перебирать его и свои реплики, не рвать себе душу. Внутри неё звенела пустота, которую ей решительно нечем было заполнить, но это нужно было сделать, иначе... Елена быстро собралась и отправилась в город.
На выезде из переулка она так затормозила, что бедный «машинчик» пошёл юзом, а пролетающие мимо автомобили испуганно и возмущённо загудели клаксонами. Елена вышла из машины и обессиленно уселась на капот...
Огромный рекламный щит, на котором ещё вчера красовалась вывеска, кажется, Godafone, был занят портретом Елены. Господи, где, когда он так её застал... Она выглядела на фото... Хорошо выглядела. В сто раз лучше, чем в жизни. Чем сейчас, во всяком случае... И в углу, размашистым, стремительным почерком, который был Елене лишь смутно знаком, – «Мой Пражский ангел»...
Везде, куда могла она достать взглядом, вдоль всего бульвара, на всех рекламных площадях... И наверняка везде. По всему городу. А то и по всей стране. Или по всему миру... С него станется, подумала Елена. Он же сумасшедший...
Елена снова уселась за руль, развернулась и поехала обратно. Ни о каком появлении в редакции не могло быть и речи. Во всяком случае, сегодня... Потому что она еле смогла удержаться, чтобы не помчаться к нему, не повиснуть опять у него на шее, чтобы он снова любил её так, как может любить её только он... Она вспомнила, что хотела зайти за хлебом.
В булочной возле самого дома, уже на выходе, Елену вдруг взяла за локоть какая-то старушка. Старушка, наверное, помнила бабушку Елены ещё в колыбели, но выглядела на пять с плюсом, и голос её был удивительно молодым:
– Скажи, деточка... Это ведь твой портрет там висит? – Она махнула рукой куда-то в сторону бульвара.
– Мой, бабушка. Я бы предпочла висеть там сама, но меня, знаете ли, не спросили...
Старушка, казалось, пропустила это язвительное замечание мимо ушей:
– Вы что, поссорились?
– А что, собственно...
– Ответь, пожалуйста, – в тоне старушки было что-то такое, отчего у Елены пропала охота бунтовать.
– Нет. Мы не поссорились, – покорно вздохнула Елена.
– А в чём же дело?
– В том, что на самом деле он любит только то, чем он занят. А со мной ему просто приятно быть. Вот и всё.
– Ошибаешься, деточка. Мужчина, который не любит, на такое не способен.
– С такими деньгами, как у него, можно что угодно себе позволить...
– Деньги – говно, – властно оборвала её старушка. Елена поразилась, с каким вкусом и удовольствием проговорила бабушка это слово. И как вспыхнули молодой страстью её тёмные, обжигающе юные глаза. – Не будь денег, он в любом случае что-нибудь похожее придумал бы. Масштаб, деточка, – его в карман не спрячешь. Масштаб не в кошельке, а в голове...
Елена вдруг поняла, что вся булочная слушает этот разговор, затаив дыхание.
– Да что же это такое происходит-то, в самом деле... – простонала Елена, опуская руки с пакетами. – Вы что, все сговорились, что ли?! Да оставьте же меня, наконец, в покое!
– Деточка, покой нам всем обеспечен, – усмехнулась бабушка. – Только это мне немного до него осталось, а тебе ещё – ого-го... У кого-то от дурости горе, а у тебя, деточка, – от ума. Так что ты ум-то свой припрячь до поры, он тебе ещё понадобится... – Она вдруг сильно сжала Елене руку, так, что сделала ей почти больно: – Ты вернись к нему, деточка. Ты ему нужна, да и он тебе, видно, суженый. Вернись. Так правильно будет и хорошо.
– Вернусь, бабушка, – вежливо сказала Елена, мечтая поскорее доползти до кровати.
– Поклянись.
– Что?!?
– Поклянись. Детьми своими будущими поклянись. Ну?
– У меня никогда не будет детей, – хриплым от бешенства голосом чётко сказала Елена, глядя на бабушку теперь уже с ненавистью. – Не может быть у меня детей, и не стану я клясться. Прекратите юродствовать и отпустите меня, чёрт вас возьми!
– И кто же тебе сказал такую чушь?
– Врачи, бабушка, – с издевкой сказала Елена. – Или врачи – тоже говно?
– Конечно, говно, деточка, – кивнула странная старуха. – А детей у тебя двое будет, мальчик и девочка. То есть, сначала девочка, а потом и мальчик... Конечно, на четвертом десятке детей заводить, может, и поздновато, – в наши времена бабушками в таком возрасте становились... Ну, да лучше поздно, чем никогда. Ступай, деточка. И помни – всё в деснице Господней. Как захочет Он, так и будет. То, что раньше Он тебе решил, Он же и перерешить может. Если заслужишь. Иди! – и старушка подтолкнула Елену к дверям.
Елена не помнила, как дошла до дома и оказалась в квартире. Странная старуха с обжигающими глазами никак не шла у неё из головы. Она вдруг вспомнила почему-то Корабельщиковых, Сонечку... Это было просто какое-то наваждение. Елена достала из бара старую початую бутылку абсента и, налив полную большую, граммов на семьдесят, рюмку, выпила залпом обжигающий пряный напиток. И следом ещё одну. И на ватных ногах прошла в спальню, где упала на кровать, не раздеваясь, и забылась мгновенным тяжёлым, тревожным сном...
Прага. Февраль
Ей показалось, что она проспала целые сутки. Так оно почти и было... Нестерпимо горело в желудке, хотелось есть... Елена опрокинула в себя чашку кофе с капелькой сливок и восхитительно вкусный, хотя и вчерашний, круассан, и решила, что поедет в редакцию.
Она вошла к Ботежу в кабинет, с сердцем шмякнула портфельчик на пол и села на посетительский потертый диван, сильно натянув юбку на колени. Ботеж покачал головой и вдруг улыбнулся.
– Что? – удивилась Елена.
Ботеж выбрался из-за стола, подошёл, сел рядом. Тихонько похлопал её по руке:
– Всё вот так, да?
– О Боже, Иржи. Ну, ты же взрослый человек, как ты можешь... Это дурацкая мальчишеская выходка, это просто... Что?
– Всё гораздо хуже, Елена, – Ботеж снова встал, вернулся к столу, но садиться не стал. – Вчера утром... Мне позвонил Чеслав Димек из «Мира рекламы». Он просто захлебывался. Я в жизни такого ещё не слыхал, Елена. Ты думаешь, он просто выкупил рекламные поля?
– А как?!
– Они договорились со всеми агентствами и хозяевами рекламы. Со всеми, понимаешь? Просто