Рассказано ниже, происходит в параллельной реальности, удивительным и непостижимым образом похожей на нашу, иногда так, что становится по-настоящему не по себе
| Вид материала | Рассказ |
- Орифлейм побеждает целлюлит, 151.93kb.
- Даниленко Оксана Васильевна I. лекция, 90.26kb.
- «Анализ почерка как инструмент психодиагностики», 112.45kb.
- А. С. Пушкина "Евгений Онегин" "энциклопедия русской жизни" Сочинение, 47.89kb.
- Фотограф ищет свою картинку. Икогда находит, говорит: да, о’кей, это мое. То есть этот, 155.33kb.
- Курсовая работа на тему: «Я (не) хочу быть похожей на мать», 298.71kb.
- Сложилась такая ситуация, что настоящих специалистов, работающих с энтузиазмом и поднимающих, 188.68kb.
- Что такое сверхпроводимость, 73.86kb.
- О. И. Гацихо о планировании социологического исследования в праве, 111.68kb.
- 150-ти летию отмены, 2986.44kb.
– Всем страшно, Даниэле.
– Ну... Не всем. Зверькам не страшно. Ну, ничего. Мы до них доберёмся. Я сейчас тебе одну вещь скажу, ты не сердись на меня, хорошо? Если бы не Елена, мы могли бы опоздать...
– Данек!
– Я сорок лет Данек. Она спасла нас, Рикардо. И когда-нибудь нам придётся вернуть ей этот должок, друг мой...
– Не слушайте его, Ваше Святейшество. Это нервы. Это просто нервы... Если я сейчас разревусь, ты будешь крайний, понятно?!
– Ну, нет, дорогая, только не сейчас! Продержись хотя бы до посадки...
В это время ожил инфотерминал, и на экране возникло лицо короля:
– Всё в порядке?
– Тебе уже доложили, что всё в порядке, – буркнул Майзель. – Ты им не поверил, да?
– Не хами своему королю, засранец, – покачал головой Вацлав. – Как приземлитесь, сразу ко мне... Добро пожаловать, падре!
– Спасибо, сын мой.
– Я отвезу святейшество к себе. Ему нельзя появляться сейчас на публике, кто-нибудь обязательно проболтается...
– Что бы я без тебя делал, золотая ты моя жидовская морда, – ласково сказал Вацлав. – Конечно. Я сам подскочу.
– Новости с фронтов?
– Пока без эксцессов.
– Ну, хоть так...
– Елена...
– Да, Ваше Величество?
– Моя жена интересуется твоим самочувствием.
– Я в полном порядке, Ваше Величество. Большое спасибо.
– Смотри у меня, – король погрозил ей пудовым кулаком и ухмыльнулся такой солдафонской ухмылкой, что у Елены покраснели мочки ушей.
Понтифик переводил взгляд с терминала на Елену, потом на Майзеля и обратно. И, наконец, улыбнулся:
– Друзья мои, а соблаговолите-ка пояснить мне, что тут творится...
– Ничего страшного, Ваше Святейшество, – голос Елены предательски дрогнул, – просто эта говорящая ящерица, – она показала пальцем на Майзеля и перевела его на терминал, где крутилась заставка в виде стилизованной буквы «G», – и этот коронованный солдафон хотят меня уморить, наверное... Я за всю мою предыдущую жизнь столько не ревела и не хохотала, как за последние полгода с хвостиком. У меня скоро наступит нервное истощение, булимия и обезвоживание организма. Потому что так жить нельзя, Ваше Святейшество. Скажите им!
– Ябеда, – буркнул Майзель и улыбнулся.
Увидев эту улыбку, Елена больше не могла сдержаться и по-настоящему разревелась. Слишком много всего произошло за последние несколько дней, чтобы у неё хватило сил держаться дальше. Майзель виновато развёл руками и, подняв её, как маленькую, унес на диван в другой конец салона. Понтифик, проводив их взглядом, укоризненно покачал головой, вздохнул и стал смотреть в окно. Внизу уже сверкала шпилями в лучах рассвета Злата Прага – «Сирокко» заходил на посадку...
Прага, «Логово Дракона». Февраль
Майзель оставил её в «логове» вдвоём с понтификом и умчался к королю. Елена, вздохнув, поняла, что ей придётся исполнять роль гостеприимной хозяйки. Настроения у неё для этого не было никакого, но она спросила, уже почти привыкнув к отсутствию языкового барьера:
– Вы голодны, Ваше Святейшество?
– Падре, дитя моё. Просто падре, – улыбнулся понтифик. – Я выпью немного мацони и съем, пожалуй, кусочек сыра. Где-то в холодильнике должен быть пекорино...
– И вы тоже в курсе содержимого этого холодильника... Как он выглядит?
– Твердый, жёлтый. С чёрной корочкой.
Пекорино, конечно, нашёлся. Елена нарезала сыр, налила мацони в подходящую кружку и поставила еду перед понтификом:
– Приятного аппетита, падре.
– Спасибо. Присядь, дитя моё. Ты мне не помешаешь. И ты устала...
– Боюсь, это не совсем точное определение, – горько усмехнулась Елена.
– Расскажи мне.
– Ах, падре...
Он умел слушать. Майзель тоже охотно слушал её, но это... Это было совсем другое. Этот высокий, худой и красивый старик, невероятно ясный и живой для своих восьмидесяти пяти, которые недавно без всякой помпы и шумихи отметил, был потрясающим слушателем. Если бы он не был тем, кем он был, только за одно это его умение в него можно было бы без памяти влюбиться. Елена странным образом не ощущала совершенно никакой дистанции между собой и этим человеком. И дело было вовсе не в том, что Елена при всём желании не могла причислить себя к ревностным католикам... Её детство можно было назвать счастливым, – долгожданное прелестное дитя, девочка, умница, она даже всех бабушек и дедушек застала, несмотря на солидный возраст родителей. Мать её отца настояла, чтобы Елену крестили в костёле. И ходила с ней на службы, когда Елена достаточно подросла... Но потом жизнь переменилась так круто, что у Елены почти не осталось для веры – настоящей веры – места в душе. А тем более – для обрядов. А сейчас – сейчас опять всё так изменилось. И Майзель... Ещё год назад тот, кто напророчил бы Елене, что она будет сидеть у Майзеля, – у Майзеля, подумать только, – на кухне, с наместником престола святого Петра, и рассказывать тому всю свою жизнь, схлопотал бы чувствительную оплеуху. Потому что это не было бы даже похоже на шутку. Но теперь... Теперь слова лились из Елены потоком. А понтифик слушал, – и улыбался, и хмурился, и вздыхал, ни разу не перебив её. И когда она, наконец, умолкла, улыбнулся ободряюще:
– Я не стану выписывать тебе рецептов, дитя моё. А твоя беда... – на лицо понтифика набежала тень.
– Вина, падре.
– Беда, Елена. Кто знает, – стала ли бы ты той, кем стала, если бы не это? Встретила бы его? Полюбила бы? И он...
– Он, падре...
– Он любит тебя, моя девочка. Только никак не может решиться. Он столько лет убеждал себя, что этого быть не может. Что встретить свою единственную ему не суждено. Слава Богу, он ошибался. Просто необходимо время, чтобы он это понял.
– Сколько ещё времени, падре?
– Не знаю, Елена. Не спеши. Вы ещё так молоды оба...
– По сравнению с вечностью.
– И по сравнению с вечностью тоже. И не забывай, дитя моё, – он еврей...
– Да какой же он еврей, падре...
– Это только кажется, дитя моё, – покачал головой понтифик. – Да, он не соблюдает обрядов, и Ребе гневается на него за это. Просто для него это – молитва, учение, – окольный путь. А он идёт напролом. Но только такой мятежный дух мог поднять и повести за собой стольких людей. Этим он так похож на Спасителя...
– Что вы говорите такое, падре...
– Я знаю, что говорю. И это очень еврейское свойство – спорить с Богом, отстаивать свою правоту, требовать справедливости, – не в будущем мире, а здесь, сейчас, немедленно. Да, он сам временами тяготится этим. Но если ты любишь его, ты должна разделить это с ним. Помочь ему это тянуть... И ему будет чуточку легче. Он просто не знает, готова ли ты.
– На что только я не готова, падре...
– Значит, всё получится у вас, Елена. Всё. Только не падай духом.
– Какие вы слова знаете, падре.
– Я просто люблю вас, дети мои, – светло улыбнулся понтифик.
И Елена улыбнулась тоже.
Прага. Февраль
Они успели и на этот раз... И понтифик вернулся в Рим. Елена настояла потом, чтобы Майзель показал ей оперативные съёмки. Заледенев, она смотрела отснятые в тау-диапазоне кадры, на которых спецназ входил в квартиры и офисы, мечети и лавки, – не только в Италии, везде, по всей Европе, – и стрелял в людей, стрелял, как по мишеням... В тау-диапазоне это выглядело совсем не страшно, почти как в кино. Но обычные съемки, когда полиция и парамедики выносили из забрызганных кровью, разгромленных помещений задраенные пластиковые мешки с трупами, выглядели совсем иначе. Сотни трупов. Елена понимала, – это враги. Нелюди. Зверьки. Чучмеки... И всё же она не могла так думать. Для неё они всё равно были людьми. Страшными, глупыми, злыми, жестокими, – людьми... А спецназ стрелял в них так спокойно и деловито. Тщательно контролируя неукоснительное выполнение задания. Добивал. Действовал по обстановке. Ты сказал, мне не стоит это видеть, думала Елена. Возможно. Я просто хочу знать, что чувствует человек, когда смотрит такое. Что чувствуешь ты, когда смотришь это...
– Ты сеешь мстителей, – горько вздохнула Елена, выключив экран.
Она понимала, что он сделал для неё, в общем-то, щадящую компиляцию. Всё равно это было жутко.
– Возможно, – Майзель пожал плечами, – но они побежали, как тараканы. Впервые за много лет отток «беженцев» превысил приток. И никто никого не высылал, заметь. Сами побежали.
– Это ничего не решит. В истинном смысле этого понятия...
– Но за пределами периметра они будут только бесновато кувыркаться перед колючей проволокой, не в силах ни перегрызть её, ни перелезть через ограду. Ты в самом деле думаешь, что они хотят жить с нами в мире и согласии? Дар-эль-Ислам60 и Дар-эль-Харб61. Вот что звенит в их пустых, как перевернутый медный таз, головах. Взаимопонимание потому так и называется, что предполагает движение навстречу с двух сторон. Я ведь не должен объяснять тебе это, жизнь моя...
– Нет. Не должен. Кончится это когда-нибудь?
– Уж это вряд ли... Они не переставая пробуют нас на зуб. Сначала в Косово. Потом в Америке. В Израиле. В Чечне. Здесь и сейчас. Это уже не просто террор, щекотка нервов и наглое вымогательство гуманитарной помощи. Смотри, жизнь моя... Пока мы сидели на нефтяной игле, они так не суетились. Они держали нас за глотку и диктовали нам свои условия. А когда выяснилось, что, с одной стороны, нефти надолго не хватит, а с другой – что заработать на этом не получается, они начали нас взрывать. Теперь, когда наши автомобили, самолёты и корабли потребляют в разы меньше топлива, когда энергия атома, атмосферных потоков, приливов и солнца удовлетворяет почти треть наших потребностей, хотя они и растут с каждым днём, – а ведь это мы сделали, и это не стало бы возможным, если бы не наше ослиное упрямство и готовность идти по головам...
– Твоё упрямство и твоя готовность.
– Ну, пускай... Пускай, это неважно. Они хотят открутить назад время. Чтобы мы впали в дикость и ужас. Чтобы шарахались от каждого звука. Чтобы перестали смеяться, ходить в кино, летать в отпуск к морю, любить друг друга свободно и весело, – иногда слишком свободно и весело, но это, на самом деле, пустяки... Они не понимают ни наших шуток, ни наших слёз. Ничего. Хотят, чтобы нас просто не было. Нигде. И поэтому им не место среди нас. По крайней мере, до тех пор, пока они не научатся хоть чему-нибудь, кроме как взрываться в толпе детей на дискотеке.
– Разве войной можно кого-нибудь чему-нибудь научить?
– Смотря что понимать под войной... Это ты и твои приятели всегда считали войну злом, потому что политика – это зло, а война есть продолжение политики... Что войны ведут не враги, а друзья, которые просто не поняли друг друга... Или – ещё хуже – надо перековаться, стать морально выше и материально беднее, и тогда враги превратятся в друзей... Только это чепуха, Елена. Потому что природа этой войны другая. Как и природа этого врага. Они ненавидят нас не по какой-то причине, а просто потому, что в их фантастическом мире нет для нас места. Они даже не воюют с нами, они просто уничтожают всех нас. Дело не в христианстве, иудаизме, цивилизации и всём остальном. Они просто хотят нас всех уничтожить. Тебя. Меня. Женщин, детей, стариков, слабых, больных – всех. Мы им мешаем. Если они доберутся до оружия, которое может нас уничтожить, они применят его, не задумавшись ни на секунду. Им не нужны ни наши чудеса, ни наши богатства, они готовы закопать всё это вместе с нами, лишь бы не было нас.
– Почему?!
– Ислам, жизнь моя. Не ислам Улугбека и Хайяма, Фирдоуси и Аль-Джебра, не ислам суфиев, Зохели и Бутия. А ислам Хомейни, Бин Ладена, Арафата и Аль-Ваххаба. Этот новый ислам просто сожрал прежний, не оставив о нём даже воспоминания в душах и сердцах людей, учинив в них такое... Быть может, лишь у малой толики что-то осталось... Но разделить, боюсь, не получится. И это страшно.
– И тебе страшно?
– Конечно. Я всё-таки человек...
– Это и есть то самое, что ты знаешь?
– О, нет, жизнь моя... Это лишь следствие. Вывод...
– Господи, если бы я могла в это поверить...
– Ты не веришь?
– Я верю тебе, Данек. Потому что я женщина, не смотря ни на что...
– Это же здорово. Женщина должна верить своему мужчине. А мужчина – своей женщине. Потому что своей верой в него она делает его гораздо лучше, чем он мог бы быть без неё... На этом стоит мир, мой ангел.
– Ты действительно примитивный, как ящерица, – печально усмехнулась Елена.
– Обязательно. Ужасно примитивный. И это, кстати, заразно. Передаётся интимным путём, – он подхватил Елену, будто не замечая её шутливого сопротивления. – Я соскучился... Я хочу тебя, ёлочка-иголочка, щучка-колючка моя...
Когда он это говорил, Елена забывала обо всём на свете.
Прага. Февраль
Полной идиллии хватило Елене ровно на двадцать дней. Потом она подхватила какой-то жуткий грипп, провалялась три дня с высоченной температурой, перепугав не на шутку и Майзеля, и королевскую семью. И все её собственные страхи вернулись, – словно и не пропадали никуда.
В самом конце февраля она снова отдалилась, сказав, что ей нужно обязательно закончить книгу. Майзель не стал ничего говорить, не устраивал мелодрамы, хотя, возможно, если бы он вновь ударился в какие-нибудь безумства, у Елены и не достало бы духу. А так... И подготовка к операции в Намболе, кажется, вступила в завершающую фазу, и беларуские дела давали о себе знать. Обойдётся, подумала Елена. С каким-то, как ей показалось, облегчением даже...
Она действительно с головой окунулась в работу. Это далось ей тем более легко, что нужно было как-то заполнить отсутствие той жизни, в которую Майзель успел её втянуть за всё это время. Это было действительно похоже на ломку...
Но Елена была очень сильной. Сильнее многих. Если не всех.
Она ушла от Майзеля, бросила все, выключила телефон, заперлась у себя в квартире и барабанила пальцами по клавишам с такой скоростью, какой за собой раньше не замечала. Словно кто-то водил её, – дни и ночи напролёт. Книга давно была в издательских планах, поэтому с момента вычитки до завода прошли считанные дни.
Она не стала посылать ему рукопись, как думала сделать в самом начале. Когда они вернулись однажды к этой теме, Майзель сказал своё знаменитое, иногда раздражавшее Елену: делай, что должен, случится, что суждено...
Прага. Март
Книга получилась небольшой по объёму, чуть более ста страниц. Первые пять тысяч экземпляров «Дня Дракона» исчезли с прилавков за считанные часы. Тираж пришлось срочно допечатывать, и через день публика, с раннего утра занимавшая очередь у дверей книжных магазинов, смела пятнадцать тысяч томов второго завода ещё до заката. Книготорговцы обрушили на издательство ураган звонков: открытая очередь на книгу показала невероятную цифру спроса – под триста тысяч заявок.
Эта книга – как и все, что Елена писала прежде – дышала её страстью, её убежденностью в правоте своего взгляда, своих слов, своих чувств. Современные мужчины так не умеют, – даже очень талантливые и сильные, они всегда делают политику, всегда стремятся понравиться кому-нибудь – пусть хотя бы и собственной жене. Нынешние мужчины никогда не бывают честными до конца – они всегда играют в свои мужские игры. Во всяком случае, подавляющее большинство. Только женщины – по крайней мере, те из них, кто состоялся в этом фальшивом мире – могут быть по-настоящему смелыми. И Елена была – лучшей из них.
Мир взвыл. Мир захлебнулся. Мир застонал, – от восторга, от неожиданности, от ненависти, от удивления. От страсти, которая выхлестывалась с этих страниц. От гнева и гордости, бивших через край... Градом посыпались заказы на переводы – сразу на шестнадцать языков. Это был не просто успех, – это был триумф...
Впрочем, триумф этот, казалось, совершенно не волновал Елену. Она ни с кем не виделась и не отвечала на телефонные звонки. Расставшись с Майзелем, она всё это время провела как в тумане, чувствуя внутри себя лишь оглушительную пустоту. Она похудела – зримо проступили ключицы, вокруг носа залегли складочки, под глазами обозначились синие тени. Ей было всё равно, что происходит с ней и вокруг неё, вокруг её книги... Она вырвала этот текст из себя с мясом, с кровью, выплеснув на бумагу всё, что стало для неё за эти месяцы, проведенные рядом с Майзелем, таким понятным. Она чувствовала, что обязана была это сделать, несмотря на ошеломлённое молчание тех, кого прежде полагала друзьями и единомышленниками. Она не считала, что её книга – предательство идеалов. Наоборот. Просто у неё не было ни сил, ни желания защищаться. Всё, что она хотела сказать, она сказала...
И люди поняли, что она хочет сказать. Прежде всего. Это были слова, сказанные любящей женщиной о любимом мужчине. Вовсе не откровения Дракона волновали людей, рвавших её книгу друг у друга из рук, а история их любви, о которой там не было сказано ни единого слова. И то, о чём молчала Елена, сказало им куда больше любых слов на свете.
Воскресный номер «Народного слова» вышел без обычных аршинных заголовков на грани фола и фотографий девиц в костюмах Евы. Вместо этого всю первую полосу занимал рисунок – силуэты высокого мужчины и хрупкой женщины, обнявшихся и глядящих друг на друга на фоне стилизованного пражского пейзажа – башни собора Святого Витта, Град, Ратуша, Старо-Новая синагога... «Мы смеялись и плакали, негодовали и радовались, – вместе с тобой, пани Елена. Именно ты произнесла те слова, что идут из самой глубины народных сердец. Спасибо тебе. Храни Господь тебя и твою любовь, Пражский Ангел...»
– Кто это написал? – спросил Вацлав, складывая газету.
– Не знаю, – Майзель пожал плечами и сделал вид, что абсолютно поглощён процедурой тщательного раскуривания сигары. – Не я... Ты доволен?
– Нет.
– Что так?
– Мне слишком дорого это обошлось.
– Тебе?!
– Тебе. Это значит – и мне.
Майзель усмехнулся и с силой выдохнул из себя дым.
– Нам не дано предугадать...
– Она вернётся, – тихо проговорил король, глядя на Майзеля. – Она обязательно вернётся, Данек. Женщины не оставляют таких мужчин, как ты, это невозможно.
– Смотря какие женщины, величество, – он снова усмехнулся.
– Но она же любит тебя...
– Да. Наверное... Только так и не сказала этого ни разу...
– Но все это поняли. Посмотри... Я не знал, что такое может случиться с нами, Дракон. Прости.
– Ничего. Я справлюсь.
– Она вернётся. Клянусь моими детьми, она вернётся.
– Ты настоящий друг, величество. Спасибо.
– Это из-за...
– Да. Вероятно. Не только... Слишком много всего. И я так устал...
– Что?!
– Что, мне уже и устать нельзя?
– О Боже, друг мой... Хочешь, я... Мы с Мариной... Мы скажем ей...
– О, нет, величество. Нет. Или я сам... Или никто. Пусть случится, что должно...
Он встал и пошёл к дверям, не прощаясь. Король долго смотрел ему вслед.
Прага. Квартира Елены. Март
От большей части гонорара Елена заранее отказалась, попросив перечислить деньги в несколько благотворительных фондов. Узнав об этом на второй день кампании, пресса на мгновение замерла, чтобы тут же разразиться новым шквалом догадок и предположений. Елена также отказалась от публичных чтений и авторских презентаций. Она почти не выходила из квартиры, приобретший за время её отсутствия почти нежилой вид, почти ничего не ела, – только читала своего излюбленного Монтеня и иногда немного спала.
Наконец, депрессия, в которую она погрузилась едва ли не по доброй воле, надоела ей самой. Саднящее чувство разрыва живой ткани слегка притупилось, и Елена с остервенением принялась наводить порядок – включила музыку, вытерла пыль, сунула постельное белье в стирку, вымыла и включила старенький холодильник...
Вернувшись из супермаркета, Елена сбросила обувь, опустила на пол пакеты с продуктами и прошла в гостиную. Её била странная дрожь. Чтобы успокоиться, Елена вытянула из серванта бутылку рябины на коньяке, стоявшую там с незапамятных времен, сорвала сургуч, и, стуча зубами по горлышку, сделала два длинных глотка. Вздрогнув от резкого вкуса, она проглотила спиртное и буквально через несколько секунд ощутила, как умиротворяющее тепло растекается по всему телу, делая его ватным и непослушным. Не раздеваясь, Елена упала на кровать в спальне и мгновенно забылась глубоким, без сновидений, сном...
Проснулась она, когда уже совсем стемнело. Елена поднялась, включила свет, переоделась в домашнее и направилась на кухню. Она собиралась сварить кофе, когда раздался звонок в дверь. Елена вздрогнула, но тут же мысленно обругала себя. Развязав узел рубашки на животе и, убрав выбившиеся из-под заколки волосы, она направилась к двери.
На пороге стоял Горалек:
– Привет. Можно войти?
– Проходи, – Елена посторонилась. – Случилось что-нибудь?
Она сохраняла с бывшим мужем некое подобие «интеллигентных дружеских отношений». Франтишек был давно и бесповоротно безразличен Елене, – после того, как она убедилась, что не только умнее и способнее, но и гораздо взрослее его. Ей тогда – всегда! – нужен был совсем другой мужчина. Она уже поняла это... Только Франта, кажется, по сей день отказывался это понимать. Разумеется, он был достаточно сообразителен, чтобы не устраивать Елене сцен, однако настойчиво набивался в друзья: рассказывал ей о своих многочисленных адюльтерах, спрашивал советов, иногда занимал деньги, – впрочем, обычно возвращал долги довольно аккуратно. Единственная причина, по которой Елена до сих пор не отказывала ему от дома – как ни крути, а он был первым и пока единственным мужчиной, с которым она решилась соединить свою жизнь. Пусть и ненадолго... Единственным мужчиной, с которым она сознательно и упорно пыталась родить ребёнка. Поначалу он даже поддерживал её – но такое облегчение просквозило в его взгляде, когда он узнал, что ничего не выйдет... Ещё и поэтому она ушла от него так спокойно, хотя и далось ей это ох как нелегко. Но всё же... С Франтой были связаны всякие воспоминания – не только плохие, и Елена от души старалась поддерживать игру в современных мирно разбежавшихся супругов. Нельзя сказать, что эта игра доставляла ей большое удовольствие, однако и обременяла её не слишком, – Горалек не был у неё таким уж частым гостем. Расставаясь со всеми своими прочими мужчинами, Елена никогда не поддерживала с ними дружеских отношений, даже некоего подобия таковых, – то ли старомодное воспитание, то ли слишком независимый, по мнению многих, характер давали о себе знать. Франта же использовал свою исключительность так, как ему было выгодно и удобно. Елена прекрасно понимала это, однако, следуя правилам игры, старалась как будто не замечать...