Cols=2 gutter=483> удк 316. 6 Ббк 88. 5 С 69

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 13

43

неоднозначностью имеющихся трактовок самого понятия социальной детерминации. В целом их выделялось две.

Во-первых, социальное понималось как непосредственное окружение человека, как «другие люди». Для социальной психологии эту позицию впервые отчетливо эксплицировал Дж. Г. Мид, настоявший на значении «взгляда Другого» в построении «Я» (self) и на значении ролей, играемых человеком в ходе социального взросления во взаимодействиях с разными Другими. Интересно, что в этой логике в дальнейшем развивались не только чисто интеракционистские концепции личности. Даже исходно более чем далекие от нее теории социального научения также были вынуждены постепенно переходить от изучения только внешних, средовых факторов развития ко все большему включению в анализ и когнитивных элементов, увязывающих прошлый опыт личности с новыми социальными ситуациями (характерна в этом смысле, например, эволюция взглядов А. Бандуры [Бандура, 2000]).

Во-вторых, социальная детерминация понималась и более широко — как влияние общества в целом, которое очевидно всегда «больше», чем непосредственное социальное окружение. В этом случае в анализ включались и включаются социальные отношения, институты социализации, культура (или культуры), социальные представления и т.п. Подобный подход необходимо задавал определенные «рамки» для социально-психологического исследования личности. С этой точки зрения, анализ поведения в конкретной ситуации взаимодействия признается весьма затруднительным и даже иногда невозможным. Кроме того, очевидность факта, что макросоциальное влияние — это процесс, развивающийся в гораздо более длительном интервале, чем время непосредственного межличностного взаимодействия, закономерно обращала социальных психологов не столько к изучению формирования и развития тех или иных «социальных наслоений» в личности, сколько к исследованиям ее исторической и межкультурной изменчивости. Заметим, что подобный фокус анализа, приведший сегодня к однозначному утверждению в социальной психологии идеи социальной вариативности самого понятия личности, имел своим следствием и определенное «размывание» предметного поля ее исследований. На сегодняшний день оно все более включает в себя культурологический, этнопсихологический, социологический акцент, о чем подробно говорится в главе 2 настоящей книги.

Обратимся теперь к общей логике развития проблематики личности в социальной психологии.

Прежде всего, отметим, что, хотя время активного социально-психологического исследования личности насчитывает всего два-три последних десятилетия, основные методологические принципы ее анализа сложились еще в начале прошлого столетия. Во многом они

44

были определены как самим «происхождением» социальной психологии, испытавшей на заре своего становления известное влияние западноевропейской социологической традиции, так и спецификой начального периода ее развития.

Так, еще на ранних этапах развития в социальной психологии были заложены некоторые общие представления о социальной природе личности, имевшие значительный «отклик» во всей ее дальнейшей истории. К ним можно отнести прежде всего различные понимания природы социальной детерминации личностного развития, представление о социализации как процессе интернализации форм социального контроля и возможность изучения социального влияния через анализ структур индивидуального самосознания.

Одной из характерных особенностей социально-психологического подхода к анализу личности стало преимущественное обращение к ней через «безличностное», через анализ процессов деперсонализации. Определенную парадоксальность данной исследовательской позиции заложил еще Г. Лебон. Причин формирования подобной точки зрения могло быть, как минимум, две. Прежде всего, в формировании подобного подхода сыграла свою роль доминирующая в социологии того времени методология позитивизма: исходное стремление «очистить» представления об обществе от любого рода мистицизма неизбежно приводило к преобладанию полюса социальности в анализе личности. Возможно, немаловажной оказалась и просто «здравосмыс-ловая» логика, согласно которой любой предмет изучения оказывается наиболее эксплицированным именно в ситуации «нехватки» каких-либо своих сущностных черт: соответственно и собственно личностное в индивиде становится наиболее очевидным в случае его деперсонализированных проявлений.

Данная особенность социально-психологических исследований личности сохранялась достаточно долго, несмотря на все изменения, происходившие с социальной психологией в целом, которые, заметим, довольно продолжительное время заставляли исследователей обращаться к совсем другим проблемам. С конца 20-х — начала 30-х годов прошлого столетия, с того времени, когда требования эксперимента все отчетливее зазвучали в среде социальных психологов, а центр исследовательской мысли переместился из Западной Европы на американский континент, и вплоть до середины 60-х годов, до момента известного кризиса, проблематика преимущественно центрировалась вокруг феноменологии малой группы. Однако это не значит, что проблема личности вообще «не звучала» в социально-психологических исследованиях. Скорее она оставалась некоторой «конечной рамкой» анализа. Прежде всего это касалось изучения процессов влияния группы на личность [Кричевский, Дубовская, 2001].

45

Однако если ранним социально-психологическим концепциям был присущ интерес к процессам утраты человеком своих собственно личностных атрибутов в результате включенности в большие социальные группы, то в дальнейшем исследователи обратились к изучению аналогичной проблемы на материале малых групп. (Эта линия прослеживается от одного из самых ранних социально-психологических экспериментов — эксперимента Н. Триплетта, модифицированного и проанализированного впоследствии Ф. Олпортом, до значительно более поздних исследований Р. Зайонца и С. Аша.) Несмотря на все различие в экспериментальных схемах и исходных исследовательских задачах, все эти исследования объединяет фактически общий фокус интерпретации изучаемых феноменов. Как и в случае лебоновского анализа поведения человека в толпе, постулируется, что индивидуальные действия направляются некоторым групповым стандартом, а определяющим признаком социального поведения человека становится его нормативность. Очевидно, что в предельном значении такой «для-других-понятный» субъект оказывался полностью деперсонализированным.

Подобный же фокус интерпретации сохранялся и в известных исследованиях конформизма. Малая группа не рассматривалась более как группа молчаливого соприсутствия, она превращалась в самостоятельный объект социально-психологического исследования прежде всего потому, что с этого момента за ней признавалось наличие некоторой внутренней структуры, отражающей характер взаимоотношений ее членов [Кричевский, Дубовская, 2001]. Соответственно личность в группе начала рассматриваться уже с точки зрения такого ее качества, как способность принимать решения (преимущественно о своем согласии или несогласии с мнением группы). (Не случайно, что в это время в социальной психологии доминирует «теория согласия» Т. Ньюкома.) Тем самым личность изучалась, по сути, лишь через условия достижения бесконфликтных («согласных») отношений с другими, через установление единообразия ее мнений и поведения с групповыми стандартами. В основе этого лежало приписываемое ей стремление к социальному принятию. Заметим, что и в более поздний период (а именно в начале 80-х годов) ряд исследователей в качестве одной из основных функций группы по отношению к человеку выделяли защитную функцию [Кричевский, Дубовская, 2001], и, следовательно, личность расценивалась как «группозависимая», как ищущая поддержки и одобрения. И тем самым тенденция «безличностного» существования социальной психологии сохранялась.

Однако наиболее полное свое воплощение традиция «жесткого» понимания социальной детерминации индивидуального развития нашла в изучении ролевого поведения. Не останавливаясь детально на характеристике ролевых концепций личности, которые достаточно

46

подробно представлены в отечественной социально-психологической литературе [см., например: Андреева, Богомолова, Петровская, 2001], отметим, что исходно все они заимствовали социологическое понимание роли. Следствием этого явилось то, что личность стала рассматриваться, во-первых, как необходимый элемент общественной структуры, задействованный в некоторые отношения с другими ее элементами, и, во-вторых, как элемент, собственное содержание которого целиком и полностью определено его местом в общей системе. Однако при такой модификации проблемы, когда личность оказывалась своего рода резервуаром, наполняемым различными ролевыми позициями, закономерно возникали некоторые вопросы: какое субъективное значение для человека приобретает данное «наполнение» и каковы границы вместимости этого «резервуара»? И если ответ на первый вопрос считался само собой разумеющимся (личность «представлена» совокупностью ролей, служа лишь, по сути, простой их оболочкой для приобретения «согласия» с обществом), то рефлексия второго вопроса заставила социальных психологов значительно расширить концептуальный аппарат ролевых теорий.

В самом деле, «вливающиеся» в личность роли могут быть различны по своему содержанию, а кроме того, они могут «вылиться через край». Соответственно в анализ ролевого поведения все более привлекаются понятия принятия роли и ролевого конфликта, отражающие новый акцент в социально-психологическом понимании личности. (Характерным примером этого может служить известный эксперимент Ф. Зимбардо (1971), впервые наглядно эксплицировавший проблему возможного несоответствия между характером играемой роли и представлением человека о себе.) Введение в социально-психологический анализ личности понятий «неформальных», «межличностных», «достигнутых» и т.п. ролей [см. об этом, например: Смелзер, 1994] заставило рассматривать личность несколько более «личностно» — как обладающую способностью активно относиться к своему социальному окружению. Теперь ее «согласие» с окружающими становится не только следствием подчинения социальным нормам, но и результатом индивидуального выбора, пусть только в рамках определенных ролевых позиций. Причем внутренние основания, причины этого выбора в ролевых теориях не рассматриваются, что некоторыми исследователями оценивается как их основная методологическая проблема. Характерно, что пути ее решения видятся исследователями через апелляцию к собственно личностным диспозициям, а именно к «Я-кон-Цепции». Так, Дж. Тэрнер отмечает, что хотя «ощущение независимого (от самого человека. — Е .Б.) существования норм, Других, референтных групп и тому подобного и доставляет известное удовольствие... изучение их в отрыве от Я-процессов, которые ими предположитель-

47

но управляются, остается центральной проблемой теории ролей, и в будущем она вряд ли станет менее острой» [Тэрнер, 1985. С. 244].

Наконец, еще одной характерной особенностью социально-психологического подхода к личности можно считать выраженное стремление изучать «поле социального» в человеке через анализ структур индивидуального самосознания. Заметим, что и у этой особенности были далеко отстоящие от современности корни. Так, исходно подобный фокус анализа был задан основным пафосом полемики 3. Фрейда с Г. Лебоном: основоположник психоанализа справедливо укорял последнего в отсутствии внимания к психологическим механизмам становления социального субъекта. Эта особенность социально-психологических исследований личности получила, пожалуй, свое наиболее полное воплощение на протяжении всей истории социально-психологической мысли и сохранилась по сей день.

Первоначально она была опредмечена в исследованиях социальных установок. Начиная с первой работы в этой области и вплоть до исследований аттитюдов в 50-60-е годы (через все разочарования и сомнения, связанные с трудностями решения вопроса о взаимосвязи социальных установок и поведения человека), в них сохранялось определенное общее представление о личности.

Во-первых, явно или неявно личность рассматривалась как некоторая совокупность согласованных социальных установок (как известно, согласно Л. Фестингеру, наличие когнитивного диссонанса всегда требует разрешения), следовательно, противоречия или же неопределенность ее внутренней (во всяком случае, когнитивной) структуры оценивались скорее как зло, нежели как благо.

Во-вторых, способность личности к выбору (что, очевидно, является необходимым основанием ее субъектности) оценивалась весьма ограниченно. Она рассматривалась лишь с точки зрения выбора той или иной линии поведения, причем поведения, опять же согласованного или не согласованного с социальными ожиданиями, т.е. адаптивного или дезадаптивного [Налчаджян, 1988]. Следовательно, несоответствие личности требованиям социального окружения или же любые формы неадаптивной активности также расценивались скорее как «плохое» поведение, а не как «хорошее».

Для объяснения этой имплицитной исследовательской установки можно, конечно, апеллировать к традициям американского прагматизма и соответствующей им обращенности социально-психологических исследований к чисто утилитарным задачам (например, к задачам прогноза социального поведения), но подчеркнем иное. Подобное преимущественное внимание к процессам социальной адаптации личности неминуемо ограничивало возможные трактовки ее субъектности. Последняя в своей полноте всегда связана с культурными способа-

ми освоения мира, за которыми стоит множество неадаптивных форм активности [Асмолов, 1990]. И так же как абсолютизирование значения утилитарных аспектов деятельности какой-либо социальной структуры ведет к пренебрежению «точками роста» ее культуры, так и «адаптивный» фокус понимания личности сужал возможные социокультурные рамки ее анализа.

Другая линия социально-психологических исследований, в которых также опредмечивался интерес к личности с точки зрения анализа структур ее индивидуального самосознания, связана с изучением процессов интеракции, когда движущей силой индивидуального развития признается процесс социального взаимодействия, а не внутренние психические состояния и не факторы социальной среды.

Одним из основных результатов личностного роста, с этой точки зрения, является развитие самосознания, формирующееся в процессе взаимодействия с Другими. Это происходит прежде всего потому, что человек осознает собственное «Я» (self), только если смотрит на себя глазами Другого [Абельс, 1999]. В данном подходе личность предстает не только как обладающая параметрами активности в реальном взаимодействии, но и как способная к активности в духовной сфере. Следует отметить, что деятельностное отношение человека к окружающему миру объяснялось еще Дж. Г. Мидом и его последователями через наличие специфической способности к созданию и использованию значимых символов. Тем самым утверждалась идея о том, что люди не только сами устанавливают правила социальной жизни в реальном процессе межличностного взаимодействия (а не строят взаимодействие по уже существующим правилам), но и постоянно интерпретируют смысл и значение возникающих интерактивных ситуаций [Бергер, Лукман, 1995]. Соответственно центральной характеристикой личности начали считать способность к смысловой интерпретации социальной действительности, что значительно расширяло возможные рамки ее понимания.

Закономерным следствием подобной трактовки стала современная доминанта изменчивости в анализе личности. На смену идее адаптации человека к жесткой социальной структуре приходит пафос конструирования им себя самого и социального мира, а задачи прогноза социального поведения закономерно сменяются сомнениями в самой возможности подобного прогнозирования.

Именно такое представление о личности — принципиально изменчивой, постоянно активно конструирующей свой внутренний мир и мир социального взаимодействия, существующей как некоторая возможность — и доминирует сегодня в социальной психологии. Каковы же современные реалии проблематики личности, рассмотренные с этой точки зрения?

49

Заметим сразу, что переход к подобному представлению о личности, несомненно, подготавливался всей «когнитивной революцией» в рамках социально-психологического знания (см. главу 1). Знаменитый тезис Дж. Брунера о том, что люди имеют обыкновение выходить за пределы данной им информации, направил социальную психологию преимущественно в сторону анализа эндогенной детерминированности социально-психологических реалий. Естественно, что в максимальной степени эта логика отражалась в исследованиях различных личностных диспозиций (прежде всего, ценностей и идентификационных структур).

Соответствующие ей эмпирические факты столь множественны и разнообразны, что их невозможно пытаться представить в рамках данной статьи. Об открывшемся «веере возможностей» существующих направлений социально-психологических интерпретаций свидетельствуют и исследования избирательного отношения человека к влиянию культуры [Guimond, 1999], и «постколбергианские» исследования морального развития, доказывающие роль осознанного и добровольного поведения в процессе интернализации социальных влияний [Vandenplas-Holper, 1999], и исследования когнитивных и поведенческих усилий человека в изменившихся и/или трудных ситуациях, свидетельствующие, что выбор той или иной стратегии «совладения» с ними определяется особенностями личностного ресурса человека [Анцыферова, 1994]. В максимальной степени эта логика анализа характерна сегодня для социально-психологических исследований «Я-концепции» и идентичности: представляется, что именно на этом предметном поле наиболее очевидна актуальная для современной социальной психологии смена парадигм.

Подобная «восприимчивость» данной проблематики к идущим в социальной психологии парадигмальным изменениям неслучайна. Объективная актуализация во всем мире целого ряда процессов, среди которых отмечаются и ускорение темпов социальной динамики, и преобразование старых, и возникновение новых социальных структур, и трансформация общественных идеалов и ценностей (особенно ярко проявляющаяся в нашей стране), предъявляет повышенные требования к человеку в плане его субъектности. Это касается и требований формирования новых моделей социального поведения, и конструирования персональной системы ценностей, но прежде всего это затрагивает самоконструирование идентификационных структур. Фактически существование личности в условиях социальных изменений можно приравнять к ее функционированию в ситуации неопределенности, когда основной задачей становится установление смысла и значения данной ситуации для себя лично с минимальной опорой на социальные предопределенности и с актуализацией всего личностного ресурса.

Неслучайным поэтому представляется все большее акцентирование в социально-психологических исследованиях личности мотива-ционного потенциала Я-структур.

Например, современные исследователи говорят о наличии у человека двух основных типов мотивов, связанных с «Я»: во-первых, мотива самоусиления, направляющего процесс реального взаимодействия с микросоциальным окружением в целях получения обратной связи и поддержки уже имеющихся представлений о себе; а во-вторых, мотива самопознания, направляющего «внутреннюю» активность субъекта и отражающего желание определенности в знании о себе, в том числе и за счет открытия в своем «Я» новых сторон [Banaji, Prentice, 1994]. Сегодня эта «мотивационная» линия анализа фактически связывает разобщенные до того в социальной психологии исследования Я-концепции и идентичности.

Напомним, что при всей терминологической многозначности общепринятой сегодня является точка зрения, что идентичность есть результат активного процесса, сопровождающегося появлением у человека ощущения собственной непрерывности, тождественности и определенности вследствие принадлежности к некоторому надындивидуальному целому [Белинская, Тихомандрицкая, 2001]. Соответственно вопрос о трансформации идентификационных структур личности в ситуации неопределенности превращается в вопрос об изменении ее вышеперечисленных характеристик.

Прежде всего, влияние актуальной социальной неопределенности на идентичность нередко оценивается как имеющее для последней фатальное значение, превращающее ее, по меткому выражению одного из исследователей, в «термин избыточности номер один» [Shotter, 1987]. В самом деле, фактическое отсутствие в современном обществе абсолютных, претендующих на универсальность целостностей, относительно которых человек мог бы обрести внутреннюю устойчивость, определенность, и, как следствие, большая личная свобода человека от ролевых «привязанностей» оборачиваются отсутствием самотождественности. В зависимости от уровня личного оптимизма исследователи склоняются к различным вариантам видения дальнейших следствий — от признания тотальности антропологического кризиса современности в силу принципиальной потери человеком своего подлинного «Я» [Baumeister, 1986; Мамардашвили, 1992] до постулирования существования «лоскутной», «множественной» и т.п. идентичности [Shotter, 1987; Castells, 1998].

Например, отмечается, что способность к легкому изменению своих идентификационных структур становится сегодня уже не психопатологией, а фактором психического здоровья: повседневная социальная Прерывистость с необходимостью формирует субъекта, который лег-

51

ко меняет роли и соответствующие им идентичности. Более того, когнитивная и эмоциональная непереносимость человеком двойственности (своего рода нетолерантность к неопределенности в силу жесткой фиксации на конкретном наборе ролей) в некоторых концепциях рассматривается как дифференцирующий признак ряда психотических расстройств [Краус, 1996].

По сути, в оценке строящего свой «открытый проект идентичности» человека эпохи постмодерна сегодня для исследователей варьирует лишь элемент личной креативности: то ли он строит этот проект вынужденно, «по образу и подобию» противоречивой и сегментированной повседневности, то ли данные особенности повседневности заставляют его искать и/или создавать новые смыслы и новые социальные сети, становящиеся основой идентичности.

Итак, как же представлена сегодня проблема «множественной» идентичности в социальной психологии? Конкретное ее воплощение в определенной степени связано с доминирующим фокусом анализа: внимание преимущественно направленно на механизмы формирования идентификационных структур и на их структурные особенности и содержание.

Если обратиться к исследованиям принципов формирования идентификационных структур, то сегодня все чаще отмечается ведущая роль процесса самоверификации как механизма, противостоящего потенциальной множественности «Я» и опосредующего саму возможность возникновения новых представлений человека о себе. В основе этих взглядов лежит идея о том, что социальное взаимодействие всегда строится по линии редукции неопределенности. Руководствуясь этой логикой, мы скорее будем выбирать тех партнеров, которые видят нас так же, как мы сами видим себя, ведь только в этом случае наше взаимодействие с ними будет строиться по уже известным из прошлого опыта закономерностям. Интересно, что, согласно эмпирическим данным, эта тенденция к самоусилению характерна не только для позитивных, но и для негативных самохарактеристик: иными словами, мы выбираем не только партнеров, которые видят в нас «хорошее», но и тех, кто подтверждает наши «плохие» представления о себе [Swann, 1990]. При этом показано, что и в случае самоверификации положительных Я-представлений, и в случае самоусиления негативных аспектов «Я» мы стремимся к подтверждению только тех самохарактеристик, в которых максимально уверены. Иными словами, мотив самоусиления во взаимодействии определенно превалирует над мотивом самопознания (с субъективной точки зрения, наибольшая опасность со стороны социального окружения «грозит» тем аспектам нашего «Я», про которые мы «все точно знаем», которые образуют наиболее «привычную и известную» часть Я-концепции), «блокируя»

определенной степени непомерное разрастание нашей «идентичности без границ» [Banaji, Prentice, 1994].

Оригинальный подход к пониманию механизмов формирования идентичности в неопределенности представлен и в концепции одного из идеологов конструкционизма Р. Харре. С его точки зрения, глубинным проявлением субъектности в этой ситуации являются два вида «самоинтервенции»: 1) внимание и контроль над воздействиями (в том числе собственными мотивами и чувствами) и 2) изменение своего образа жизни. При этом в качестве возможных предпосылок субъектно-сти в неопределенности выделяются два условия — способность репрезентировать более широкий спектр «возможных будущих», чем те, которые могут быть реализованы, и способность осуществить любое выбранное их подмножество, а также прервать любое начатое действие [Леонтьев, 2000]. Таким образом, акцент в анализе идентификационных структур в ситуации неопределенности делается не столько на их «множественности», сколько на «возможности», вероятности появления.

Если же в центре внимания исследователей оказывается преимущественно структурное разнообразие Я-представлений и само содержание «множественной» идентичности, то, как правило, в основе подобных точек зрения лежит определенная экзистенциальная трактовка «Я». Отмечается, что множественность «Я», понимаемая сегодня не только и не столько как следствие множества различных ролей, свойственных каждому человеку, а прежде всего как постоянная многомерность, децентрация «Я» (self), обусловлена наличием у человека чувства исторической и психологической разобщенности, а также появлением множества новых культурных символов, общих для всего человечества [Кон, 1999].

Операциональная же разработка проблемы структурного разнообразия и множественности «Я» во многом оказалась связана с введением в активный научный обиход понятия «возможного Я». Предваряло его активное использование понятие «рабочая Я-концепция», определяемая как Я-концепция в данное время и в заданном социальном контексте взаимодействия, как часть общего репертуара «Я», актуализируемого на микро- и макросоциальном уровне. При этом очевидно, что какие-то рабочие Я-концепции реализуются чаще, какие-то — реже, и тем самым вопрос о стабильности/изменчивости личности в принципиально трансформирующемся социальном мире стал звучать как вопрос о вероятности появления той или иной частной «Я-кон-цепции» в ситуации конкретного социального взаимодействия.

Именно эта идея «вероятностности», определенной относительности самопроявлений и обусловила появление категории «возможное Я». Согласно X. Маркус и П. Нуриус, последнее является экстраполяцией нашей текущей рабочей «Я-концепции» на временную ось

Blog

Cols=2 gutter=483> удк 316. 6 Ббк 88. 5 С 69