И я крутил любовь. Иные солдатики так и говорили: крутит любовь. Возможно. Потому что происходящее у нас с Эрной, кажется, не назовешь серьезной, большой любовью, которую испытывают или питают и о которой писано в книга

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 33

люди пока что не меняются? Решили притормозить - до того, как закончится

новая, дальневосточная война? Так сказать, отложить до лучших времен?

Надоело философствовать. Надо попроще. Жпть надо - и все.

"На карнавале музыка и танцы, на карнавале смех и суета..." - -Ты.

Драчев, баки мне не забивай, гаси должок табаку..." - "Лежал я в госпитале

и сошелся с медсестрой, а у нее корова..." - "Юпух от сна, а все спать

тянет..." - "Нестеров, дай свою книжку почитать..." - "Забьем козла?

Волоки домино..." - "Я по гражданке соскучился, опостылела армейщина..." -

"Ужин во сколько будет?" - "До Москвы, видать, поужинаем..."

Тащились по дачной местности, ожидали московских пригородов, но их не

было и не было. Вместо того чтобы везти нас на восток, к Москве, нас

повернули на север, потащили в объезд, до Истры, оттуда на Сходню и Химки

- и тут мы наконец-то увидели северную часть Москвы.

Уже смеркалось, громадный город лежал за лесной полоской, за шоссе, и

будто устало, тяжело дышал, ворочался, готовясь отойти ко сну. Но до сна

было далеко! На платформах, где останавливался эшелон, нас окружали

москвичи. Как и на Смоленщине и в Белоруссии, цветы, песни, объятия,

разговоры, разговоры. Расспрашивают, где мы воевали и куда держим путь. О

первом рассказываем, о втором умалчиваем. Но то, о чем умалчиваем,

москвичам известно, они сами нам докладывают: едете на Дальний Восток бить

япошек. Вот тебе и военная тайна!

За огородами, у железнодорожного полотна, - сараюшки из фанерных

листов, разбитых ящиков, обрывков жести, скособоченные, в трещинах,

бараки, многоэтажные каменные дома с подкопченными стенами, пыльными

оконными стеклами. Лики московских домов были темные, а лица москвичей

бледные. Как и лица смолян и белорусов. В тылу нам что-то не встречались

краснощекие, упитанные люди. В тылу? Но сейчас нет фронта. А за четыре

года мы привыкли, что есть фронт и есть тыл. И они едины, как писалось в

газетах.

Я похаживал по платформе, прислушивался к смеху, шуткам, беседам,

вступал в беседы, и мои щеки холодила сырость - за деревьями поблескивала

вода. Канал Москва - Волга. Недалеко Химки. Откуда немцы разглядывали

Москву в бинокли. Где они теперь, те немцы с их "цейсами", орудиями,

танками и самолетами? Между прочим, немцы обожали "Синий платочек" -

наигрывали на губной гармонике, из траншей доносило. Далеки нынче те

траншеи.

А мое Останкино недалеко. На автобусе за полчаса доберешься. Мое

потому, что жил там. Мальчишкой. С мамой. А после и с Алексеем

Алексеевичем. В коммунальном доме-клоповнике. Ходили с мамой в

Останкинский парк - дубовые и липовые рощи, пруды, церковь, дворец

Шереметева. С мамой и отчимом ездили на дачу - электричкой с Курского

вокзала, это тоже в общемто недалеко. И Клязьма недалеко, где жил во

студентах. И Бауманский институт, где опять же числился во студентах.

Однако в эти места не тянет, - хожу по платформе возле теплушек, слушаю,

разговариваю, наблюдаю за электричками. Побывать бы в центре Москвы, на

Красной площади, у Кремля! Но как потом найдешь свой эшелон? Никуда я,

наверное, не отлучусь. Все равно Москва рядом со мной, живая, бессмертная.

И всегда опа будет со мной и во мне. Москва - не место, где я жил, а

Москва - обобщение, символ Родины и народа. Будь благословенна, Москва!

Я вглядывался в лица москвичей, как будто искал знакомых.

Я их не находил, знакомых, но это меня не огорчало. Знакомые лица -

солдаты и офицеры, мои попутчики. С мепя и этого хватит. Пол-эшелона знаю

в лицо.

Эшелон еще проволочился по северным окраинам Москвы, пока его не

загнали в тупик. Было за полночь. Безлюдье. На путях ветер гнал пыль и

бумажки из-под мороженого. За пакгаузами, над депо, светилась алая звезда

- будто младшая сестра кремлевских звезд.

Солдаты уже спали. А мне не спалось. Я стоял с дневальным, курил. В

ночной тишине била кувалда, сопели паровозы, скрежетал трамвай. Столица

спала, но сон этот был неглубокий, неспокойный. Потому, видимо, что мимо и

через нее шли воинские эшелоны, шли на восток, на маньчжурскую границу.

Сейчас там, на Дальнем Востоке, такая же ночь. Впрочем, нет.

Существует же разница во времени, временные пояса. Если в Москве,

допустим, час, то в Свердловске три, в Красноярске пять, в Иркутске шесть,

в Чите семь, в Хабаровске восемь и во Владивостоке... Выходит, на Дальнем

Востоке уже наступило утро. Мы едем туда, где день начинается раньше. Мы

едем на восток и будем как бы терять время - ну, пустяки, по четверть часа

в сутки, что за потеря. Ежели, как говорится, вся жизнь впереди... Жизньто

впереди, но впереди и война. Хорошо, когда война позади. Та, немецкая,

позади.

Стало прохладно, и я ушел в теплушку, залез на нары.

Проснулся, когда уже светало и состав шел, постукивая на стыках. Я

поглядел в окошко: проносились дачные платформы, я не успевал разобрать

названий. И вдруг всплыло: "Клязьма" - и отбежало назад. О. Клязьма, мы

едем по Северной дороге! Дачи, дачи, где-то за леском, в утреннем сумраке,

летняя дачка, служившая мне пристанищем в тридцать девятом, до призыва в

армию. Поступил в институт, а места в общежитии не досталось, приютился

здесь. Походил в свое время с этой платформы до дачки и обратно! На

секунду захотелось проделать этот путь по дорожке, по затем подумал: "А к

чему? Что это даст? Не надо".

Да и невозможно это: эшелон уже грохотал на подходе к следующей

платформе.

Нестерпимо повело на курево. Я достал из пачки папиросу, огня не было,

попросил у дневального. Снова лег, пуская колечки в потолок. С нижних нар

меня окликнули:

- Товарищ лейтенант!

- Да?

- Товарищ лейтенант, это я, рядовой Нестеров... Разрешите обратиться?

- Обращайтесь.

На уровне верхних пар выросла ушастая стриженая голова.

- Просьба у мепя, товарищ лейтенант... Отпустите в Ярославле сбегать

домой, это рядышком со станцией, обернусь...

Ну вот, первая ласточка. Солдат, чей дом оказался на нашем пути. Таких

разрешено отпускать - на усмотрение командира.

На мое усмотрение. Вадика Нестерова я отпущу, он дисциплинирован,

честен и скромен. Не подведет.

- Не отстанешь?

- Никак пет, товарищ лейтенант!

- - Если что, догоняй. На пассажирском. Но лучше вернись вовремя...

- Спасибо, товарищ лейтенант!

От радости Вадик Нестеров хлопает глазами и, мне кажется, ушами. Хотя

это ерунда: хлопать глазами и тем более ушами - признаки другого.

Проехали Пушкино, проехали Загорск. И я запоздало пожалел, что не

съездил хотя бы в Останкино. Впрочем, к кому бы я поехал? К домам, а не к

людям, близких людей у мепя там нет.

А где есть?

В Александрове долго стояли, меняли бригаду. Краем глаза наблюдал, как

Головастиков порывался в станционный буфет, а Логачеев не пустил его,

вцепился в рукав и не пустил. Я не вмешивался в это, старшина же сказал

Головастикову:

- Скучает по тебе "губа".

Головастиков мрачно ответил:

- По мне тюрьма скучает.

- Не спорю, - сказал Колбаковский. - Тебе видней.

И поправил на своей голове фуражку, утвердил ее основательней.

Когда санитары эвакуировали с поля боя раненого, товарищи непременно

поправляли на нем, надевали получше шапку либо пилотку. Почему-то это

врезалось в память.

В Ярославль эшелон прибыл ночью. В вагоне все спали, кроме дневального,

Нестерова и мепя. Дневальный бодрствовал по долгу службы, Нестеров -

понятно почему, а я - в предчувствии, что солдат опоздает, отстанет. Дверь

откатилась, Вадим Нестеров спрыгнул и исчез. Я закурил, оделся, вылез из

теплушки. Станция была запружена эшелонами, двери в теплушках закрыты, на

тормозных площадках зябли часовые. За пристанционными тополями мигали

городские огни. Ярославль первый после Москвы крупный город, потом будет

еще много городов. И с каждым из них мы станем все больше отдаляться от

столицы.

Нестеров обернулся так быстро, что я в удивлении пожал плечами.

Удивился я и тому, что он не один. За ним из мрака выступила маленькая,

щуплая фигура. В полосе фонарного света увиделось: девушка, точнее -

девчонка, подросток. Ну, ясно - дама сердца. Сам сосунок, а дама вовсе

ребенок. А я-то думал: к мамочке стремится.

Они остановились подле нашей теплушки и, держась за руки, разговаривали

вполголоса, временами посматривали на меня.

Чтобы не мешать, я отошел подальше. Можно было вообще уйти в теплушку -

теперь-то солдат не отстанет, - но что-то удерживало меня, быть может,

элементарное любопытство. Хотелось увидеть, как они будут прощаться.

И увидел: Нестеров привлек к себе девчоночку, неуклюже обнял, толкнулся

лицом в лицо - поцеловал. Взобравшись следом за мной в тронувшийся вагон,

махал ей пилоткой, девчоночка семенила за теплушкой, прощально подняв

руку, - худенькая, с колючими коленками, она то появлялась в полосе света,

то пропадала во мраке. И - отстала.

Я запомнил ее лицо в эти минуты - сонное, напуганное и болезненно

скривившееся одновременно. И у Нестерова выражение было испуганным,

болезненным. Мне сделалось неловко за мое любопытство. У них, видать, все

всерьез - любовь, разлука, страдания и тому подобное, Я спросил дружелюбно:

- Твоя девушка? Вернешься из армии - женишься?

- Это моя сестра, - сказал Нестеров, и я покраснел - враз, глупо,

по-мальчишечьи. Хорошо, что Нестеров этого не видит, - стою спиной к лампе.

Мост с арочными пролетами принял на себя эшелон, и под ногами

зачернелась вода, в которой отражались фонари, колеблясь.

Я смотрел вниз и думал, что это Волга и что она останется позади. Как и

все, что до сих пор встречалось. Бетонный бык, вокруг которого пенилось

течение, мощная ферма, фанерная будочка, часовой со штыком - и колеса

застучали по-иному: мост кончился.

Нестеров сказал:

- В сорок первом, товарищ лейтенант, фрицы прилетали бомбить этот мост,

да не попали. Они и город бомбили. - Помолчал и другим тоном проговорил: -

Спасибо, товарищ лейтенант, что позволили с сестренкой свидеться. Я

прибежал домой, поднял ее с постели. Спросонок она сперва не поняла,

напугалась шибко. Ну, скоренько оделась - и со мной на станцию. Решили

постоять у поезда, чтоб не отстать, не ровен час... Сестренка у меня

мировая, товарищ лейтенант! Младше меня на три года, а умная, стойкая, как

взрослая. И сердечная очень, в отца... Хлебнуть ей пришлось горюшка. Да и

мне... Мать наша еще до войны покончила с собой...

- Как покончила?

- А вот так... Спуталась с парнем, с речником, собрала свои вещички, да

и укатила с ним в Саратов. Ни разу о нас и не вспомнила, словечка не

написала. А он ее бросил через полгода. Она и повесилась. Там, в Саратове.

Отец пил с горя напропалую, в сорок первом мобилизовали его, в сорок

втором убило под Сталинградом.

Остались мы с сестренкой вдвоем, теперь вот я в армии, она и вовсе

одна...

- Как звать ее?

- Наташа.

- Хорошее имя.

- Хорошее, - согласился Нестеров, а я подумал, что в дороге люди

становятся откровенней и подчас раскрываются с неожиданной стороны.

Победа должна была наступить весной, когда обновляются и природа и

люди, и она наступила весной. Девятый день мая - как грань, за которой

расстилались, казалось, беспредельные дни мира. Деревья тогда не знали,

что цветут уже после войны. Пчелы не знали, что гудят уже после войны.

Птицы не знали, что поют уже после войны. Мир!

И не верится, что снова еду на войну.

16

ГОРОД ЛИДА

На выпускном вечере Пете Глушкову вручили аттестат отличника. Он сказал

директрисе: "Спасибо", свернул плотную бумагу в трубку и, сутулясь, пошел

со сцены в зал. Сел возле мамы, отдал ей аттестат. Она благоговейно

рассматривала оценки, плакала, не утираясь, шептала:

- Умница ты мой, радость ты моя...

- Да брось, мама, - конфузясь, пробормотал Петя.

Ежегодно повторялось: он приносил похвальную грамоту, круглый отличник,

и мама плакала в фартук, говорила, как причитала:

- Умница, светлая головушка, гордость моя и школы...

Петя морщился, отмахивался. Да что с мамой поделаешь?

А тут - десятилетка окончена, выпускной вечер, золотое тиснение

аттестата отличника, прочувствованная речь директрисы, аплодисменты

родителей и учеников, туш духового оркестра. Сам бог велел маме всплакнуть

и сказать слова, которые заставляли Петю краснеть.

После торжественной части затеялись танцы: вальс, танго, чарльстон,

фокстрот, вальс-бостон, - оркестр сверкал медными трубами и сотрясал

стекла. Родители постояли у стенки, полюбовались на пары и благополучно

разошлись. Петя вздохнул с облегчением: мамино присутствие сковывало,

теперь можно развернуться. И он шутил, дурачился, смеялся, танцевал

напропалую со всеми девушками. Вообще-то танцевать он не любил, а выучился

по настоянию мамы: она записала его в кружок западноевропейских танцев при

клубе железнодорожников, пришлось посещать занятия. Танцевал же на

выпускном со всеми подряд потому, что своей девушки у него не было.

Наверное, он единственный из десятиклассников, кто не встречался, как

говорили - не дружил, ни с одной из соучениц. Как-то не влюблялся, все

больше на учебу нажимал, на спорт - по волейболу имел первый разряд, был

капитаном школьной сборной.

И танцевал он не ахти как: горбился, наступал партнерше на ноги, терял

ритм. С Зоей Шапошниковой оп вышагивал фоксмарш, когда его сильно толкнули

в спину, и он, не удержавшись, толкнул Зою. Повернулся - за спиной

перебирал ногами, как лошадь, Борька Гусев, рожа злющая.

- Ты что, Борис? Нельзя ли поосторожней?

Борька натянул на скулах прыщеватую кожу, взмахом головы откинул с

прищуренных глаз челку и дохнул винищем.

- А отбивать девчат можно?

- Дурак! - сказала Зоя. - Я с тобой не хочу...

- Захочешь...

- Нет! Петя, давай танцевать...

- Погодь, - сказал Борька. - Ты будешь со мной... А с кавалером твоим я

покалякаю... Выйдем, Глушков!

- Не ходи, Петя! - Зоя ухватила его за локоть.

- Почему? - Глушков освободил руку. - Пойдем, Борис.

Сопровождаемые группой парней, они спустились во двор, к

штабелям дров за уборной: здесь испокон веку старшеклассники выясняли

отношения, дрались до первой крови, мирились, а то и снова дрались, уже не

принимая в расчет кровь. Ребята курили, предвкушая зрелище. Кто-то,

однако, сказал:

- А не разойтись ли полюбовно, хлопцы?

- Нет, - сказал Гусев, выгибая грудь. - Я этому жлобу, отличнику,

маменькиному сынку, ухажеру покажу, как отбивать бабу...

- Не смей так о Зое, - сказал Глушков. - Ты выпил, а я с ней просто

танцую...

- Знаем эти танцульки! Прижимаешься, лапаешь, падла!

Зоя Шапошникова и Борька Гусев учились в параллельном

классе, Зоя - скромная, симпатичная девушка, Борька - троечник, заядлый

курильщик и крикун; дружили ли они - шут их разберет, Глушков не

присматривался, сегодня они получили аттестаты вместе с ним, все было б,

видимо, хорошо, если бы Борька не хлебнул из горлышка. Глушков сказал

примирительно:

- Не выдумывай, Борис. И веди себя по-человечески.

- Вот тебе по-человечески!

И Гусев выбросил кулак. Он целил в лицо, но Глушков увернулся, и удар

пришелся в голову. Петр пошатнулся, Гусев бросился к нему, но тот отбил

удар, схватил за грудки, оттолкнул.

Гусев опять бросился, и опять его схватили за грудки. Морщась, Глушков

увертывался, отталкивал распаленного, матерившегося, вонявшего водкой

парня. Это он мог - отталкивать, а ударить - нет, не подымалась рука. С

ним такое уже случалось. Надо было постоять за себя, но он только

уклонялся от ударов да отпихивался. Он потом спрашивал себя: "Не трус ли

я?" Оп не трусил. Ни мальчишкой, ни парнем. Наравне со всеми лазал за

яблоками в чужой сад, на спор один ходил ночью на кладбище, переплывал

Дон, на том же Дону спас девчонку из омута - сигал с берега не раздумывая,

задержал вора, залезшего к соседям, ворюга молотил его р;уда попало, он

держался, и не пускал, и не бил сам...

Петр сплел Борьке руки, Борька вырывался, норовил боднуть,

изловчившись, ударил ногой в толстом ботинке по правой руке - в большом

пальце больно кольнуло. Глушков резко оттолкнул Борьку, и он отлетел к

поленнице, стукнулся спиной и, вроде протрезвев, сказал:

- Не будешь лезть к Зойке? Побожись по-ростовски, нараспев!

- Вали к черту, - сказал Петр. - Называется, отметил выпуск,

нализался...

Оп поднялся на второй этаж, в коридоре оглядел себя в трюмо - белая

рубашка-апаш была измята, выпачкана, брюки-клеш в пыли, на затылке,

выстриженном "под бокс", круглилась шишка. Он стряхнул пыль, поправил

рубаху и прошел в зал. Найдя Зою, пригласил ее на вальс. Танцевал, на

вопросы Зои отшучивался, а большой палец у него опухал и ныл. Когда Петя

вернулся домой, палец и вся кисть отекли, болезненные, непослушные.

Назавтра мама повела его на рентген (он соврал ей, что упал на руку,

играя в волейбол), и снимок показал - перелом фаланги. Наложили гипс. Рука

на перевязи - поиграй теперь в волейбол, это словно кара за вранье. По

пути из больницы Петя набрел на Борьку Гусева, - развалившись на скамейке

в сквере, лузгает семечки, поплевывает, наглые, навыкате, глаза не

отводит, хмырь болотный. В институт Борька не собирался, а вот остальные

выпускники денно и нощно зубрили, готовясь к вступительным экзаменам. Один

Петя Глушков в ус не дул: отличник поступает куда хочет без экзаменов! И

они с мамой листали вечерами справочник для поступающих в высшие учебные

заведения: можно в этот институт, можно в эту академию, а можно и туда...

Московский... ордена Ленина, имени Сталина - звучит...

Как ни прискорбно, но круглому отличнику, гордости школы, было

абсолютно безразлично, куда поступать. У него не было никакого призвания,

и выбор взяла на себя мама - в Московский институт имени Баумана. Из-за

столичной звучности. Петя Глушков будет инженером-машиностроителем. Пусть

так. Ему все равно. Главное - поступать без всяких экзаменов.

Ростов плавился от августовской жары, когда мама провожала Петра в

Москву. Паровоз шипел паром, словно раздувал черные маслянистые бока,

гомонила толпа, чемоданы, сумки и корзины кружили водоворотами, мордастые,

под хмельком, носильщики в белых фартуках и с бляхами, похожие на

дворников, катили перед собой тележки: "Па-асторонись!" Пахло разогретым

асфальтом, углем, мазутом, пивом, рыбцом, жареным луком. Суховей гнал по

перрону обрывки газет, подсолнечную шелуху, раскачивал квелые, пропыленные

пальмы в кадках с поржавевшими обручами и будто поглаживал по лпцу горячей

шершавой ладонью. А мамины руки, гладившие его щеки в прощальные минуты,

были влажные, холодные и словно неживые.

Он говорил:

- Мама, не расстраивайся, не скучай, я приеду домой на зимние

каникулы...

- Да, да, ты навестишь меня, навестишь, - отвечала она, и лицо ее было

постаревшее, больное.

Стоя у вагона с эмалированной табличкой "Ростов - Москва".

не догадывался Петя Глушков, что не суждено ему приехать в Ростов на

зимние каникулы и что матери он больше не увидит.

О многом не догадывался Петя Глушков, да и как провидеть в семнадцать

годков? И вообще - в избытке ли они, провидцы?

Складывая ему вещички в чемодан, мать сокрушалась: жили в Москве, а

остановиться не у кого. Он успокаивал: в общежитии буду. Черта лысого! В

ректорате с ним вежливенько побеседовали, беседу подытожили так: в

институт зачисляем, в общежитии же мест нет, то, что было, заселили, вы

Blog

Содержание