И я крутил любовь. Иные солдатики так и говорили: крутит любовь. Возможно. Потому что происходящее у нас с Эрной, кажется, не назовешь серьезной, большой любовью, которую испытывают или питают и о которой писано в книга

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 13 14 15 16 17 18 19 20 ... 33

оврагами, у подножия холмов сады, за садами, на покатых склонах, дома, за

домами - кремлевская степа, на которой росли березы, за стеной, еще выше,

трехэтажные здания, купола церквей. Из садов били минометы, с крепостной

стены - пушки. Налетали "мессершмитты", пытались бомбить и обстреливать

наш берег, их отгоняли "ястребки".

Я маскировался в лозняке, в рогозе, разглядывал в бинокль правобережье

и думал, как будем форсировать Днепр. Мост был взорван и сожжен, из воды,

как черные кости, торчали столбы, вокруг них бурлило - течение не столь

уже тихое. На отмель накатывала, шлепая, мелкая волна, заливала отпечатки

птичьих и собачьих лап, сапог, колес. Я опустил бинокль и скомандовал:

- Всем искать плавсредства. Лодки, бочки, бревна, доски!

Помкомвзвода, отвечаешь за плот. Разойдись!

Солдаты разбрелись по берегу, по жестяно шумящей осоке, по ивняку.

Рядом с моими шуровали бойцы из взвода Вити Сырцова, а сам дружок мой

закадычный восседал на пеньке и перематывал портянки, пренебрегая

снарядами, минами и пулеметными очередями, которыми угощали пас из-за

Днепра. И это была не казовая храбрость, не бравада - это было

естественное поведение Вити Сырцова, - уж я-то знал его характер. В нем

все было естественно, ни намека на позу, - это определяло Витю. То, что он

говорил и делал, - искренне, от души.

Я остановился возле него и сказал:

- Успеем подготовить плавсредства к двадцати четырем часам? Сроки

сжатые.

Витя беспечно махнул рукой:

- Успеем. Как штык,

Он встал, потопал сапогами, проверяя, как обернул портянки.

Остался доволен. Подмигнул мне:

- Ну что? Даешь Смоленск?

- Даешь, - ответил я как-то машинально.

С этим кличем шагали мы по сорок километров в сутки, разбивая обувку,

натирая волдыри, сдыхая от жажды и усталости, суля Гитлеру всяческие кары.

А как не сулить, коли из-за него, разбойника, все наши мучения? Пыль

хрустела на зубах, саднили растертые ступни, ремнп врезались в тело.

Летали в посвежевшем воздухе, цеплялись за ветки и штыки последние

паутинки бабьего лета, ночью выпадала обильная роса. Утром, если шли

бездорожно, по траве, сапоги и ботинки были мокрые. Мы так уходились, так

намаялись, что спотыкались на каждом шагу.

Спотыкливыми стали и лошади, и, казалось, машины. Дошли!

Вот он, Смоленск. До него каких-нибудь шестьдесят метров. Переберись

через реку - и считай, ты в Смоленске. Перебраться - задачка.

Немцы усиливали обстрел. Мины падали на отмели, снаряды - подальше, в

ивняке и в слободке, пули пунктирили воду изогнутыми линиями, будто

очереди сносило ветерком, сбривали ветки.

Я невольно пригибался, Витя Сырцов спокойненько покуривал, сбивал пепел

и насвистывал.

Я глядел на него, на багровый закат, на кусты - по ближней ветке ползла

гусеница, подбирая задние ножки к передним и затем вытягивая тело, как бы

измеряя пядью: не зря эта гусеница называется пяденицей. Она была жирная,

и мне стало противно.

Некстати подумал: гусеницы бывают летом, а эта как-то дотянула до

сентября - аномалия; впрочем, война и природу в чем-то нарушила.

Опасливо косясь на правый берег, два солдата катили бревно, оно

заворачивало то одним, то другим концом, солдаты ворчали на бревно и друг

на друга. Из кустов ясный, как на духу, тенорок:

- Доложу я вам: присуха моя девка-огонь, без меня навряд ли там

выдержит, так я прощу ей грех-то...

В ответ два голоса одновременно - баритон и бас, - с расстановочкой, с

издевочкой:

- Святоша ты, Пичугин!

- Доживи сперва до окончания войны, после прощай! Добряк-самоучка...

К Сырцову подошел его помкомвзвода, поприветствовав, сказал:

- А ж пару плотов вытягпем, товарищ младший лейтенант.

Первый уже закругляем.

Мой помкомвзвода отдал мне честь, попросил разрешения обратиться и лишь

затем доложил, что с нашим плотом. Но я не преминул выговорить ему:

- Пятерик подносишь к головному убору - не забывай пальцы сжимать, а то

распустил, как веер...

Тон у меня ворчливый, недовольный. Даже в сумерках видно, как покраснел

сержант.

- Виноват, товарищ младший лейтенант. Исправлюсь.

Дежурная и частенько выручающая на фронте фраза на меня не действует, я

добавляю с еще большей ворчливостью: "Давно пора. Не рядовой же, а

помощник командира взвода..." Понимаю, что это придирки по мелочам и не к

месту. Но себя не пересилить.

Понимаю также: Витя Сырцов никогда не мелочится, если уж что-то делает,

то по-крупному. В этом, наверное, вся разница между нами. В остальном мы

схожи. Может, поэтому и дружим. Хотя оговорюсь: схожи-то мы схожи, но в

общем-то мне далековато до Вити. Во всех отношениях.

Я нервничал. Неотвратимо темнело, и темноту эту прожигали раскаленные

строчки трассирующих пуль, выедали огнистые разрывы. От взрывов, от зарева

пожаров вода стала еще черней. Неуютственно тонуть в такой. Впрочем, и в

более светлую, в голубую или синюю, также не тянет. Ежели предстоит

тонуть. А утонешь, ежели ранят. Невредимый доплывешь: я умею плавать.

Правда, водичка бодрящая, сентябрьская - парок курится. Окунаться не ко

времени.

Как пройдет форсирование? Не первое оно у меня. И не последнее, если не

приголубит пуля или осколок. Точит тревога.

Въедливей, чем обычно. А надо бы радоваться: дотопали до Днепра, на той

стороне древний град Смоленск! Радуюсь как по инерции, тревожусь

обостренно, осознанно.

Вызвали к ротному. Он пристроился в ровике и писал на блокпотном листе,

подложив планшетку. Я подумал, что сочиняется донесение, но ротный сказал:

- Письмецо. Дочке с жинкой. В Армавир. Они у меня оккупацию пережили. В

станицу уходили, прятались, голодали-холодали. Красавицы они у меня.

Писаные! Особливо дочка. Бывало, прогуливаемся с ней по улице, а мы любили

вдвоем, под ручку, шутим, смеемся, - все оглядываются. Предполагают -

влюбленная парочка. Девахи оглядывают нас заносчиво: подумаешь, краля, мы

не хуже... Зрелые бабы - любопытничая: что за пара, он вроде постарше?

Старухи - ласково, с пониманием: любитесь, милые, и мы в свои годы

любились. Дочку эти взгляды смущали, я поперву сердился: "Поглядите у

меня!" - затем перестал, даже доволен был: принимают за кавалера. Я ж

пацанистый на вид...

Это точно: ротному под сорок, но ни сединки в чубе, на лице пи

морщинки, розовощекий, стройный, спортивный. Я спросил, не знаю для чего:

- Сколько дочери-то?

- Девятнадцать, - сказал ротный. - Тебе в невесты годится.

Сватай. После войны.

- Сосватаю, - сказал я.

Мы с Сырцовым жались в ровике, больше тут места не было, и командир

третьего взвода, сержант, топтался наверху. Ротный показал на него зажатым

в пальцах огрызком карандаша:

- А то с Григорьевым породнимся. Или с Сырцовым? Как, Сырцов?

- С начальством родственные отношения не помешают, - невозмутимо сказал

Витя, а сержант глуповато засмеялся.

- Породнимся. Ежели будете оказывать тестю почтение, - сказал ротный. -

А вообще, до чего вы все молодые, ужас!

Он помуслил кончик карандаша, однако писать больше не стал, сунул

карандаш и листок в планшет.

- Товарищи офицеры! - Запнулся, сообразив, что командир третьего взвода

не офицер, поправился: - Товарищи командиры, хочу обратить внимание на

следующее...

Ротный говорил о световой и звуковой маскировке, о скрытности при

переправе, о взаимодействии взводов при высадке, о расширении плацдарма,

который мы захватим, и о прочем предстоящем нам в эту ночь. Он говорил, не

повышая голоса, а снаряды вздымали груды земли и водяные столбы, подвывали

немецкие самолеты, сбрасывая осветительные ракеты на парашютиках -

колеблющееся мертвенное свечение.

Копошась в темноте, люди связывали бревна и бочки кусками проволоки. Я

не выдержал, подскочил к ним; упершись коленом, стягивал проволокой концы

бревен; когда не хватило проволоки, побежал в лозняк за прутьями, разорвал

на лоскуты,свою плащпалатку. Ротный старшина укорил:

- Имущество казенное, младший лейтенант.

А его укорил Витя Сырцов:

- Не придирайся, старшина, Глушков же для обшей пользы...

- Для общей? - ухмыльнулся старшина. - И о личной пущаи пекется: каково

будет осенью без плащ-палатки?

Из тыла появился ротный:

- Как с плотами? Нажать, нажать! Я от комбата, через час переправа...

Через час! Я поднял голову - луна, звезды и ракеты на парашютиках.

Иллюминация! Славяне стреляют из винтовок и автоматов по парашютикам,

сбивают. Но луну и звезды не собьешь.

Вверху воют самолеты. Скоро начнется. Да нет, началось: ниже по

течению, на соседнем участке, вовсю замолотили пушки - и на нашем, и на

противоположном берегу. Вспышки выстрелов и разрывов кромсали, кровавили

ночь. Лучи прожекторов шарили, схлестывались друг с другом, переплетались,

как будто стягиваясь в узлы.

Потом огневой бой загудел выше по течению.

- Соседи переправляются! - прокричал ротный. - А мы копаемся.

Пошевеливайся, гвардейская непромокаемая!

Гвардейская - всуе, что непромокаемы - соответствует. Не промокнем и

при форсировании Днепра. Даешь Днепр, даешь Смоленск, мать твою!.. Зверея,

я вторично матюкнулся и перебросил автомат на грудь.

Несколько снарядов враз упало неподалеку от береговой кромки. Люди

забегали, пригибаясь. И я побежал к воде. В лозняке пронзительный,

беспамятный вопль раненого.

Так, под снарядами, и отчалили. Увидев, как расширяется полоса воды

между берегом и плотом, я успокоился. Плывем. Теперь назад хода нет.

Только вперед. А там будь что будет. Не так!

Переправиться бы благополучно. Не растерять бы личный состав на берегу.

Управлять взводом. И чтоб сержанты управляли отделениями. Не дай бог,

разбредемся кто куда или собъемся в кучу, как стадо. Нужно развернуться в

цепь - ив атаку на вражескую траншею. На миг ожило воспоминание: шли в

наступление, очередью скосило солдата-узбека, тогда было пополнение из

Ташкента и Ферганы, к убитому сбежались остальные узбеки, лалакают

по-своему, плачут, а немцы по этой куче - миной. Нет, гуртоваться в атаке

никак нельзя, надо рассредоточиться.

Береговые кромки были различимы во мраке, и у пас, и у немцев

разрывались снаряды и мины, мелькали и тут же растворялись силуэты

деревьев, людей, орудий, автомашин. Вдруг выпадала относительная тишина, и

слышалось, как хлюпает вода под плотом - сонно и ласково, будто под днищем

лодки на рыбалке.

Над головой закачалась осветительная ракета, и я увидел: и сбоку, и

впереди, и позади на разном расстоянии плыли плоты, плоскодонки, бочки. И

все они были облеплены солдатами, и все словно стояли на месте. Но нет,

они, несомненно, двигались. Как наш плот. Как плот Вити Сырцова, я заметил

его слева, на краю сидел Витя и греб доской. И сразу мне стало радостно и

тревожно.

Радостно - увидел близко Витю, тревожно - за него. Да и за себя, за

всех, - идем в бой. И опять, чтобы подавить тревогу и боязливость, я

шепотом заматерился, накаляясь, зверея. В бою это полезно - звереть. Страх

улетучивается.

Я сидел на плоту впереди всех. Если что, первая очередь моя.

Пусть. Зато личный пример тоже мой. Взводный должен быть вместе с

бойцами, а то и впереди. Это ротный или батальонный, тем паче полковой

командир находятся позади бойцов. Я же, взводный, невелико начальство -

всегда среди них, бойцов. Так я считаю.

Близкий разрыв будто угодил в клубок мыслей, они разлетелись, и

осталась одна: в пас бьют! Да, немцы прицельно били по плотам и лодкам.

Увиделось, как врезалось: в шедшую слева плоскодонку - там, кажется, были

минометчики - угодил снаряд. К небу взлетели доски, пламя объяло остатки

плоскодонки, из пламени в воду прыгали люди. Затем прямое попадание в

плот, на котором были ротный и Сырцов. И снова взлетели доски, и опять

снопы пламени. Что с ротным, что с Витей? Скорей бы добраться до берега,

ощутить под ногами милую, надежную твердь земли. Там будет трудный бой. Ну

и пусть! На земле не так страшно, как на воде. Что же с Витей, что же с

ротным?

Немцы все плотней накрывали нас своим огнем. Два снаряда разорвались в

такой близости от плота, что всех окатило водой.

Я машинально поднес руку к лицу, чтобы утереться, и не успел этого

сделать. Что-то с необыкновенной силой ударило по плоту, взметнулся

огненный сноп, и я упал навзничь.

Очнулся в воде. Ледяная, обжигающая рот, нос, уши, текущая за шиворот,

опа вернула мне сознание. Я рванулся, забарахтался, пытаясь ухватиться за

что-нибудь. Пальцы хватали воздух, а одежда, автомат и сапоги тянули на

дно. Я глотнул воды, закашлялся и опять рванулся наверх. Чья-то рука

схватила меня за плечо, поддержала, в ухо прохрипели:

- До берега близко. Плывите!

А-а, мой помкомвзвода. Я подумал о нем, о ротном и Сырцове, живы ли, и

уж затем подумал о себе: контужен? Помкомвзвода подтолкнул меня в том

направлении, куда нужно было плыть, и я, колотя по воде ладонями, поплыл.

Не отдыхая, изо всех силенок. Когда их не осталось совсем, пошел ко дну.

Но колени стукнулись о твердое. Я встал на ноги и едва не свалился от

слабости и тошноты. Отдышавшись, уцепился за ребристый, в трещинах, камень

и вылез на сушу. И сразу вспомнил, что я должен командовать.

- Первый взвод, ко мне!

Мокрые, молчаливые, знакомые и незнакомые солдаты потянулись к яме, где

я стоял. Подбежал какой-то офицер и голосом Сырцова сказал:

- Петр! Капитан ранен, ротой командую я! Атакуем по моему свистку!

- Есть! - гаркнул я, ошарашенный радостью: Витя жив!

Лишь минуту спустя подумал: а капитан ранен, бедняга, так и не дописал

письмо домой, в Армавир, где у него взрослая раскрасавица дочка.

Я осмотрелся. По-прежнему загорались осветительные ракеты, над головой

сверлили воздух снаряды, на земле и в реке рвались авиабомбы. Над

прибрежьем нависали холмы - на них немецкая оборона. Прибрежье, склоны

холмов изрезаны оврагами.

С ближайшей высотки строчил крупнокалиберный пулемет.

В овраге мы оставили закутанного в плащ-палатку, стонущего капитана и

других раненых на попечение санинструктора, он организует их эвакуацию на

левый берег. Промокшая одежда до ссадин терла нам тело, в сапогах чавкало

- как будто топали по грязи. Но овраг был сухой: сыпучий песок вытекал

из-под ног передних и забивал глаза шагавшим сзади.

Понаблюдав из оврага, Сырцов сказал:

- Проверить оружие. Гранаты приготовить. Развернемся в цепь - и на

высотку. Если противник откроет кинжальный огонь, ложись - и

по-пластупски. Атакуем по свистку, молча, без криков "ура"...

Холм из оврага просматривался неплохо, он господствовал над прибрежьем.

Конечно, там были немцы: оттуда тянулись нити трассирующих пуль, на склоне

- вспышки орудийных выстрелов.

Здесь, по-над берегом, недорытые окопы, немцы их отчего-то покинули.

Сырцов взмахнул фуражкой, и солдаты моего взвода стали выскакивать из

оврага. Я выбежал за ними, взял немного правее и вскоре увидел, что правее

меня появился человек и левее. "Давай, ребята, давай!" - мысленно

подбодрял я и соседей по цепи, и себя.

Стиснув онемевшими пальцами автомат, я шел широким, напряженным шагом,

оступаясь в окопчики, норы и выбоины, цепляясь за колючие кусты.

Цепь прошла метров сто, и немцы обнаружили ее. Пулеметы наискось

стеганули с холма. Воздух наполнился словно почмокиванием - пули, похоже,

были разрывные. Солдаты с разбегу попадали, поползли, извиваясь. Я,

накалывая руки о стебли травы, мокрой от росы, но по-осеннему жесткой,

полз споро и не теряя направления.

Заверещал свисток. Я скомандовал: "В атаку!" - и побежал на гору.

Спотыкался, падал, поднимался, подавал команды, о которых тут же забывал,

снова то бежал, то, задохнувшись, шел шагом. Подогревая себя, свирепея,

нажимал на спусковой крючок автомата, швырял гранаты. И рядом стреляли,

падали, вставали, а кто и не вставал.

В какой-то момент фрицы дрогнули и начали удирать из ячеек по траншее,

по ходу сообщения, за дома. Над высоткой прочертила дугу зеленая ракета,

за ней две красных. Сигнал на левый берег, что плацдарм завоеван. Я

проследил за ракетами и внезапно уловил, как пахнет привядшей листвой,

услышал, как скрипит под подошвами ссохшаяся почва, почувствовал на щеке,

как брызжет ветка росой.

Из-за деревьев - Витя Сырцов:

- Что зажурился? Веди взвод к блиндажам, там сбор.

Знакомый - с придыханием, неторопливый - говор. Он вообще никогда и

никуда не спешит, младший лейтенант Виктор Сырцов. Но при атаке он же

бежал? Конечно. Со всеми, в цепи. Хотя ротному командиру это и не

положено. Я обернулся, легонько его обнял и, устыдившись этой

сентиментальности, зашагал к блиндажам. Живы мы, оба живы!

В траншее у входа в блиндажи на деревянных, из-под мин, ящиках сидели

солдаты. Кто курил, кто перематывал портянки, кто обтирал оружие, кто

перебинтовывал товарища. На дне траншеи, накрытые трофейными маскхалатами,

лежали убитые - высовывались ботинки и кирзовые сапоги. Сырцов посмотрел

на них, горестно покачал головой и сказал:

- Ну, все собрались, Глушков? Будем держать круговую оборону. Немцы

наверняка полезут в контратаку...

Он распределил между взводами участки обороны. Мы заняли ячейки и

пулеметные площадки и до рассвета и все утро отбивали немцев, пытавшихся

сбросить нас в реку. А потом, к полудню, вместе с переправившимся

подкреплением двинулись вперед, в город.

Не люблю я уличных боев. В городе теснота, не повернешься, бои на

улицах, в подъездах, на лестничных площадках, с любой стороны жди

нападения, с чердака, из окна, из-за угла могут влепить в тебя. В чистом

поле воюется лучше: в обороне зарылся в землю, в наступлении видишь, что к

чему, а коль видишь, то и решение принимаешь правильное.

Но в Смоленске складывалось удачно - мы продвигались в темпе, - и я

подумал: "Форсирование позади, наитруднейшее позади". Совместно с саперами

и артиллеристами мы подымались в гору, держась поближе к стенам пустых,

мертвых коробок, - здания были разбиты и сожжены и в сорок первом, и

нынче, - выбрались к центру, к площади Смирнова. И здесь из слухового окна

щелкнул выстрел снайпера, и Витя Сырцов упал на мостовую.

Я рванулся к Вите, мне закричали: "Стой, снайпер бьет!" - я не слушал.

Когда добежал, Витю уже оттащили в укрытие, во двор, по булыжнику

волочился кровавый след.

Я опустился на корточки, оттолкнул кого-то, положил к себе на колени

Витину голову. Он был еще жив - хрипло дышал, на губах пузырилась пена,

глаза будто живые, но застывшие, как в шоке; санинструктор и санитар

разрезали финкой окровавленную гимнастерку, бинтовали рану, руки у них

тряслись. Витя умер через несколько секунд, когда ему закончили

перевязывать грудь.

Я поглядел на него и запомнил не бескровный лоб и посинелые губы, не

застывшие навечно глаза, не забрызганный кровью орден на гимнастерке, а

неподвижные, словно распухшие, ноги с засохшей на каблуках кирзачей грязью

в травинках. Я поглядел и пошел со двора на улицу, где шел бой. Он

складывался удачно? Самое трудное позади?

Валяясь в полевом госпитале, на досуге прочитал я толстый роман. И в

нем описывалось, как герой прощался со смертельно раненной героиней, как

хоронил ее и как от горя солнце виделось ему черным. Мне показалось -

неправда это, выдумка, потому что я вспомнил: когда скончался Витя Сырцов,

солнце продолжало светить как ни в чем не бывало. Непостижимо! Будто

ничего не случилось, будто не погиб мой закадычный друг. Может, я что-то

Blog