Geum.ru

Эхо и ego эскизы о жизни и литературе

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

Большевики отрицали Отечество, само понятие Родины, заменив его Интернационалом — пока Гитлер им не ввалил в июне 41-го. Где был этот Интернационал, когда Россию били?


Сейчас опять возрождается старая идея в новой упаковке — «общечеловеческие ценности», «права человека», «глобализм» и прочая чепуха. Враги человечества ядоточиво пытаются истончить самое коренное, самое вкоренённое, самое живо-тёплое чувство любого нормального человека — чувство национальной принадлежности. У кого есть сознание себя как единицы своей нации, сознание принадлежности себя к своей нации — есть и вкус к народной традиции своей нации, традиции, взращённой не случайным произволом людей, а Божьим соизволением и попечением. А коли есть в душе у человека понимание божественной природы народной традиции и высокой необходимости следовать ей в своей жизни — человек такой никогда не погибнет духовно. И страна, гражданином которой он является и на благо которой он трудится, пребудет вечно, на посрамление своих врагов.


За чтением прозы Чулкова, «Слепые» и проч.


У многих прозаиков так наз. Серебряного века заметно влияние Леонида Андреева — в интонации, в построении фраз и проч. Напр., вот фраза Чулкова: «В те дни пил вино он». Почему не написать по-человечески: «В те дни он пил вино»? Поразительно другая интонация; и вот в такой интонации, надо сказать, заразительной, писал Леонид Андреев. И ему подражали слабые прозаики Зинаида Гиппиус, Чулков, Зиновьева-Аннибал (её повесть «Тридцать три урода»). Сдаётся, что и гениальный «Петербург» написан в тон (не в подражание, но в тон подражательный) Леониду Андрееву; и «Песнь о Соколе» и «Песнь о Буревестнике» Горького с его интонацией — оттуда же. Поэтому всеми презираемый и преследуемый насмешками Боборыкин мне представляется более искусным писателем, чем Белый, Гиппиус и проч. И Гейнце, вовсе уж четырёхразрядный писатель, по технике стоит выше их. И Мордовцев. Из «серебряновековцев» Мережковский и Чириков писали очень добротную по технике прозу. Роман Вячеслава Иванова о Светомире-царевиче тоже имеет что-то подражательное, хотя там, конечно, была стилизация под русскую старину. То, что эта стилизация не может считаться достижением его литературного гения, подтверждается тем, что его последняя женщина, Ольга Шор, что ли, или как-то так, после смерти Иванова сама закончила этот роман, и стилистика ей удалась не хуже чем Иванову. И не отличишь сразу. —

Но «Серебряный голубь» Белого гениален.


«Записки об отце» Лидии Ивановой

Коммунистам все эти философы и культурные деятели, которых они вышвырнули в первой половине 20-х годов, были попросту не нужны. Принципиальное отрицание культуры, набранной Россией! — вот позиция. Поразительное ослепление! «Гениальный» Ленин не понял, что в этом отрицании уже зародилось отрицание и революции, и коммунистической доктрины, и проч. И дело вовсе не в том, что этих философов и прочую культурную публику надо было прикормить; а дело в том, что сама природа вещей отрицала коммунизм; и этих философов, как ребят умных, следовало оставить в России, чтобы органичное, обусловленное природой вещей отрицание коммунизма направить по нужной коммунякам стезе... Прагматизма не хватило.


Нам всем — всем: деятелям, народу, всем вместе и каждому в отдельности — не хватает высокой культуры. От этого, может быть, все наши беды. Не только России беды, но и всего человечества.


Литература обмельчала нынче, потому что жизнь обмельчала, человек обмельчал (вследствие торжества позитивизма). Сейчас никому не придёт в голову «болеть», «страдать» по Боге, по истине, лезть из-за этого в драку, всходить на эшафот тем более; сейчас страсти всё больше из-за денег, удовольствий, квартир, дач, машин, любовниц... Истина, Бог — никого не интересует. Появись сейчас Достоевский — его бы даже печатать не стали; заорали бы на него: «Что за херню ты принёс?! Пшёл вон!»


Трагедия человека в том, что ему нужен Бог, а Бога в природе как бы не существует. Увы! Поэтому человек ищет Бога всюду, ищет Его в себе, выдумывает, сочиняет, и в эту выдумку начинает верить, и верить горячо, ибо ему очень нужен Бог, Небесный Отец!. А Его нет, нет, нет... И в жизни творится тем временем чёрт-те что... И пустота в жизни без Бога образуется такая, что впору сойти с ума. И не все выдерживают.


Чтение мемуаров Мариэтты Шагинян.


Разумная и хитрая женщина, нашедшая местечко нехолодное при корыте в коммуно-большевистской конюшне. Всё время своей жизни — и до, и после 17-го года — она постоянно ездила на Запад, лечилась то в Париже, то в Берлине, то в Болгарии, объездила, наверное, всю Европу, не нуждаясь в деньгах, не будучи членом партии (?!) — как и Федин, кстати — ни в каких разрешениях на визы и проч. В КГБ, что ли, сотрудничала? В самом деле, не «Гидроцентралью» же и не «Месс-Мендом», не «Семьёй Ульяновых» она получила у Сталина и позднейших вождей безграничное согласие на бесконтрольное болтанье по капиталистическим заграницам — при этом свободно владея немецким и французским! Всё ложь, всё ложь, всё какая-то искривлённость, какая-то полуправда. И издавалась безгранично и обильно. Сказочная судьба! Сказочная — при всём её несомненном таланте и подлинной образованности.

По сути дела, она вышла из Серебряного века. С ней возились Гиппиус и Мережковский, она близко зналась с Андреем Белым и проч. Я её помню, я видел её в ЦДЛ, в сводчатом буфете (там сейчас буржуазная, коммерческая половина Клуба). Она была совсем уже старушка, совсем почти слепая. Дело было после моего первого прочтения «Человека и времени» — прочтения, после которого в моей неподготовленной голове мало что осталось. Она поздоровалась со мной, когда я проходил мимо её столика (она пила кофе) — Бог её знает, почему она именно меня выделила из снующей толпы, скорее всего, просто сослепу. Наверное, при желании я мог бы подойти к ней и поцеловать ей руку, как это принято у писателей. Приложиться к руке, которую целовали Мережковский, Рахманинов, Андрей Белый... Только этим, в сущности, и была бы мне интересна Мариэтта Шагинян — живой осколок Серебряного века, додрейфовавший до наших дней. Как писательница, она мне была мила «Человеком и временем» и ещё книгой о Мысливечеке, которая меня когда-то восхитила.


Есть какие-то удивительные явления в мире — я даже не знаю, как их назвать: отражения, знамения... Не знаю. Речь вот о чём.

Только вчера у меня дошли руки до трактата Баньяна (Bunyan), и я перевёл первые страницы его «Странствований пилигрима» (The Pilgrim’s Progresses); как вдруг — читаю у Мариэтты Шагинян отрывок из Пушкина, которым она иллюстрирует какую-то свою мысль. Читаю отрывок — и чую: что-то знакомое, читанное не далее как час назад! — И через полстраницы М.Ш. пишет, что этот стих Пушкин написал... тотчас по прочтении Беньяна (так тогда писали по-русски Bunyan), что это — его вольный стихотворный перевод места из трактата Джона Беньяна! Как вот это вот совпадение — не только во времени! не только во времени! — объяснить?! Ведь четверо сошлось в одной точке — Баньян, Пушкин, М.Ш. и я! Просто «так вот сошлось»? Кто меня дёрнул именно в это утро сесть за перевод? Или есть мне в этом некий перст указующий, и мне надо разгадать смысл его указа?

А трактат-то на русский язык в наше-то время не переводился...


Да будут благословенны те святые часы и дни, когда я, послав к чёрту лекции в дурацком Горном институте (никакой он не дурацкий, институт тут ни при чём, просто я принадлежал не ему), целые дни напролёт просиживал в Ленинской библиотеке за чтением. Чего я там только не прочёл! Одно перечисление имён авторов заняло бы несколько страниц. От восьмитомника В.Соловьёва до писем Ван-Гога (узнал об их существовании из «Иностранной литературы», прочтя роман Макса Фриша «Homo Faber»). Савонаролу читал, Джордано Бруно, Локка, Дидро, Юма. Помню, что читал, мало что понимая, «Кор Арденс» Вяч.Иванова, запоем читал и прочёл всего изданного Брюсова, и его «Огненного ангела», который тогда не издавался; один трактат Брюсова под заглавием «Об искусстве» я переписал от руки весь. Он у меня где-то здесь, на даче, до сих пор валяется — со следом поржавевшей скрепки на первой странице. Двухтомники Локка и Юма впоследствии прошли через мою библиотеку, чтобы сгинуть где-то в Москве, будучи проданными в тяжёлую минуту безденежья. Пастернак, Бодлер (в переводе Эллиса)... Это — лишь капля из прочитанного. Сейчас мало что вспоминается. На то лихорадочное, запойное чтение было убито непрерывных два месяца, если меня не обманывает память. Потом, когда меня передавили, и я, как блудный сын, вернулся к брошенным лекциям в институт, я продолжал при любом мало-мальски свободном промежутке времени погружаться в Ленинку. Увы, как мало, кажется, я вынес оттуда — при таких громадных затратах труда! (Ибо я трудился, воистину работал, до адской усталости, до серого мельтешения в глазах, до дрожи в коленях, когда вечером, в десятом часу, в числе последних, выгоняемых уже, читателей, получал в подвале-раздевалке своё пальтишко и по мраморной винтовой лестнице выбирался наверх, на свет Божий, в эту невозможную, любимую мной тогда неистово Москву!) Да, я, наверное, неправильно читал. Об умении читать пишет совершенно справедливо Мариэтта Шагинян. Я же читал просто, глотая, практически без выписок, без обдумывания прочитанного, словно в погреб всё складывая. От тех лет, полных неистового труда, во мне осталось мало конкретного знания, я получил лишь ориентировку в мире литературы и искусства. Отсутствие планомерного «университетского» образования, отсутствие общения и учёбы у «профессоров и академиков» оставило и по сей день зияющие и, наверное, уже неустранимые дыры. Напр., сейчас вот, за кофе, читая «Манон Леско» впервые, я что-то прочёл о комментариях к четвёртой книге «Энеиды», о любви Дидоны. В «Манон Леско» об этом говорится мимоходом, как о само собой разумеющемся, как о том, о чём не может быть не известно культурному читателю 18-го века. И я подумал: мало того, что я знаменитую «Манон Леско» до сих пор не читал, я и «Энеиду» не читал. И ничего не знаю о проблемах 4-ой песни. «Манон-то Леско» я прочту, Бог даст; а «Энеиду»?


Вчера до ½12-то читал М.Ш. Старушка презирала Розанова, совершенно, в своей интеллигентско-чистоплюйской трезвости, не поняла Василья Васильича. — То, что она пишет об атмосфере Серебряного века, подтверждает мои догадки о грязи Серебряного века. Грязь Серебряного века! М.Ш. намекает, что Философов и Мережковский были в гейской связи; что Философов перешёл к Мережковскому от Дягилева. Они были бисексуалами, ибо Гиппиус в дневнике пишет о своём романе с Философовым. Все перетрахались друг с другом наперекрёст, эти новые христиане! Более того, этот сдвиг в морали не ощущался сдвигом, а был нормой — нормой, которой хотел бы следовать даже Розанов, трезвейший из трезвых, зорчайший из зорких и умнейший из умных тогдашних!

И до чего же мелки и жалки восторги этой неглупой вроде бы женщины, М.Ш., когда она с прихлёбом, с одышкой восторга пишет о Ленине! Так притворяться невозможно; это не дежурные посылы в цензуру, как в 70-е годы было принято (в любой статье — 10 ссылок на Маркса и Энгельса, 20 ссылок на Ленина). Она ведь написала, насколько мне известно, несколько книжек о Ленине, целую Лениниану — «Семья Ульяновых», «4 урока у Ленина» (или автор последнего — Катаев? Нет, у него что-то про Лонжюмо какое-то). Неискренне нельзя так писать, собирать годы материалы, ходить по адресам, где он жил... Так можно писать только об обожаемом. Мерзко всё это. Лучшие, самые умные и талантливые, самые образованные советские писатели оскверняли своё перо книгами, пьесами, поэмами и проч. о Ленине и Сталине. Вот это — позорное пятно на теле русской литературы. Шолохов, например, художественных произведений о них не писал, сумел же увернуться! Потому от всей советской литературы останется в веках только «Тихий Дон». А остальные все сгинут. Уже, считай, сгинули. Никто, кроме специалистов-литературоведов, не будет уже читать ни Мариэтты Шагинян, ни Катаева, ни Маяковского, ни Тихонова с Асеевым, не говоря уж о Бабаевском, Вершигоре, Бубеннове, Крутилине, Кочетове, Пермитине. Уже и Паустовского забывают.


Как уничижительно М.Ш. пишет о Розанове! Вот что значит советская, пропитанная нерусским большевизмом писательница. Безмозглый атеизм — атеизм нутряной, настоянный на ненависти к религии, т.е. внушённый, вшёптанный дьяволом, лишил её... и т.д. Ни о ком больше в своих толстенных мемуарах не пишет она с такой страстью и негодованием — ни о ком! Только о несчастном Розанове. Значит, только он — и вот уж подлинно! — задел её тогда. Что-то было связано у неё с ним в душе. Ото всех она себя отдаляет и отделяет, — а Розанова ненавидит и клеймит, как человека, нанесшего ей личную обиду. Чем-то своим истинным он прикоснулся к её истинному — возможно, опрокинул, опроверг какие-то её дорогие ей мысли, выхваченные ею тогда в её сидении в библиотеке.


Дочёл «Человек и время». Мариэтта Шагинян, несомненно, тётечка умная, талантливая на писание, трудолюбивая, образованная, как дай Бог всякому русскому писателю. При других обстоятельствах — напр., стань она эмигранткой в 22-м году — она была бы литературной звездой поярче Гиппиус. Это был бы уровень между Буниным и Алдановым, т.е. почти классик. Но — бедствовала бы, конечно; хотя кто её знает, при её связях и знании языков и при поддержке диаспоры своей (и эмигрантской, и денежной армянской) она, глядишь, и Нобелевскую премию отхватила бы; т.е. на Западе она бы стала, конечно, из пишущих дам фигурой №1; и при благоприятном раскладе (любовница Рахманинова опять же) могла бы на премию всерьёз претендовать. В СССР же она как сыр в масле каталась, бед никаких не ведала, на Запад как в соседний уезд ездила — а писала чепуху вроде «Гидроцентрали», написала Лениниану, от души, искренне восхищаясь Лениным; а впрочем, м.б., и притворялась. Но вот — сгинул СССР, сгинул весь sovetique — и что такое великая писательница, лауреат и т.д. Мариэтта Шагинян, со всеми её 8-томниками, собраниями сочинений, Ленинианой, примитивным «Месс-Мендом» и проч.? А ничего! Её нет! Столько труда — и впустую! Как жаль, как жаль; на что затрачена жизнь, талант, трудолюбие, образование?! Неужто она не знала, кто оплатил революции 1905 года (из Америки Яшка Шиф, беглый русский еврей) и 1917 года (германский генштаб и Парвус)? Кто Ленину, за что и на что деньги давал? Знала, конечно; но предала вскормившую её страну. И канула в небытие, столько написав! 8 томов пустоты, десятки книг лжи, дешёвой агитки; зато — деньги кучами, хорошее питание, лечение на Западе. Здоровье сохранила до 90 лет...

Какой-то счастливый цинизм.


Чехов.


Восхитительна «Степь». Мировая вершина! Какой там Рабле с его подтирками цыплёнком, ужас какой-то. Чехов совершенно самостоятелен — в том смысле, что если б не было Рабле, Сервантеса, Шекспира, Аввакума, Ефрема Сирина или Феодосия Печерского какого-нибудь, даже если б Тургенева и Достоевского не было бы — Чехов бы всё равно был. Вот без Толстого не было бы Чехова, а без Достоевского — был бы. Удивительно цельная фигура.

Когда, впрочем, читаешь «Дуэль», создаётся впечатление, что Чехов уже не писал о том, что его волнует, как, напр., в «Именинах», «Чёрном монахе», «Жене», «Бабах», «Душеньке», «Моей жизни», «Трёх годах», «Княгине», «Володе большом и маленьком», «Записках неизвестного» и др., а — чеканил нетленку на потребу интеллигентной читающей публике, ждущей от него «чеховских» монологов и философствования. Прямо вот — видно, как эта «Дуэль» сделана. Вот — экспозиция; вот здесь Ч. сказал себе: хватит экспозиции, пошёл сюжет; вот здесь — самое место «идейному» монологу; вот здесь... и т.д. Не писал, а чеканил, чеканил нетленку, готовую для цитирования критиками.

А что? И начеканил!

Но мастерство, обаяние чеховского стиля — огромно, чудовищно, чудодейственно. Идеал! Ни одной фальшивой интонации ни в одной вещи! Ни одного натянутого, дюжинного, неточного слова — ни одного! Во всех 18-ти томах! Удивительно зрелый и цельный гений.

«Драма на охоте», подумать только, написана им в эпоху «Антоши Чехонте»! Когда ему было 23 года! Поразительно...


Современный писатель должен думать о том, чтобы написать настоящий роман о современности — так, как писал Чехов. Несмотря ни на что, надо жить, трудиться, любить — истинно, упорно, совестливо, без глупых ламентаций. Здесь проявится сегодняшняя истина литературы. И тогда будет ясно, что денежкины и приговы стоят на такой далёкой, периферийной окраине литературной территории! Надо думать не столько о спасении души своей, сколько о труде своей души — тогда и о её спасении думать не придётся, ибо труд на благо ближнего очищает и спасает без каких-либо молитв — всё равно молиться мы разучились, и лба перекрестить как следует не знаем как. А время и умение молиться придут — Бог наставит. Не след забывать, что без Бога и волоса ни с чьей головы не упадёт. И значит, всё, что происходит сейчас с Россией и с каждым из нас — происходит по Божьей воле.


Б.Зайцев.


Какое худосочие, какая бледная немочь — после Чехова-то! А ведь писал уже после него, уже знал, как надо писать и о чём; писал ведь одновременно с Буниным — и всё одно не стыдился писать. Странное писательское, литературное бесстыдство. Россия корчилась, переворачивалась — а он об «аристократических нищих» Христофоровых пишет, о Машурах каких-то идеальных, об Антонах-разночинцах придурковатых да никчемных Аннах Дмитриевнах. Чехов тоже об этом круге писал — но как?!


Л.Толстой, «Анна Каренина».


Роман требует нового осмысления. У меня в голове всё-таки остались отрепья советской критики об осуждении Л.Толстым общества, его устройства и проч. Сейчас читая, я что-то никакого осуждения не уловил. Всё, кажется, глубже. Думаю, что Толстой, как и Достоевский, пишет о «некой могущественной силе», которая разлита в мире и которая устроила мир таким, каков он есть. Сила зла? Нет — кажется, это только первый этаж. Может быть, это нечто иррациональное, не зло и не добро, а хуже, что-то третье. Кто доказал, что мир всего лишь дихотомичен? И христианство говорит о Троице, и гениальный Гегель о триаде. Эти догадки о мироустройстве остались догадками, остались, так сказать, в сфере духовного, остались категориями — тогда как, м.б., следует подумать и исследовать вопрос о присутствии третьей силы (кроме Зла и Добра) в нашей действительности? Ей даже и имени-то нет, а она вполне и безусловно управляет миром. Толстой это почувствовал.


Толстой, по сути, написал в «Анне Карениной» два романа — собственно «Анна Каренина» и роман «Левин». Дихотомичность, не преодолённая ещё троичностью! Своеобразная дилогия, написанная одновременно и с одновременным временем и местом действия. Связь между линией Левина и Анны очень слабая, сугубо сюжетная, идейный контекст между этими двумя линиями практически отсутствует. Вообще, в этом романе много тайны, и тайны творческой, мистической, не сделанной, не состроенной Толстым, а получившейся у него сама собой. Писал, писал Толстой роман, — а тайна вот вдруг возьми и возникни по-гегелевски, когда количество страниц породило новое качество.

Надо бы почитать об «Анне Карениной» умных критиков, напр. К.Леонтьева.


Прочёл критику Леонтьева «Анны Карениной» и вообще Толстого. Ничего интересного или полезного: мелко и архаично. Как прозаик Леонтьев нуль; как философ — возможно, и глубок, не знаю, не читал; как литературный критик — зануда и мелкотравчат.


Гораздо глубже и интереснее плоских рассуждений Леонтьева писания Шестова об «Анне Карениной» в «Философии трагедии». Но «Философия трагедии» — самостоятельное произведение совсем другого жанра, которое требует самостоятельного изучения и серьёзного разговора, к которому я в сей час пока ещё не готов.


Отдельные записи о прочитанном в записных книжках


Герман Гессе в «Демиане»:

«Ах, любая религия прекрасна! Религия — это душа, независимо от того, принимаешь ли ты по-христиански причастие или совершаешь паломничество в Мекку».

Возразить на это вряд ли возможно словесно, да и логически, но именно душой чувствую, что это не так.


На днях купил в киоске дешёвых книг на Красной Пресне томик Нобелевского лауреата 1919 года швейцарца Шпиттелера с романом «Имаго», который я давно жаждал, непонятно почему, прочесть. Прочёл. Ничего особенного, а уж тем более заслуживающего Нобелевской премии, в романе нет. Нехитрые психологизмы; в приёмах ничего особенного; техника высокая, но это уже может быть и заслугой переводчика... Словом, я не в восторге. Там же есть свинский, дурацкий просто рассказ о прусском лейтенанте на русской службе в ночь декабристов, где русский полковник-заговорщик, декабрист, изображён свинья свиньёй. В этом смысле этот смехотворно ничтожный и лживый рассказик («Фёдор Карлович») интересен и поучителен: вот так Европа смотрит на нас. Она презирает нас, совершенно не зная нас. Как же ей на руку играют бессовестные ЁПСы — Ерофеев-Пригов-Сорокин — со своим скотством! За это и деньги получают.


Из писем Германа Гессе: «Человек способен на великие взлёты и великое свинство, он может возвыситься до полубога и опуститься до полудьявола; но, совершив что-то великое или мерзкое, он снова становится на ноги и возвращается к своей мере, и за взмахом маятника к дикости и бесовству неизменно следует взмах в противоположную сторону, следует неукоснительно присущая человеку тоска по мере и лад». — Герман Гессе — гуманист, и в этом его высказывании выявляется неизменный порок всякого абстрактного, искусственно взращенного в себе гуманистического чувства. У политика и у бандита, например, никакой тоски по мере и ладу нет. Только тоска по деньгам.


Патриотический критик С.Семанов пишет: «Давая оценку Пушкину, каждый человек даёт тем самым оценку и себе самому, и какую оценку!» — Поразительно точное наблюдение! Передо мной — выписка из одного эссе либеральной поэтессы Марины Кудимовой касательно Пушкина и его оценки: «Национальную эфиопскую гордость великороссов я считаю национальным комплексом. Пока мы не переживём ощущения Пушкина «нашим всем», словесным наместником Бога в России, с места не сдвинемся. Может, нам и не надо с него сдвигаться, но дело в том, что все вербальные уродства, «новаторства», порождены невозможностью нарушить состояние этого равновесия». — Значит, по логике Кудимовой, Пушкин одним своим существованием в русской литературе и языке виноват в том, что в России появились мерзейшие постмодернисты, «вербальные уроды» Арабов, Пригов и проч. Им-то хочется быть «красивыми», не уродами, да Пушкин мешает, не даёт равновесие нарушить!

Да-а-а, либералы далеко заходят... Но как плоска мысль либеральной поэтессы, как мелко цепляется она за «эфиопскую» гордость «великороссов»!.. Обязательно унизить, унизить, лягнуть, плюнуть!


Интересно подметил В.Лакшин в своём дневнике, ухватил какую-то трудно дающуюся суть: «Почему тема рабочего класса не даёт поэтических произведений? Видимо, есть что-то в автоматизме труда рабочего и в его нынешнем положении что-то чуждое искусству, не усваиваемое им. Искусство всегда — сфера свободной деятельности — или стремления к свободе».