Geum.ru

Эхо и ego эскизы о жизни и литературе

Вид материалаКнига

Содержание


Обнаруженное в старых бумагах
Из записей 75 года
Записи на листках из 80-х годов
Глава вторая. Прояснение взора.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   13

В каждом из нас живёт Нежить — в каждом! Живёт и внимательно ждёт. И стоит тебе лишь на миг душевно заснуть, расслабиться, как Нежить, что в тебе, мгновенно овладевает тобой, и ты идёшь на подлость, на обман, на предательство. — Каждый из нас хотя бы раз в жизни оказывается во власти Нежити.




Смысл жизни можно найти, только памятуя, что каждый конкретный человек физически смертен, и смертен конечно и бесповоротно, без какой-либо физической жизни за гробом, в раю, в Боге и проч.

А за что меня любить? Стоит только трезво и почаще посматривать на себя со стороны, чтобы убедиться: ничтожество есмь. И за что же любить? Что уж такого ценного я из себя представляю?

Важно вот так почаще себя спрашивать.

Общество, в котором женщина забита и не может побаловать себя — серьёзно больное общество. Нет более забитого, загнанного внешними обстоятельствами человеческого существа на Земле, чем среднестатистическая советская женщина. Она обделена всеми женскими радостями. Даже святое дело — рождение ребёнка — сопряжено для неё с гигантскими физическими и нравственными муками (опасениями за жизнь и здоровье своё и младенца уже в роддоме, заражённом стафилококками), не говоря уже о жалком белье, примитивной контрацепции, гнусных абортариях, пустых магазинах, мужьях-пьяницах и прочих прелестях развитого социализма.

Смолоду человек часто живёт в ожидании, что ему вот-вот откроется какая-то сокровенная, конечная истина. Но это не так, это ошибка — так жить. Доживёшь до старости — и обнаружишь, что истина, как и молодость, осталась позади, и ты прошёл мимо неё, даже не заметив.

Истина только в повседневности.

Человек творит себе Новый Закон, не ведая того, что закон этот уже давно сотворён; человек лишь открывает, откапывает в себе то, что заложено в него Богом и завалено мусором повседневной жизни.

Сколько ни ищи в себе смысла жизни — а вспомнишь о неминуемой смерти своей, и мороз по коже дерёт. Может быть, следует искать смысл смерти?

В городе всё — общего пользования. Даже ландшафт! Городская окружающая среда — общего пользования; в деревне почему-то нет. Лес, произросший естественно, стихийно, для каждого — свой, хотя пользуется им вся деревня. Городской же сквер — для всех горожан одинаков.

Нельзя жить так, как будто не жили до нас Толстой, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Чехов... А мы живём именно так: как будто их и не было никогда. Как будто они ничего не находили, не открыли нам, ничего не сказали нам.

Материалисты говорят, что Бог — это такая же фантазия, выдумка, как дети играют в космонавтов, в индейцев, в героев... Жизнь тяжела, и хочется, чтобы кто-то, сильный и ласковый, утешил. И выдумали всемогущего любящего Бога. — Я же думаю, что религиозность — свойство детское, свидетельство вечной юности человечества. Если религия оставит мир, значит, человечество повзрослело или даже состарилось. Грубый прагматизм материализма, по-видимому, губителен для человеческой жизни. Разумеется, интеллектуальный интеллигент понимает и даже знает наверняка, что нет ни тверди небес, ни обитающего на этой тверди среди райских кущ старика-Бога. Но все говорят: «Что-то этакое, духовное, непостижимое и неизреченное, есть». И правы они, а не скудомозглый интеллектуал-материалист. Бог есть.


Нравственность нужна только человеку, живущему в обществе. Человек, живущий один на планете, как Робинзон Крузо на острове, в нравственности не нуждается; и если он выдумывает себе Бога, то только такого, который поможет ему найти вкусный корень или поймать вкусную лягушку, да который нашлёт солнышко после холодной зимы, да который подсунет нужную корягу, потерев которую человек добудет себе благодатный огонь. Бог одинокого человека такой же примитивный, как жизнь этого одинокого человека, у которого только и есть интересов, как наесться и иметь пещерку, где можно спать и укрыться от жары, холода, дождя и хищного зверя. — А вот появится на планете Пятница, или вообще второй, как сразу потребуется нравственность, дающая правила общежития, и усложняется жизнь и вместе с нею Бог; и процесс этого усложнения приводит к появлению божьих заповедей: одной, двух, четырёх, десяти...


Утверждают, что христианство надо преодолеть, и оно будет преодолено лет через десять, двадцать, сто, двести-триста... когда грянет срок. Как? Запретом, отменой его путём чиновничьего указа о таковой ничего, конечно, не выйдет; так же как и философским разбором христианского заблуждения. Его держит (как и любую, возможно, религиозную систему) что-то более крепкое и глубокое, чем рациональная логико-философская истина. Возможно, человеческое заблуждение, облагороженное поэтичностью вымысла.

Истовые христиане, верующие истинно и искренне, составляют какую-то совершенно особенную касту людей, с особенным психическим складом ума, с особым складом психики, с особенным характером; что-то обусловленное генами, генным складом физической и психической конституции. Вера застит им глаза, ничего, кроме веры своей, они не воспринимают, к мало-мальскому анализу неспособны, видят мир сквозь веру и, по сути, являются слепцами. Вреда-то, я думаю, от них нет, потому что верой своей они пытаются утверждать добронравственные и вполне подходящие для жизни принципы, но если речь о философской и жизненной истине, то истина находится в другом месте, не у них. Одно дело — отстаивать православие как нравственные принципы и основу нравственной и, следовательно, государственной жизни народа, другое дело — верить в Христа-Бога и настаивать на том, что эти принципы дал нам конкретный сошедший во времена оные на Землю с Неба Бог по имени Иисус Христос, который является сыном другого Бога, Бога-Отца.


В «Очерке истории русской философии» Шпет пишет об убогости русской духовной жизни, обусловленной некритичным, глупым принятием христианства всею душою; результат — ночь, мрак над Россией, вековой и непреодолимый. И коммунизму не смогла Русь воспротивиться, потому что именно православием была подготовлена к непротивлению духовному, склонила общинную свою выю, соборную главу перед очередным сильным мира сего, Зверем из бездны. Нехватка здорового индивидуализма, воспитанное православием отсутствие привычки и потребности думать собственной головой и шевелить собственными мозгами, привычка во всём полагаться на Бога (т.е. на верховную силу, на верховный авторитет, который всё знает лучше и всё сделает лучше), присущие русскому человеку, помешали ему разглядеть и понять антирусскую и античеловеческую сущность марксизма, иудейской эсеровщины и узколобого большевизма.


Жизнь человека состоит из игры: дети играют в свои игры, взрослые дяди и тёти — в свои; дети — в игрушечные танки и куклы; дяди — в танки настоящие; тёти наслаждаются играми с настоящими детьми. Весь прогресс и всё, что стоит заботы людской — превратилось в игру и представляет собой не что иное, как игру, ибо смерть, неизбежно ожидающая каждого из нас, обесценивает человеческие деяния. Мы играем, ибо ничего иного нам не остаётся в ожидании неминуемой смерти. И Лев Толстой имел мужество сказать об этом правдиво и серьёзно.


Дух аргонавта живителен. Когда из человека испаряется аргонавт, человек становится стариком, дряхлым дедом, никому не нужным и не интересным даже себе самому.


Каждый человек, пока не осознает неизбежности своей смерти, не прочувствует её космически, повторяет в своём духовном и душевном развитии путь всего человечества. Об этом я знал ещё в юности, и где-то в дневнике у меня есть даже запись об этом; всё-таки и в молодости мы не совсем пни. Отсюда потуги человека и высокое стремление к преображению мира — тогда как мир принципиально непреобразуем, и в каждый нынешний день человек живёт теми же страстями, как и 2000, и 1500, и 500 лет назад.


Вечные истины прекрасно известны всем, но парадокс существования развитого, тонкого человека состоит в том, что он ищет их всю жизнь, и его духовная борьба и рост происходят в течение всей жизни в поисках этих истин.


Обнаруженное в старых бумагах:


= Фраза бабника-сердцееда: «Как скажут эти карие глаза, так и будет».

= Вот так же ехал поздним вечером в метро, как 20 или 30 лет назад, и так же гудел поезд, и так же рычали тормоза, и так же сумрачен был свет, но 20 лет — бездна времени! — прошло с тех пор, и мир вокруг другой, а ты всё тот же...

= Две пожилые тётки, входя в вагон метро и видя свободные лавки: «Как хорошо! И лавочки приготовлены для нас свободные!» И со счастливыми выражениями лиц усаживаются...

= Аввакум: «Ох бедная Русь! Чего-то тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступок!» (Апр. 73).

= Если у тебя на душе радость или печаль, не торопись делиться ими чужими людьми: у них свои печали и радости, и тебя не поймут; и когда минута твоя пройдёт, ты будешь испытывать только неловкость.

= Человек, изменяющий себе, своему призванию, своей судьбе, живёт в вымышленном мире. В нереальном мире. Не в том, в котором он должен был бы жить.


Из записей 75 года:


= Советский человек — это (в идеале коммунистической теории):

а) первенство общественных интересов;

б) труд на благо общества как высший смысл жизни;

в) нормы общежития: братство, коллективизм, интернационализм.


Записи на листках из 80-х годов:


= Пустые стулья в комнате: соединённые с ними впечатления — призраки людей, когда-то сидевших на них.


= Обстоятельства жизни каждого складываются по-разному, и за своё место в жизни других людей, в их душах, тоже надо бороться, биться — ибо признание и дружба других людей к тебе не приходят сами собой. Волею обстоятельств человек может оказаться на всю жизнь в другом городе, где у него поначалу никого нет, и это вынужденное одиночество рождает у него чувство тоски. И очень важно не дать себя одолеть этой тоске, а изо всех сил выбиваться из него, выкарабкиваться — как выкарабкивался бы из колодца, куда случайно угодил.

В наше время и в нашем мире удача заставляет себя ждать слишком долго. Но надо терпеть.


Глава вторая. Прояснение взора.

(Из записных книжек и дневников последних времён)


В условиях политической «свободы» в России искусство и литература пришли внезапно в удручающий упадок. (Запись 1989 г.)

Пятиконечная звезда имеет силуэт распятого человека. Кто-нибудь заметил это?

Человек ни дня из своего почти 5000-летнего сознательного существования не смог обойтись без религии. Факт поразительный. Где здесь корень? В общей природе человека? В законах психологии, руководящих им? Но кто-то и эти законы установил. Природа? Но почему так, а не этак?

Истина зависит от эпохи, от времени, когда она проявляет себя. Истина, появившаяся раньше времени, пока она не может быть понята, не есть истина.

Политический переворот и нравственность несовместимы. Политический переворот всегда требует быстрых действий и быстрого мышления, когда нет времени на раздумья, когда властвуют уже эмоции, настоянные на принятых политических решениях: они приняты, и вперёд, с любыми средствами, иначе нам амбец! Политический переворот всегда требует самых решительных, и, ergo, крайних, т.е. кровавых мер. Не бывает переворотов без крови. Колеблющихся необходимо уничтожать — такова логика политического переворота.


Ни в одной стране интеллектуальная элита — писатели и проч. — никогда не имели реального влияния на власти. Популярность писателя никогда не приносила победы добра над злом. Это два параллельных мира, т.е. непересекающихся. Собака лает, караван идёт.

Большая натяжка, а скорее всего, просто конъюнктурная ложь в посыле, будто солженицынский «ГУЛАГ» разрушил СССР. Если бы не созрели нравственные, общественные, экономические и политические предпосылки, ничего б не разрушилось; это созревание ни в малейшей степени не обязано писаниям Солженицына; «Гулаг» и «Красное колесо» читали считанные единицы, а на московские площади и улицы в 91-м выплеснулись сотни тысяч. С Солженицыным вообще многое неясно, так же как и с разрушением СССР. Предпосылки-то созрели, то этим обстоятельством ещё нужно было организованно воспользоваться...


Если хочешь чего-то добиться, надо делать это, невзирая ни на какие внешние обстоятельства.

Большинство живёт, искренне полагая, что человек произошёл из небытия и в небытие и уйдёт. Нет заблуждения горше, и, возможно, отсюда всё несовершенство нашей жизни и неустройство личного бытия.

Каждый отдельный индивидуум — частица, кирпичик единого во времени и пространстве целого, называемого Человечеством. И не из небытия возникает он; из небытия возникает только его физическое; но с появлением физического моментально начинает в нём жить и распускается, как цветок, душа, подключённая ко всему богатству прошлой и будущей жизни. Помирает физическое, закапывается под плач и стенания в землю, а всё, совершённое его душой и что есть душа, остаётся человечеству как его запас и продолжает жить как элемент Жизни.


Я не понимаю, почему Чехов так осуждающе смеялся над бедолагою, который мечтал вырастить крыжовник и вырастил-таки его, а вырастив, наслаждался ягодой, выпестованной им собственноручно. Что здесь плохого и достойного осмеяния, высмеивания? Очень милая черта в человеке. К чему эта злая, узкая ирония, Антон Павлович? Нехорошо. Не любите вы людей, пожалуй, не любите...

Я сотню раз замечал, что у меня так называемая тяжёлая рука. Особенно это заметно в очередях. Выстоишь, к примеру, длинную очередь в буфет; но только откроешь рот, чтобы заказать буфетчице облюбованное (или кассирше, или продавцу, или проводнику в поезде, или газетчику в киоске и т.д.), как выясняется, что именно в этот момент, в мой момент, кончается в кассе мелочь, или чистая посуда, или горячая вода, или вилок нет, или чистых подносов, или именно хотимых мною фрикаделек, и т.п. Такие ситуации преследуют меня всю жизнь, с нелепой необратимостью, с неизменностью. Иногда тянет заорать на буфетчицу, которая вдруг, перед моим носом, поворачивается и уходит; через 3—4 минуты, томительно-противных, она возвращается, неся или кипу чистых тарелок, или кастрюлю со свежими, только что сварившимися фрикадельками, или с лотком только что привезённых в буфет пирожных... Но почему на моей очереди???

Всякое произведение искусства должно служить познанию истины и, ergo, нести на себе печать совершенного или стремления к таковому. Это очень важно помнить, когда пишешь.

Без систематического труда, наскоками, в литературе, как и в любом другом деле, ни черта не сделаешь. Это только называется так — «свободная профессия», а эта свободная профессия требует такой дисциплины каждодневного труда, каждодневной каторги, какой в другом занятии вовсе не требуется.


Несмотря ни на что, жизнь в России в XIX веке и до 17-го года была органична; жизнепорядок, хорош он или не очень, в тогдашней России был результатом эволюции, т.е. естественного развития. То, что сделали с Россией бесы-эсеры и бесы-большевики, было нарушением именно органичности её развития. И начался упадок.

Сейчас русская жизнь неорганична; про неё нельзя даже сказать, что она переворачивается и укладывается по-новому. Она взбаламутилась и взорвалась, но никакого укладывания пока нет.

Жизнь в Германии или в какой-нибудь Дании хороша, но Россия не Германия и не Дания, и жить так, как живут немцы или датчане, русские не смогут никогда. А им подсовывается сегодняшней властью именно этот идеал: жить так, как живут немцы.

Целенаправленной выработкой русской национальной идеи: как жить?! — надо заниматься всерьёз, независимым и неангажированным умом.

Если говорить о литературе, то советские писатели, которые определили уровень советской литературы в начале советской эры — А. Толстой, Горький, Катаев, Маяковский, Паустовский, Есенин, даже Федин, даже Твардовский, даже Фадеев и Шолохов — все они выросли из той русской культуры, которую упразднил восставший пролетариат под руководством партбоссов, не любящих великорусское. Другой культуры просто не было в России. А те, кто пришёл позже — Симонов, Вознесенский и др. советские звёзды— так и остались подлеском, ибо почва, в которой их корни — это не русская почва, это почва советская, т.е. пустая: безжизненный суглинок, песчаник, известняк... но не русский чернозём. Талантливые люди, но родились не в то время. Им ещё повезло, что была Великая Отечественная война — иначе им не о чем было бы писать; их имён никто не узнал бы никогда... Шолохова надо отнести к первым, а не ко вторым. Первые — органичны; вторые — абсолютно неорганичны. Пишущие о войне — Бондарев, Симонов и др. — только тогда и значительны, когда пишут о войне.

Серьёзно отнёсся к русской жизни Шукшин — но у него так и не вышло ничего масштабного, ибо он строил на фундаменте, который не был органичен. И весь мощный по замаху шукшинский удар оказался шлепком ладони по океанской воде — звук раздался, волны крохотные побежали кругами... и всё.

Сейчас русской литературе и русской культуре вновь нужен критический реализм.

Пока мы не поймём, что всё, происходящее сегодня в стране и со страной, весь этот хаос, является логическим развитием процессов всего «революционного переустройства», замешанного бесами в России более 100 лет назад, что история России непрерывна — вот пока мы этого не поймём, ничего порядочного мы в России, несмотря ни на какие потуги, не создадим: нам будет мешать хаос в мозгах.


Вовсе и не должно быть так, чтобы все люди всегда искали смысл своей жизни. Можно просто жить и делать добро, не задумываясь о Боге и смысле жизни. Дышать, греться на солнце, рожать детей, воспитывать их, любить их — словом, радоваться добрым божьим делам и стараться поступать добро. Больше ничего не нужно для счастливой, полной жизни.

В чужой стране, не зная языка, можно сколь угодно времени прожить в городе, не чувствуя неудобств от вынужденной немоты: настолько в городе всё стандартизованно. А в деревне без языка не проживёшь и дня. Так где истинная, достойная человека, жизнь?

Добро — это когда с жертвой. Когда нет жертвы — это ещё не добро, это естественное человеческое побуждение. Ergo, добро — преодоление себя. — Поэтому в революции 17-го года не могло быть добра; ибо для чего она делалась? — отобрать, а не отдать.


Жертва — это отрицание сложившегося порядка вещей, т.е. насилие, Gewalt, над самым святым, что есть у человека: над его Я. Поэтому жертва во имя преходящих политических целей — безнравственна. Нравственной может быть жертва только ради вызволения конкретного человека из беды.

Жизнь — как поезд... Представьте себе: утро — мягкое, тихое, солнечное. Уютная чистенькая станция, шелест листьев на кудрявых ветвях деревьев... Поезд беззвучно отправляется, и мимо проплывает название станции: «Детство».

Поезд идёт тихо, позванивая на стрелках, вздрагивая на стыках, неспешно, как бы вглядываясь: что там впереди? Станция удаляется и, наконец, исчезает из глаз — а поезд набирает скорость, он уже быстро мчится, сопровождаемый гулом земли.

Погода тем временем портится; тучи постепенно закрывают солнце и всё небо; поднимается ветер; лишь изредка сквозь разорванную тучу проблескивает солнце или клочок несказанного синего-синего неба... Начинается дождь; он припускает всё сильней и гуще; почти буря гремит вокруг. Поезд уже не мчится — он летит, летит вперёд, обречённо, встревоженно гудя, угрюмо — мелькают названия станций, на которых он не останавливается: Любовь, Счастье, Призвание, Радость, Наслаждение... Его швыряет на стрелках — семафоры не дают ему остановиться на разъездах — они призывно-зловеще сияют своими зелёными глазищами, околдовывают, гипнотизируют, манят — и поезд летит, летит, летит... Исступлённо грохочут колёса, яростно лязгают буфера на поворотах; иногда повороты настолько круты, что поезд едва не срывается под откос — но он не сбавляет скорости, только визг колёс рвётся в пространство...

Вдруг вдали мелькает небо, потом луч солнца — но это уже закат, конец дня. Солнце равнодушно струит на землю кроваво-лиловые лучи и освещает хмурое покосившееся зданьице, почти избушку, возле которой железная дорога обрывается. Поезд тормозит, сбавляет ход, останавливается; в нём всё остывает после жестокого хода, и внутренность его поскрипывает, шуршит, хрипит. Наконец, он затихает и, холодный, окаменевает навеки возле пустынного перрона у покосившейся избушки, на которой написано: «Старость».


Жалок тот, кто не пережил в юные годы мучительного периода поиска Истины, поисков смысла жизни. Кто прошёл через это, тот обрёл нравственный фундамент, на котором можно впоследствии воздвигнуть собственную философию и собственный взгляд на жизнь. Поиски Истины нерасторжимы с муками, со Страданием, а Страдание — это горнило, укрепляющее здоровое восприятие жизни. Цену жизни знает лишь тот, кто знает Страдание. Преодолеть Страдание — значит преодолеть всё то враждебное, что таится в жизни изначально, что трансцендентно, извечно противостоит, скрытое, человеку в самой жизни, в самой природе вещей.

Всё отличие живого от неживого в том, что живое имеет глаза; неживое слепо. Душа же изначально подарена всему в природе: и живому, и неживому. Иначе не было бы в мире такой гармонии.


Великолепно наблюдение Бердяева о том, что есть «аристократы духа» и «демократы духа». Прорыв в новое способны осуществить лишь «аристократы», ибо толстокожесть и упёртость в свою идею «демократов» не позволяет им уловить нюансы, необходимые для разлома кокона.

Чувство определённости имеет нечто общее с чувством свободы; и порождает последнее.

Читал Гарина-Михайловского «Детство Тёмы»; несмотря на вялые длинноты, насладительное чтение; читал и плакал. Полное понимание, вживание в психологию ребёнка, в его душу. И показ того, как разъедает гармонию души эта писаревская, вообще, тогдашняя русская «освободительная» идеология.


За чтением К.Леонтьева: а не религия ли виновата в том, что никак, никакими деньгами, не удаётся на Балканах вот уже почти 150 лет решить никаких политических проблем?

За чтением Буасье, «Падение язычества». Государство не может полнокровно существовать, если у него нет идеологии. У всех стран есть идеология. У СССР была. А у России идеологии — своей, выстраданной — нет. Монархизм вымер; коммунизм издох; демократия, либерализм — не русское это дело и никогда русской базой не станет... А что будет?


Сколько горя пришлось пережить России из-за этих сербов, братьев-славян наших! Какая-то вековечная всемирная язва гноящаяся.

Я помню студентов-сербов в нашем Горном институте в Москве. Как они свысока смотрели на нас, советских юношей! Как они при всяком удобном случае подчёркивали, что они делают нам чуть ли не одолжение, что приехали учиться в Москву! У нас свободный выезд на Запад, там работают наши отцы... у нас есть валюта... и проч. Очевидно, что это не от молодой незрелости, а такова была их общественная, популярная в их обществе психология! Но как только Запад отвернулся от них, так они сразу запричитали: ах, Россия нам мало помогает! Более того, они агрессивно говорят так: Россия должна нам помогать.

С чего бы это? Чем вы так осчастливили Россию, что у неё появился какой-то долг пред вами?

Недоумеваю.

Почти случайно врезался в «Афоризмы житейской мудрости» Шопенгауэра, изумился, насколько ясно и насколько нужно каждому молодому человеку то, о чём он пишет. Для подростка, начинающего жизнь, эти Афоризмы были бы великолепным подспорьем для раздумий о том, как жить. Ввести бы для изучения в школьную программу выпускного класса.

У меня с детства — обострённое отношение к преходящему. Помню (это было в 55—56 году) за ужином я пил молоко и высказал довольно невнятное удивление тем фактом, что «вот я сейчас выпью это молоко — и больше это молоко никогда не увижу». Мама ответила: «Конечно; как же ты его можешь увидеть, если ты его выпьешь».

Дочёл «Афоризмы житейской мудрости». Неумные, наивные, мудрые писания. Шопенгауэр словно отдыхал в них от философствования, писал для профанов. Он явно собрал в них свои самые интимные раздумья, т.е. нарушил своё же правило о молчании, в коем, по нему, корень счастья. Интересное и полезное для юноши чтение.

Читал Кропоткина. Как ясно видно — пока его записки касались детства, юности, созидательной работы на благо России (экспедиции, география) — мемуары его захватывающе интересны. Как только он занялся разрушением — революция, борьба и проч. — так он сразу сбивается на внешнее, а на содержание у него уже не достаёт слов и мыслей.

А из него мог бы выйти мировой учёный-географ, этнограф, геолог...

А так вся жизнь ушла в свист о какой-то «свободе».

Читал Бестужева. Язык порядочный, всё проработано тщательно... но скучно, господи! Насколько стихи в 1-ой трети XIX века в России были хороши, настолько проза — Бог её знает, бесполая какая-то, не читается, и всё тут! Только с Пушкина и Лермонтова начинается современная русская художественная проза, величайшая в мире. Карамзин — блестящ в «Письмах русского путешественника», читабелен в высшей степени — но это художественная публицистика, а его «Бедная Лиза» подлинно интересна лишь специалистам-литературоведам.

Хотел записать было сюда, что человек ищет Бога, потому что жить тяжко ему, и бремя жизни хочется облегчить; но всё, думается, не так плоско, и человек ищет Бога не только для того, чтобы тот облегчил ему существование, а ради чего-то более высокого, чем помощь и т. д. Не только в насыщении и тепле дело. Пустота в жизни без Бога — не в этом ли главное? И тянется, тянется человек к Богу... Дабы утолить некую тоску. А сколько вокруг этого кормится людей! Клир, философы, идеологи, атеисты, политики, писатели, учёные... Что ж, религия занятие не хуже других.

Прочёл «Смысл истории» Бердяева. Читал с наслаждением, сходным с наслаждением от гурманских, изысканных, сделанных только для тебя, блюд.

Читал Розанова. Горячие строки о гибели России — очень продуманные, выстраданные, симпатичные.

Революция, думал я, это прежде всего — пошлость. Именно пошлость — главная черта революций, в том числе и нашей, нынешней, 91-го года. На чём она настояна? — Пожалуйста: жадность людей, отлучённых коммунистами от жирного пирога. Пошлость. Во что она вылилась? — Рвачество, рваньё в свой карман всего и вся. Пошлость. О народе, о России никто не думает из власть предержащих.

Дочёл до конца «Смысл истории». Великолепная вещь. — Но преодоление цивилизации, которое Бердяев пророчит через религиозное возрождение, произойдёт, если произойдёт, увы, каким-то неведомым пока образом. Однако сама идея гибели культуры с появлением машины и, ergo, цивилизации — настолько истинная, настолько глубокая, что просто поражаешься и радуешься, что человеческий разум допёр до этого, прозрил, запечатлел, выразил адекватно. Хороший философ Бердяев.

Дочёл «Петербург». Всё-таки тяжела проза Белого, но — интересно, необычно, ни на что не похоже. Нарочитая негладкость. И то, что революция сводит людей с ума — глубоко симпатичная мне мысль.

Декабристы — не шалопаи ли? Нет, то, что пошли на риск — благородно, во имя народа, свободы и т.д.; смерть прияли, муки — тоже благородно, высоко. И всё-таки — не было ли это игрой, бузотёрством прекраснодушных дворянчиков? Вообще, история так называемого освободительного движения в России таит много загадок, даже тайн.

Кажется, не высокие цели обуревали этих просвещённых в Европе Митрофанушек, а детски-дворянские гордыни, игры в великих людей. Трагедия поз. Глупость.

Они были первыми, кто толкнул Россию в пропасть. Масоны все как один. Они, а не Пётр I.


Фихте: есть Я и не-Я, и это не-Я и есть существующий вне меня мир, внешнее бытие. Он таков, каким я его воспринимаю. А для другого он другой, не такой, как для меня. Разные люди видят мир по-разному. Простая истина, весьма избитая и плоская, а это и есть сущность субъективного идеализма.


Как глубоко в умы внедрилось банальное: «У России великое будущее». А с чего вы это взяли, господа? Сие весьма сомнительно и требует доказательств более убедительных, чем ваши выкрики. Сколько не говори «халва», а во рту от этого слаще не станет. Нет серьёзных аргументов в пользу великого будущего России. Коммунисты все 80 лет своего правления в России твердили о великом будущем СССР, а сами своей политикой подрывали основы могущества страны... Виноваты в этом не они, виновата идея 17-го года, погубившая Россию навеки, а разные Хрущёвы да Брежневы старались, но использовали при этом ресурсы старой, прежней России.


Кодекс Юстиниана — свод законов на этическом фундаменте, по которому жили люди; Христовы заповеди — законы христианского общежития, по которым мало кто жил, но над которыми не смели смеяться и грешили с опасливой оглядкой на них; большевики изобрели «моральный кодекс строителя коммунизма», который ничего, кроме хихиканья и пренебрежительного презрения, не вызвал у людей уже с первых секунд после своего опубликования. Первые два предмета — органичны, ибо есть результат нравственного движения человека; «Моральный кодекс с.к.» — детская глупая подражательность первым двум, воплощённая вторичность — абсолютно неорганичен.


Может быть, загадка Бога, от века выдумываемая всеми людьми на протяжении вот уже четырёх с половиной тысячелетий существования человеческих цивилизаций, заключается в том, что, выдумав себе Бога, легче ответить на страшно трудный вопрос: как надо жить? Если есть Бог, вопрос этот превращается в лёгкий: как надо жить, чтобы понравиться Богу? чтобы угодить Богу? И ответы на него легки; уже в вопросе заключены. Жить надо так, чтобы угодить Богу, а Бог требует от нас того-то и того-то. — Все так называемые нравственные философии именно так отвечают на этот лёгкий вопрос. — А вот ты попробуй разработать нравственную философию без Бога. Большевики вот попробовали; родился «Моральный кодекс строителя коммунизма.» И вот что примечательно: они подчеркнули: «строителя коммунизма». Почему не просто: «Моральный кодекс»? Опять мы видим, что для обоснования морали им потребовался некий внешний свет, какая-то внешняя высшая цель, обосновывающая эту мораль.

В чём же здесь дело?

Как легко ответить на вопрос «Как жить?», если есть Бог!..

А если знаешь, что его нет, и что коммунизма строить не надо, как жить?


— Как надо жить? Вы уверяете меня, что Бога нет. Так ответьте мне на простой вопрос: как надо жить, если Бога нет?

— Надо служить людям, делать им добро.

— Простите: каким людям надо делать добро? Люди разные. Среди них немало таких, которым не то что не надо делать добра, но которые достойны только общественного презрения или даже изоляции. Я не хочу делать добро бандитам, насильникам, убийцам, предателям, ворам...

— Надо делать добро хорошим людям.

— Согласен, хорошим людям надо делать добро. Но дайте мне, пожалуйста, следующие три ответа. Первый: какие люди хорошие? Второй: как сделать так, чтобы, пребывая в обществе, делать добро только хорошим и при этом не делать добра плохим? Третий: что такое добро?

— Добро — это то, что споспешествует Благу.

— А что такое Благо?

— То, что споспешествует Добру...

И пошло-поехало. Разговаривающие залезли в дебри путаных определений, да так, что ничего и не выяснили: без допущения существования Бога выходило, что нет здравого ответа на вопрос, как же надо жить.

Присутствие же Бога моментально разрешило задачу.


Эгоистическое вожделение, о котором говорит Гегель в «Эстетике», лежащее в основе дикости, имеет своим прямым аналогом и даже порождением страсть к обладанию деньгами, являющейся отличительным и главным признаком настоящего бизнесмена, основной чертой его характера. Содержание дикого состояния и главная пружина бизнеса — совпадают.


Особенность истинно русской литературы, отличающая её от остальных литератур мира — в нравственном поиске истины человеческой жизни. Нить нравственности тянется из русской древности в наше время, где и сходит на нет после 14-го года и особенно после 20-х годов. После изгнания из страны интеллектуалов в 1922 году русская литература перестала быть русской.

Серебряный век был «не хуже» золотого; он был другим, но в то же время его духовным продолжением, приняв через Льва Толстого духовную эстафету поисков Бога и истины. Он был беременен гением, который не состоялся, погубленный «пролетарской» (а на самом деле антирусской) революцией. К 14-му году в России нарождался небывалый в истории симбиоз, союз мощнейшей экономики и мощнейшей духовности. Такого явления никогда не было ни в одной стране. Большевики погубили всё.


Октябрьская революция была глубочайшим «шагом назад» (М.Волошин) в развитии нации. Она явилась подлинным, логически оправданным развитием декаданса, осуществлением вектора деградирования, который присутствует в любом обществе как болезнетворный микроб смерти присутствует всегда во всяком живом организме.


Позитивизм говорит о том, что у жизни, у сущего, у бытия нет тайн; есть только непознанное, которое рано или поздно познаётся или познается. Поэтому позитивизм так любим людьми «положительными» во всех отношениях, а попросту — людьми плоскими, которые, проповедуя позитивизм, воображают себя «объёмными», а не «плоскостными».


«Порядок», заведённый людьми, отливающий формы их жизни — вовсе не людьми заведён; он космичен, он задан — как задано 2х2=4.


О двадцатых годах. Мариэтта Шагинян восхищается «прямизной» «новых людей», пренебрежительно говорит об исканиях и сомнениях Гамлета и проч., не замечая убогости и бедности этих «прямых людей», крушащих великую тысячелетнюю культуру России, называя её «старьём». Ей противно видеть, когда в 70-е годы забываются накопленные в двадцатые годы чёрточки «коллективизма» (а на деле страшного, убожащего осреднения и усреднения) — а не противно было видеть, как рушилась после 17-го года 1000-летняя культура.


Коммунисты советских времён в каждом культурном, начитанном, знающем человеке подозревали потенциального еретика. Этого еретичества боялась Крупская, составившая свои проскрипционные списки. — Это явление не ново, в средневековье примеров этому не счесть: напр., средневековое западноевропейское монашество, которое даже учредило «орден невежд», где почиталось невежество и неграмотность. За изучение древнегреческого языка Рабле отсидел в тюрьме два месяца.


У Бальзака есть тонкие, глубокие наблюдения над сутью женщины, но первое впечатление такое, что относится это прежде всего к богатым и развитым душою бездельницам, т.е. к благополучно живущим аристократкам, у которых больше нет никаких забот, кроме отношений с любовниками, ревности, изысканных страданий и прочих игр, имеющим так мало отношения к реальной жизни реально живущих людей.

Для современной женщины именно любовь спокойная, лишённая бурь семейная жизнь и есть идеал и счастье. С потерей аристократии мы утеряли аромат возвышенной, тонкой жизни, полной нюансами чувств; то, что пытались в этой области сделать символисты, привело к разнузданным сексуальным оргиям и изломанностям в сфере секса.


Желание остроумно поболтать и удивить читателя парадоксами иногда подводит Бальзака: написал, напр., глупость, что женщина может простить публичное оскорбление, но не забудет скрытой обиды. Публичного оскорбления настоящая женщина не простит никогда.