Geum.ru

Анализ: воспоминание о будущем уважаемые коллеги, позвольте мне начать доклад с упоминания всем вам хорошо известного факта: в 1912 год

Вид материалаДоклад
Подобный материал:
Дмитрий Рождественский

ПСИХОАНАЛИЗ: ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ


Уважаемые коллеги, позвольте мне начать доклад с упоминания всем вам хорошо известного факта: в 1912 году в свет вышла работа Фрейда «Тотем и табу» – одна из ключевых в его творчестве. По масштабности поставленных задач она превосходила, пожалуй, все предшествовавшие ей труды создателя психоанализа: Фрейд обозначил связь индивидуальных психических процессов с процессами, участвующими в формировании мифов и религий, продемонстрировал применимость психоаналитического метода к важнейшим проблемам человечества и культуры. В некотором смысле это был ответ Юнгу, полемика с идеями Юнга, изложенными в «Метаморфозах и символах либидо». Соответственно, велико было и значение, которое придавал своему труду сам Фрейд. Еще в процессе работы над «Тотемом и табу» он сообщал Джонсу: «Пишу с чувством, что это будет моим самым важным, лучшим и, может быть, последним трудом»; и заметил позднее: «Это лучшая вещь, которую я написал». Примечательно, что даже спустя семь лет, при переиздании книги, ни единого исправления или дополнения Фрейд в нее не внес.

Работа «Тотем и табу», представившая новую картину рождения человечества из животного мира, обрела известность далеко за пределами круга психоаналитиков; она имела успех более скандальный и шумный, чем прежде даже «Психопатология обыденной жизни». Фрейд предложил читателю философскую антропологию, осветившую связи между архаикой и современностью, как в культуре, так и в индивидуальной психике. Было, правда, не вполне ясно, действительно ли некое древнее убийство структурировало психику поколений, или, наоборот, структура психики родила представление о нем, то есть является ли эдипов комплекс первичным или вторичным образованием – данный вопрос остался открытым. Это не умаляло популярности, которую книга обрела в среде западных интеллектуалов, прежде всего в области литературы и философии, начавших искать в убийстве отца корни атеизма, революций, цареубийств. Реакция научного мира в то же время оказалась совсем иной: по сути, идеи Фрейда были приняты только наиболее ортодоксальными его последователями. Их отвергли швейцарские психоаналитики, возмущенные тем, что Фрейд сводит происхождение нравственности и морали к страхам и переживаниям эдипова комплекса. Кроме того, «Тотем и табу» стал объектом критики со стороны этнографов, культурологов, антропологов, других ученых, объявивших его попыткой незаконного вторжения в сферу чужих наук. Критику эту нельзя было назвать несправедливой. Базой для размышлений и построений Фрейду служили эволюционистские теории религии, которые в начале ХХ столетия были последним словом науки, однако, затем их признали несостоятельными. Ритуальное убийство и поедание тотемного животного, на которое во многом опирался Фрейд, отмечалось исследователями лишь у нескольких племен. Табу на инцест было блестяще объяснено Клодом Леви-Строссом как требование культуры, развитие которой нуждается в выходе зрелого субъекта за пределы родительского мира. Кастрационная тревога оказалась не специфической производной эдипова комплекса, а метаморфозой очень раннего страха аннигиляции, младенческого переживания угрозы телесной самости. Штекель заявлял, что мысли, высказанные в «Тотеме и табу», всецело продиктованы личностными особенностями самого Фрейда, страдающего «комплексом первобытной орды» – боязнью «восстания» собственных «сыновей»-учеников.

Заметим, что споры о научности психоанализа сопровождали его развитие непрерывно. Многие авторы замечали, что таковая сохраняется лишь в рамках клиники неврозов и психозов и теряется в приложении к глобальным вопросам человечества и культуры – теряется тем быстрее, чем масштабнее это приложение. Фрейда упрекали в том, что в области культурной антропологии в его работах слишком очевидны слабости постулатов, флуктуации гипотез и выводов, порой вынуждающие его прибегать к догматизму как способу защиты своего учения. Возможно, и сам Фрейд чувствовал это, например, когда сомневался, не сочтет ли читатель его эссе о Леонардо да Винчи всего лишь плодом воображения. Однако ценность предложенной им культурологии видится мне не в ее строгой научности. Фрейд дал человечеству новый миф о происхождении культуры. В «Тотем и табу» он выступил не ученым, а творцом.

Главная идея Фрейда состояла в том, что определяющую роль в очеловечивании обезьяны и формировании культуры играет чувство вины. В конце его жизни она была развита в работе «Человек Моисей и монотеистическая религия», где убийство Моисея – повторение убийства Праотца – становится источником ряда исторических и психических явлений. Чувство вины – фактор, превращающий ненавидимую жертву в священную фигуру. Через понятие первородного греха Фрейд дал интерпретацию чувства вины и религиозности. Человек избегает греха, создает заповеди, поддерживает культуру отношений, бессознательно искупая вину за давнее преступление. И для меня есть нечто глубоко символичное в том, что вскоре после выхода в свет «Тотема и табу» вспыхнула Первая мировая война, положив начало эпохе массовых уничтожений людей. Фрейд как бы дал человечеству новый миф, недооценив его разрушительную силу, сказав во всеуслышание: «Вы свободны, так как дети не отвечают за преступления отцов». Психоанализ работает через миф; изменяя мифологию, индивидуальную или коллективную, он меняет прошлое. Поэтому первобытная орда действительно убила отца; и, узнав об этом, человек обесценил религию и культуру.

Как я уже упоминал, работа «Тотем и табу» была продолжением дискуссии Фрейда с Юнгом и аналитиками швейцарской школы, которые предполагали существование в человеческой психике «сверхличного», несводимого к индивидуальным инфантильным страхам и переживаниям. Фрейд показал эволюцию примитивных природных влечений до высот религиозности, вслед за Коперником и Дарвином развенчав человека как центр мироздания. Еще в студенческие годы он стал убежденным атеистом; в 1908 году впервые сравнил некоторые религиозные ритуалы с симптомами невроза навязчивых состояний, впоследствии развив эту тему в «Будущем одной иллюзии» и «Недовольстве культурой». Поэтому вполне закономерны слова, которыми так неожиданно завершается текст «Тотем и табу» – «В начале было деяние» – слова, напоминающие последнюю реплику пациента, выходящего из кабинета аналитика. Порой, самая важная за истекший час, она произносится с таким расчетом, чтобы не осталось времени на ее анализ. Фрейду необходимо было сохранить для читателя (и для себя самого?) иллюзию того, что древнее отцеубийство имело место в реальности. Ведь если предположить, что «в начале было слово», а не «деяние», то есть допустить, что описанный Фрейдом сценарий «всего лишь» поколение за поколением проигрывается в психике человечества, пришлось бы признать, что он не имеет истока. И это неизбежно привело бы к представлению о неких ценностях, данных человеку свыше. Вечное движение возможно, если оно было всегда.

Однако, согласно замечанию Фромма, в 30-е годы с атеизмом Фрейда начинает что-то происходить: «Фрейд, враг религии, теперь повторяет основополагающие заповеди, встречающиеся во всех великих человеческих религиях». В 1933 году в письме к Альберту Эйнштейну он подчеркивает важность поощрения эмоциональных связей между людьми, ищет отношения к другому без сексуальной цели, любви к ближнему как самому себе. Работа «Человек Моисей и монотеистическая религия» знаменует радикальный пересмотр прежних позиций. Из «природного животного» человек превратился в животное «общественное»; его потребность удовлетворять требованиям культуры и общества сделалась своего рода инстинктом. За тысячи лет эти «культурные отголоски» в личности стали категорическим императивом. Впервые в зеркале психоанализа человек оказался не только сексуален, но и культурен. Но главное даже не в этом. Фрейд, по его собственному признанию, долго откладывал публикацию «Человека Моисея…», мотивируя свою нерешительность, на мой взгляд, не слишком убедительно – например, объясняя ее опасением вызвать недовольство церкви. Я предполагаю, что истинная причина состояла в другом: эта книга стала поворотом от психоаналитического рационализма, фактически, к богословию. Рядом с сексуальным влечением возникло вдруг иное – нечто сродни религиозному экстазу. Библейский Моисей оказался непереводим на привычный язык психоанализа. Природа древнего страха перед Отцом стала необъяснима: этот страх абсолютен, первичен, безусловен. Евреи, отрицающие убийство Отца, демонстрируют миру, что тема не закрыта, она вечна. Но если тема вечна, могло ли быть время, когда ее не существовало? Нет ничего древнее и прочнее благоговейной и ужасающей любви к Отцу, любви, неотделимой от страха и прямо противоположной любви сексуальной; граница, разделившая их – инцестуозный запрет. Запрет охраняет неприступность Отца. «Не видна причина запрета», – пишет Фрейд. Впервые психоанализ коснулся чего-то беспричинного, данного изначально.

Как ученый, Фрейд формировался в атмосфере позитивизма, для него были естественны попытки свести сложные душевные и социальные процессы к элементарным закономерностям, искать простейшие единицы, из которых складывается сложное целое. Однако данный подход к явлениям, например, искусства и религии, оказался обречен на неудачу. Психоаналитики не смогли объяснить творческого дара, таланта – того, что Юнг рассматривал как продукт оплодотворения личности Богом. И дело было не в том, что психоанализ еще не прояснил для себя этой области, а в том, что его угол зрения, в принципе, был ограничен. «Тотем и табу» – миф о природных истоках религии и культуры – стал опасной ошибочной интерпретацией, и, мне кажется, к 30-м годам Фрейд приблизился к осознанию этого. Перед тем, как принять смерть, он сказал Максу Шуру: «Дольше тянуть нет смысла». Он столько лет боролся со своей болезнью, как я думаю, возможно, ради того, чтобы прийти к своему Богу и дать миру новый миф – «Человека Моисея».

Религия долгое время была для Фрейда продуктом инфантильных конфликтов, Бог – проекцией отцовского образа. Все это в религии есть: в сотворении любых кумиров участвует механизм проекции. Есть в ней и иллюзорная надежда на помощь свыше, о которой писал Фрейд. Однако объект познания бесконечен, а возможности науки всегда ограничены. Человек наделен верой именно потому, что он лишен всезнания, и Кант, не случайно, говорил о необходимости «освобождать место вере». Но в вере мы ограничены так же, как в науке, поэтому создаем себе религию и идолов в соответствии со своими возможностями и опираемся на свои проекции. Как и в науке, в религии слишком много человеческого. Я полагаю, что объектом критики Фрейда всегда была не столько вера, сколько религия.

Но ведь и психоанализ, оставленный нам Фрейдом, имеет все признаки религии. Как в любой религии, в нем есть свои ритуалы и обряды, догмы и догматики, святые и грешники. Есть и свои идолы, главным из которых стал сам Фрейд. Он – тотем вместе со своим учением, и, как тотем, он неприкосновенен; до сих пор, нередко, цитата из Фрейда становится последним аргументом в научной полемике. Однако самой своей жизнью, эволюцией своих идей он учил нас, что поклонение идолу – это принятие относительного за абсолютное. Его неозвученное завещание состоит в том, что нам необходима критика идолов – постоянная критика внутри себя. В этом мне видится будущее психоаналитического метода и залог его плодотворного развития. Будущее психоанализа огромно, если мы признаем временность любого знания и станем избегать слов «это так» и «правильно только это»; также, если мы не станем a priori открещиваться от присутствия в человеческой психике необъяснимого и даже сверхличного, возможно, недоступного современной науке, а может быть, недоступного науке в принципе. Рискуя быть неверно понятым, я все же хотел бы завершить доклад цитатой из Германа Гессе: «Психоанализ не имеет и не может иметь сегодня другой основной цели, как создать внутри нас самих некое пространство, в котором мы смогли бы услышать Бога».